Медвежий праздник маски

Берестяные маски – избавители от пороков

«Праздник Медведя» – один из самых значимых и почитаемых издревле праздников обских угров (ханты и манси). Это сакральное  народно-сценическое действо, где всё имеет особое значение. Обычно праздник проводят в доме, хозяин которого сам добыл лесного зверя. Медведя заносят в дом особым образом, и начинается обрядовая часть праздника масок, имеющая этическое преобразующее значение для этноса.

Общеизвестен высокий статус образа медведя в угорском обществе, это отражено и в фольклоре, и в изобразительном искусстве, и в прагматике ритуалов. Причём это явление не осталось только фактом этнической истории хантов и манси, а остаётся реалией сегодняшнего дня. Указанный статус, в первую очередь, подчёркнут фактом прямого родства медведей с самим мифическим обско-угорским демиургом (в этом образе появился сын Нуми Торума). Поэтому охотники всегда  воспринимали охоту на медведя как провинность перед богом.  «Праздник медведя» является способом искупления этой вины (Карьялайнен, 1996. С. 38). Это основная идея ритуала праздника, но она не является единственной.

По сути дела, семантически насыщенный ритуал приобрёл форму народного праздника. Между тем,  ещё одной важной функцией Медвежьего праздника является регулирование общественной нравственности  – самого «здоровья» угорского общества. В любой народности всегда существовал механизм выявления симптомов социальных «болезней» и имелась процедура их лечения, спасающая от стадии общественного конфликта или кризиса.

Механизмом излечения социума и стал Медвежий праздник, включающий его важнейшие части – игровые сценки, пантомимы, интермедии (манс. тулыглап) «берестяных масок».

читать публикацию на uralstalker.ru 

---

---

Альбом «Маски народов Сибири»
Текст и подбор иллюстраций С. В. Иванова. Фотографии В. А. Стукалова
© Издательство «Аврора» 1975 Printed in the USSR

Коренное население обширной территории Сибири и советского Дальнего Востока, различное по происхождению, языку, образу жизни и культуре, издавна занимает отдельные участки тундры и лесотундры Крайнего Севера, таежную зону Средней Сибири, горные и лесостепные районы южной и юго-западной ее части.

Это чукчи, эскимосы и коряки, ханты и манси, известные под наименованием обских угров, эвенки, удэгейцы и нанайцы, кумандинцы, шорцы, буряты и некоторые другие. Хозяйство этих народов издавна носило комплексный характер с преобладанием того или иного рода занятий в зависимости от природных условий: охоты на морского или пушного зверя, оленеводства, рыболовства или скотоводства. До Великой Октябрьской социалистической революции большинство народов Севера находилось на различных ступенях патриархально-родового строя; у алтайцев, тувинцев и бурят имели место патриархально-феодальные отношения с элементами капиталистических.

Наивные представления о природе и человеке, религиозные идеи, бытовавшие у народов Сибири, нашли отражение во многих произведениях изобразительного искусства, в том числе в масках, использовавшихся во время охоты, в различных обрядах, праздничных мистериях и пантомимах. Изготовление зоо- или антропоморфных масок, надевание на себя шкур животных, прикрепление к головному убору человека головы животного или птицы и другие виды маскировки восходят к глубокой древности. Еще в эпоху палеолита, судя по дошедшим до нас наскальным изображениям, европейские охотники надевали на себя шкуру оленя или бизона, чтобы незаметно приблизиться к зверю. Этот древнейший вид маскировки имел ярко выраженный реалистический характер. Подобного рода приемами люди пользовались и в более позднее время.

Ил. II. Зооантропоморфные изображения, выгравированные на металлических зеркалах, блюдах и отлитые из металла

1-4, 6, 7, 9, 11, 12 — Западная Сибирь
5, 8, 10 — бассейны рек Печоры и Камы
IX—X вв. По В. Н. Чернецову (1-4, 6, 7, 9, 11, 12) и А. А. Спицыну (5, 8, 10)

Обширная литература посвящена маскам американских индейцев и эскимосов, народов Африки, Индонезии, Океании, китайским, японским, тибетским, монгольским и индийским. В ней выясняется их назначение, способы ношения и изготовления.

О масках народов Сибири и Дальнего Востока работ значительно меньше. Отдельные экземпляры эскимосских, корякских, удэгейских, хантыйских и мансийских, тувинских и бурятских масок опубликованы в общих трудах по этнографии и искусству этих народов.

Наиболее полная классификация масок, охватывающая все их категории, предложена советским этнографом и театроведом А. Д. Авдеевым. В ней непосредственное отношение к Сибири имеют три группы: маски — головные уборы, в их числе наголовники, маски-личины и маскоиды. Наиболее распространенными были маски-личины и маскоиды — предметы, похожие на маску, но не предназначавшиеся для ношения на лице.

Точное время появления масок у народов Сибири пока не выяснено.

В 1950-х годах на юге Минусинской котловины при археологических раскопках на реке Абакан в ряде погребений могильника Тас-Хазаа были обнаружены песчаниковые плиты с процарапанными на них человекообразными фигурами. Одни исследователи называют их „птицеобразными шаманами», или „солнечными божествами», другие видят в них людей в птичьих масках. Плиты с подобными фигурами датируются самым началом второго тысячелетия до нашей эры.

Там же, в Минусинской котловине, в погребениях тагарского времени (VII—II века до н. э.) были найдены антропоморфные маски из глины и белой гипсовой массы. Ею обмазывалось лицо умершего, и „маска” получалась несъемной. К сожалению, тонкий гипсовый слой со временем разрушался и отваливался, поэтому восстановить общий вид покрова лица очень трудно. Иногда гипс раскрашивали: на обломках обнаружены следы красных или темных узоров в виде зигзагов. Образец такой восстановленной тагарской маски имеется в коллекции Государственного Эрмитажа.

Материал тагарских масок сходен с материалом более поздних, таштыкских (первые века н. э. — раннее железо). Последние обнаружены в значительном количестве в погребениях той же Минусинской котловины. Большинство их сделано в особых формах, которые сняты непосредственно с лица умершего или с его скульптурного изображения. Отдельно делались уши. Составленные из нескольких частей маски покрывались завитками, нанесенными на лоб, виски и щеки красной и синевато-черной красками. Детали нащечных узоров выполнялись голубым и зеленым цветом. Так же иногда отмечались ресницы, губы и ноздри. Эти орнаментальные мотивы, видимо, воспроизводят татуировку или раскраску лица.

Можно считать доказанным, что таштыкские маски, имевшие вполне индивидуальный характер, были портретными изображениями умерших, их „двойниками». Однако некоторые, очень массивные, не могли накладываться на лицо, особенно те, которые изготовлялись вместе с шеей и даже частью торса; их прислоняли к стенам погребального склепа.

Назначение таштыкских масок нельзя считать вполне выясненным, хотя по этому вопросу высказано несколько мнений. Известный советский археолог С. В. Киселев, изучив погребальные маски Древнего Востока и античного времени, склоняется к мысли о связи таштыкских масок с культом предков8, с желанием сохранить образ умершего. По мнению же других исследователей, эти маски не давали душе покинуть покойного и причинять вред живым.

В 1967 году на Чукотском полуострове советским археологом Д. А. Сергеевым в Эквенском могильнике — одном из древних мест погребений азиатских эскимосов — была найдена прекрасно сохранившаяся деревянная антропоморфная маска, представляющая исключительный интерес как первая находка такого рода на Крайнем Севере. Д. А. Сергеев отнес ее к древнеберингоморскому времени (III в.), но более точную датировку можно установить лишь в дальнейшем, сравнив с другими находками подобного типа.

Эскимос, вырезавший маску, обладал незаурядными художественными способностями. Он не только сумел передать формы человеческого лица, но и отразил в них присущие эскимосам антропологические черты. Ему удалось создать облик человека начала первого тысячелетия нашей эры, очень выразительный и, видимо, глубоко реалистичный. Возможно, маска надевалась во время каких-то праздников, танцев или пантомим, подобно позднейшим маскам алеутов и аляскинских эскимосов. Принимавшие участие в раскопках Эквенского могильника эскимосы назвали ее „хозяином”. Д. А. Сергеев склонен видеть в ней изображение „хозяина вселенной”.

Интересно, что художественные традиции в изображении человеческого лица, безусловно сказавшиеся в этой древней скульптуре, проявляются и в некоторых аналогичных произведениях эскимосов и алеутов XIX—XX веков. На погребальной алеутской маске XIX века с острова Атха (Алеутские острова. Хранится в Музее антропологии и этнографии АН СССР) столь же четко выявлены надбровные дуги (но глаза не имеют отверстий), нос такой же широкий и толстый, рот приоткрыт, зубы вставные. Сходные маски, с такими же широкими носами, вставными зубами, иногда вставными глазами, имеются и у эскимосов мыса Хоп (Северная Америка).

Таким образом, пластические особенности древнеберингоморской маски обнаруживают черты, сближающие ее с некоторыми художественными произведениями современных народов Алеутских островов и Аляски, что свидетельствует о весьма древних общих традициях этого вида искусства. В 1970 году в размытых морем древних эскимосских землянках в поселке Яндагай Чукотского национального округа обнаружены предметы, датируемые пунукским временем (X—XV вв.), в частности фрагментированная деревянная танцевальная маска. Трактовкой частей лица она примыкает к некоторым маскам американских эскимосов (мыс Хоп) и к корякским.

