Мальчик был у христа на празднике

История создания

Накануне Рождества 1875 года Федор Михайлович пережил разнообразные впечатления: рождественская елка в Петербургском клубе художников, куда он привел дочь Любу; визит в колонию для малолетних преступников; встреча с «мальчиком с ручкой» на улицах Петербурга в мороз перед Новым годом. Всё это побудило писателя к созданию рождественского рассказа «Мальчик у Христа на ёлке».

Рассказ Достоевского имеет литературные корни: это баллада «Ёлка сироты» (1816 г.) Фридриха Рюккерта — немецкого поэта-романтика; святочные рассказы: «Девочка с серными спичками» Г. Х. Андерсена и «Рождественские рассказы» Ч. Диккенса. По традиции, эти короткие аллегорические рассказы, которые детям читали перед Рождеством, содержали реалистичную историю, при этом весьма поучительную. В данном рассказе показывается, как в тепле и великолепии празднуют Рождество состоятельные семьи, и как с улиц, замерзая в худой одежде, страдая от голода, смотрят на огни в окнах дети бедняков. У них нет праздника в настоящем, у них нет надежды на будущее: став взрослыми, они пополнят ряды пьяниц и воров. Не впервые на страницах произведений Достоевского встречается нам голодный, нищий маленький страдалец: звучит эта тема в произведениях «Бедные люди», «Ёлка и свадьба», «Братья Карамазовы».

Достоевский приступил к рассказу 30 декабря 1875 года, и к концу января «Мальчик у Христа на ёлке» был опубликован наряду с другими материалами о «русских теперешних детях» в январском выпуске «Дневника писателя». В журнале рассказу «Мальчик у Христа на ёлке» предшествовала маленькая главка «Мальчик с ручкой», а первая глава «Дневника писателя» содержала размышления писателя на ту же, «детскую» тему.

Краткий пересказ и анализ произведения

Рассказ состоит из двух глав: «Мальчик с ручкой» и «Мальчик у Христа на елке». Первая — рассуждение о детях, чьей «профессией» с детства становится попрошайничество: гонят пьяницы-родители, выпрошенные деньги пропивают, а не принесешь — бьют. Растущий в холоде, постоянном голоде, в побоях и грязи ребенок вырастает «диким существом», которое не ведает, кто оно, где живет, которое никого не любит и уже ничего не боится.

«Мальчик у Христа на елке» — рассказ, полный щемящей грусти и сострадания к замерзающему ребенку. Маленький (примерно семи лет) мальчонка, проснувшись, находит свою маму, которая почему-то никак не хочет вставать. Она давно уже холодна: видно, умерла во сне, но мальчик не знает, что такое смерть. Не добудившись мамы, он идет в надежде выпросить что-то на пропитание. За окном богатого дома мальчик видит великолепную елку, много света, тепла и игрушек, вкусной еды! Нарядные дети танцуют и веселятся. За другим окном — нарядные барыни раздают всем входящим господам пироги. Мальчик было вошел в дверь — его тут же погнали, барыня дала ему копеечку и сама закрыла за ним дверь. Но в замерзших пальчиках копейка не удержалась, так и укатилась куда-то. Даже в голоде и холоде ребенок остается ребенком: ему радостно смотреть на нарядную девочку, на «живых» куколок. Убежав от ударившего его на улице мальчишки, наш мальчик попадает за поленницу дров. Там он сразу согрелся и заснул. Сначала слух его ласкала песенка мамы, а потом — тихий голос, который позвал его на «Христову ёлку».

Эта елка великолепнее, чем та первая, которую он видел, выйдя на улицу.

— Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама! — кричит ей мальчик, и опять целуется с детьми, и хочется ему рассказать им поскорее про тех куколок за стеклом. — Кто вы, мальчики? Кто вы, девочки? — спрашивает он, смеясь и любя их.

— Это «Христова елка», — отвечают они ему. — У Христа всегда в этот день елка для маленьких деточек, у которых там нет своей елки… — И узнал он, что мальчики эти и девочки все были всё такие же, как он, дети, но одни замёрзли ещё в своих корзинах, в которых их подкинули на лестницы к дверям петербургских чиновников, другие задохлись у чухонок, от воспитательного дома на прокормлении, третьи умерли у иссохшей груди своих матерей, во время самарского голода, четвёртые задохлись в вагонах третьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, все у Христа, и Он сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и их грешных матерей… А матери этих детей всё стоят тут же, в сторонке, и плачут; каждая узнаёт своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним и целуют их, утирают им слёзы своими ручками и упрашивают их не плакать, потому что им здесь так хорошо…

Так, грезя и радуясь на «Христовой елке», мальчик замерзает во сне.

