Когда отмечается праздник рогатого бога британии

День Рогатого Бога Британии — древний языческий праздник. Это лесное божество, отвечающее за плодородие и плодовитость растений и животных, имело множество имен и было известно далеко за пределами Британии.

В Уэльсе его называли Ато, Рогатый Бог; в Виндзорском лесу — Эрн-Охотник или Херн-Охотник; иногда его называли еще Цернунном. Однако, это были аспекты одного и того же божества и его сил. Но какое бы имя он не носил, как бы его ни изображали, у него была одна неизменная отличительная черта — оленьи рога на голове, и, по легенде, он являлся распорядителем природы.

Местные жители утверждают, что Эрни-Охотник до сих пор бродит по лесам в окрестностях Виндзорского замка. Кто-то видел его мчащимся через лес верхом на огнедышащей лошади.

В наше время в некоторых местностях Британии осенью отмечают праздник Великого Рога. Мужчины расхаживают по улицам с прикрепленными к головам оленьими рогами. Это напоминание о том, что древнее лесное божество распоряжается плодовитостью лесных животных и растений.

Этот бог отворяет Врата Жизни и Смерти, является Великим Отцом, Хозяином всей Природы. Друиды знали его, как Ху Гадерна, Рогатого Бога плодородия и плодовитости.

День Рогатого Бога Британии — древний языческий праздник, традиционно отмечающийся ежегодно 18 октября. Это лесное божество, отвечающее за плодородие и плодовитость растений и животных, имело множество имен и было известно далеко за пределами Британии.

В Уэльсе его называли Ато, Рогатый Бог, в Виндзорском лесу — Эрни-Охотником, иногда его называли еще Цернунном. Однако, это были аспекты одного и того же божества и его сил. Но какое бы имя он не носил, как бы его ни изображали, у него была одна неизменная отличительная черта — оленьи рога на голове, и, по легенде, он являлся распорядителем природы. Местные жители утверждают, что Эрни-Охотник до сих пор бродит по лесам в окрестностях Виндзорского замка. В 1964 году его видели мчащимся верхом на огнедышащей лошади.

И в наше время в некоторых местностях Британии осенью отмечают праздник Великого Рога. Мужчины расхаживают по улицам с прикрепленными к головам оленьими рогами. Это напоминание о том, что древнее лесное божество распоряжается плодовитостью лесных животных и растений. Этот бог отворяет Врата Жизни и Смерти, является Великим Отцом, Хозяином всей Природы. Друиды знали его, как Ху Гадерна, Рогатого Бога плодородия.

Маргарет Мюррей в своей популярной работе об истории ведовства в Европе «Культ ведьм в Западной Европе» отстаивает идею о том, что изображение дьявола и сатанинских шабашей, на которые собирались якобы ведьмы, являются искаженными отражениями действительно существовавшего с предысторических времен на территории Европы языческого культа. Преследовавшихся же инквизицией в Средневековье ведьм и колдунов Мюррей рассматривала как последних последователей этой древнейшей религии.

В книге «Бог ведьм» Мюррей предприняла попытку исторически обосновать существование еще во времена каменного века почитания «рогатого бога». При этом она ссылается на свидетельство наскальной живописи: например, образ «шамана» во французской пещере Труа-Фрер. Сюда же Мюррей подверстывала рогатых богов из различных культур Древнего Востока: древнеегипетские Амон с рогами овна и Хатор с рогами коровы, рогатый «Повелитель зверей» на печати из Мохенджо-Даро.

Подобные образы встречаются и в древнегреческой мифологии — критский Минотавр, бог Пан, Дионис Загрей. В своей книге Мюррей упоминает и о кельтском боге Кернунне, изображение которого в шапке с рогами, якобы напоминавшей шаманскую, обнаружено на части рельефа древнего алтаря под собором Парижской Богоматери. Позднее он трансформировался в фольклорный образ Херна-Охотника.

Согласно построениям Мюррей, которые не получили поддержки в академическом сообществе, поклонение «рогатому богу» в Европе и прилегающем к ней Средиземноморском регионе существовало по крайней мере со времени окончания последнего ледникового периода вплоть до завоевания римлянами кельтской Галлии.

В качестве подтверждения наличия культа рогатого бога в христианскую эпоху Мюррей цитирует Феодора Тарсийского, архиепископа Кентерберийского конца VII века, который в своем послании Liber poenitentialis угрожает трехлетним отлучением от церкви каждому, кто в январские календы переоденется в звериные шкуры и будет изображать быка или оленя. Массовую охоту на ведьм в XV-XVII веках Мюррей трактует в том же духе.

Тем же объясняет она рога в традиционной иконографии дьявола и чертей: духовенство ассоциировало их с темной силой с тем, чтобы истребить в сознании населения древний культ рогатого божества. «Это сохранившееся вероучение свидетельствует, что под сенью христианской религии господствующих существовал практически в неприкосновенности старый культ со всеми его обрядами», — такой вывод делает исследовательница.

Одним из новейших свидетельств культа Мюррей называет «Дорсет Осера» — некий карнавальный образ-маску, вместе с маской было принято надевать и звериную шкуру. Сама маска якобы исчезла в конце XIX века. До 1967 года была известна также деревянная скульптура, изображавшая Ато, каким — согласно мнению последователей неоязыческого культа Викка — было собственное имя Рогатого бога.

Подавляющее большинство ученых признают аргументацию британской писательницы и антрополога недостаточно весомой, чтобы допустить параллельное существование некоего широко распространенного, зародившегося еще в каменном веке тайного языческого культа — в уже более чем тысячу лет христианизированной Европе. Идея культа рогатого бога в основном рассматривается как фантазия. Несмотря на это, некоторые менее важные аспекты ее исследования пользуются некоторой поддержкой.

Праздники по теме

Guy Fawkes Night, also known as Guy Fawkes Day, Bonfire Night and Fireworks Night, is an annual commemoration observed on 5 November, primarily in Great Britain, involving bonfires and fireworks displays. Its history begins with the events of 5 November 1605 O.S., when Guy Fawkes, a member of the Gunpowder Plot, was arrested while guarding explosives the plotters had placed beneath the House of Lords. The Catholic plotters had intended to assassinate Protestant king James I and his parliament. Celebrating that the king had survived, people lit bonfires around London; and months later, the Observance of 5th November Act mandated an annual public day of thanksgiving for the plot’s failure.

Within a few decades Gunpowder Treason Day, as it was known, became the predominant English state commemoration. As it carried strong Protestant religious overtones it also became a focus for anti-Catholic sentiment. Puritans delivered sermons regarding the perceived dangers of popery, while during increasingly raucous celebrations common folk burnt effigies of popular hate-figures, such as the Pope. Towards the end of the 18th century reports appear of children begging for money with effigies of Guy Fawkes and 5 November gradually became known as Guy Fawkes Day. Towns such as Lewes and Guildford were in the 19th century scenes of increasingly violent class-based confrontations, fostering traditions those towns celebrate still, albeit peaceably. In the 1850s changing attitudes resulted in the toning down of much of the day’s anti-Catholic rhetoric, and the Observance of 5th November Act was repealed in 1859. Eventually the violence was dealt with, and by the 20th century Guy Fawkes Day had become an enjoyable social commemoration, although lacking much of its original focus. The present-day Guy Fawkes Night is usually celebrated at large organised events.

Settlers exported Guy Fawkes Night to overseas colonies, including some in North America, where it was known as Pope Day. Those festivities died out with the onset of the American Revolution. Claims that Guy Fawkes Night was a Protestant replacement for older customs such as Samhain are disputed.

Origins and history in Great Britain

Guy Fawkes Night originates from the Gunpowder Plot of 1605, a failed conspiracy by a group of provincial English Catholics to assassinate the Protestant King James I of England and VI of Scotland and replace him with a Catholic head of state. In the immediate aftermath of the 5 November arrest of Guy Fawkes, caught guarding a cache of explosives placed beneath the House of Lords, James’s Council allowed the public to celebrate the king’s survival with bonfires, so long as they were «without any danger or disorder».^[1] This made 1605 the first year the plot’s failure was celebrated.^[2]

The following January, days before the surviving conspirators were executed, Parliament, at the initiation of James I,^[3] passed the Observance of 5th November Act, commonly known as the «Thanksgiving Act». It was proposed by a Puritan Member of Parliament, Edward Montagu, who suggested that the king’s apparent deliverance by divine intervention deserved some measure of official recognition, and kept 5 November free as a day of thanksgiving while in theory making attendance at Church mandatory.^[4] A new form of service was also added to the Church of England’s Book of Common Prayer, for use on that date.^[5]
Little is known about the earliest celebrations. In settlements such as Carlisle, Norwich, and Nottingham, corporations (town governments) provided music and artillery salutes. Canterbury celebrated 5 November 1607 with 106 pounds (48 kg) of gunpowder and 14 pounds (6.4 kg) of match, and three years later food and drink was provided for local dignitaries, as well as music, explosions, and a parade by the local militia. Even less is known of how the occasion was first commemorated by the general public, although records indicate that in the Protestant stronghold of Dorchester a sermon was read, the church bells rung, and bonfires and fireworks lit.^[6]

Early significance

According to historian and author Antonia Fraser, a study of the earliest sermons preached demonstrates an anti-Catholic concentration «mystical in its fervour».^[7] Delivering one of five 5 November sermons printed in A Mappe of Rome in 1612, Thomas Taylor spoke of the «generality of his [a papist’s] cruelty», which had been «almost without bounds».^[8] Such messages were also spread in printed works such as Francis Herring’s Pietas Pontifica (republished in 1610 as Popish Piety), and John Rhode’s A Brief Summe of the Treason intended against the King & State, which in 1606 sought to educate «the simple and ignorant … that they be not seduced any longer by papists».^[9] By the 1620s the Fifth was honoured in market towns and villages across the country, though it was some years before it was commemorated throughout England. Gunpowder Treason Day, as it was then known, became the predominant English state commemoration. Some parishes made the day a festive occasion, with public drinking and solemn processions. Concerned though about James’s pro-Spanish foreign policy, the decline of international Protestantism, and Catholicism in general, Protestant clergymen who recognised the day’s significance called for more dignified and profound thanksgivings each 5 November.^[10][11]