Таковы наиболее интересные и заслуживающие внимания сибирские маски, известные по археологическим источникам и относящиеся к различному времени. Следует сказать, что в Приангарье, в низовьях реки Томи, в Минусинском крае, в Туве, в Нижнем Приамурье обнаружены изображения отдельных антропоморфных и зооморфных личин главным образом эпохи бронзы и раннего железа, выбитые или выполненные краской на скалах, камнях или каменных стелах; однако пока неясно, маски ли это, хотя некоторые очень на них похожи.

Изготовление масок, несомненно, продолжалось в Сибири и в более позднее время, но до сих пор за недостатком материала не представляется возможным установить их характер и районы распространения.

В эпоху средневековья употреблялись зооморфные наголовники (в основном у предков нынешних обских угров), но они не сохранились, и об их существовании известно только по археологическим материалам. К интересным памятникам этого времени относятся прежде всего бронзовые зеркала, подвески, иногда серебряные блюда византийской или иранской работы, найденные в местах расселения финно-угорских племен. Попав путем межплеменного обмена в угорскую среду, эти изделия стали играть роль предметов культа. Местные резчики покрыли некоторые из них выгравированными изображениями людей в масках-наголовниках, как зооморфных, так и антропоморфных. Нет сомнения, что подобные фигуры воспроизводили персонажи каких-то пантомим или мистерий. Встречаются изображения мужчин и женщин, отдельные или в группах, иногда с наброшенными на плечи шкурами животных. Таковы, например, мужчина со шкурой медведя на плечах, женщина в медвежьем наголовнике со свисающей парой лап, человек с накинутой на плечи шкурой птицы с перьями, головой, крыльями и ногами. Возможно, что птица — это филин или мифический карс, образ которого сохранился в современном фольклоре обских угров. Некоторые зооморфные наголовники показаны в фас (медведи, птицы), другие в профиль, видимо, для более точной характеристики. Встречаются, правда редко, и наголовники в виде древесного ствола или ветви.

До сих пор нет точных данных ни о материале, из которого делались эти наголовники, ни об их назначении, ни о тех обрядах, во время которых они надевались. В то же время значительное количество изображений замаскированных людей свидетельствует о том, что маскировка, несомненно, играла важную роль в жизни древних финно-угров.

По мнению В. Н. Чернецова, облик многих существ, выгравированных на металлических изделиях, совпадает с дошедшими до нас в легендах описаниями зооморфных предков обских угров. Это женщина-соболь, женщина-пантера, человек-лось, человек-волк, человек-филин.

В течение длительного бытования в среде угорских народов и пантомимы, и танцы, и маскировка несомненно сильно изменились. Так по данным XVIII века известно, что участники пляски журавля, прикрывшись шубой, просовывали через рукав палку с деревянной головой птицы на конце. Подобные предметы употреблялись и позже. В Краеведческом музее города Ханты-Мансийска хранится палка с раздвижным деревянным клювом журавля. Лося изображали, закутавшись с головой в большой кусок ткани. Торчавшая из-под нее длинная палка, обмотанная соломой, означала шею животного, а крестообразно привязанные к ее концам короткие палочки — рога.

В XIX веке манси во время медвежьего праздника иногда надевали берестяной наголовник, изображавший звериную голову, но чаще разыгрывали пантомимы из жизни животных, пользуясь антропоморфными масками. На создаваемый образ указывали в таких случаях другие признаки: привязанные к одежде оленьи рога, птичьи крылья или соответствующие движения танцующих, подражавшие походке медведя, прыжкам зайца, бегу лисы, полету птицы и т. д. Видимо, к XIX веку зооморфные наголовники были уже редкостью, а вскоре и совсем исчезли.

Маски XVIII — начала XX века известны по этнографическим материалам. В это время ими пользовались многие народы Сибири: ненцы, ханты и манси, эвенки, удэгейцы, кумандинцы, шорцы, буряты. Можно предполагать, что в относительно недавнем прошлом они были известны тофаларам, энцам, нганасанам. Якутские, хакасские, южно-алтайские, чукотские и корякские шаманы этими предметами не пользовались, по крайней мере в XIX — начале XX века.

Выполнялись маски из дерева, бересты, красной меди, латуни, железа, жести, кожи, сукна. Очень часто для самого изделия и его отдельных частей использовали разные материалы. Так у некоторых деревянных предметов такого рода глаза — это бусины, вставленные в вырезы, зубы — вставные кусочки кости, волосы из кожи с мехом (медвежьим, козьим). Иногда детали лица, волосяной покров, татуировка изображены резьбой или краской. Но наибольшую выразительность придает пластическая обработка лица — особенно в кованых медных масках и маскоидах: морщины, брови, веки, губы, порой линия носа и татуировка отмечены мелкими бугорками, нанесенными чеканом. Скульптура нередко дополнена цветными ленточками, цепочками и другими подвесками.

Одни маски выполнены реалистически, у других имеются признаки стилизации. Встречаются экземпляры архаического облика с упрощенной трактовкой лица.

Кроме масок, существовали маскоиды, которые отличались от них размерами, в основном очень маленькими, но иногда они соответствовали размерам лица и даже превышали их. Изготовлялись маскоиды так же, как маски. Нередко у них глаза и рот представляли собой отверстия, в которые изредка вставляли бусины или бисеринки; вместо усов и бороды прикрепляли кусочки кожи с мехом, к голове приделывали пучки шерсти и т. д. Деревянные маскоиды для лучшей сохранности иногда вставляли в кожаный открытый спереди футляр.

В одних случаях маскоиды существовали самостоятельно, в других прикреплялись к головным уборам или одежде. У народов Сибири существовала еще одна группа масок — маленькие металлические и, реже, берестяные; они прикреплялись к лицу некоторых деревянных антропоморфных фигур, изображавших предков или духов. Такие масочки встречались у эвенков, хантов, энцев, нганасан и ненцев, иногда — удэгейцев. Можно предполагать, что они были и у кетов.

Маскированная деревянная скульптура представляет значительный интерес; не исключено, что в ряде случаев это были изображения шаманов, когда-то камлавших в масках.

Надевая маску, человек как бы перевоплощался в иное существо, стремясь к более полной внешней характеристике создаваемого образа. Однако она была хотя и важным, но не единственным элементом этого перевоплощения. Существенной частью маскировки были активные действия, как правило, не от своего имени. Так, при охоте зимой на нерпу охотники не только надевали соответствующую маску, но и царапали лед особым скребком из нерпичьего ласта. Эти звуки были похожи на те, которые животное издавало, взбираясь на льдины. Во время праздников или мистерий исполнитель той или иной роли рассказывал присутствовавшим, куда он якобы идет, с кем встречается, о чем говорит и что делает. Даже наличие одной и той же маски не мешало ему по ходу рассказа изображать то человека, то зверя, то птицу. В одних случаях он вел себя спокойно, в других рычал по-звериному, подражал клекоту орла, писку маленьких зверьков, прыгал, бегал, размахивал руками. Если это был шаман, то он обязательно бил в бубен, иногда танцевал и пел.

Маски делятся на две основные группы: те, которые широко применялись во время охоты, различных обрядов, на праздниках, в мистериях, и шаманские. Первые относятся к числу наиболее древних. Вторые же, видимо, ведут свое происхождение от ранних, скорее всего обрядовых: в связи с усилением роли отдельных шаманов они приобрели особое значение как их личные атрибуты. Среди этих атрибутов были также маскоиды, головные повязки с вышитым лицом человека и уборы в виде металлических корон, увенчанных металлическими же рогами оленя (эвенки, буряты, нганасаны, энцы) или кожаной фигуркой птицы, иногда дракона (удэгейцы). Особое место занимали бурятские и тувинские маски, употреблявшиеся во время мистерии Цам. Они появились у этих народов в XVII — XVIII веках вместе с ламаизмом. Яркие, пестро раскрашенные, маски изображают многочисленные персонажи ламаистского пантеона и входят в широкий круг памятников ламаистской культуры, воспринявшей художественные традиции индо-тибетского искусства. Они хранились в монастырях и в народную среду не проникли. Небольшая коллекция тувинских ламаистских масок хранится в Краеведческом музее города Кызыла Тувинской АССР.

Сибирские маски имеют некоторые аналогии в искусстве народов, живущих на соседних с Сибирью территориях, например в Восточной и Центральной Азии, в Северной Америке.

Так, подобно маскировке чукчей во время охоты на нерпу, аляскинские эскимосы и некоторые племена североамериканских индейцев при тех же обстоятельствах использовали деревянный убор, изображавший голову нерпы. Некоторые племена калифорнийских индейцев во время охоты на оленей надевали, как и эвенки, своеобразные шапки, увенчанные рогами этого животного. Деревянные антропоморфные маски коряков подобны таким же у эскимосов мыса Барроу в Северной Америке. Сходными были и многие обряды, танцы и пантомимы чукчей, азиатских и американских эскимосов, алеутов, сопровождавшиеся маскированием. У сахалинских айнов масок не было, но они в торжественных случаях украшали голову повязкой, с прикрепленными к ее передней части небольшими деревянными фигурками медведей, лисиц, рыб, головы или клюва орла и т. п. Это были, как думают некоторые исследователи, те существа, от которых якобы вели свое происхождение отдельные группы айнов. Причины сходства масок соседствующих друг с другом народов различны. С одной стороны, оно объясняется близостью обрядов, религиозных представлений этих народов, стоявших на одной и той же ступени хозяйственного и общественного развития, а также общими в прошлом историческими судьбами и культурными связями, с другой — родственными узами, например азиатских и американских эскимосов, бурят и монголов, тувинцев и дархатов Народной Республики Монголии, сибирских и хинганских эвенков и т. д.

Приведенные примеры показывают, что маски народов Сибири входили в широкий круг предметов этого рода и не представляли собой явления, ограниченного пределами Северной Азии.