Полный текст произведения

I. Мальчик с ручкой

Дети странный народ, они снятся и мерещатся. Перед елкой и в самую елку перед рождеством я все встречал на улице, на известном углу, одного мальчишку, никак не более как лет семи. В страшный мороз он был одет почти по-летнему, но шея у него была обвязана каким-то старьем, — значит его все же кто-то снаряжал, посылая. Он ходил «с ручкой»; это технический термин, значит — просить милостыню. Термин выдумали сами эти мальчики. Таких, как он, множество, они вертятся на вашей дороге и завывают что-то заученное; но этот не завывал и говорил как-то невинно и непривычно и доверчиво смотрел мне в глаза, — стало быть, лишь начинал профессию. На расспросы мои он сообщил, что у него сестра, сидит без работы, больная; может, и правда, но только я узнал потом, что этих мальчишек тьма-тьмущая: их высылают «с ручкой» хотя бы в самый страшный мороз, и если ничего не наберут, то наверно их ждут побои. Набрав копеек, мальчик возвращается с красными, окоченевшими руками в какой-нибудь подвал, где пьянствует какая-нибудь шайка халатников, из тех самых, которые, «забастовав на фабрике под воскресенье в субботу, возвращаются вновь на работу не ранее как в среду вечером». Там, в подвалах, пьянствуют с ними их голодные и битые жены, тут же пищат голодные грудные их дети. Водка, и грязь, и разврат, а главное, водка. С набранными копейками мальчишку тотчас же посылают в кабак, и он приносит еще вина. В забаву и ему иногда нальют в рот косушку и хохочут, когда он, с пресекшимся дыханием, упадет чуть не без памяти на пол,

Когда он подрастет, его поскорее сбывают куда-нибудь на фабрику, но все, что он заработает, он опять обязан приносить к халатникам, а те опять пропивают. Но уж и до фабрики эти дети становятся совершенными преступниками. Они бродяжат по городу и знают такие места в разных подвалах, в которые можно пролезть и где можно переночевать незаметно. Один из них ночевал несколько ночей сряду у одного дворника в какой-то корзине, и тот его так и не замечал. Само собою, становятся воришками. Воровство обращается в страсть даже у восьмилетних детей, иногда даже без всякого сознания о преступности действия. Под конец переносят все — голод, холод, побои, — только за одно, за свободу, и убегают от своих халатников бродяжить уже от себя. Это дикое существо не понимает иногда ничего, ни где он живет, ни какой он нации, есть ли бог, есть ли государь; даже такие передают об них вещи, что невероятно слышать, и, однакоже, всё факты.

II. МАЛЬЧИК У ХРИСТА НА ЕЛКЕ

Но я романист, и, кажется, одну «историю» сам сочинил. Почему я пишу: «кажется», ведь я сам знаю наверно, что сочинил, но мне все мерещится, что это где-то и когда-то случилось, именно это случилось как раз накануне рождества, в каком-то огромном городе и в ужасный мороз.

Мерещится мне, был в подвале мальчик, но еще очень маленький, лет шести или даже менее. Этот мальчик проснулся утром в сыром и холодном подвале. Одет он был в какой-то халатик и дрожал. Дыхание его вылетало белым паром, и он, сидя в углу на сундуке, от скуки нарочно пускал этот пар изо рта и забавлялся, смотря, как он вылетает. Но ему очень хотелось кушать. Он несколько раз с утра подходил к нарам, где на тонкой, как блин, подстилке и на каком-то узле под головой вместо подушки лежала больная мать его. Как она здесь очутилась? Должно быть, приехала с своим мальчиком из чужого города и вдруг захворала. Хозяйку углов захватили еще два дня тому в полицию; жильцы разбрелись, дело праздничное, а оставшийся один халатник уже целые сутки лежал мертво пьяный, не дождавшись и праздника. В другом углу комнаты стонала от ревматизма какая-то восьмидесятилетняя старушонка, жившая когда-то и где-то в няньках, а теперь помиравшая одиноко, охая, брюзжа и ворча на мальчика, так что он уже стал бояться подходить к ее углу близко. Напиться-то он где-то достал в сенях, но корочки нигде не нашел и раз в десятый уже подходил разбудить свою маму. Жутко стало ему, наконец, в темноте: давно уже начался вечер, а огня не зажигали. Ощупав лицо мамы, он подивился, что она совсем не двигается и стала такая же холодная, как стена. «Очень уж здесь холодно», — подумал он, постоял немного, бессознательно забыв свою руку на плече покойницы, потом дохнул на свои пальчики, чтоб отогреть их, и вдруг, нашарив на нарах свой картузишко, потихоньку, ощупью, пошел из подвала. Он еще бы и раньше пошел, да все боялся вверху, на лестнице, большой собаки, которая выла весь день у соседских дверей. Но собаки уже не было, и он вдруг вышел на улицу.