What unity English Protestants had shared in the plot’s immediate aftermath began to fade when in 1625 James’s son, the future Charles I, married the Catholic Henrietta Maria of France. Puritans reacted to the marriage by issuing a new prayer to warn against rebellion and Catholicism, and on 5 November that year, effigies of the pope and the devil were burnt, the earliest such report of this practice and the beginning of centuries of tradition.^[a][14] During Charles’s reign Gunpowder Treason Day became increasingly partisan. Between 1629 and 1640 he ruled without Parliament, and he seemed to support Arminianism, regarded by Puritans such as Henry Burton as a step toward Catholicism. By 1636, under the leadership of the Arminian Archbishop of Canterbury William Laud, the English church was trying to use 5 November to denounce all seditious practices, and not just popery.^[15] Puritans went on the defensive, some pressing for further reformation of the Church.^[10]

Bonfire Night, as it was occasionally known,^[16] assumed a new fervour during the events leading up to the English Interregnum. Although Royalists disputed their interpretations, Parliamentarians began to uncover or fear new Catholic plots. Preaching before the House of Commons on 5 November 1644, Charles Herle claimed that Papists were tunnelling «from Oxford, Rome, Hell, to Westminster, and there to blow up, if possible, the better foundations of your houses, their liberties and privileges».^[17] A display in 1647 at Lincoln’s Inn Fields commemorated «God’s great mercy in delivering this kingdom from the hellish plots of papists», and included fireballs burning in the water (symbolising a Catholic association with «infernal spirits») and fireboxes, their many rockets suggestive of «popish spirits coming from below» to enact plots against the king. Effigies of Fawkes and the pope were present, the latter represented by Pluto, Roman god of the underworld.^[18]

Following Charles I’s execution in 1649, the country’s new republican regime remained undecided on how to treat 5 November. Unlike the old system of religious feasts and State anniversaries, it survived, but as a celebration of parliamentary government and Protestantism, and not of monarchy.^[16] Commonly the day was still marked by bonfires and miniature explosives, but formal celebrations resumed only with the Restoration, when Charles II became king. Courtiers, High Anglicans and Tories followed the official line, that the event marked God’s preservation of the English throne, but generally the celebrations became more diverse. By 1670 London apprentices had turned 5 November into a fire festival, attacking not only popery but also «sobriety and good order»,^[19] demanding money from coach occupants for alcohol and bonfires. The burning of effigies, largely unknown to the Jacobeans,^[20] continued in 1673 when Charles’s brother, the Duke of York, converted to Catholicism. In response, accompanied by a procession of about 1,000 people, the apprentices fired an effigy of the Whore of Babylon, bedecked with a range of papal symbols.^[21][22] Similar scenes occurred over the following few years. On 17 November 1677, anti-Catholic fervour saw the Accession Day marked by the burning of a large effigy of the pope – his belly filled with live cats «who squalled most hideously as soon as they felt the fire» – and two effigies of devils «whispering in his ear». Two years later, as the exclusion crisis reached its zenith, an observer noted that «the 5th at night, being gunpowder treason, there were many bonfires and burning of popes as has ever been seen». Violent scenes in 1682 forced London’s militia into action, and to prevent any repetition the following year a proclamation was issued, banning bonfires and fireworks.^[23]

Fireworks were also banned under James II (previously the Duke of York), who became king in 1685. Attempts by the government to tone down Gunpowder Treason Day celebrations were, however, largely unsuccessful, and some reacted to a ban on bonfires in London (born from a fear of more burnings of the pope’s effigy) by placing candles in their windows, «as a witness against Catholicism».^[24] When James was deposed in 1688 by William of Orange – who, importantly, landed in England on 5 November – the day’s events turned also to the celebration of freedom and religion, with elements of anti-Jacobitism. While the earlier ban on bonfires was politically motivated, a ban on fireworks was maintained for safety reasons, «much mischief having been done by squibs».^[16]

Guy Fawkes Day

William III’s birthday fell on 4 November,^[b] and for orthodox Whigs the two days therefore became an important double anniversary.^[25] William ordered that the thanksgiving service for 5 November be amended to include thanks for his «happy arrival» and «the Deliverance of our Church and Nation».^[26] In the 1690s he re-established Protestant rule in Ireland, and the Fifth, occasionally marked by the ringing of church bells and civic dinners, was consequently eclipsed by his birthday commemorations. From the 19th century, 5 November celebrations there became sectarian in nature. (Its celebration in Northern Ireland remains controversial, unlike in Scotland where bonfires continue to be lit in various cities.)^[27] In England though, as one of 49 official holidays, for the ruling class 5 November became overshadowed by events such as the birthdays of Admiral Edward Vernon, or John Wilkes, and under George II and George III, with the exception of the Jacobite Rising of 1745, it was largely «a polite entertainment rather than an occasion for vitriolic thanksgiving».^[28] For the lower classes, however, the anniversary was a chance to pit disorder against order, a pretext for violence and uncontrolled revelry. In 1790 The Times reported instances of children «begging for money for Guy Faux»,^[29] and a report of 4 November 1802 described how «a set of idle fellows … with some horrid figure dressed up as a Guy Faux» were convicted of begging and receiving money, and committed to prison as «idle and disorderly persons».^[30] The Fifth became «a polysemous occasion, replete with polyvalent cross-referencing, meaning all things to all men».^[31]

Lower class rioting continued, with reports in Lewes of annual rioting, intimidation of «respectable householders»^[32] and the rolling through the streets of lit tar barrels. In Guildford, gangs of revellers who called themselves «guys» terrorised the local population; proceedings were concerned more with the settling of old arguments and general mayhem, than any historical reminiscences.^[33] Similar problems arose in Exeter, originally the scene of more traditional celebrations. In 1831 an effigy was burnt of the new Bishop of Exeter Henry Phillpotts, a High Church Anglican and High Tory who opposed Parliamentary reform, and who was also suspected of being involved in «creeping popery». A local ban on fireworks in 1843 was largely ignored, and attempts by the authorities to suppress the celebrations resulted in violent protests and several injured constables.^[34]

On several occasions during the 19th century The Times reported that the tradition was in decline, being «of late years almost forgotten», but in the opinion of historian David Cressy, such reports reflected «other Victorian trends», including a lessening of Protestant religious zeal—not general observance of the Fifth.^[29] Civil unrest brought about by the union of the Kingdoms of Great Britain and Ireland in 1800 resulted in Parliament passing the Roman Catholic Relief Act 1829, which afforded Catholics greater civil rights, continuing the process of Catholic Emancipation in the two kingdoms.^[35] The traditional denunciations of Catholicism had been in decline since the early 18th century,^[36] and were thought by many, including Queen Victoria, to be outdated,^[37] but the pope’s restoration in 1850 of the English Catholic hierarchy gave renewed significance to 5 November, as demonstrated by the burnings of effigies of the new Catholic Archbishop of Westminster Nicholas Wiseman, and the pope. At Farringdon Market 14 effigies were processed from the Strand and over Westminster Bridge to Southwark, while extensive demonstrations were held throughout the suburbs of London.^[38] Effigies of the 12 new English Catholic bishops were paraded through Exeter, already the scene of severe public disorder on each anniversary of the Fifth.^[39] Gradually, however, such scenes became less popular. With little resistance in Parliament, the thanksgiving prayer of 5 November contained in the Anglican Book of Common Prayer was abolished, and in March 1859 the Anniversary Days Observance Act repealed the Observance of 5th November Act.^[40][41][42]

As the authorities dealt with the worst excesses, public decorum was gradually restored. The sale of fireworks was restricted,^[43] and the Guildford «guys» were neutralized in 1865, although this was too late for one constable, who died of his wounds.^[37] Violence continued in Exeter for some years, peaking in 1867 when, incensed by rising food prices and banned from firing their customary bonfire, a mob was twice in one night driven from Cathedral Close by armed infantry. Further riots occurred in 1879, but there were no more bonfires in Cathedral Close after 1894.^[44][45] Elsewhere, sporadic instances of public disorder persisted late into the 20th century, accompanied by large numbers of firework-related accidents, but a national Firework Code and improved public safety has in most cases brought an end to such things.^[46]

Songs, Guys and decline

One notable aspect of the Victorians’ commemoration of Guy Fawkes Night was its move away from the centres of communities, to their margins. Gathering wood for the bonfire increasingly became the province of working-class children, who solicited combustible materials, money, food and drink from wealthier neighbours, often with the aid of songs. Most opened with the familiar «Remember, remember, the fifth of November, Gunpowder Treason and Plot».^[47] The earliest recorded rhyme, from 1742, is reproduced below alongside one bearing similarities to most Guy Fawkes Night ditties, recorded in 1903 at Charlton on Otmoor:

Organised entertainments also became popular in the late 19th century, and 20th-century pyrotechnic manufacturers renamed Guy Fawkes Day as Firework Night. Sales of fireworks dwindled somewhat during the First World War, but resumed in the following peace.^[49] At the start of the Second World War celebrations were again suspended, resuming in November 1945.^[50] For many families, Guy Fawkes Night became a domestic celebration, and children often congregated on street corners, accompanied by their own effigy of Guy Fawkes.^[51] This was sometimes ornately dressed and sometimes a barely recognisable bundle of rags stuffed with whatever filling was suitable. A survey found that in 1981 about 23 per cent of Sheffield schoolchildren made Guys, sometimes weeks before the event. Collecting money was a popular reason for their creation, the children taking their effigy from door to door, or displaying it on street corners. But mainly, they were built to go on the bonfire, itself sometimes comprising wood stolen from other pyres—»an acceptable convention» that helped bolster another November tradition, Mischief Night.^[52] Rival gangs competed to see who could build the largest, sometimes even burning the wood collected by their opponents; in 1954 the Yorkshire Post reported on fires late in September, a situation that forced the authorities to remove latent piles of wood for safety reasons.^[53] Lately, however, the custom of begging for a «penny for the Guy» has almost completely disappeared.^[51] In contrast, some older customs still survive; in Ottery St Mary residents run through the streets carrying flaming tar barrels,^[54] and since 1679 Lewes has been the setting of some of England’s most extravagant 5 November celebrations, the Lewes Bonfire.^[55]