В советское время исчезла социальная и экономическая почва, на которой развивалась раньше религиозная скульптура. В связи с общим ростом культуры этих народов постепенно изменились их представления о человеке, обществе, природе. Сейчас обрядовые и культовые маски исчезли из употребления. Их можно встретить главным образом в собраниях музеев, а иногда и в реквизите местных национальных театров.

Чукчи, эскимосы, коряки

Чукчи живут на территории Чукотского национального округа Магаданской области, коряки — в Корякском национальном округе Камчатской области, эскимосы — на побережье Берингова моря в Чукотском национальном округе, а также на острове Врангеля. Часть чукчей и коряков занимается охотой на морских животных, другая часть оленеводством; основу хозяйства эскимосов составляет морской зверобойный промысел.

В конце XIX — начале XX века маски делались этими народами из дерева или кожи.

Во время охоты на нерпу чукотские охотники надевали на голову шкурку, снятую с головы нерпы. По некоторым данным к такой же маскировке прибегали и коряки.

Чукотские антропоморфные маски, сшитые из кожи, употреблялись на празднике в честь Кереткуна — духа моря, хозяина морских зверей — и назывались „волосяным лицом”, видимо потому, что имели взлохмаченные волосы и пучок меха на месте рта.

Подобные же маски еще в 1930-х годах изготовлялись и азиатскими эскимосами. Шили их из кожи нерпы и украшали султаном из белого медвежьего меха. Надевал такую маску кто-либо из мужчин, присутствовавших на празднике Касака (то же, что у чукчей Кереткун). Можно предполагать, что прежде в хозяине китов эскимосы видели самого кита — зооморфное существо. На это, в частности, указывают некоторые детали позднейших масок, сочетающие признаки кита и человека. Не случайно и самого хозяина моря представляли «страшилищем» огромного роста, с черным лицом.

Иногда маску заменяла раскраска лица. Приморские чукчи и азиатские эскимосы на празднике кита разрисовывали себе лицо сажей, изображая на нем фигурку кита или его хвост, а к передней части налобной повязки прикрепляли пучок шерсти, имитирующий фонтан. Так поступали все принимавшие участие в празднике. Это пример массовой маскировки.

Кожаных масок, связанных с праздником чукотского Кереткуна и эскимосского Касака, в наших музеях, к сожалению, нет, но некоторое представление о них дают маски, вырезанные из бумаги эскимосом Ненетегиным для «Выставки народного творчества» в Москве в 1937 году. Три из них явно зооморфные, остальные антропоморфные. У первых двух — огромный растянутый рот, круглые глаза и султан наверху, имитирующий фонтан кита, у третьей маски на подбородке изображен хвост животного.

У коряков до первой четверти XX века имелись деревянные антропоморфные маски-личины, происхождение и назначение которых недостаточно выяснены: известно, что их использовали иногда с религиозной целью (напугать и изгнать злого духа из жилища), иногда — с увеселительной: надев маски, молодые люди разыгрывали пантомимы, танцевали, изображая охоту на медведя, гонки на нартах и т. п. Деревянные корякские маски изображали как мужчин, так и женщин, но актерами были только мужчины. Некоторые из масок тщательно моделированы и носят реалистический характер, другие менее удачно передают черты лица и обработаны грубо. На отдельных из них на месте усов и бороды сохранились следы сажи, у других на тех же местах прикреплены пучки волос.

Форма корякских масок различна: встречаются овальные, яйцевидные или заостренные книзу. На месте глаз прорезаны круглые, овальные или прямоугольные отверстия, но иногда таких отверстий нет. Коряки пользовались иногда кожаными личинами, изображавшими людоедов. Их надевали женщины, чтобы пугать непослушных детей.

Ханты, манси, ненцы

Ханты и манси живут в Ханты-Мансийском национальном округе, ненцы — в Ненецком национальном округе, в Ямало-Ненецком национальном округе и в Усть-Енисейском районе Таймырского национального округа. Основные занятия — охота, рыболовство, оленеводство.

У хантов и манси можно отметить маскировочные уборы двоякого рода: зооморфные наголовники и лицевые маски. Первые употреблялись в эпоху средневековья и уже к XIX веку исчезли; об их существовании имеются данные в литературных источниках XVIII века. Вторые хорошо известны по этнографическим материалам XIX — начала XX века.

Как наголовники, так и маски употреблялись во время так называемых медвежьих праздников, устраивавшихся в честь медведя — хозяина тайги. В масках играли только мужчины, даже если исполняли женские роли.

Праздники носили одновременно религиозный, обрядовый и увеселительный характер. Участники их совершали жертвоприношения убитому медведю, пели песни, плясали, разыгрывали различные, в том числе охотничьи, сценки и пантомимы.

Вот как описывает медвежий праздник известный советский этнограф В. Н. Чернецов, присутствовавший на нем среди манси в 1920-х годах.

«Актеры в масках показывали, как охотники случайно натолкнулись в лесу на своего «младшего брата», как «раздели» его, то есть сняли шкуру вместе с головой, и доставили домой, где медведя встретили и угостили. Во время праздника пели песни и рассказывали о происхождении медведя и о его жизни. Исполнялись танцы предков различных родов. Считалось, что некоторые из предков имели зооморфный облик, поэтому исполнители их ролей были замаскированы под животных. После представлений и танцев, выполняя определенные обряды, приступали к съеданию мяса убитого медведя».

Характерно, что до Великой Октябрьской социалистической революции на медвежьих праздниках разыгрывались и сатирические сценки социального характера. В них простой народ высмеивал шаманов, миссионеров, богачей и местную администрацию. Общественный характер медвежьего праздника и сам обычай маскировки сохранялся до середины XX века.

Все имеющиеся в музеях хантыйские и мансийские маски конца XIX — начала XX века сделаны из бересты. Но прежде их вырезали и из дерева. Одна такая уникальная антропоморфная маска хранится в Краеведческом музее города Воркуты.

Береста — материал, по структуре малопригодный для изготовления этого рода предметов, но зато доступный: сломавшуюся маску легко заменить новой. Достаточно взять прямоугольный кусок бересты, подровнять все его края или только сверху и снизу, прорезать в нем отверстия для глаз и рта, пришить длинный берестяной нос — и маска готова. Наличие тех или иных деталей зависело от исполнителя. Иногда нос не пришивали, а на его месте вырезали треугольное отверстие. Края глазных отверстий и рта, а в некоторых случаях и края всей маски, обводили полоской черной краски или углем. К некоторым маскам прикреплялись густая борода, усы и брови, сделанные из кусочков оленьей шкуры или конского волоса. Иногда соответствующие места покрывали черной или красной краской. Известны мансийские маски с зубами, вырезанными из бересты, и маски березовских хантов, раскрашенные геометрическими узорами, нанесенными на лоб черной краской. Возможно, они воспроизводят старинную праздничную раскраску лица или татуировку. Некоторые маски украшались подвесками в виде кружочков, треугольников и других фигур, вырезанных из бересты.

Крупный, выдающийся нос, иногда очень длинный, похожий на птичий клюв, дал повод для названия таких масок „берестяным”, или „корьевым носом”, но чаще они назывались „берестяным лицом”, или „лица покрышкой”. Берестяные маски чаще всего были прямоугольными, но встречались экземпляры и цилиндрической и конической формы.

Антропоморфными масками пользовались иногда и ненцы большеземельской тундры; эти предметы носили упрощенный характер и употреблялись исключительно шаманами. До нашего времени дошли только мягкие суконные маски, на которых с помощью накладного жгутика из белого оленьего волоса обозначены глаза, нос и рот. Прежде на этих местах, по-видимому, прорезались отверстия. Маски подвязывались к суконному головному убору.

Летом 1971 года научным сотрудником Института этнографии АН СССР Г. Н. Грачевой во время экспедиции в районы расселения авамских нганасан обнаружены две уникальные деревянные маски, лежавшие вместе с другими старинными культовыми вещами в шаманской нарте, стоявшей в тундре вдали от жилищ. Обе маски тяжелые и крупные (высотой 33 и 38 см), с металлическими вставными глазами, длинным носом, приоткрытым ртом с несколькими резными линиями на подбородке. Эти экземпляры ныне принадлежат Музею антропологии и этнографии АН СССР.

Эвенки, удэгейцы

Эвенки расселены от Енисея до Охотского побережья, удэгейцы в Хабаровском и Приморском краях. Основные виды хозяйства первых — оленеводство, охота, вторых — охота. Для маскировки эвенки пользовались наголовниками, масками-личинами и маскоидами.

Наголовниками маскировались под оленя. По литературным источникам XVIII века известно, что в зимний сезон охоты эвенки надевали кожаный убор, увенчанный рогами оленя. В таком виде они подходили к животным на близкое расстояние и стреляли в них из лука.

Маски-личины употреблялись только шаманами и шаманками и были антропоморфными. Однако в конце XIX — начале XX века ими пользовались далеко не все шаманы. У эвенков обычай камлания в маске начал, видимо, исчезать еще в середине XIX века, а может быть и раньше. Правда, значение самих масок как предметов религиозного характера сохранялось по-прежнему; поэтому шаман, отправляясь лечить больного, все же брал маску с собой и помещал ее на почетном месте в жилище, а в отдельных случаях даже надолго оставлял там. Иногда, придя к больному, шаман вешал маску перед собой или привязывал к своему костюму у пояса. В связи с изменением способа использования маски постепенно превращались в маскоиды, утрачивая прежние размеры. Так появились деревянные и железные маскоиды, величина которых иногда не превышала двух-четырех сантиметров. Вопрос о том, кого олицетворяла эвенкийская шаманская маска, чьим изображением она была, недостаточно выяснен. В отдельных случаях считается, что это дух — помощник шамана, в других — его предок или „портрет” его умершего отца, тоже шамана.