Господи, какой город! Никогда еще он не видал ничего такого. Там, откудова он приехал, по ночам такой черный мрак, один фонарь на всю улицу. Деревянные низенькие домишки запираются ставнями; на улице, чуть смеркнется — никого, все затворяются по домам, и только завывают целые стаи собак, сотни и тысячи их, воют и лают всю ночь. Но там было зато так тепло и ему давали кушать, а здесь — господи, кабы покушать! И какой здесь стук и гром, какой свет и люди, лошади и кареты, и мороз, мороз! Мерзлый пар валит от загнанных лошадей, из жарко дышащих морд их; сквозь рыхлый снег звенят об камни подковы, и все так толкаются, и, господи, так хочется поесть, хоть бы кусочек какой-нибудь, и так больно стало вдруг пальчикам. Мимо прошел блюститель порядка и отвернулся, чтоб не заметить мальчика.

Вот и опять улица, — ох какая широкая! Вот здесь так раздавят наверно; как они все кричат, бегут и едут, а свету-то, свету-то! А это что? Ух, какое большое стекло, а за стеклом комната, а в комнате дерево до потолка; это елка, а на елке сколько огней, сколько золотых бумажек и яблоков, а кругом тут же куколки, маленькие лошадки; а по комнате бегают дети, нарядные, чистенькие, смеются и играют, и едят, и пьют что-то. Вот эта девочка начала с мальчиком танцевать, какая хорошенькая девочка! Вот и музыка, сквозь стекло слышно. Глядит мальчик, дивится, уж и смеется, а у него болят уже пальчики и на ножках, а на руках стали совсем красные, уж не сгибаются и больно пошевелить. И вдруг вспомнил мальчик про то, что у него так болят пальчики, заплакал и побежал дальше, и вот опять видит он сквозь другое стекло комнату, опять там деревья, но на столах пироги, всякие — миндальные, красные, желтые, и сидят там четыре богатые барыни, а кто придет, они тому дают пироги, а отворяется дверь поминутно, входит к ним с улицы много господ. Подкрался мальчик, отворил вдруг дверь и вошел. Ух, как на него закричали и замахали! Одна барыня подошла поскорее и сунула ему в руку копеечку, а сама отворила ему дверь на улицу. Как он испугался! А копеечка тут же выкатилась и зазвенела по ступенькам: не мог он согнуть свои красные пальчики и придержать ее. Выбежал мальчик и пошел поскорей-поскорей, а куда, сам не знает. Хочется ему опять заплакать, да уж боится, и бежит, бежит и на ручки дует. И тоска берет его, потому что стало ему вдруг так одиноко и жутко, и вдруг, господи! Да что ж это опять такое? Стоят люди толпой и дивятся: на окне за стеклом три куклы, маленькие, разодетые в красные и зеленые платьица и совсем-совсем как живые! Какой-то старичок сидит и будто бы играет на большой скрипке, два других стоят тут же и играют на маленьких скрипочках, и в такт качают головками, и друг на друга смотрят, и губы у них шевелятся, говорят, совсем говорят, — только вот из-за стекла не слышно. И подумал сперва мальчик, что они живые, а как догадался совсем, что это куколки, — вдруг рассмеялся. Никогда он не видал таких куколок и не знал, что такие есть! И плакать-то ему хочется, но так смешно-смешно на куколок. Вдруг ему почудилось, что сзади его кто-то схватил за халатик: большой злой мальчик стоял подле и вдруг треснул его по голове, сорвал картуз, а сам снизу поддал ему ножкой. Покатился мальчик наземь, тут закричали, обомлел он, вскочил и бежать-бежать, и вдруг забежал сам не знает куда, в подворотню, на чужой двор, — и присел за дровами: «Тут не сыщут, да и темно».

Присел он и скорчился, а сам отдышаться не может от страху и вдруг, совсем вдруг, стало так ему хорошо: ручки и ножки вдруг перестали болеть и стало так тепло, так тепло, как на печке; вот он весь вздрогнул: ах, да ведь он было заснул! Как хорошо тут заснуть: «Посижу здесь и пойду опять посмотреть на куколок, — подумал мальчик и усмехнулся, вспомнив про них, — совсем как живые!..» И вдруг ему послышалось, что над ним запела его мама песенку. «Мама, я сплю, ах, как тут спать хорошо!»

— Пойдем ко мне на елку, мальчик, — прошептал над ним вдруг тихий голос.

Он подумал было, что это все его мама, но нет, не она; кто же это его позвал, он не видит, но кто-то нагнулся над ним и обнял его в темноте, а он протянул ему руку и… и вдруг, — о, какой свет! О, какая елка! Да и не елка это, он и не видал еще таких деревьев! Где это он теперь: все блестит, все сияет и кругом всё куколки, — но нет, это всё мальчики и девочки, только такие светлые, все они кружатся около него, летают, все они целуют его, берут его, несут с собою, да и сам он летит, и видит он: смотрит его мама и смеется на него радостно.

— Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама! — кричит ей мальчик, и опять целуется с детьми, и хочется ему рассказать им поскорее про тех куколок за стеклом. — Кто вы, мальчики? Кто вы, девочки? — спрашивает он, смеясь и любя их.

— Это «Христова елка», — отвечают они ему. — У Христа всегда в этот день елка для маленьких деточек, у которых там нет своей елки… — И узнал он, что мальчики эти и девочки все были всё такие же, как он, дети, но одни замерзли еще в своих корзинах, в которых их подкинули на лестницы к дверям петербургских чиновников, другие задохлись у чухонок, от воспитательного дома на прокормлении, третьи умерли у иссохшей груди своих матерей, во время самарского голода, четвертые задохлись в вагонах третьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, все у Христа, и он сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и их грешных матерей… А матери этих детей все стоят тут же, в сторонке, и плачут; каждая узнает своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним и целуют их, утирают им слезы своими ручками и упрашивают их не плакать, потому что им здесь так хорошо…

А внизу наутро дворники нашли маленький трупик забежавшего и замерзшего за дровами мальчика; разыскали и его маму… Та умерла еще прежде его; оба свиделись у господа бога в небе.

И зачем же я сочинил такую историю, так не идущую в обыкновенный разумный дневник, да еще писателя? А еще обещал рассказы преимущественно о событиях действительных! Но вот в том-то и дело, мне все кажется и мерещится, что все это могло случиться действительно, — то есть то, что происходило в подвале и за дровами, а там об елке у Христа — уж и не знаю, как вам сказать, могло ли оно случиться, или нет? На то я и романист, чтоб выдумывать.

Мальчик у Христа на елке

I

МАЛЬЧИК С РУЧКОЙ

Дети странный народ, они снятся и мерещатся. Перед елкой и в самую елку перед рождеством я все встречал на улице, на известном углу, одного мальчишку, никак не более как лет семи. В страшный мороз он был одет почти по-летнему, но шея у него была обвязана каким-то старьем, — значит его все же кто-то снаряжал, посылая. Он ходил «с ручкой»; это технический термин, значит — просить милостыню. Термин выдумали сами эти мальчики. Таких, как он, множество, они вертятся на вашей дороге и завывают что-то заученное; но этот не завывал и говорил как-то невинно и непривычно и доверчиво смотрел мне в глаза, — стало быть, лишь начинал профессию. На расспросы мои он сообщил, что у него сестра, сидит без работы, больная; может, и правда, но только я узнал потом, что этих мальчишек тьма-тьмущая: их высылают «с ручкой» хотя бы в самый страшный мороз, и если ничего не наберут, то наверно их ждут побои. Набрав копеек, мальчик возвращается с красными, окоченевшими руками в какой-нибудь подвал, где пьянствует какая-нибудь шайка халатников, из тех самых, которые, «забастовав на фабрике под воскресенье в субботу, возвращаются вновь на работу не ранее как в среду вечером». Там, в подвалах, пьянствуют с ними их голодные и битые жены, тут же пищат голодные грудные их дети. Водка, и грязь, и разврат, а главное, водка. С набранными копейками мальчишку тотчас же посылают в кабак, и он приносит еще вина. В забаву и ему иногда нальют в рот косушку и хохочут, когда он, с пресекшимся дыханием, упадет чуть не без памяти на пол.

…и в рот мне водку скверную Безжалостно вливал… Когда он подрастет, его поскорее сбывают куда-нибудь на фабрику, но все, что он заработает, он опять обязан приносить к халатникам, а те опять пропивают. Но уж и до фабрики эти дети становятся совершенными преступниками. Они бродяжат по городу и знают такие места в разных подвалах, в которые можно пролезть и где можно переночевать незаметно. Один из них ночевал несколько ночей сряду у одного дворника в какой-то корзине, и тот его так и не замечал. Само собою, становятся воришками. Воровство обращается в страсть даже у восьмилетних детей, иногда даже без всякого сознания о преступности действия. Под конец переносят все — голод, холод, побои, — только за одно, за свободу, и убегают от своих халатников бродяжить уже от себя. Это дикое существо не понимает иногда ничего, ни где он живет, ни какой он нации, есть ли бог, есть ли государь; даже такие передают об них вещи, что невероятно слышать, и, однакоже, всё факты.

II

МАЛЬЧИК У ХРИСТА НА ЕЛКЕ

Но я романист, и, кажется, одну «историю» сам сочинил. Почему я пишу: «кажется», ведь я сам знаю наверно, что сочинил, но мне все мерещится, что это где-то и когда-то случилось, именно это случилось как раз накануне рождества, в каком-то огромном городе и в ужасный мороз.