Generally, modern 5 November celebrations are run by local charities and other organisations, with paid admission and controlled access. In 1998 an editorial in the Catholic Herald called for the end of «Bonfire Night», labelling it «an offensive act».^[56] Author Martin Kettle, writing in The Guardian in 2003, bemoaned an «occasionally nannyish» attitude to fireworks that discourages people from holding firework displays in their back gardens, and an «unduly sensitive attitude» toward the anti-Catholic sentiment once so prominent on Guy Fawkes Night.^[57] David Cressy summarised the modern celebration with these words: «The rockets go higher and burn with more colour, but they have less and less to do with memories of the Fifth of November … it might be observed that Guy Fawkes’ Day is finally declining, having lost its connection with politics and religion. But we have heard that many times before.»^[58]

In 2012 the BBC’s Tom de Castella concluded:

It’s probably not a case of Bonfire Night decline, but rather a shift in priorities … there are new trends in the bonfire ritual. Guy Fawkes masks have proved popular and some of the more quirky bonfire societies have replaced the Guy with effigies of celebrities in the news—including Lance Armstrong and Mario Balotelli—and even politicians. The emphasis has moved. The bonfire with a Guy on top—indeed the whole story of the Gunpowder Plot—has been marginalised. But the spectacle remains.^[59]

Similarities with other customs

Historians have often suggested that Guy Fawkes Day served as a Protestant replacement for the ancient Celtic festival of Samhain or Calan Gaeaf, pagan events that the church absorbed and transformed into All Hallow’s Eve and All Souls’ Day. In The Golden Bough, the Scottish anthropologist James George Frazer suggested that Guy Fawkes Day exemplifies «the recrudescence of old customs in modern shapes». David Underdown, writing in his 1987 work Revel, Riot, and Rebellion, viewed Gunpowder Treason Day as a replacement for Hallowe’en: «just as the early church had taken over many of the pagan feasts, so did Protestants acquire their own rituals, adapting older forms or providing substitutes for them».^[60] While the use of bonfires to mark the occasion was most likely taken from the ancient practice of lighting celebratory bonfires, the idea that the commemoration of 5 November 1605 ever originated from anything other than the safety of James I is, according to David Cressy, «speculative nonsense».^[61] Citing Cressy’s work, Ronald Hutton agrees with his conclusion, writing, «There is, in brief, nothing to link the Hallowe’en fires of North Wales, Man, and central Scotland with those which appeared in England upon 5 November.»^[62] Further confusion arises in Northern Ireland, where some communities celebrate Guy Fawkes Night; the distinction there between the Fifth, and Halloween, is not always clear.^[63] Despite such disagreements, in 2005 David Cannadine commented on the encroachment into British culture of late 20th-century American Hallowe’en celebrations, and their effect on Guy Fawkes Night:

Nowadays, family bonfire gatherings are much less popular, and many once-large civic celebrations have been given up because of increasingly intrusive health and safety regulations. But 5 November has also been overtaken by a popular festival that barely existed when I was growing up, and that is Halloween … Britain is not the Protestant nation it was when I was young: it is now a multi-faith society. And the Americanised Halloween is sweeping all before it—a vivid reminder of just how powerfully American culture and American consumerism can be transported across the Atlantic.^[64]

In Northern Ireland, bonfires are lit on the Eleventh Night (11 July) by Ulster Protestants. Folklorist Jack Santino notes that the Eleventh Night is «thematically similar to Guy Fawkes Night in that it celebrates the establishment and maintenance of the Protestant state».^[65]

Another celebration involving fireworks, the five-day Hindu festival of Diwali (normally observed between mid-October and November), in 2010 began on 5 November. This led The Independent to comment on the similarities between the two, its reporter Kevin Rawlinson wondering «which fireworks will burn brightest».^[66]

In other countries

Gunpowder Treason Day was exported by settlers to colonies around the world, including members of the Commonwealth of Nations such as Australia, New Zealand, Canada, and various Caribbean nations.^[67]
In Australia, Sydney (founded as a British penal colony in 1788)^[68] saw at least one instance of the parading and burning of a Guy Fawkes effigy in 1805,^[69] while in 1833, four years after its founding,^[70] Perth listed Gunpowder Treason Day as a public holiday.^[71] By the 1970s, Guy Fawkes Night had become less common in Australia, with the event simply an occasion to set off fireworks with little connection to Guy Fawkes. Mostly they were set off annually on a night called «cracker night»… which would include the lighting of bonfires. Some states had their fireworks night or «cracker night» at different times of the year, with some being let off on 5 November, but most often, they were let off on the Queen’s birthday. After a range of injuries to children involving fireworks, Fireworks nights and the sale of fireworks was banned in all states except the ACT by the early 1980s, which saw the end of cracker night.^[72]

Some measure of celebration remains in New Zealand, Canada, and South Africa.^[73] On the Cape Flats in Cape Town, South Africa, Guy Fawkes day has become associated with youth hooliganism.^[74] In Canada in the 21st century, celebrations of Bonfire Night on 5 November are largely confined to the province of Newfoundland and Labrador.^[75] The day is still marked in Saint Vincent and the Grenadines, and in Saint Kitts and Nevis, but a fireworks ban by Antigua and Barbuda during the 1990s reduced its popularity in that country.^[76]

In North America the commemoration was at first paid scant attention, but the arrest of two boys caught lighting bonfires on 5 November 1662 in Boston suggests, in historian James Sharpe’s view, that «an underground tradition of commemorating the Fifth existed».^[77] In parts of North America it was known as Pope Night, celebrated mainly in colonial New England, but also as far south as Charleston. In Boston, founded in 1630 by Puritan settlers, an early celebration was held in 1685, the same year that James II assumed the throne. Fifty years later, again in Boston, a local minister wrote «a Great number of people went over to Dorchester neck where at night they made a Great Bonfire and plaid off many fireworks», although the day ended in tragedy when «4 young men coming home in a Canoe were all Drowned». Ten years later the raucous celebrations were the cause of considerable annoyance to the upper classes and a special Riot Act was passed, to prevent «riotous tumultuous and disorderly assemblies of more than three persons, all or any of them armed with Sticks, Clubs or any kind of weapons, or disguised with vizards, or painted or discolored faces, or in any manner disguised, having any kind of imagery or pageantry, in any street, lane, or place in Boston». With inadequate resources, however, Boston’s authorities were powerless to enforce the Act. In the 1740s gang violence became common, with groups of Boston residents battling for the honour of burning the pope’s effigy. But by the mid-1760s these riots had subsided, and as colonial America moved towards revolution, the class rivalries featured during Pope Day gave way to anti-British sentiment.^[78] In author Alfred Young’s view, Pope Day provided the «scaffolding, symbolism, and leadership» for resistance to the Stamp Act in 1764–65, forgoing previous gang rivalries in favour of unified resistance to Britain.^[79]

The passage in 1774 of the Quebec Act, which guaranteed French Canadians free practice of Catholicism in the Province of Quebec, provoked complaints from some Americans that the British were introducing «Popish principles and French law».^[80] Such fears were bolstered by opposition from the Church in Europe to American independence, threatening a revival of Pope Day.^[81] Commenting in 1775, George Washington was less than impressed by the thought of any such resurrections, forbidding any under his command from participating:^[82]

As the Commander in Chief has been apprized of a design form’d for the observance of that ridiculous and childish custom of burning the Effigy of the pope—He cannot help expressing his surprise that there should be Officers and Soldiers in this army so void of common sense, as not to see the impropriety of such a step at this Juncture; at a Time when we are solliciting, and have really obtain’d, the friendship and alliance of the people of Canada, whom we ought to consider as Brethren embarked in the same Cause. The defence of the general Liberty of America: At such a juncture, and in such Circumstances, to be insulting their Religion, is so monstrous, as not to be suffered or excused; indeed instead of offering the most remote insult, it is our duty to address public thanks to these our Brethren, as to them we are so much indebted for every late happy Success over the common Enemy in Canada.^[83]

The tradition continued in Salem as late as 1817,^[84] and was still observed in Portsmouth, New Hampshire, in 1892.^[85] In the late 18th century, effigies of prominent figures such as two Prime Ministers of Great Britain, the Earl of Bute and Lord North, and the American traitor General Benedict Arnold, were also burnt.^[86] In the 1880s bonfires were still being lit in some New England coastal towns, although no longer to commemorate the failure of the Gunpowder Plot. In the area around New York City, stacks of barrels were burnt on Election Day eve, which after 1845 was a Tuesday early in November.^[87]

See also

• Bonfire toffee
• Gunpowder Plot in popular culture
• Push penny
• Sussex Bonfire Societies
• West Country Carnival

References

Notes

Footnotes

Bibliography

Further reading

Guy Fawkes Night, also known as Guy Fawkes Day, Bonfire Night and Fireworks Night, is an annual commemoration observed on 5 November, primarily in Great Britain, involving bonfires and fireworks displays. Its history begins with the events of 5 November 1605 O.S., when Guy Fawkes, a member of the Gunpowder Plot, was arrested while guarding explosives the plotters had placed beneath the House of Lords. The Catholic plotters had intended to assassinate Protestant king James I and his parliament. Celebrating that the king had survived, people lit bonfires around London; and months later, the Observance of 5th November Act mandated an annual public day of thanksgiving for the plot’s failure.