После смерти шамана принадлежавшая ему маска иногда оставалась в его жилище, играя роль духа — покровителя семьи, иногда ее относили на могилу умершего. Изготовление масок требовало специальных навыков. Их шили из кожи, вырезывали из дерева, выковывали из меди и железа. Если железа не было, пользовались жестью. В XIX — начале XX века чаще всего встречались медные и железные маски. Деревянные раскрашивали и к ним пришивали длинную бороду. На некоторых предметах этого рода сохранились ремешки или тесемки, с помощью которых они держались на голове. Встречаются маски, присоединенные к головному убору. На многих в верхней части имеется выступ с отверстием для продевания ремешка, а иногда оно находится в самой маске. Величина маски обычно соответствует размерам человеческого лица, глаза и рот прорезаны. Известны деревянные экземпляры со вставленными зубами каких-то мелких животных. У некоторых брови, усы и борода — это кусочки кожи с остатками меха, у других по бокам приделаны кольца с железными подвесочками или с пучками лент.

Металлические маски обычно делали кузнецы. Поверхность предмета нередко покрыта бугорками, нанесенными с внутренней стороны круглым чеканом, или имеет ряд мелких отверстий, с помощью которых отмечены брови, веки, морщины на лбу, иногда какие-то знаки, подражающие татуировке. Эвенкийские маски очень разнообразны. У одних лицо трактовано довольно упрощенно, другие отличаются более тонким исполнением, третьи натуралистичны и производят отталкивающее впечатление: они должны были внушать людям ужас, в них видели духа, вселившегося в шамана и руководящего его действиями. Многие маски суровы и строги, их открытый рот как бы свидетельствует о том, что „заключенный» в них дух что-то говорит, что-то внушает или о чем-то просит. Камлание происходило в чуме, где почти не было света. В крайнем возбуждении шаман неистово колотил в бубен, выкрикивая малопонятные для окружающих слова, и звенел металлическими подвесками, пришитыми к одежде. В прорезях маски были видны его сверкающие глаза. Особенно сильное впечатление производили блестевшие при отблесках огня еще не потускневшие, недавно сделанные металлические маски.

Деревянные маскоиды также довольно разнообразны как по величине, так и по форме. Многие из них обшивались материей или ровдугой (выделанной кожей), и к ним приделывалась кожаная петля. Обработка лица у этих маскоидов довольно груба. Разнообразны и металлические маскоиды — медные и жестяные овальной или круглой формы. Предпочтение отдавалось красной меди. В металле части лица приобретали иногда мягкие очертания. У некоторых глазные щели и рот делались очень узкими или слегка намечались ударом чекана. Лицо нередко оконтуривалось одним или двумя рядами мелких бугорков или отверстий. Такими же бугорками отмечались брови и рот. Некоторые маскоиды, в особенности те, которые пришиты к шаманской одежде, так малы, что отыскать их среди множества жгутов и лент почти невозможно. Но, несмотря на незначительные размеры, они сохраняли свое значение, представляя целую галерею шаманских предков.

О масках народов Нижнего Приамурья и Уссурийского края сведений очень мало.

У нанайцев они, видимо, существовали до начала XX века, а затем вышли из употребления. Среди удэгейцев, так же как и у эвенков, маски использовались только шаманами и кое-где встречались еще в первой половине XX века. В музейных собраниях их очень мало.

Удэгейские маски делались из дерева или бересты и раскрашивались черной, красной и белой красками. Своей пестрой расцветкой и резными узорами на лбу они отличались от эвенкийских. Маски удерживались на голове при помощи ремешков. Глаза и рот прорезали, брови, усы и бороду делали из кусочков кожи с мехом, чаще всего медвежьим, или наносили краской. Такие же меховые полоски окружали все лицо или его верхнюю часть.

Шаманскую маску удэгейцы называли «хамбаба». У хорских удэгейцев она изображала духа — покровителя шамана и надевалась во время большого камлания, в котором участвовали десятки людей в течение нескольких дней. На реке Нахтоху шаманы надевали маску, чтобы запугать и изгнать злого духа из жилища больного. У удэгейцев, живущих по рекам Хунгари и Хору, шаманские маски нередко использовались в качестве игрушек.

В удэгейских масках привлекают внимание их орнаментальная раскраска и резьба. Следует отметить, что та и другая имеют, по-видимому, не только декоративное значение: узоры подражают раскраске или татуировке, когда-то практиковавшимся удэгейцами и их предками. Обычай татуировки встречался еще в XVII веке у племени циякала, или кякала (одно из названий удэгейцев), жившего у истоков реки Имана.

Кумандинцы, шорцы, тувинцы

Кумандинцы и шорцы живут на Северном Алтае, тувинцы — в Тувинской АССР. Основные занятия кумандинцев — охота на пушного зверя, рыболовство и земледелие, у шорцев, кроме того, скотоводство; тувинцы занимаются земледелием, скотоводством, частично охотой и рыболовством.

В XIX — начале XX века масками пользовались кумандинцы и шорцы, маскоидами — западные тувинцы.

Подобно хантыйским и мансийским, кумандинские маски изготовлялись из бересты и имели прорезные глаза, нос и рот, иногда обведенные полоской красной краски. Экземпляры с пришитым берестяным носом встречались нечасто, столь же редки шорские маски без глазных отверстий. Оригинальным был способ прикрепления к маске пучков меха или волос: каждый пучок пропускали в небольшую прорезь и зажимали вставленной в нее узенькой полоской кожи. Иногда пучок волос пришивали к бересте с помощью веревки.

Маски в основном изображали Кочо (Кочо-кана) — мифический персонаж, образ которого, вероятно, претерпел в процессе развития существенные изменения. Трудно даже сказать, приписывалось ли Кочо земное или небесное происхождение. По некоторым легендам, он олицетворял производительные силы природы и был сыном небесного божества Ульгеня. Поэтому кумандинские шаманы и призывали Кочо во время обряда жертвоприношения этому божеству.

Маски шорцев близки кумандинским, но шорцы пользовались ими не только во время камлания Ульгеню, но и при изготовлении нового шаманского бубна. Данные о масках, связанных с этим обрядом, очень скудны. Назывались они «чертэй», но кого изображали и кто их надевал, неизвестно.

Шаманы западных тувинцев, судя по литературным источникам конца XIX — начала XX века, лицевыми масками не пользовались, но к головному убору прикрепляли деревянный маскоид, иногда два: один спереди, другой сзади. Первый изображал лицо мужчины, второй—мужчины или женщины. Размеры предметов были небольшими — от 8 до 11 сантиметров. Тувинцы называли их «человеческими лицами». Назначение этих интересных в художественном отношении масочек не вполне выяснено. По одним данным, они осмысливались как вместилища духов — предков шамана, по другим, в них видели охранителей шамана. Иногда вместо маскоида в виде лица человека к головному убору прикрепляли небольшое изображение человеческого черепа.

Тувинские маскоиды выполнены в повышенном рельефе, у них выдающиеся скулы, хорошо выраженные надбровные дуги, крупный нос. Работа в целом отличается тщательностью отделки. Лицо на некоторых маскоидах частично окрашено в черный или красный цвет. Резчики придавали изображаемому лицу в одних случаях спокойное выражение, в других — напряженное, почти злобное. С этой целью они делали выпученными глаза, на лбу намечали складки. Открытый рот и оскал зубов еще больше подчеркивали эмоции изображенного персонажа.

На головных уборах шаманов северо-восточной Тувы деревянных маскоидов не было, но на их месте цветными нитками или белым оленьим волосом вышивалось изображение человеческого лица. Кроме шаманских, у тувинцев существовали маски, употреблявшиеся ламами в мистерии Цам. Они сходны с ламаистскими масками бурят.

Буряты

Буряты живут в Бурятской АССР, а также в Читинской и Иркутской областях. Занимаются в основном скотоводством, земледелием, частично охотой. Издавна во время охоты буряты, как и эвенки, надевали кожаные шапки, увенчанные рогами оленей. Они пользовались также масками-личинами двоякого рода и назначения: шаманскими и ламаистскими.

Шаманские маски в настоящее время имеются в коллекциях советских музеев в ограниченном количестве, так как исчезли из употребления еще в XIX веке. Их делали из кожи, дерева, меди и железа. Кожаные и деревянные не сохранились. Металлические, изготовленные кузнецами, по типу во многом сходны с эвенкийскими. Кого именно они изображали, неизвестно, но скорее всего духа — покровителя шамана или его предка. Все они антропоморфные. Балаганские буряты создали интересную серию деревянных маскоидов, олицетворяющих старца Борто, по одним легендам — великого шамана или воина, по другим — родоначальника. Среди этих маскоидов есть очень крупные и тяжелые.

Форма головы обычно овальная или яйцевидная, нос удлинен, рот приоткрыт, волосяной покров из медвежьего меха. Глаза прорезаны не всегда — у некоторых маскоидов они отмечены свинцовыми вставками.

Хранились маскоиды обычно в жилище, иногда в отверстиях, выдолбленных в специальных деревянных столбах, ставившихся недалеко от селений. Ламаистские маски были антропоморфными и зооморфными и делались из папье-маше — материала, ранее бурятам не известного. Пестро раскрашенные, в ряде случаев с применением позолоты, эти предметы были довольно крупными, некоторые превышали размеры человеческого лица вдвое и даже втрое.