Мерещится мне, был в подвале мальчик, но еще очень маленький, лет шести или даже менее. Этот мальчик проснулся утром в сыром и холодном подвале. Одет он был в какой-то халатик и дрожал. Дыхание его вылетало белым паром, и он, сидя в углу на сундуке, от скуки нарочно пускал этот пар изо рта и забавлялся, смотря, как он вылетает. Но ему очень хотелось кушать. Он несколько раз с утра подходил к нарам, где на тонкой, как блин, подстилке и на каком-то узле под головой вместо подушки лежала больная мать его. Как она здесь очутилась? Должно быть, приехала с своим мальчиком из чужого города и вдруг захворала. Хозяйку углов захватили еще два дня тому в полицию; жильцы разбрелись, дело праздничное, а оставшийся один халатник уже целые сутки лежал мертво пьяный, не дождавшись и праздника. В другом углу комнаты стонала от ревматизма какая-то восьмидесятилетняя старушонка, жившая когда-то и где-то в няньках, а теперь помиравшая одиноко, охая, брюзжа и ворча на мальчика, так что он уже стал бояться подходить к ее углу близко. Напиться-то он где-то достал в сенях, но корочки нигде не нашел и раз в десятый уже подходил разбудить свою маму. Жутко стало ему, наконец, в темноте: давно уже начался вечер, а огня не зажигали. Ощупав лицо мамы, он подивился, что она совсем не двигается и стала такая же холодная, как стена. «Очень уж здесь холодно», — подумал он, постоял немного, бессознательно забыв свою руку на плече покойницы, потом дохнул на свои пальчики, чтоб отогреть их, и вдруг, нашарив на нарах свой картузишко, потихоньку, ощупью, пошел из подвала. Он еще бы и раньше пошел, да все боялся вверху, на лестнице, большой собаки, которая выла весь день у соседских дверей. Но собаки уже не было, и он вдруг вышел на улицу.

Господи, какой город! Никогда еще он не видал ничего такого. Там, откудова он приехал, по ночам такой черный мрак, один фонарь на всю улицу. Деревянные низенькие домишки запираются ставнями; на улице, чуть смеркнется — никого, все затворяются по домам, и только завывают целые стаи собак, сотни и тысячи их, воют и лают всю ночь. Но там было зато так тепло и ему давали кушать, а здесь — господи, кабы покушать! И какой здесь стук и гром, какой свет и люди, лошади и кареты, и мороз, мороз! Мерзлый пар валит от загнанных лошадей, из жарко дышащих морд их; сквозь рыхлый снег звенят об камни подковы, и все так толкаются, и, господи, так хочется поесть, хоть бы кусочек какой-нибудь, и так больно стало вдруг пальчикам. Мимо прошел блюститель порядка и отвернулся, чтоб не заметить мальчика.

Вот и опять улица, — ох какая широкая! Вот здесь так раздавят наверно; как они все кричат, бегут и едут, а свету-то, свету-то! А это что? Ух, какое большое стекло, а за стеклом комната, а в комнате дерево до потолка; это елка, а на елке сколько огней, сколько золотых бумажек и яблоков, а кругом тут же куколки, маленькие лошадки; а по комнате бегают дети, нарядные, чистенькие, смеются и играют, и едят, и пьют что-то. Вот эта девочка начала с мальчиком танцевать, какая хорошенькая девочка! Вот и музыка, сквозь стекло слышно. Глядит мальчик, дивится, уж и смеется, а у него болят уже пальчики и на ножках, а на руках стали совсем красные, уж не сгибаются и больно пошевелить. И вдруг вспомнил мальчик про то, что у него так болят пальчики, заплакал и побежал дальше, и вот опять видит он сквозь другое стекло комнату, опять там деревья, но на столах пироги, всякие — миндальные, красные, желтые, и сидят там четыре богатые барыни, а кто придет, они тому дают пироги, а отворяется дверь поминутно, входит к ним с улицы много господ. Подкрался мальчик, отворил вдруг дверь и вошел. Ух, как на него закричали и замахали! Одна барыня подошла поскорее и сунула ему в руку копеечку, а сама отворила ему дверь на улицу. Как он испугался! А копеечка тут же выкатилась и зазвенела по ступенькам: не мог он согнуть свои красные пальчики и придержать ее. Выбежал мальчик и пошел поскорей-поскорей, а куда, сам не знает. Хочется ему опять заплакать, да уж боится, и бежит, бежит и на ручки дует. И тоска берет его, потому что стало ему вдруг так одиноко и жутко, и вдруг, господи! Да что ж это опять такое? Стоят люди толпой и дивятся: на окне за стеклом три куклы, маленькие, разодетые в красные и зеленые платьица и совсем-совсем как живые! Какой-то старичок сидит и будто бы играет на большой скрипке, два других стоят тут же и играют на маленьких скрипочках, и в такт качают головками, и друг на друга смотрят, и губы у них шевелятся, говорят, совсем говорят, — только вот из-за стекла не слышно. И подумал сперва мальчик, что они живые, а как догадался совсем, что это куколки, — вдруг рассмеялся. Никогда он не видал таких куколок и не знал, что такие есть! И плакать-то ему хочется, но так смешно-смешно на куколок. Вдруг ему почудилось, что сзади его кто-то схватил за халатик: большой злой мальчик стоял подле и вдруг треснул его по голове, сорвал картуз, а сам снизу поддал ему ножкой. Покатился мальчик наземь, тут закричали, обомлел он, вскочил и бежать-бежать, и вдруг забежал сам не знает куда, в подворотню, на чужой двор, — и присел за дровами: «Тут не сыщут, да и темно».