Within a few decades Gunpowder Treason Day, as it was known, became the predominant English state commemoration. As it carried strong Protestant religious overtones it also became a focus for anti-Catholic sentiment. Puritans delivered sermons regarding the perceived dangers of popery, while during increasingly raucous celebrations common folk burnt effigies of popular hate-figures, such as the Pope. Towards the end of the 18th century reports appear of children begging for money with effigies of Guy Fawkes and 5 November gradually became known as Guy Fawkes Day. Towns such as Lewes and Guildford were in the 19th century scenes of increasingly violent class-based confrontations, fostering traditions those towns celebrate still, albeit peaceably. In the 1850s changing attitudes resulted in the toning down of much of the day’s anti-Catholic rhetoric, and the Observance of 5th November Act was repealed in 1859. Eventually the violence was dealt with, and by the 20th century Guy Fawkes Day had become an enjoyable social commemoration, although lacking much of its original focus. The present-day Guy Fawkes Night is usually celebrated at large organised events.

Settlers exported Guy Fawkes Night to overseas colonies, including some in North America, where it was known as Pope Day. Those festivities died out with the onset of the American Revolution. Claims that Guy Fawkes Night was a Protestant replacement for older customs such as Samhain are disputed.

Origins and history in Great Britain

Guy Fawkes Night originates from the Gunpowder Plot of 1605, a failed conspiracy by a group of provincial English Catholics to assassinate the Protestant King James I of England and VI of Scotland and replace him with a Catholic head of state. In the immediate aftermath of the 5 November arrest of Guy Fawkes, caught guarding a cache of explosives placed beneath the House of Lords, James’s Council allowed the public to celebrate the king’s survival with bonfires, so long as they were «without any danger or disorder».^[1] This made 1605 the first year the plot’s failure was celebrated.^[2]

The following January, days before the surviving conspirators were executed, Parliament, at the initiation of James I,^[3] passed the Observance of 5th November Act, commonly known as the «Thanksgiving Act». It was proposed by a Puritan Member of Parliament, Edward Montagu, who suggested that the king’s apparent deliverance by divine intervention deserved some measure of official recognition, and kept 5 November free as a day of thanksgiving while in theory making attendance at Church mandatory.^[4] A new form of service was also added to the Church of England’s Book of Common Prayer, for use on that date.^[5]
Little is known about the earliest celebrations. In settlements such as Carlisle, Norwich, and Nottingham, corporations (town governments) provided music and artillery salutes. Canterbury celebrated 5 November 1607 with 106 pounds (48 kg) of gunpowder and 14 pounds (6.4 kg) of match, and three years later food and drink was provided for local dignitaries, as well as music, explosions, and a parade by the local militia. Even less is known of how the occasion was first commemorated by the general public, although records indicate that in the Protestant stronghold of Dorchester a sermon was read, the church bells rung, and bonfires and fireworks lit.^[6]

Early significance

According to historian and author Antonia Fraser, a study of the earliest sermons preached demonstrates an anti-Catholic concentration «mystical in its fervour».^[7] Delivering one of five 5 November sermons printed in A Mappe of Rome in 1612, Thomas Taylor spoke of the «generality of his [a papist’s] cruelty», which had been «almost without bounds».^[8] Such messages were also spread in printed works such as Francis Herring’s Pietas Pontifica (republished in 1610 as Popish Piety), and John Rhode’s A Brief Summe of the Treason intended against the King & State, which in 1606 sought to educate «the simple and ignorant … that they be not seduced any longer by papists».^[9] By the 1620s the Fifth was honoured in market towns and villages across the country, though it was some years before it was commemorated throughout England. Gunpowder Treason Day, as it was then known, became the predominant English state commemoration. Some parishes made the day a festive occasion, with public drinking and solemn processions. Concerned though about James’s pro-Spanish foreign policy, the decline of international Protestantism, and Catholicism in general, Protestant clergymen who recognised the day’s significance called for more dignified and profound thanksgivings each 5 November.^[10][11]

What unity English Protestants had shared in the plot’s immediate aftermath began to fade when in 1625 James’s son, the future Charles I, married the Catholic Henrietta Maria of France. Puritans reacted to the marriage by issuing a new prayer to warn against rebellion and Catholicism, and on 5 November that year, effigies of the pope and the devil were burnt, the earliest such report of this practice and the beginning of centuries of tradition.^[a][14] During Charles’s reign Gunpowder Treason Day became increasingly partisan. Between 1629 and 1640 he ruled without Parliament, and he seemed to support Arminianism, regarded by Puritans such as Henry Burton as a step toward Catholicism. By 1636, under the leadership of the Arminian Archbishop of Canterbury William Laud, the English church was trying to use 5 November to denounce all seditious practices, and not just popery.^[15] Puritans went on the defensive, some pressing for further reformation of the Church.^[10]

Bonfire Night, as it was occasionally known,^[16] assumed a new fervour during the events leading up to the English Interregnum. Although Royalists disputed their interpretations, Parliamentarians began to uncover or fear new Catholic plots. Preaching before the House of Commons on 5 November 1644, Charles Herle claimed that Papists were tunnelling «from Oxford, Rome, Hell, to Westminster, and there to blow up, if possible, the better foundations of your houses, their liberties and privileges».^[17] A display in 1647 at Lincoln’s Inn Fields commemorated «God’s great mercy in delivering this kingdom from the hellish plots of papists», and included fireballs burning in the water (symbolising a Catholic association with «infernal spirits») and fireboxes, their many rockets suggestive of «popish spirits coming from below» to enact plots against the king. Effigies of Fawkes and the pope were present, the latter represented by Pluto, Roman god of the underworld.^[18]

Following Charles I’s execution in 1649, the country’s new republican regime remained undecided on how to treat 5 November. Unlike the old system of religious feasts and State anniversaries, it survived, but as a celebration of parliamentary government and Protestantism, and not of monarchy.^[16] Commonly the day was still marked by bonfires and miniature explosives, but formal celebrations resumed only with the Restoration, when Charles II became king. Courtiers, High Anglicans and Tories followed the official line, that the event marked God’s preservation of the English throne, but generally the celebrations became more diverse. By 1670 London apprentices had turned 5 November into a fire festival, attacking not only popery but also «sobriety and good order»,^[19] demanding money from coach occupants for alcohol and bonfires. The burning of effigies, largely unknown to the Jacobeans,^[20] continued in 1673 when Charles’s brother, the Duke of York, converted to Catholicism. In response, accompanied by a procession of about 1,000 people, the apprentices fired an effigy of the Whore of Babylon, bedecked with a range of papal symbols.^[21][22] Similar scenes occurred over the following few years. On 17 November 1677, anti-Catholic fervour saw the Accession Day marked by the burning of a large effigy of the pope – his belly filled with live cats «who squalled most hideously as soon as they felt the fire» – and two effigies of devils «whispering in his ear». Two years later, as the exclusion crisis reached its zenith, an observer noted that «the 5th at night, being gunpowder treason, there were many bonfires and burning of popes as has ever been seen». Violent scenes in 1682 forced London’s militia into action, and to prevent any repetition the following year a proclamation was issued, banning bonfires and fireworks.^[23]

Fireworks were also banned under James II (previously the Duke of York), who became king in 1685. Attempts by the government to tone down Gunpowder Treason Day celebrations were, however, largely unsuccessful, and some reacted to a ban on bonfires in London (born from a fear of more burnings of the pope’s effigy) by placing candles in their windows, «as a witness against Catholicism».^[24] When James was deposed in 1688 by William of Orange – who, importantly, landed in England on 5 November – the day’s events turned also to the celebration of freedom and religion, with elements of anti-Jacobitism. While the earlier ban on bonfires was politically motivated, a ban on fireworks was maintained for safety reasons, «much mischief having been done by squibs».^[16]

Guy Fawkes Day

William III’s birthday fell on 4 November,^[b] and for orthodox Whigs the two days therefore became an important double anniversary.^[25] William ordered that the thanksgiving service for 5 November be amended to include thanks for his «happy arrival» and «the Deliverance of our Church and Nation».^[26] In the 1690s he re-established Protestant rule in Ireland, and the Fifth, occasionally marked by the ringing of church bells and civic dinners, was consequently eclipsed by his birthday commemorations. From the 19th century, 5 November celebrations there became sectarian in nature. (Its celebration in Northern Ireland remains controversial, unlike in Scotland where bonfires continue to be lit in various cities.)^[27] In England though, as one of 49 official holidays, for the ruling class 5 November became overshadowed by events such as the birthdays of Admiral Edward Vernon, or John Wilkes, and under George II and George III, with the exception of the Jacobite Rising of 1745, it was largely «a polite entertainment rather than an occasion for vitriolic thanksgiving».^[28] For the lower classes, however, the anniversary was a chance to pit disorder against order, a pretext for violence and uncontrolled revelry. In 1790 The Times reported instances of children «begging for money for Guy Faux»,^[29] and a report of 4 November 1802 described how «a set of idle fellows … with some horrid figure dressed up as a Guy Faux» were convicted of begging and receiving money, and committed to prison as «idle and disorderly persons».^[30] The Fifth became «a polysemous occasion, replete with polyvalent cross-referencing, meaning all things to all men».^[31]

Lower class rioting continued, with reports in Lewes of annual rioting, intimidation of «respectable householders»^[32] and the rolling through the streets of lit tar barrels. In Guildford, gangs of revellers who called themselves «guys» terrorised the local population; proceedings were concerned more with the settling of old arguments and general mayhem, than any historical reminiscences.^[33] Similar problems arose in Exeter, originally the scene of more traditional celebrations. In 1831 an effigy was burnt of the new Bishop of Exeter Henry Phillpotts, a High Church Anglican and High Tory who opposed Parliamentary reform, and who was also suspected of being involved in «creeping popery». A local ban on fireworks in 1843 was largely ignored, and attempts by the authorities to suppress the celebrations resulted in violent protests and several injured constables.^[34]