Разнообразие персонажей ламаистских масок, трактовка человека, животных и мифических персонажей делает эти предметы очень интересными в художественном отношении. Встречаются маски ворона, быка, оленя, льва, антропоморфные маски духов и божеств ламаистского пантеона, некоторых исторических личностей.

Среди ламаистских персонажей праздничной мистерии Цам Сагаан-убгэн (Белый старец) — добродушный старик с длинной бородой — занимал второстепенное место, но был наиболее понятен простым бурятам. Он считался покровителем долголетия и благополучия всего живого. Иногда в нем видели древнего шамана. Это был синкретический образ, соединявший в себе элементы различных доламаистских культов. У восточных бурят с ним связаны шуточные интермедии, веселые импровизации на бытовые темы, пользовавшиеся большим успехом у зрителей. Некоторые маски, как антропоморфные, так и зооморфные (Сагаан-убгэн, ворон и др.), трактованы реалистически, другие дополнены разного рода деталями, придававшими маскам фантастический характер: например, третьим глазом, помещенным на лбу, или рядом маленьких человеческих черепов, расположенных вокруг головы. Антропоморфные маски часто имеют устрашающий вид: у них вытаращены глаза, искажены черты лица или им придана неестественная окраска. Устрашающий вид имеют и маски некоторых животных (например, быка с не свойственным ему хищным оскалом).

Маскированная скульптура

Интересные экземпляры деревянных антропоморфных изображений религиозного назначения с металлическими масочками на лице изготовлялись различными народами самодийской группы. В одних случаях (например, у ненцев) масочки были почти плоскими со вставным носом, в других (у нганасан) — со впалыми глазницами и рельефными глазами. У энецких масочек рельеф лица лишь слегка намечен.

Деревянная скульптура с берестяными масочками обнаружена у манси. Это были изображения так называемых пупыхов — покровителей рода, якобы присутствовавших на медвежьих праздниках и принимавших участие в танцах. С этой целью к пупыху приделывали подвижные руки и ноги с веревочками и, дергая за них, заставляли фигурку „плясать». Как и у мансийских и хантыйских масок, надевавшихся людьми, берестяные масочки пупыхов имеют крупные носы и следы раскраски.

Очень выразительны металлические масочки у некоторых эвенкийских скульптур, изображающих лесных духов — хозяев животных. Легким рельефом отмечены надбровные дуги, нос и рот; глаза сделаны из накладных медных кружочков, прибитых железными гвоздями.

У западных бурят деревянных изображений с металлическими личинами не обнаружено, но у них в употреблении были узкие кусочки ткани с прикрепленной к верхней части медной масочкой, изображающей лицо умершей шаманки или шамана. Размеры таких предметов небольшие — до 5 сантиметров высотой, но отделаны они довольно тщательно. Тонкая пластинка красной меди, легко поддавававшаяся обработке, позволяла выявить черты человеческого лица. По изнанке масочки чеканились ямчатые или продолговатые углубления, которые на лицевой части выступали в виде рельефа глаз, бровей, носа, щек, рта.

От издателя

Издание, автором которого является известный советский ученый-этнограф С. В. Иванов, знакомит с одним из традиционных в прошлом видов художественного творчества народов Сибири, Севера и Советского Дальнего Востока. Большинство этих народов шагнуло в социализм прямо из патриархально-родового строя. Некоторые вплоть до Великой Октябрьской социалистической революции совершенно не знали цивилизации: например, кое-где на Севере шкуры животных обрабатывали первобытным способом — каменными скребками. Территориально отдаленные от культурных центров, задавленные колониальной эксплуатацией, эти народы не могли духовно развиваться. О населении далекой Камчатки царский губернатор доносил в начале XX века в столичный Петербург: «Сей народ не способен к грамоте». А при переписи 1923 года из тобольских хантов не нашлось ни одного умеющего читать и писать.

Однако за годы Советской власти народы Сибири и Дальнего Востока стали не просто грамотными: у них появилась своя интеллигенция — учителя, врачи, техники, инженеры, наконец художники и писатели. Великий Октябрь раскрепостил духовные и художественные силы народов бывшей царской России. В дружной семье советского многонационального социалистического государства не забыт ни один даже малый народ. Более того, именно самые малочисленные окружены особой заботой и вниманием государства. О чувстве «семьи единой» хорошо сказал в предисловии к своей повести «Синий ветер каслания» (каслание — кочевье) мансийский писатель Юван Шесталов: «Мой народ — частица человечества, а может быть, ее чудом сохранившаяся древняя страница».

На бескрайних просторах Сибири, там, где прежде жили лишь оленеводы-кочевники и охотники, промышлявшие морского и таежного зверя, возникают такие крупные индустриальные города, как Норильск и Воркута; у оживленных причалов больших портов грузятся огромные океанские суда со всех концов света. Природные кладовые щедро раскрывают свои разнообразные сокровища: тюменский газ, нефть Самотлора, якутские алмазы. В размеренную, неторопливую жизнь потомков оленеводов-кочевников и охотников проникают динамические ритмы современной действительности, меняя представления о пространстве и времени.

У народов Сибири и Дальнего Востока сформировались и новые для них виды художественного творчества: литература, театральное, изобразительное искусство. Чукотско-эскимосский ансамбль «Эрыргон» («Рассвет») успешно гастролировал в Москве. Слава якутских алмазов, открытых советскими геологами возле полюса холода, может позавидовать популярности поэтов и писателей малых народов Сибири и Дальнего Востока, таких, как нивх Владимир Санги, чукчанка Антонина Кымытваль, нанаец Григорий Ходжер, манси Юван Шесталов, и многих других. Имя чукчи Юрия Рытхэу, написавшего автобиографическую трилогию «Время таяния снегов», знает весь мир. Все они родились уже после Великого Октября. Неправым оказался русский поэт прошлого века А. Фет, который писал:

«У чукчей нет Анакреона, к зырянам Тютчев не придет»

Талант жил в народе. Тяга к «волшебным буквам», к «золотой грамоте» у бесписьменных народов была велика, и неудивительно, что сталкиваешься с историческим парадоксом: чукча Теневиль в 20-х годах XX века (!) изобрел письмена иероглифического характера. Конечно же, только благодаря социальным и культурным преобразованиям Советской власти, приобщению отсталых народов к русскому и мировому художественному наследию у них за короткое время могла возникнуть своя литература, свое изобразительное искусство.

В конце 1920-х годов на выставке «Искусство народов Сибири» (в Государственном Русском музее) появились первые скульптурные работы северян, студентов северного факультета Ленинградского восточного института. Из стен Института народов Севера ЦИК СССР, созданного в 1930 году, при котором была организована художественная студия, вышли первые писатели, поэты и художники, прославившие свои народы как в нашей стране, так и за рубежом. Здесь учился талантливейший ненецкий художник Константин Панков; ему и его землякам была присуждена Гран-при на Международной выставке в Нью-Йорке в 1939 году. В этой же студии занимался и косторез чукча Вуквол. Отсюда он вместе с Панковым ушел на фронт, и оба погибли, защищая Родину от фашистских захватчиков. О пейзажах Константина Панкова нельзя не сказать хотя бы несколько слов. Это — феноменальное явление. Несомненно, в них встречаешься с переходом от фольклорного мышления к индивидуальному восприятию и воплощению мира. Однако художник продолжает чувствовать себя неотделимым от природы, изображая ее бытие. Панков строил свои композиции так же, как строит свой рассказ северный охотник: «Вот горы, — говорил он, — за ними еще горы; посмотришь на них, — а горы будто играют. Я иду — и горы словно идут. Я иду по ручьям, а собака впереди бежит…» Мир Панкова и сказочно поэтичен, и обыкновенен в своей повседневности.

Мировая известность чукотских и эскимосских косторезов началась в 30-х годах XX века с международных выставок в Париже и Нью-Йорке. К тому времени в г. Уэлене (Чукотский национальный округ) работала открытая с помощью русских художников косторезная мастерская — первое местное творческое объединение, о котором мечтали многие национальные художники. Новым было и то, что этим видом народного творчества вопреки старым традициям стали заниматься женщины.

«Чукотская гравировка на клыке — чудо вашей земли», — говорил американский художник Рокуэлл Кент чукчанке Елене Янку, подарившей ему свое произведение. Действительно, чукотские и эскимосские косторезы развивают и обогащают художественные традиции. Они наряду с традиционной объемной скульптурой и цветной гравировкой на моржовой кости применяют плоско-рельефную резьбу. Определились даже разные направления: у дежневских мастеров особое внимание уделяется цвету, у уэленских — рисунку. Многие из мастеров стали профессионалами — например, заслуженные художники РСФСР чукча Вуквутагин и эскимос Хухутан.

Бережное отношение к сохранившимся традициям народного художественного творчества — с самого начала одна из главных задач организаторов мастерских и самих мастеров. Внимание было обращено на метко и ярко запечатленный в сказках северный быт. Поэтическое повествование, лежащее в основе фольклора северян, характерно и для их изобразительного искусства. Однако мастера не ограничивались традиционными сюжетами охоты и рыбной ловли: в искусство чукчей и эскимосов, преимущественно с 1930-х годов, начала входить современность, ее новые темы и образы. Так, в композиции Вуквола «Чукотская легенда о Ленине» (гравировка на клыке) образ вождя трактован под несомненным воздействием фольклора. Мастера также взволновала героическая эпопея похода ледокола «Челюскин» — эта новая сказка новой жизни. Появились такие сюжеты, как «Прилет самолета», «Переселение из яранг в рубленые дома». И даже когда косторез Туккай из Уэлена создал своего «Танцора с бубном», это был не отвлеченный образ, а изображение старого эскимоса Нутэтейна — знатока народных обычаев и обрядов. Теперь великолепное искусство чукотских и эскимосских мастеров все больше привлекает советских графиков и живописцев. В ряде случаев оно влияет на их творчество, как и фольклорное наследие северян, с его чувством единства человека и природы.