Присел он и скорчился, а сам отдышаться не может от страху и вдруг, совсем вдруг, стало так ему хорошо: ручки и ножки вдруг перестали болеть и стало так тепло, так тепло, как на печке; вот он весь вздрогнул: ах, да ведь он было заснул! Как хорошо тут заснуть: «Посижу здесь и пойду опять посмотреть на куколок, — подумал мальчик и усмехнулся, вспомнив про них, — совсем как живые!..» И вдруг ему послышалось, что над ним запела его мама песенку. «Мама, я сплю, ах, как тут спать хорошо!»

— Пойдем ко мне на елку, мальчик, — прошептал над ним вдруг тихий голос.

Он подумал было, что это все его мама, но нет, не она; кто же это его позвал, он не видит, но кто-то нагнулся над ним и обнял его в темноте, а он протянул ему руку и… и вдруг, — о, какой свет! О, какая елка! Да и не елка это, он и не видал еще таких деревьев! Где это он теперь: все блестит, все сияет и кругом всё куколки, — но нет, это всё мальчики и девочки, только такие светлые, все они кружатся около него, летают, все они целуют его, берут его, несут с собою, да и сам он летит, и видит он: смотрит его мама и смеется на него радостно.

— Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама! — кричит ей мальчик, и опять целуется с детьми, и хочется ему рассказать им поскорее про тех куколок за стеклом. — Кто вы, мальчики? Кто вы, девочки? — спрашивает он, смеясь и любя их.

— Это «Христова елка», — отвечают они ему. — У Христа всегда

Библиографическое описание:

Захаров, А. А. Традиции святочного рассказа в произведении Ф. М. Достоевского «Мальчик у Христа на елке» / А. А. Захаров, А. В. Ким. — Текст : непосредственный // Юный ученый. — 2016. — № 2 (5). — С. 1-3. — URL: https://moluch.ru/young/archive/5/322/ (дата обращения: 01.02.2023).

Целый мир познания добра и зла не стоит «слезок ребенка», и «если спасение наше зависит лишь от замученного ребенка…»

Ф. Достоевский

Вместе с крещением Руси и принятием христианской веры пришло множество новых традиций и праздников, одним из которых является Рождество Христово. Рождество — это рождение человека — Бога, который послан человечеству, чтобы сделать жизнь чище и нравственнее.

Народная Русь прочно связала в своем сознании с Рождеством Святки. На протяжении многих веков с этим праздником связано много обычаев: помогать бедным и немощным, обмениваться подарками, колядовать и т. д. Во время святочных посиделок дети слушали поучительные рассказы, или былички, которые впоследствии легли в основу нового жанра — жанра святочных рассказов.

Рождественский или святочный рассказ — литературный жанр, относящийся к категории календарной литературы и характеризующийся определенной спецификой в сравнении с традиционным жанром рассказа. Свое название они получили от слова «святки», то есть святые дни от Рождества Христова до Богоявления.

Нам представляется важным сделать акцент на терминологическом и содержательном различии рождественского рассказа как жанра западной литературы и святочного — жанра русской литературы.

Традиция рождественского рассказа берет свое начало в средневековых мистериях. Это были драмы на библейские темы. Основателем жанра принято считать Чарльза Диккенса, который задал основные постулаты «рождественской философии»: ценность человеческой души, тема памяти, детства, любви к «человеку во грехе».

На протяжении большого периода ХХ века традиции христианской веры в целом и рождественских рассказов в частности были незаслуженно забыты. Вместе с тем в начале ХХI века, после переоценки нравственных ценностей общество вернулось к традициям христианства, в результате чего в последние годы в России получили широкое распространение святочные рассказы.

Цель святочного рассказа — усилить в домах читателей праздничную атмосферу, оторвав от житейских забот, хотя бы в день Рождества напомнить обо всех «труждающихся и обремененных», о необходимости милости, любви, заботе о своих ближних.

Черты святочного рассказа:

        Действие происходит в рождественские дни;

        Наличие рассказчика;

        Наличие среди героев ребенка;

        Сюжет развивается от безысходной ситуации к счастливому финалу;

        Поучительный характер;

        Ярко выраженная мораль;

        Рождественское чудо.