On several occasions during the 19th century The Times reported that the tradition was in decline, being «of late years almost forgotten», but in the opinion of historian David Cressy, such reports reflected «other Victorian trends», including a lessening of Protestant religious zeal—not general observance of the Fifth.^[29] Civil unrest brought about by the union of the Kingdoms of Great Britain and Ireland in 1800 resulted in Parliament passing the Roman Catholic Relief Act 1829, which afforded Catholics greater civil rights, continuing the process of Catholic Emancipation in the two kingdoms.^[35] The traditional denunciations of Catholicism had been in decline since the early 18th century,^[36] and were thought by many, including Queen Victoria, to be outdated,^[37] but the pope’s restoration in 1850 of the English Catholic hierarchy gave renewed significance to 5 November, as demonstrated by the burnings of effigies of the new Catholic Archbishop of Westminster Nicholas Wiseman, and the pope. At Farringdon Market 14 effigies were processed from the Strand and over Westminster Bridge to Southwark, while extensive demonstrations were held throughout the suburbs of London.^[38] Effigies of the 12 new English Catholic bishops were paraded through Exeter, already the scene of severe public disorder on each anniversary of the Fifth.^[39] Gradually, however, such scenes became less popular. With little resistance in Parliament, the thanksgiving prayer of 5 November contained in the Anglican Book of Common Prayer was abolished, and in March 1859 the Anniversary Days Observance Act repealed the Observance of 5th November Act.^[40][41][42]

As the authorities dealt with the worst excesses, public decorum was gradually restored. The sale of fireworks was restricted,^[43] and the Guildford «guys» were neutralized in 1865, although this was too late for one constable, who died of his wounds.^[37] Violence continued in Exeter for some years, peaking in 1867 when, incensed by rising food prices and banned from firing their customary bonfire, a mob was twice in one night driven from Cathedral Close by armed infantry. Further riots occurred in 1879, but there were no more bonfires in Cathedral Close after 1894.^[44][45] Elsewhere, sporadic instances of public disorder persisted late into the 20th century, accompanied by large numbers of firework-related accidents, but a national Firework Code and improved public safety has in most cases brought an end to such things.^[46]

Songs, Guys and decline

One notable aspect of the Victorians’ commemoration of Guy Fawkes Night was its move away from the centres of communities, to their margins. Gathering wood for the bonfire increasingly became the province of working-class children, who solicited combustible materials, money, food and drink from wealthier neighbours, often with the aid of songs. Most opened with the familiar «Remember, remember, the fifth of November, Gunpowder Treason and Plot».^[47] The earliest recorded rhyme, from 1742, is reproduced below alongside one bearing similarities to most Guy Fawkes Night ditties, recorded in 1903 at Charlton on Otmoor:

Organised entertainments also became popular in the late 19th century, and 20th-century pyrotechnic manufacturers renamed Guy Fawkes Day as Firework Night. Sales of fireworks dwindled somewhat during the First World War, but resumed in the following peace.^[49] At the start of the Second World War celebrations were again suspended, resuming in November 1945.^[50] For many families, Guy Fawkes Night became a domestic celebration, and children often congregated on street corners, accompanied by their own effigy of Guy Fawkes.^[51] This was sometimes ornately dressed and sometimes a barely recognisable bundle of rags stuffed with whatever filling was suitable. A survey found that in 1981 about 23 per cent of Sheffield schoolchildren made Guys, sometimes weeks before the event. Collecting money was a popular reason for their creation, the children taking their effigy from door to door, or displaying it on street corners. But mainly, they were built to go on the bonfire, itself sometimes comprising wood stolen from other pyres—»an acceptable convention» that helped bolster another November tradition, Mischief Night.^[52] Rival gangs competed to see who could build the largest, sometimes even burning the wood collected by their opponents; in 1954 the Yorkshire Post reported on fires late in September, a situation that forced the authorities to remove latent piles of wood for safety reasons.^[53] Lately, however, the custom of begging for a «penny for the Guy» has almost completely disappeared.^[51] In contrast, some older customs still survive; in Ottery St Mary residents run through the streets carrying flaming tar barrels,^[54] and since 1679 Lewes has been the setting of some of England’s most extravagant 5 November celebrations, the Lewes Bonfire.^[55]

Generally, modern 5 November celebrations are run by local charities and other organisations, with paid admission and controlled access. In 1998 an editorial in the Catholic Herald called for the end of «Bonfire Night», labelling it «an offensive act».^[56] Author Martin Kettle, writing in The Guardian in 2003, bemoaned an «occasionally nannyish» attitude to fireworks that discourages people from holding firework displays in their back gardens, and an «unduly sensitive attitude» toward the anti-Catholic sentiment once so prominent on Guy Fawkes Night.^[57] David Cressy summarised the modern celebration with these words: «The rockets go higher and burn with more colour, but they have less and less to do with memories of the Fifth of November … it might be observed that Guy Fawkes’ Day is finally declining, having lost its connection with politics and religion. But we have heard that many times before.»^[58]

In 2012 the BBC’s Tom de Castella concluded:

It’s probably not a case of Bonfire Night decline, but rather a shift in priorities … there are new trends in the bonfire ritual. Guy Fawkes masks have proved popular and some of the more quirky bonfire societies have replaced the Guy with effigies of celebrities in the news—including Lance Armstrong and Mario Balotelli—and even politicians. The emphasis has moved. The bonfire with a Guy on top—indeed the whole story of the Gunpowder Plot—has been marginalised. But the spectacle remains.^[59]

Similarities with other customs

Historians have often suggested that Guy Fawkes Day served as a Protestant replacement for the ancient Celtic festival of Samhain or Calan Gaeaf, pagan events that the church absorbed and transformed into All Hallow’s Eve and All Souls’ Day. In The Golden Bough, the Scottish anthropologist James George Frazer suggested that Guy Fawkes Day exemplifies «the recrudescence of old customs in modern shapes». David Underdown, writing in his 1987 work Revel, Riot, and Rebellion, viewed Gunpowder Treason Day as a replacement for Hallowe’en: «just as the early church had taken over many of the pagan feasts, so did Protestants acquire their own rituals, adapting older forms or providing substitutes for them».^[60] While the use of bonfires to mark the occasion was most likely taken from the ancient practice of lighting celebratory bonfires, the idea that the commemoration of 5 November 1605 ever originated from anything other than the safety of James I is, according to David Cressy, «speculative nonsense».^[61] Citing Cressy’s work, Ronald Hutton agrees with his conclusion, writing, «There is, in brief, nothing to link the Hallowe’en fires of North Wales, Man, and central Scotland with those which appeared in England upon 5 November.»^[62] Further confusion arises in Northern Ireland, where some communities celebrate Guy Fawkes Night; the distinction there between the Fifth, and Halloween, is not always clear.^[63] Despite such disagreements, in 2005 David Cannadine commented on the encroachment into British culture of late 20th-century American Hallowe’en celebrations, and their effect on Guy Fawkes Night:

Nowadays, family bonfire gatherings are much less popular, and many once-large civic celebrations have been given up because of increasingly intrusive health and safety regulations. But 5 November has also been overtaken by a popular festival that barely existed when I was growing up, and that is Halloween … Britain is not the Protestant nation it was when I was young: it is now a multi-faith society. And the Americanised Halloween is sweeping all before it—a vivid reminder of just how powerfully American culture and American consumerism can be transported across the Atlantic.^[64]

In Northern Ireland, bonfires are lit on the Eleventh Night (11 July) by Ulster Protestants. Folklorist Jack Santino notes that the Eleventh Night is «thematically similar to Guy Fawkes Night in that it celebrates the establishment and maintenance of the Protestant state».^[65]

Another celebration involving fireworks, the five-day Hindu festival of Diwali (normally observed between mid-October and November), in 2010 began on 5 November. This led The Independent to comment on the similarities between the two, its reporter Kevin Rawlinson wondering «which fireworks will burn brightest».^[66]

In other countries

Gunpowder Treason Day was exported by settlers to colonies around the world, including members of the Commonwealth of Nations such as Australia, New Zealand, Canada, and various Caribbean nations.^[67]
In Australia, Sydney (founded as a British penal colony in 1788)^[68] saw at least one instance of the parading and burning of a Guy Fawkes effigy in 1805,^[69] while in 1833, four years after its founding,^[70] Perth listed Gunpowder Treason Day as a public holiday.^[71] By the 1970s, Guy Fawkes Night had become less common in Australia, with the event simply an occasion to set off fireworks with little connection to Guy Fawkes. Mostly they were set off annually on a night called «cracker night»… which would include the lighting of bonfires. Some states had their fireworks night or «cracker night» at different times of the year, with some being let off on 5 November, but most often, they were let off on the Queen’s birthday. After a range of injuries to children involving fireworks, Fireworks nights and the sale of fireworks was banned in all states except the ACT by the early 1980s, which saw the end of cracker night.^[72]

Some measure of celebration remains in New Zealand, Canada, and South Africa.^[73] On the Cape Flats in Cape Town, South Africa, Guy Fawkes day has become associated with youth hooliganism.^[74] In Canada in the 21st century, celebrations of Bonfire Night on 5 November are largely confined to the province of Newfoundland and Labrador.^[75] The day is still marked in Saint Vincent and the Grenadines, and in Saint Kitts and Nevis, but a fireworks ban by Antigua and Barbuda during the 1990s reduced its popularity in that country.^[76]