Легендарной личностью кажется ненец Тыка Вылка (1886—1960). Добравшись до Москвы, он недолго, всего два года, учился живописи у известного русского художника А. Е. Архипова и у В. В. Переплетчикова, а в годы Советской власти стал членом Союза советских художников. С большим трудом прокладывал путь в искусство и алтаец из рода чорос — Г. И. Гуркин, в 1897—1898 годах посещавший мастерскую крупного русского пейзажиста И. И. Шишкина в Академии художеств. Гуркин стал первым алтайским советским живописцем-профессионалом. Другому алтайцу — Н. И. Чевалкову миссионеры в свое время советовали заняться иконописью, а не светской живописью. Однако после Великого Октября он посвятил свое искусство прославлению революционной эпохи.

После установления Советской власти на Севере и Дальнем Востоке там появились художники, получившие среднее и высшее профессиональное образование, например, живописец и график нивх Сергей Гурка, учившийся на графическом отделении Ленинградского педагогического института имени А. И. Герцена, живописец нанаец Андрей Бельды и другие, окончившие институт имени И. Е. Репина в Ленинграде. Произведения этих художников экспонируются на многих крупных выставках нашей страны. Как и во всей советской художественной культуре, в молодых национальных искусствах народов Сибири и Дальнего Востока идет процесс взаимовлияния и взаимообогащения с искусствами, имеющими давние и сильные, многообразные художественные традиции. В то же время художники используют и формы фольклорного — поэтического и изобразительного наследия, — создавая произведения глубокого идейно-художественного содержания. Классикой советской живописи стало богатое по колориту лирическое полотно бурята Цыренжапа Сампилова «Любовь в степи» (1927). Талантливые иллюстрации к национальному бурятскому эпосу «Гэсэр» создала в 1968 году бурятка Александра Сахаровская. Разнообразны и индивидуальны поиски молодых якутских графиков: романтичны линогравюры Афанасия Мунхалова о прошлом и настоящем его народа; стремлением объединить героику „олонхо» (якутского эпоса) с философским раздумьем современного человека отличается творчество рано умершего Валериана Васильева. В их искусстве — новая, непрестанно развивающаяся жизнь народов Сибири и Дальнего Востока, социальный быт и художественная культура которых коренным образом изменились.

В издании же, предлагаемом читателю, открывается лишь малоизвестная древняя страница творчества этих народов.

В. Плотников

МЕДВЕЖИЙ ПРАЗДНИК

  Медвежий праздник (манс. яны йикв — «большие пляски», нивх. чхыф леранд — «медвежья игра») — комплекс обрядов, связанных с культом медведя. Обряды сопровождаются игрой на музыкальных инструментах, ритуальными и развлекательными плясками, пением. Условно медвежий праздник состоит из нескольких частей: ритуальной, с соблюдением всех правил и запретов охоты или инсценированной охоты на выращенного для этого медведя (иногда — хранение медвежьей шкуры для праздника), с соблюдением правил, запретов и ритуалов свежевания его, доставки освежеванной туши и шкуры с головой в селение, где медведя встречали как гостя, одаривали его и угощали, извинительных обрядов (отведение вины за убийство на «русское ружье», а за поедание мяса — на ворон); воспевания зверя как предка рода, фратрии или родственника (медвежий фольклор); звериных и птичьих плясок, драматических сценок и инсценировок, в некоторых случаях — и спортивных состязаний; ритуального приготовления медвежьего мяса и трапезы; обрядов захоронения костей, черепа, призванных возродить медведя; хранения шкуры, черепа, норки (части морды), губ и лап в качестве священных.

  Существуют мифы о том, как зародились ритуалы медвежьего праздника. В эвенкийском мифе рассказывается о девушке, которая пошла в лес, упала в берлогу к медведю и провела там зиму. Весной она вернулась к родителям и родила медвежонка, которого они воспитали. Позже девушка вышла замуж за человека и родила мальчика. Оба брата выросли и решили померяться силами. Младший брат — человек убил старшего — медведя. Умирая, медведь поведал, как надо на него охотиться и как хоронить. В мифе хантов и манси медведица, съевшая растение порих и родившая двух медвежат и девочку, говорит дочери: «Завтра придут люди. Меня, твоего брата и сестру они убьют, а тебя возьмут с собою. Когда люди будут варить мое мясо, ты, смотри, не ешь, а к ночи приходи к заднему углу дома». Так и случилось. В условленном месте девушка встретила мать-медведицу, которая три ночи наставляла ее, как надо себя вести и как поступить с мясом и костями. У кетов Кайгусь-медведь хочет жениться на девушке и похищает ее. Но его преследуют, он отпускает девушку и рассказывает ей, что надо делать для его возрождения после смерти.

  Культ медведя (особое отношение, поклонение, служение ему) характерен для всех народов Севера, медвежий праздник — лишь для части из них. Условно можно выделить три основных варианта медвежьего праздника: 1 — общего характера (условно), свойственный эвенкам, эвенам, кетам, северным якутам и др., 2 — обско-угорский (у хантов и манси), 3 — амуро-сахалинский (у нивхов, ульчей, удэгейцев, орочей, ороков).

  Первый вариант наиболее ярко представлен у эвенков и кетов. Он приурочен к охоте на медведя, и главное в нем — трапеза. Медвежье мясо едят ночами в течение всего праздника (до трех дней), а в промежутках между приемами пищи устраивают танцы, игры, поют.

  У эвенков медведя убивал старший из охотников, а свежевал свойственник (нимак). Снимая шкуру с головы медведя вместе с шейными позвонками, приговаривали: «Дед (бабка), шубу снимать станем, много муравьев бегает, они кусаться станут». Отделяли сало, делили его между семьями, тушу доставляли в селение на нартах, которые затем ломали. В селении продолжали свежевать добытого зверя: отрезали голову, вынимали легкие, сердце, печень, глаза, вырезали уши, язык, нос, половые органы (их хранили до окончания праздника). Чтобы приобрести свойства медведя, нимак — родственник охотника — съедал сырое мясо.

  У большого дерева разводили костры. В первый день варили шейную часть. Молодежь играла, плясала и водила хороводы. В полночь «крик ворона» возвещал начало трапезы. Ели молча у костра и расходились. На второй день варили мелко нарезанные сердце и внутренности, в других котлах — мясо. Молодежь снова развлекалась, водила хороводы. После полуночи опять раздавался «крик ворона», все отвечали «птице», мазали лица сажей и, называя друг друга оли — ворон, садились вокруг костра. Нимак раздавал ложки и пускал сосуд с сердцем и внутренностями по кругу. Медвежье мясо ели, разойдясь по чумам. На третий день продолжали варить мясо и проводили обряды с головой, половыми органами медведя, мясо с головы съедали в полночь. Череп завертывали в бересту и хоронили. Шкуру медведя получал нимак (в ответ он дарил охотнику оленя), ее окуривали и хранили в семье вместе со святынями. Лапу вешали в чуме как талисман или отдавали шаману для изготовления колотушки.

  У хантов и манси медвежьи праздники были не только спорадические (по случаю удачной охоты на медведя), но и периодические. В далеком прошлом, когда убивать медведя, предка фратрии Пор, и есть его мясо запрещалось, очевидно, проводили только периодические праздники, на которые допускали лишь членов фратрии Пор. Со временем, когда запреты ослабли, на празднике позволяли присутствовать чужеродцам, а позднее — и иноплеменникам. Для возрождения зверя и отведения вины стали добывать медведя, съедать его мясо и проводить спорадические медвежьи праздники.

  Периодические праздники — «медвежьи игры» — устраивали зимой в течение семи лет, с последующим семилетним перерывом. Начинались они в декабре, с периода зимнего солнцестояния, а заканчивались в марте, в период весеннего равноденствия. Сначала «играли» подряд четыре ночи, затем через 5—7 дней перерыва в течение января и февраля — по 1—2 ночи, по мере того как из окрестных селений собирался народ. В начале марта «играли» семь ночей, перед полнолунием «игры» завершались.

  Праздник проходил в центре фратрии Пор — д. Вежакоры на Оби. Медведя представляла его шкура, которую обычно хранили в священном амбаре. Первая часть праздника включала песни, сказания о медведе и о происхождении людей Пор, танцы предков. В «медвежьих песнях» рассказывалось о происхождении медведя, установлении обрядов. Затем следовала священная часть — «призывные песни» и «птичьи танцы», во время которых обращались к общим божествам, вызывали предков, мужчины исполняли танцы с саблями или мечами. Впрочем, песни и интермедии также поручали исполнять мужчинам, одетым в специальные костюмы (лисицы, петуха, журавля и др.), с берестяными и деревянными масками на лицах. Костюмы и аксессуары праздника (сабли, мечи и др.) хранили в священном амбаре или в специальном общественном доме — «танцевальной избе». В последнюю ночь праздника разыгрывали священные представления, изображая главных духов — Большого духа, Калтащ-экву, Мир Сусне хума, исполняли посвященные им танцы. Традиционные пляски и интермедии изображали противоборство медведя, предка фратрии Пор, и Журавля, представляющего фратрию Мось. На медведя и всех присутствующих нападали также комары, филин, огненная лисица, ворон. Танец огненной лисицы исполняли в зимней одежде, к которой привязывали хвост из соломы. Во время танца хвост поджигали — это должно было привести к очищению помещения и участников праздника. Танцевали и пели под аккомпанемент пятиструнного музыкального инструмента сангультапа. Заключительный эпизод праздника — приход семи лесных духов — мэнквов (духи фратрии Пор) за искупительной жертвой в виде двух деревянных фигурок мужчины и женщины. Их уносили в тайное святилище и сжигали. Позднее этот обряд принял форму кукольного представления. Куклы выступали антагонистами медведя, и гибель куклы, которой заканчивался спектакль, воспринималась как искупительная жертва.