Традиционный рождественский рассказ имеет светлый и радостный финал, в котором торжествует добро. Герои произведений оказываются в тяжелом материальном и духовном положении, для разрешения которого требуется чудо. Будь это явное вмешательство высших сил или якобы случайное стечение обстоятельств, все беды героев обязательно разрешаться, и читателя ждет светлый финал.

Традиция Диккенса в России была быстро воспринята и частично переосмыслена. Если у английского писателя непременным финалом была победа света над мраком, добра над злом, нравственное перерождение героев, то в отечественной литературе нередки трагические финалы. Среди наиболее значительных произведений русских писателей, написанных в жанре рождественского рассказа «Мальчик у Христа на елке» Федора Михайловича Достоевского.

Незадолго до празднования нового 1876 года писатель побывал с дочерью на елке в клубе художников, а затем посетил детскую колонию. В эти же предновогодние дни ему несколько раз на улицах Петербурга встретился нищий мальчик, просивший милостыню («мальчик с ручкой)». Эти впечатления легли в основу святочного рассказа «Мальчик у Христа на елке», опубликованного в сборнике «Дневник писателя».

Достоевский описывает в своем произведении события, произошедшие в канун Рождества. Главным героем является маленький мальчик: «Еще очень маленький, лет шести или даже менее, мальчик проснулся утром в сыром и холодном подвале». Мальчик — олицетворение младенца Иисуса, а разоренный вертеп — это подвал, в котором жил герой.

В большом городе царит атмосфера праздника.Мальчик приходит в детский восторг от увиденного: «Ух, какое большое стекло, а за стеклом комната, а в комнате дерево до потолка: это елка, а на ёлке сколько огней, сколько золотых бумажек и яблоков, а кругом тут же куколки, маленькие лошадки; а по комнате бегают дети, нарядные, чистенькие, смеются и играют, и едят, и пьют что-то». Так же как и Иисус пришел в мир, полный людской ненависти и равнодушия, с тем же самым сталкивается и герой рассказа. Маленький герой теряется в этой атмосфере. Автор дает понять, что мальчик не является участником праздника, он находится по другую сторону стекла и является лишь сторонним наблюдателем.

Несмотря на то, что вокруг него множество людей, он чувствует себя одиноким и всеми забытым. Мальчик вспоминает свою деревню: «Деревянные низенькие домишки запираются ставнями; на улице, чуть смеркается — никого, все затворяются по домам, и только завывают целые стаи собак, сотни и тысячи их воют и лают всю ночь. Но там зато было так тепло и ему давали кушать…».

Время перед Рождеством всегда считалось обязательным для совершения добрых дел. На протяжении всего повествования писатель акцентирует внимание читателя на черствости и равнодушии людей: «Мимо прошел блюститель порядка и отвернулся, чтобы не заметить мальчика», «Одна барыня подошла поскорее и сунула ему в руку копеечку, а сама отворила ему дверь на улицу», «…сзади его кто-то схватил за халатик: большой злой мальчик стоял подле и вдруг треснул его по голове, сорвал картуз, а сам снизу поддал ему ножкой».

Герой, в силу своего юного возраста, не осознает бездушия людей по отношению к нему, а общество не замечает мальчика, тем самым обрекает его на смерть: «Присел он и скорчился, а сам отдышаться не может от страху и вдруг, совсем вдруг, стало ему так хорошо: ручки и ножки вдруг перестали болеть, и стало так тепло, так тепло, как на печке; вот он весь вздрогнул: ах, да ведь он было заснул». «А внизу наутро дворники нашли маленький трупик забежавшего и замерзшего за дровами мальчика…». Таким образом, мы видим, что общество не соблюдает христианских заповедей.

Конец произведения выдержан не совсем в стиле святочных рассказов. В нем писатель отступает от традиций. Его безымянный герой не получает рождественского подарка от окружающих людей, он умирает. Для маленького героя смерть становится дверью в страну его заветных желаний, где он обретает все, чего так не хватало в действительности: свет, тепло, елку, любящий взгляд матери. «Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама!» — кричит ей мальчик…».

Несмотря на трагический финал, мальчик находит счастье и успокоение у Христа на ёлке, то есть в Царствие Небесном.

Возникает вопрос: почему Ф. М. Достоевский в этом произведении отходит от общепринятых канонов святочного рассказа. На него можно ответить лишь в том случае, если более широко посмотреть на творчество автора в целом. Все произведения Достоевского пронизаны темой униженного и оскорбленного человека. Среди униженных и оскорбленных героев Достоевского особенно выделяются дети, страдающие без вины, наказанные без преступления.