In North America the commemoration was at first paid scant attention, but the arrest of two boys caught lighting bonfires on 5 November 1662 in Boston suggests, in historian James Sharpe’s view, that «an underground tradition of commemorating the Fifth existed».^[77] In parts of North America it was known as Pope Night, celebrated mainly in colonial New England, but also as far south as Charleston. In Boston, founded in 1630 by Puritan settlers, an early celebration was held in 1685, the same year that James II assumed the throne. Fifty years later, again in Boston, a local minister wrote «a Great number of people went over to Dorchester neck where at night they made a Great Bonfire and plaid off many fireworks», although the day ended in tragedy when «4 young men coming home in a Canoe were all Drowned». Ten years later the raucous celebrations were the cause of considerable annoyance to the upper classes and a special Riot Act was passed, to prevent «riotous tumultuous and disorderly assemblies of more than three persons, all or any of them armed with Sticks, Clubs or any kind of weapons, or disguised with vizards, or painted or discolored faces, or in any manner disguised, having any kind of imagery or pageantry, in any street, lane, or place in Boston». With inadequate resources, however, Boston’s authorities were powerless to enforce the Act. In the 1740s gang violence became common, with groups of Boston residents battling for the honour of burning the pope’s effigy. But by the mid-1760s these riots had subsided, and as colonial America moved towards revolution, the class rivalries featured during Pope Day gave way to anti-British sentiment.^[78] In author Alfred Young’s view, Pope Day provided the «scaffolding, symbolism, and leadership» for resistance to the Stamp Act in 1764–65, forgoing previous gang rivalries in favour of unified resistance to Britain.^[79]

The passage in 1774 of the Quebec Act, which guaranteed French Canadians free practice of Catholicism in the Province of Quebec, provoked complaints from some Americans that the British were introducing «Popish principles and French law».^[80] Such fears were bolstered by opposition from the Church in Europe to American independence, threatening a revival of Pope Day.^[81] Commenting in 1775, George Washington was less than impressed by the thought of any such resurrections, forbidding any under his command from participating:^[82]

As the Commander in Chief has been apprized of a design form’d for the observance of that ridiculous and childish custom of burning the Effigy of the pope—He cannot help expressing his surprise that there should be Officers and Soldiers in this army so void of common sense, as not to see the impropriety of such a step at this Juncture; at a Time when we are solliciting, and have really obtain’d, the friendship and alliance of the people of Canada, whom we ought to consider as Brethren embarked in the same Cause. The defence of the general Liberty of America: At such a juncture, and in such Circumstances, to be insulting their Religion, is so monstrous, as not to be suffered or excused; indeed instead of offering the most remote insult, it is our duty to address public thanks to these our Brethren, as to them we are so much indebted for every late happy Success over the common Enemy in Canada.^[83]

The tradition continued in Salem as late as 1817,^[84] and was still observed in Portsmouth, New Hampshire, in 1892.^[85] In the late 18th century, effigies of prominent figures such as two Prime Ministers of Great Britain, the Earl of Bute and Lord North, and the American traitor General Benedict Arnold, were also burnt.^[86] In the 1880s bonfires were still being lit in some New England coastal towns, although no longer to commemorate the failure of the Gunpowder Plot. In the area around New York City, stacks of barrels were burnt on Election Day eve, which after 1845 was a Tuesday early in November.^[87]

See also

• Bonfire toffee
• Gunpowder Plot in popular culture
• Push penny
• Sussex Bonfire Societies
• West Country Carnival

References

Notes

Footnotes

Bibliography

Further reading

Рогатый Бог Кернуннос.

По всей Британии рогатый бог носил различные имена, но, тем не менее, его божественные силы приписывались одни и те же, выглядел он неизменно, носил оленьи рога на своей голове. Местные жители наперебой утверждают, что рогатый бог бродит среди лесов, а некоторые утверждают, что видели его своими глазами. В день 18 октября в некоторых окрестностях Британии до сих пор празднуют этот праздник, мужчины, по традиции надевают на голову искусственные рога и ходят так весь день, тем самым отдавая дань рогатому богу, отвечающему за увеличение численности животных в лесах. Рогатый Бог отец природы, он стоит у врат жизни и у врат смерти.»

Образ Рогатого Бога в Ведовстве радикально отличается от всех прочих мужских образов нашей современной культуры. Его непросто понять, так как Он не вписывается ни в один из знакомых нам стереотипов — ни в «мачо»-самца, ни в противоположный ему образ мужчины, осознанно ищущего в себе женственность . Он мягкий, нежный и утешающий, но Он же и Охотник. Он — Умирающий Бог, но смерть его всегда служит жизни. Он воплощает неприрученную сексуальность, но сексуальность именно как глубокую, святую, объединяющую силу. Он — сила чувства и олицетворение того, чем могли бы стать мужчины, если бы освободились от пут и ограничений патриархальной культуры.

Образ Рогатого Бога был намеренно извращен средневековой Церковью и превращен в христианского дьявола. Ведьмы не верят в дьявола и не поклоняются ему — они оставляют саму эту концепцию христианству и его последователям. Бог Ведьм сексуален, но сексуальность у нас считают святой, а не непристойной и не богохульной. Наш Бог носит рога — но это прибывающий и убывающий полумесяцы Лунной Богини и символ животной жизненной силы. В некоторых своих аспектах Он темен, черен, но не потому, что ужасен или зол, а потому что тьма и ночь — время силы и часть естественного временного цикла .

В Ремесле всегда были традиции, в которых Богу не придавали особого значения . У нас бывают только женские или только мужские мистерии, отправляемые по отдельности . Но в большинстве ведовских традиций Бог считается второй половинкой Богини, и многие ритуалы и праздники посвящены Ему в такой же мере, что и Ей.

В средневековом ведовском культе Бог на какое-то время, вероятно, возобладал над Богиней. В большинстве признаний речь идет о «дьяволе», как интерпретировали христианские священники рассказы ведьм о своем нехристианском Боге. Куда меньше встречается упоминаний о Богине, которую обычно именуют «Королевой эльфов». Впрочем, инквизиторы искали доказательств поклонения именно дьяволу, а не какой-то там богине. В своих протоколах они фиксировали сведения, подтверждавшие обвинения в сатанизме и игнорировали или подтасовывали все прочие. Несчастным жертвам, дошедшим под пыткой до предела терпения, часто подсовывали на подпись уже готовые признания, отражавшие не столько истинное положение вещей, сколько то, во что желали верить священники.

В средневековом Ведовстве обычной была практика, когда Жрец и Жрица исполняли роли Бога и Богини, обретавших, как верили участники, в этих ритуалах физическое воплощение . В одном материале, цитируемом у Маргарет Мюррей, говорится о том, как важен этот обычай для неграмотных крестьян, для которых видеть означало верить. Жрец там высмеивает тех, «кто предлагает верить в Бога, оставившего людей страдать в миру; ни он, ни сын его, Иисус Христос, никогда не являются тем, кто тщетно к ним взывает — как является тот, кто не желает обманывать верующих» . Для большинства ведьм «тот земной шабаш был поистине раем, и было там больше наслаждения, чем доступно ей выразить, и верила она, что познанная ею радость лишь предваряет радость еще куда большую, ибо бог ее так объемлет сердце, что нет в нем боле места никакому иному желанию» .

В женском движении дианическое (сепаратистское) ведовство стало модным трендом . Некоторым дамам невдомек, с какой стати феминистке вообще обращать внимание на какого-то там Рогатого Бога . И, тем не менее, на свете не так уж много женщин — если они вообще есть — чья жизнь не была бы так или иначе связана с мужчиными — если не сексуально и эмоционально, то хотя бы экономически. Рогатый Бог олицетворяет могущественные и позитивные мужские качества, уходящие корнями в источники, что залегают неизмеримо глубже стереотипов, насилия и эмоциональной инвалидности, свойственных мужчинам нашего современного социума. Если бы мужчина был сотворен по образу и подобию Рогатого Бога, он бы умел быть диким без жестокости, гневным без насилия, сексуальным без навязывания, духовным без бесполости и способным к настоящей любви. Русалки — которые сами по себе суть Богиня — сами бы приплывали, чтобы спеть ему. Богиня есть Основа Бытия, Всеобъемлющая; Бог — Рожденный, ее зеркальное отражение, ее второй полюс. Она — земля; Он — зерно. Она — бескрайнее небо; Он — солнце, Ее шаровая молния. Она — Колесо; Он — Странник. Он — жизнь, приносимая в жертву смерти, дабы жизнь могла продолжаться. Она — Мать и Разрушительница; Он — дитя и то, что подвержено разрушению .

Для мужчин Бог представляет собою образ внутренней силы и мощи, которая просто сексуальностью не ограничивается. Он — безраздельное Я, в котором разум не отделен от тела, а дух — от плоти. В таком единении оба могут функционировать на пике творческой и эмоциональной силы.

В нашей культуре мужчин учат, что мужественность подразумевает эмоциональную черствость. Их заставляют жить по военному образцу, не обращать внимания на чувства и игнорировать сигналы, посылаемые телом: отрицать физический дискомфорт, боль и страх, дабы драться и завоевывать с бесперебойной эффективностью. Так они обязаны себя вести везде — хоть на поле битвы, хоть в спальне, хоть в офисе .

Уже стало общим местом и банальностью заявлять, что мужчин у нас учат быть агрессивными и доминантными, а женщин — пассивными и покорными; что мужчинам дозволяется злиться, а женщинам нет. В патриархальной культуре и те, и другие учатся жить в иерархической системе, где те, кто сверху, властвуют над теми, кто снизу. Один из аспектов этой доминантности — действительно привилегия выражать гнев. Генерал может накрутить хвост сержанту; рядовой — ни за что. Босс компании вправе устроить своему штату выволочку; простой менеджер — куда там! Жена босса орет на горничную благим матом, но почему-то не наоборот. Поскольку женщины весьма долгое время находились в самом низу иерархической пирамиды — что в деловом мире, что в традиционной семье — они часто становились жертвами мужского насилия и козами отпущения мужского гнева. Гнев сам по себе можно рассматривать как реакцию на угрозу; очень мало мужчин на самом деле занимает позицию, где есть возможность прямой конфронтации с агрессором.