  Если убивали медведя, то медвежий праздник обских угров длился пять ночей, если медведицу — четыре, а если медвежонка — то 2—3 ночи (столько же исполнялось и «медвежьих песен» в начале праздника). Спорадический праздник являлся сокращенным вариантом периодического. В нем было больше развлекательных элементов. Когда тушу медведя привозили в селение, устраивали обряд очищения: летом всех обливали водой, зимой обсыпали снегом. Праздник проходил в доме охотника, добывшего медведя. Шкуру с головой и лапами укладывали в переднем углу на столе в жертвенной позе — голова положена на вытянутые лапы. Голову медведицы покрывали платком, на глаза клали кружки из бересты или монеты, лапы украшали кольцами, ленточками. Перед головой ставили угощения, фигурки из теста, изображавшие жертвенных оленей (раньше приносили в жертву оленей и лошадей), для окуривания — дымящуюся чагу. Все, кто приходил на празднование, кланялись медведю, целовали его лапу (женщины — через платок). На празднике пели песни о медведе, его жизни в лесу, о том, как его добывали. Важное место занимали обряды «отречения»: охотники обращались к медведю и говорили, что они не виноваты в его смерти. Сначала вина отводилась на членов фратрии Мось, позднее — на иноплеменников («виновато русское оружие»). В течение нескольких ночей исполняли медвежий фольклор, танцы, песни и представления — инсценировки в масках (тули лап). Они имели как сакральное, так и развлекательное значение. Все роли, в том числе и женские, исполняли мужчины. Женщины танцевали, закрыв от медведя лица и руки большим платком. Назидательносатирический характер носили сценки, изображавшие хвастунов, трусов, воров, лентяев, нерях. Объектом интермедии мог стать любой человек, в том числе присутствующий на празднике. Никто не обижался на актеров. Тем более что всем известные актеры были как бы анонимны: когда после представления и переодевания они возвращались в дом, хозяин спрашивал их: «Люди здесь веселились, где вы были весь вечер?» На что они отвечали: «Нам это совершенно не известно: мы все время крепко спали».

  Кульминация праздника — представление с тряпичными куклами, укрепленными на ногах лежащего на спине артиста, либо с деревянными фигурками, которыми управлял музыкант, играющий на сангультапе. Мясо медведя ели лишь в последнюю ночь праздника. Варили его только мужчины, в особом месте и в специальных котлах. Ели руками или особыми палочками (нельзя было использовать металлические предметы), кости разделяли по суставам. Мужчины ели мясо от передней части туши, женщины — от задней. (Голову, лапы и сердце варили мужчины позже, в лесу, и ели отдельно). Во время еды каркали по-вороньи, отводя от себя вину. Говорили: «Вороны пришли, вороны едят». Очищались: обливались водой, зажигая стружки, ртом захватывали пламя, проводили руками над огнем, лезвием ножа постукивали по зубам. После этого человек с горящим трутом обходил все углы жилища и кричал поптичьи; открывал дверь, «выгоняя» птиц на улицу, — дом очищался от нарушителей запрета. Затем гасили свет и делали вид, что засыпают. Раздавался голос: «К верхнему духу поднимается» (медведь). Кости медведя хоронили в лесу или озере, череп вешали на высокий пень или хранили завернутым в платок в священном сундуке.

  Амуро-сахалинский медвежий праздник также устраивали периодически или по случаю удачной охоты на медведя. Наиболее ярко он представлен у нивхов. В охоте на медведя участвовали члены рода во главе со старейшим охотником. Он садился на спину убитого медведя и кричал: «У-у-у-у!» три раза, если убит был самец, и четыре — если медведица. Чтобы задобрить зверя, в его левое ухо клали табак. Освежевав тушу, доставляли в селение — везли головой вперед, предупреждая сородичей криком. Женщины встречали медведя игрой на музыкальном бревне. Тушу клали в амбар, шкуру с головой — на помост, где уже хранились кости, черепа, половые органы добытых ранее медведей. Тут же складывали охотничье снаряжение. Ставили всевозможные угощения, жареное мясо медведя раздавали присутствующим. Трапеза сопровождалась игрой на музыкальном бревне.

  Гораздо больше у амурских народов разработан ритуал периодического медвежьего праздника — с выращенным в клетке медведем, который проводили в январе—феврале, в период полнолуния. С одной стороны, он был связан с промысловым культом (сопровождался обрядом кормления хозяев земли, леса и гор), с другой — с поминками по умершему родственнику, душа которого якобы перешла в медведя.

  Медвежонка, найденного в лесу, выращивали три года в клетке. Хозяйка первое время даже кормила его грудью, называя «сынок». Праздник делился на несколько этапов: 1 — изготовление священных стружек инау, 2 — убиение медведя, 3 — водворение головы зверя на помост, 4 — кормление медвежьим мясом гостей, 5 — принесение в жертву собак, 6 — разъезд гостей.

  В назначенный день хозяин медведя наливал вино домашнему духу и обращался к нему с просьбой извинить за то, что не может больше держать медведя, хотя все время обращался с ним хорошо. Затем с гостями он шел к клетке и угощал животное. Медведя водили по селению, его радостно встречали в каждом доме, угощали рыбой, специальным студнем из рыбьей кожи, вином, кланялись ему — это должно было принести благополучие дому. Под звуки музыкального бревна все плясали, пантомимой изображая будущее путешествие медведя к прародителям.

  Убивал медведя зять (или зятья) на специально подготовленной площадке («стрельбище»). Медведя свежевали, шкуру с головой спускали в дом через дымовое отверстие. В жертву приносили собак. Начинали угощаться приготовленными блюдами. Между трапезами устраивали танцы, гонки на собаках, фехтование на палках, стрельбу из луков, женщины играли на музыкальном бревне. На огне, разведенном с помощью родового огнива, варили медвежье мясо, вынимали его специальным черпаком с изображением медведя, подавали в деревянных ковшах, сделанных к празднованию. Медвежью голову и мясо украшали стружками инау. Кости собирали и отдавали хозяевам, прикрепляя к ним какой-либо дар (копье, нож, ремень, даже собак, женщины — чашку с едой). Все дары вместе с костями якобы отсылались «лесным людям» — медведям. Перед окончанием праздника старики сидели целую ночь около черепа медведя, ели ритуальные кушанья и разговаривали с ним.

  Черепа хранили в амбаре или на дереве, весной и осенью, начиная промысел, «кормили» их.

  Медвежий праздник народов Севера соединил в себе элементы тотемизма (обряды возрождения медведя — предка и хозяина зверей) и промыслового культа. В нем также нашел отражение широко распространенный миф об умирающем и воскресающем звере.

статья из энциклопедии «Арктика — мой дом»

 

 

Медвежий праздник, на языке манси «яны пике» что значит большие пляски, или «чхыф леранд» — медвежья игра, один из старинных культовых праздников народов Севера. Медвежий праздник это своеобразный комплекс обрядов, связанных с культом медведя.

Это всенародный праздник который справляют в крупном селении при большом стечении людей из окрестных стойбищ. Во время медвежьего праздника устраивают массовые гулянья, ярмарки, концертные представления и различные состязания.

Культ медведя у северных народов всегда стоял на высоком уровне. Если среди русских иногда можно услышать такие выражения, как «Неуклюжий, как медведь», «Медведь косолапый», «Медведь на ухо наступил», то северные люди чаще говорят про него и ласковое — «Медведь Батюшка», «Лесной старик», «Гость», «Старик Князь». У многих народов мира к медведю особое отношение. Ведь это красивое, ловкое животное. Мало кто из животных посмеет напасть на него. И поэтому Медвежий праздник основан на его чествовании.

По древней легенде медведь был младшим сыном Бога Торума. Поэтому он такой сильный и ловкий. Бог отправил своего сына на Землю и просил не разорять селения и не убивать оленей. Но из-за голода и нападок гнуса наказ отца был нарушен. Поэтому на медведя обрушилась кара. Зверь стал смертным, и охотники имели право убивать его за не послушание. Душа же оставалась бессмертной и должна была возвратиться к Торуму. Медведя называют еще и лесным человеком. Люди почитают его и даже справляют Медвежий праздник.

Во время проведения этого древнего и интересного обряда, проводятся традиционные ритуалы, устраиваются театрализованные представления, сопровождаемые музыкой, пением, танцами, переодеванием в различные костюмы. Есть даже особенный ритуальный танец с семью стрелами. Все дни восхваляют медведя и перекладывают вину за убийство зверя на ружье, а за поедание мяса — на ворон. Только потом варят и съедают медведя целиком.

Сам праздник начинается с инсценировки охоты с множеством правил. Для этого специально выращивают медведя до трехлетнего возраста. Затем справляют встречу. Раздается угощение. Чаще всего монеты, сладости. Наряжают и животное. На глаза и нос кладут серебряные монеты. Медведю надевают берестяной намордник. Медведица же получает на голову платок и бисерные украшения.