Смерть ребенка в рождественскую ночь — преступление человечества по отношению к детям. Но тем не менее Достоевский не мог завершить рассказ иначе. В черновых вариантах он сам объясняет причину: «На другой день, если б этот ребенок выздоровел, то во что бы он обратился? С ручкой». Писатель не видел будущего своего героя в светлых тонах, он предвидел тяжелую жизнь мальчика, полную все тех же унижений и оскорблений.

Будучи глубоко верующим человеком, Достоевский хотел, чтобы в каждом человеке проснулась совесть, пробудилась ответственность за происходящее, чтобы люди не были равнодушными. Для Достоевского было важно: если страдает и плачет ребенок, значит, что — то не так в этом мире, значит, несправедливо, неправильно устроена наша жизнь!

А ведь очень важно, чтобы каждый человек вспоминал свое детство с любовью и радостью. Тогда он и сам будет справедливее, добрее и милосерднее. Чтобы люди на своих земных елках увидели и дали место обездоленным и страдающим детям. И тогда чудо, не свершившееся в рождественский сочельник в рассказе, могло бы стать реальностью в нашей жизни.

Рождественские праздники должны стать «днями семейного сбора», днями примирения и всеобщей любви, тем временем, в котором воплощаются и выдвигаются в человеческом сознании на первый план все христианские ценности.

Литература:

1.                Касаткина, Т. «Мальчик у Христа на елке» // http: // www. religare. ru/monitoring48204. htm
2.                Кирякова Л. В. «Мальчик у Христа на елке» Ф. М. Достоевского и «Рождественская песнь в прозе» Ч. Диккенса. // Литература в школе. — 2003. — № 5. — С.37.
3.                Копытцева Н. М. Святочный рассказ Ф. М. Достоевского «Мальчик у Христа на елке» // Литература в школе — 2003. — № 5. — С.35–36.
4.                Святочные рассказы: Рассказы. Проповеди / Предисл., сост., примеч. и слов. М. Кучерской; — М.: Дет. лит., 1996. — С.223
5.                http: // ru. wikepedia. org/wiki/
6.                Достоевский Ф. М. Повести и рассказы Ленинград, «Детская литература», 1974 С. 79–83
7.                Сергушева С. В. Тема детства в творчестве Ф. М. Достоевского // Литература в школе № 5.

I. Мальчик с ручкой

Дети странный народ, они снятся и мерещатся. Перед елкой и в самую елку перед Рождеством я всё встречал на улице, на известном углу, одного мальчишку, никак не более как семи лет. В страшный мороз он был одет почти по-летнему, но шея у него была обвязана каким-то старьем, – значит, его всё же кто-то снаряжал, посылая. Он ходил «с ручкой», это технический термин, значит – просить милостыню. Термин выдумали сами эти мальчики. Таких, как он, множество, они вертятся на вашей дороге и завывают что-то заученное; но этот не завывал и говорил как-то невинно и непривычно и доверчиво смотрел мне в глаза, – стало быть, лишь начинал профессию. На расспросы мои он сообщил, что у него сестра, сидит без работы, больная; может, и правда, но только я узнал потом, что этих мальчишек тьма-тьмущая: их высылают «с ручкой» хотя бы в самый страшный мороз, и если ничего не наберут, то наверно их ждут побои. Набрав копеек, мальчик возвращается с красными, окоченевшими руками в какой-нибудь подвал, где пьянствует какая-нибудь шайка халатников, из тех самых, которые, «забастовав на фабрике под воскресенье в субботу, возвращаются вновь на работу не ранее как в среду вечером». Там, в подвалах, пьянствуют с ними их голодные и битые жены, тут же пищат голодные грудные их дети. Водка, и грязь, и разврат, а главное, водка. С набранными копейками мальчишку тотчас же посылают в кабак, и он приносит еще вина. В забаву и ему иногда зальют в рот косушку и хохочут, когда он, с пресекшимся дыханием, упадет чуть не без памяти на пол,

 
…И в рот мне водку скверную
Безжалостно вливал.

Когда он подрастет, его поскорее сбывают куда-нибудь на фабрику, но всё, что он заработает, он опять обязан приносить к халатникам, а те опять пропивают. Но уж и до фабрики эти дети становятся совершенными преступниками. Они бродяжат по городу и знают такие места в разных подвалах, в которые можно пролезть и где можно переночевать незаметно. Один из них ночевал несколько ночей сряду у одного дворника в какой-то корзине, и тот его так и не замечал. Само собою, становятся воришками. Воровство обращается в страсть даже у восьмилетних детей, иногда даже без всякого сознания о преступности действия. Под конец переносят всё – голод, холод, побои, – только за одно, за свободу, и убегают от своих халатников бродяжить уже от себя. Это дикое существо не понимает иногда ничего, ни где он живет, ни какой он нации, есть ли бог, есть ли государь; даже такие передают об них вещи, что невероятно слышать, и, однако ж, всё факты.