Мужской гнев в результате оказывается явлением запутанным, чтобы не сказать извращенным. Мужчина не всегда может себе позволить признать источник своего гнева, потому что тогда ему придется признать и собственную беспомощность, унижение и подчиненность своей позиции. Вместо этого он обращает гнев на более безопасные цели — на женщин, детей и еще менее авторитетных мужчин. Или же ярость обращается в саморазрушение: болезни, депрессии, алкоголизм и прочий шведский стол готовых и доступных зависимостей.

Патриархат буквально означает «власть отцов», но в патриархально организованном обществе очень мало мужчин, кому разрешено занимать позицию отца вне крайне ограниченной семейной сферы. Структура иерархических институций пирамидальна: один мужчина на самой верхушке контролирует множество нижестоящих. Большинство, которому никогда не достичь командного поста, вынуждено оставаться незрелым и исполнять роли сыновей — послушных или бунтующих. Добрые сыновья постоянно стараются сделать папе приятно, повинуясь ему; дурные пытаются свергнуть отца и сами занять его место. В том и другом случае они оказываются отрезаны от подлинных своих чувств и желаний.

Так и наши религии отражают космическое устройство, в котором Бог Отец заставляет «деток» повиноваться правилам и делать, что им говорят; иначе им одна дорога — к Великому Бунтовщику. Наша психология построена на войне между сыновьями и отцами, постоянно сражающимися за исключительное владение матерью, которая, подобно всем патриархальным женщинам, есть главная награда за победу. Прогрессивные политики при этом вынуждены занимать позицию сынков-смутьянов, которые свергают отцов только для того, чтобы немедленно основать собственную иерархию.

Рогатый Бог, однако, рожден Девственной Матерью. Он — модель мужской силы, свободная от отцовско-сыновнего соперничества и эдипова комплекса. У Него нет отца — Он сам себе отец . По мере роста и прохождения трансформаций на Колесе жизни он пребывает в постоянном контакте с изначальной питающей силой. Власть Его черпается прямиком от Богини, Он — Ее вечный причастник.

Бог сам воплощает силу чувства. Его звериные рога олицетворяют истину открытой эмоции, которая не прячется и не пытается ублажать каких бы то ни было владык. Он дик. Но дикие, неприрученные чувства не означают насилия. Бог — сама жизненная сила; он — весь жизненный цикл. Он всегда остается в орбите Богини; сила его направлена на служение жизни.

Бог ведьм — это Бог любви. Любовь эта подразумевает и сексуальность, которая столь же дика и неприрученна, сколь нежна и бережна . Сексуальность его полностью чувствуется и проживается; в ее контексте половое желание священно, и не только потому, что это инструмент продолжения и воспроизводства жизни, но и потому, что ее посредством жизнь реализуется наиболее глубоко и экстатически. В Ведовстве секс — таинство, внешний знак внутренней благодати. Эта самая благодать дарует глубинный контакт и признание целостности другого человека. По сути своей она не ограничивается физическим актом и представляет собой взаимный обмен энергией, питание друг друга силой на тонком уровне. Соединяясь с другим, мы соединяемся со всем сущим.

В Ведовстве мужское тело, так же как и женское, священно и неприкосновенно. Использовать его как оружие — насилие и оскорбление, точно так же как насилие — использовать женское как объект или средство самоутверждения для мужской силы. Симулировать желание, когда его нет, значит оскорблять телесную истину; точно так же работает подавление желания, которое можно проживать в полной и прекрасной мере, даже когда ему не светит удовлетворение. Однако чувствовать желание и страсть, значит признавать потребность, само существование которой многими мужчинами в нашей культуре воспринимается как угрожающее.

В патриархальной системе мужчине полагается ожидать и получать от женщин массу питания и заботы, но при этом поразительным образом притворяться самодостаточным и не признавать собственную потребность в этом, равно как и необходимость время от времени быть пассивным, слабым, полагаться на кого-то другого. Бог в Ведовстве воплощает желание и стремление к единению с изначальной питающей силой. Вместо того, чтобы искать безграничной материнской заботы у обычных женщин, мужчина в Ведовстве отождествляется с Богом и через Него обретает единение с Богиней, чья материнская любовь не знает никаких границ. Богиня есть сила одновременно внешняя и внутренняя: когда образ Ее укореняется в разуме и сердце мужчины, Она становится его частью. Он получает доступ к своей собственной заботливой и питающей стороне, к внутренней Музе, которая есть источник неувядающего вдохновения.

Бог есть Эрос, но Он также и Логос, то есть, сила разума. В Ведовстве между этими двумя аспектами никакого противоречия нет. Телесное желание соития и эмоциональное желание контакта трансмутируются в интеллектуальное желание познания, а это тоже форма союза. Познание может быть как аналитическим, так и синтетическим; оно в состоянии разъять объект и разглядеть его части по отдельности или создать модель из несвязанных между собой элементов и обозреть ее целиком.

Для женщин, воспитанных в нашей культуре, Бог начинается как символ всех тех качеств, которые считаются мужскими и которыми нам обладать не дозволяется . Символ Бога, как и символ Богини, носит внешний и внутренний характер. При помощи медитации и ритуала призывающая Бога женщина создает у себя внутри Его образ и обретает те качества, которых ей недостает. Когда ее понимание преодолевает навязанные культурой ограничения, представление о Боге меняется и углубляется. Он — творение, не просто воспроизводящее само себя, но рождающее нечто новое, принадлежащее к новому порядку. Истинное творение подразумевает сепарацию, так как самый акт порождения есть отпускание. Через Бога женщина узнает и признает эту силу в себе самой. Его любовь и желание перекидывают мост через бездну разделения, тугой, как струна арфы, звенящий одной нотой, которая становится песней, тоникой, уни-версумом всего. Эта вибрация есть энергия, истинный источник силы, идущей изнутри. И потому Бог, как и богиня, наделяет женщин силой.

И для мужчин, и для женщин он еще и Умирающий Бог. В этом качестве он добровольно отдает нам то, на чем зиждется жизнь — Смерть на службе жизненной силы. В жизни много потерь, и если не прочувствовать и не проработать каждую из них, она останется похоронена у нас в душе, где, подобно гноящейся неисцелимой ране, начнет источать эмоциональный яд . Умирающий Бог воплощает само понятие утраты. В ритуалах, снова и снова отыгрывая смерть, мы высвобождаем собственные связанные с потерями эмоции, вскрываем раны и приходим к исцелению, обетованному в Его возвращении. Именно такое психологическое очищение и было истинной целью драматической трагедии, чьи корни уходят в Древнюю Грецию, в ритуалы умирающего бога Диониса.

В ведовстве за смертью всегда следует возрождение, за потерей — восстановление. После новолуния в небе всегда появляется молодой месяц. Вслед за зимой приходит весна; вслед за ночью — день. Не все ведьмы верят в буквальную реинкарнацию; многие, подобно Робин Морган, считают ее «метафорой той мистической клеточной трансформации, в которой танцующие друг с другом ДНК и РНК в бессмертии удвояют себя» . Но в рамках парадигмы, воспринимающей все на свете как часть цикла, смерть сама по себе не может быть финалом, но лишь некой неизвестной точкой трансформации прежних форм жизни в новые. Ритуально отыгрывая смерть Бога, мы сами готовимся к этой трансформации, к проживанию последней стадии отпущенной нам жизни. Бог становится Утешителем Сердец; он на своем примере учит нас понимать смерть. Он воплощает тепло, нежность и сочувствие — истинные гармоничные дополнения мужской агрессии.

Умирающий Бог надевает рога и становится Охотником, одновременно несущим смерть и претерпевающим ее. Мало кто в наши дни принимает участие в цикле воспроизводства и уничтожения природной жизни: мы больше не выращиваем сами мясо и не добываем его на охоте; место охотничьих угодий прочно занял супермаркет с его пластиковыми лоточками. Нам уже сложно понять, кто такой Божественный Охотник и для чего он нужен. Но в культуре охотников охота означала жизнь, и охотник являлся подателем жизни для всего племени . Племя отождествлялось с основными животными, которых употребляло в пищу; для охоты требовалось невероятное мастерство и знание повадок и психологии дичи. Животных никогда не убивали без нужды, и никакая часть убитой жертвы не пропадала втуне. Жизнь никогда не забирали без благодарности духу зверя.

Сегодня единственный регулярный объект нашей охоты — парковочные места. Но у Охотника есть и еще один аспект — выслеживание, поиск. Он сам и есть квест, поиск — физический, духовный, художественный, научный и социальный. Образ бога поэмагогичен: он одновременно символизирует и инициирует творческий процесс, который тоже представляет собой Поиск. Бог ищет Богиню, как король Артур искал Святой Грааль, как каждый из нас ищет то, что утратил, и то, чего еще никогда не находил никто из живущих.

Как и Богиня, Бог примиряет все противоположности. Как в инвокации, с которой начинается эта глава, он сразу и ясное солнце, дарующее жизнь и энергию, и тьма ночи и смерти. Два этих аспекта, как я уже говорила ранее, взаимно дополняют друг друга, между ними нет оппозиции, противоречия. Их ни при каких условиях нельзя определить как «добро» и «зло»: оба суть неотъемлемые части цикла динамического равновесия жизни.

Как Повелитель Ветров он ассоциируется со стихиями и миром природы. Как Владыка Танца символизирует спиральную пляску жизни, вихрь энергии, в вечном своем движении связующий бытие. Это движение, эти перемены он собой и воплощает.
На Зимнее Солнцестояние, когда в самую длинную ночь года после победы тьмы вновь восходит дневное светило, рождается Солнечное Дитя . В Ведовстве праздники Богини носят лунный характер; празднества Бога следуют мифологическому паттерну Годового Колеса.

На Зимнее Солнцестояние он появляется на свет как воплощение невинности и радости, детского удовольствия от встречи со всем сущим. Он знаменует победоносное возвращение света. На Бригид или Кэндлмас (2 февраля ) вместе с очевидно удлиняющимися днями мы празднуем его взросление. На Весеннее Равноденствие Он — зеленый, цветущий юноша, танцующий вместе с Девой-Богиней. На Бельтайн (1 мая) костры и увитые лентами шесты прославляют заключение их брака, который консуммируется на Летнее Солнцестояние слиянием столь полным, что оно — уже смерть. Теперь его зовут Увенчанным Летом Владыкой, а не Рожденным Зимой, и венец его сделан из роз: полный расцвет вкупе с жалом шипа. Мы оплакиваем его на Лугнасад (1 августа), а на Осеннее Равноденствие он засыпает в лоне Богини, уплывая прочь по бессветному морю ее чрева. На Самайн (Хэллоуин, 31 октября) он прибывает в Страну Юности, в сияющие Земли, в которых души мертвых становятся вновь молодыми, ожидая нового рождения. Он растворяет врата, чтобы они могли вернуться и навестить своих любимых, и правит в Мире Снов, постепенно молодея, пока не родится снова на Зимнее Солнцестояние .

Таков наш миф, поэтизация сезонных, небесных и психологических процессов. Воспроизводя миф в ритуале, мы отыгрываем свои собственные трансформации, непрестанный цикл рождения, роста, кульминации и смерти идей, планов, проектов и отношений. Каждая утрата, каждая перемена — даже самая счастливая — переворачивает жизнь вверх ногами. Каждый из нас оказывается в положении Повешенного: сорванного и вывешенного для просушки растения, XII аркана Таро, чье значение — как раз жертва, позволяющая перейти на новый план бытия.

Связь между любовью и смертью в мифологиях многих культур очень прочна. В Ведовстве любовь никогда не ассоциируется с настоящим физическим насилием. Нет ничего более противного духу Ведовства, чем современный разгул жесткой порнографии. Бог не творит с Богиней актов садомазохизма и не проповедует ей «силу сексуального смирения». Это Он смиряется перед силой собственного чувства. Нигде не погружаемся мы так полно во всепоглощающее настоящее, как в любви, и ни в какой иной момент не осознаем с такой ясностью свою смертность. Ибо даже если любовь живет долго — а популярные песни вкупе с личным опытом убеждают нас, что такого не бывает — или превращается в нечто более нежное и глубокое (или менее пылкое), один из любящих рано или поздно умрет, и второй останется один. Ремесло не пытается разрушить эту дилемму — оно ее усиливает, потому что только через это горестное и сладостное осознание, только в объятиях Пана, чьи шерстистые чресла обдирают нас до мяса, одновременно доводя до экстаза, мы можем научиться быть по-настоящему живыми.

Бог наш — горделивый олень, рыщущий в чаще заповеднейшего из лесов — нашего собственного Я. Он — жеребец, быстрый, как мысль, чьи лунные копыта высекают искры солнечного огня и оставляют следы-полумесяцы. Он — козлоногий Пан, весь похоть и страх, животные эмоции, питающие человеческую жизнь. Он — могучий лунный бык с рогами в полнеба, и подобен грому бег его по земле. Таковы лишь немногие из животных его аспектов.

И все ж Он дик. Он — все то внутри нас, что никогда не будет одомашнено, что отказывается идти на компромисс, становиться милым и безопасным, смягчаться, сдаваться. Он свободен.

Как Бог увядающего года он уплывает по Последнему Морю в Страну Снов, в иной мир, во внутреннее пространство, где рождается всякое творчество. Мифический сияющий Остров — это наш личный внутренний источник вдохновения. Он — это наше Я, странствующее по темным водам бессознательного, а хранимые Им врата — порог, отделяющий сознательное от бессознательного, врата дня и ночи, через которые нам нужно пройти, чтобы избавиться от иллюзии двойственности, врата формы, через которые мы входим в жизнь и выходим из нее.

Он вечно умирает, но так же вечно и возрождается, вечно живет. В этой трансформации Он обретает настоящее бессмертие, как бессмертна любовь, хотя объекты ее и покидают этот мир. Он сияет светом, от которого возгорается жизнь.

У Бога, как и у Богини, много имен. Он идет рука об руку с Ней через время, из палеолитических пещер мимо быков Крита к средневековым легендам о Робине Гуде и его веселых ребятах . Любое из его имен и любой из аспектов можно прекрасно использовать в качестве фокуса для медитации.

Хотя в современном Ведовстве достаточно много мужчин, они в общем и целом не испытывают к нему столь мгновенной и спонтанной симпатии, как женщины. Как бы упрощенно или суеверно ни понималось Ведовство, оно предлагает женщинам эффективную модель силы и творчества, и в этом другие религии примечательно мало пытаются с ним соперничать. Однако от мужчин оно, напротив, требует отказаться от традиционных форм власти и традиционного же понимания религии. Его дар мужчинам куда тоньше, и его не так-то легко понять.

В Ведовстве мужчин не считают подчиненным классом или духовными гражданами второго сорта . Но, с другой стороны, никто автоматически не дает им высшего, по сравнению с женщинами, статуса, как в других религиях. Мужчинам в Ремесле приходится иметь дело с сильными, облеченными властью женщинами, которые не пытаются притвориться чем-то меньшим, чем они суть. Некоторых мужчин подобная перспектива почему-то огорчает.

Ведовство требует нового отношения к женскому телу. Оно больше не воспринимается как объект и не клеймится как что-то грязное и греховное. Женское тело со всеми его запахами, выделениями, менструальной кровью, священно и достойно уважения и прославления. Тело женщины принадлежит ей одной; никакой духовный авторитет больше не подкрепляет мужских попыток владеть им или контролировать его.

Тело у нас не считается чем-то отдельным. Мужчины в Ведовстве имеют возможность близко познакомиться с женской силой — с силой целостной, совершенной женщины с полностью пробудившимися разум, духом и эмоциями. Но и это еще не все! Мужчина должен узнать и принять силу своего собственного внутреннего женского начала, разбудить и взрастить в себе источник заботы и вдохновения, перестав требовать их исключительно извне .

Ведовство означает утрату духовной модели «Великого Мужчины». Иисус, Будда, Кришна, Моисей и вся эта компания проповедников, пророков, гуру и социальных лидеров, поучающих от их имени или от имени их секулярных последователей, разом теряют свои нимбы. В Ведовстве нет всеведущих, утешающих отцовских фигур, обещающих ответы на все вопросы в обмен на вашу личностную самостоятельность. Наша религия требует, чтобы каждый из нас был сам себе авторитетом, а эта позиция далеко не всегда комфортна.

Иными словами, Бога Отца, увы, больше нет. В Ремесле космос больше не подчиняется внешней мужской власти. Иерархия благорастворилась, небесная пирамида низвергнута, богооткровенные тексты воспринимаются как поэзия, а не истина в последней инстанции. Вместо этого мужчине предлагается воссоединиться с Богиней, имманентной в мире, в природе, в женщине, в его собственных чувствах — во всем, что религии его детства предписывали превзойти, покорить, завоевать, чтобы Господь его полюбил и простил.

Однако самые угрожающие стороны Ведовства предлагают мужчинам новые, восхитительные духовные возможности: обретение целостности, причастности, свободы. Отважные мужчины находят отношения с сильными женщинами пьянящими, освежающими, возвышающими дух. Они радуются шансу ощутить женское начало в себе самих, перерасти культурные ограничения и стать самоценными.

Попытки жить по модели Бога Отца изолируют мужчин и замораживают их эмоции. Многие из них с облегчением приветствуют освобождение от вечного патриархального конфликта отцов и детей. Они наслаждаются неиерархической моделью мужской силы, где не нужно быть непременно либо господином, либо рабом. Да, далеко не всегда индивидуум может избежать диктата внешней власти в своей частной жизни, но зато теперь может видеть ее без прикрас — как произвольный набор правил для сложной, комплексной игры. Они могут играть в нее или не играть, но их самоощущение и самооценка больше не зависят от положения в пирамиде власти.

В Ведовстве бездна между разумом и телом, между духом и плотью преодолена. Мужчины могут быть духовными, не лишаясь при этом пола, потому что Бог и Богиня воплощают движущую силу проживаемой в любви и страсти сексуальности. Они пребывают в полном контакте со своими истинными чувствами, потребностями, слабостями — и с силой тоже. Наши ритуалы активные, физические, энергичные и катарсические. Экстазу и дикой, неприрученной энергии сообщается духовная ценность, их больше не нужно спускать на футбольном поле или за стойкой бара.

Да, довольно некомфортно быть самому себе господином, но это единственное и непременное условие развитие подлинной личной силы. Мужчины и женщины больше не довольствуются ролью комнатных собачек и мальчиков для битья; они больше не хотят отдавать жизненно важные решения в руки «бесстрашных вождей», папы римского или какого-нибудь Джима Джонса. Личная ответственность требует целостности и осознанности, но без нее нам не стать свободными.

В ковенах мужчины получают групповую поддержку и эмоциональный контакт со стороны других мужчин, равно как и женщин. Они могут взаимодействовать в рамках несоревновательных и неантагонистических ситуаций. Мужчины в ковенах могут дружить с другими мужчинами.

Ну, и наконец, Ведовство — это весело. В нем мужчины могут играть, вести себя глупо, отпускать порезвиться внутреннего ребенка. Не нужно держать фасад, нет больше необходимости утверждать свое достоинство. И ведь именно из глупости и игры рождается творчество.

Бог внутри и вне нас. Как и Богиню, его можно призывать самыми разными способами — пением, танцем, барабанным боем, шелестящим шепотом стихотворения, дикими криками. Как бы мы его ни звали, Он услышит и пробудится внутри нас.

Из книги «Спиральный танец» (1979), пер. с англ.(с)

Взято с источник

Здесь собраны клипы, так или иначе посвященные Рогатому Охотнику, Богу Леса, Властелину Зимы, Великому Пану, Хранителю Земли, Супругу Матери…

Еще крутые истории!