Поются песни с извинениями, что пришлось убить медведя. Даже приносится жертва в виде олененка. Количество песен всегда нечетное. В песнях хвалят медведя, как представителя рода целого народа. Существуют специальные песни, которые исполняют по этому поводу, в костюмах и масках зверей. Люди подражают их повадкам и пляскам. Вороны выступают в роли воров, которые хотят своровать мясо и душу медведя. Люди стараются защитить и не дать похитить бессмертную душу.

Обязательной частью медвежьего праздника является камлание и пляска шаманов. Ритуальная пляска шамана  очень интересное и выразительное представление.

После песнопения начинаются спортивные соревнования и драматические инсценировки. Охотники соревнуются в метком попадании стелами в цель, приготавливают медвежье мясо для обеда с соблюдением правил и ритуалов, после чего начинается трапеза. Отобедав, люди собирают все кости, чтобы захоронить в специальном месте, веря, что медведь сможет возродиться вновь.

Шкура, часть морды, губы, череп — считаются священными и хранятся отдельно. На этом празднике можно не только посмотреть представление, но и купить много сувениров, которые изображают медведя. Для женщин интерес представляют украшения из бисера, связанные коврики, меховые изделия. Мужчин покорят ножи, которые имеют на ручках изображение тотемного животного, кожаные изделия ручной работы. Красивы также национальные костюмы. А какие маски можно найти и повесить для украшения интерьера своей квартиры! Для детей представлены игрушки в виде медведя.

В России медведя тоже почитают с давних времен. Есть даже восточнославянский праздник пробуждения медведя. Этот праздник был соединен с Масленицей. Но после принятия христианства празднование пробуждения медведя перенесли на более раннее время и перестали поклоняться этому зверю. 24 марта ходили ряженные в костюмах косолапого, которые делались из медвежьих шкур. Шло веселое гуляние со сжиганием чучел, катанием горящих колес и танцами настоящих медведей со скоморохами. Хозяин леса был похож на русского Бога Велеса или, как по-другому его называют, Волоса. Велес считался покровителем скота, был косматым и волосатым. Даже волхвы надевали на себя медвежью шкуру.

До сих пор осталась любовь у народа к этому красивому, могучему животному. Если представится возможность, то обязательно стоит поехать на фестиваль, который проводят народы орочей и удэгейцев. Сегодня это национальное гулянье превратилось в соревнование ловкости и силы, гонках на нардах, катанием на мотосанях, массовых плясках с пением, которые сопровождаются игрой на национальных музыкальных инструментах.

Ну и, конечно же, нельзя не упомянуть об Олимпийском мишке — любимце народа, талисмане двух Олимпийских игр, проводимых в России в 1980 и 2014 годах.

Атрибуты медвежьих игрищ

  Медвежий праздник или медвежьи игрища – наиболее древняя церемония, которая сохранилась и до наших дней.

 Большинство исследователей видят смысл медвежьих церемоний в стремлении помирить душу медведя с добывшим его охотником. В то же время в культе медведя четко выражается отношение к нему как промысловому животному, возрождение которого на земле является очень важным для северных народов.

 В зависимости от пола добытого медведя медвежьи игрища проводятся 5 дней (если это медведь) или 4 (если медведица).

 Атрибуты для медвежьей церемонии (ритуальные халаты, рукавицы, шапки, стрелы, шкурки пушных зверей, маски) хранятся в специальных местах (священных ящиках) и достаются перед праздником.

 Медвежьи игрища – это особое пространство,противоположное обыденному, мирскому. День и ночь здесь как бы меняются местами.Церемония обычно начинается ближе к обеду и заканчивается под утро. 

Маска берестяная. Тюменская обл., Белоярский р-н, с. Казым. 2013	Маска берестяная. Тюменская обл., Белоярский р-н, с. Казым. 2013
Маска берестяная. Тюменская обл., Белоярский р-н, с. Казым. 2013	Шапка ритуальная. Тюменская обл., Белоярский р-н, с. Казым. 2014
Рукавицы ритуальные. Тюменская обл., Белоярский р-н, с. Казым. 2014	Рукавицы ритуальные. Тюменская обл., Белоярский р-н, с. Казым. 2014
Рукавицы ритуальные. Национальное наименование: Якты пос. Тюменская обл., Белоярский р-н, с. Полноват. 1985	Рукавицы ритуальные орнаментированные. Национальное наименование: Якты пос. Тюменская обл., Белоярский р-н, с. Казым, конец 20 века
Бубен с колотушкой. Тюменская обл., Ханты-Мансийский АО, Белоярский р-н, с. Казым, середина 20 века

В культуре народов ханты и манси медведь считается священным зверем и младшим братом человека. Поэтому одним из традиционных праздников является Медвежий праздник или Медвежьи игрища, которые длятся 4-5 дней. По традиционным воззрениям народов ханты и манси, убитый во время охоты медведь остается «живым». Добыча его оборачивается всеобщим праздником и весельем – приездом желанного «гостя» в дом охотника. Медведя вносят в дом и обряжают – глаза и нос закрывают берестяными кружками или металлическими пуговицами, на голову надевают шапку и пояс, лапы украшают бусами или кольцами. Выставляется угощение – хлеб, рыба, ягоды, вино. Съезжаются все родственники и соседи. На медвежьих игрищах исполняется до 300 номеров: песен, танцев, сценок, кукольных представлений. Затем убитого медведя делят на части, варят и едят.

В зависимости от пола добытого медведя медвежьи игрища проводятся 5 дней (если это медведь) или 4 (если медведица).

Самому празднику предшествуют несколько обрядово-ритуальных действий. Прежде всего, существуют строгие нормы разделки медведя – “раздевание, снимание шубы”. Добытого зверя “очищают” снегом или водой, при их отсутствии мхом, землей, шкура с головы и передних лап до кистевых сгибов не снимается и т.д. Затем медведя укладывают на специально изготовленный обруч в так называемой жертвенной позе – голова зверя кладется между его лап.

Когда медведь должным образом обряжен, проводится ритуал “вой тэтты пант” (хант.) – зверя проносимая дорога. Добытого медведя везут в стойбище или поселок через все близлежащие священные места, делая остановки на озерах, реках, особо выделяющихся лесах и болотах, встречающихся на пути.

Подходя к селению, охотники четыре или пять раз ( в зависимости от пола добытого зверя) кричат, оповещая жителей о приходе лесного гостя. Те в свою очередь должны встретить его чашей с дымящейся чагой, окуривают охотников и зверя, очищаются сами, обрызгивая друг друга водой или снегом.

В селении сначала голову медведя устанавливают за священным углом дома и проводят обряд гадания. Под голову медведя кладутся священные железные предметы – ритуальные стрелы, нож. Присутствующие на церемонии поочередно подходят к медведю и приподнимают голову. Если голова становится тяжелой, это означает, что медведь готов разговаривать с данным человеком. Прежде всего, у медведя спрашивают согласия на проведение игрищ. Когда согласие получено, определяется животное, которое необходимо принести в жертву, а также каким духом он хочет быть посажен по окончании праздника: домашним, родовым, местным.

С конкретной датой проведения игрищ определяются хозяева — охотники или охотник, добывшие медведя. Обычно приглашаются жители селения или близлежащих стойбищ, исполнители священных песен и танцев могут приходить без приглашения. Все гости приносят с собой угощение для медведя.

Атрибуты для медвежьей церемонии (ритуальные халаты, рукавицы, шапки, стрелы, шкурки пушных зверей, маски) хранятся в специальных местах (священных ящиках) и достаются перед праздником.

Медвежья голова помещается в правый передний угол дома, который считается священным, и обряжается. На глаза и нос кладутся монеты, сверху накидывается платок. Медведице надевают бисерные украшения.

Каждое утро перед головой зверя исполняется “песня пробуждения” — “нух киллтаты ар”, откидывается наброшенный платок. Когда медведь “разбужен”, перед ним должна обязательно стоять чаша с дымящейся чагой. Чагой также очищается все, что подносится медведю: еда, платки, шкурки. По окончании каждого дня игрищ медведю поется “песня, укладывающая спать” — “ил вэлттаты ар” и на голову снова набрасывается платок или полотно ткани. Считается, что теперь медведь спит.

В зависимости от количества присутствующих на празднике знатоков фольклора, на медвежьих игрищах исполняется до 300 “номеров”: песен, танцев, пантомимических сценок, диалогов, кукольных представлений. Здесь сконцентрированы все виды народного творчества. Исполнителями всех фольклорных жанров на медвежьих игрищах являются мужчины. Они исполняют как мужские, так и женские роли. Единственно место, где женщина не только может, но и обязана показать себя — это женский танец, который исполняется каждый день по окончании цикла “звериных (медвежьих) песен”.

Медвежьи игрища – это особое пространство, противоположное обыденному, мирскому. День и ночь здесь как бы меняются местами. Церемония обычно начинается ближе к обеду и заканчивается под утро. Все дни праздника (за исключением последнего) похожи друг на друга и жестко структурированы.

Каждый день после пробуждения медведя исполняется несколько песен (3, 5, 7, 9) “звериного” цикла. Количество исполнителей тоже нечетное. Три, пять или семь человек, взявшись за мизинцы, исполняют песню перед головой медведя, поднимая и опуская в такт песне руки. В основе “медвежьих” песен обычно лежит сюжет, в котором описывается встреча человека с медведем, “пропеваются” нормы поведения. Повествование идет от лица медведя. В конце песни указывается, духом какого рода или места медведь становится.

Первая песня из разряда “звериных” — “песня о спуске медведя с неба” – “илы вухалты ар” несколько отличается от других. Это песня-миф о небесном происхождении медведя, который наказан Великим Торумом – Отцом за нарушение запретов. Небесный отец давал сыну наказ не трогать оленьи стада, не разорять лабазы, не разрушать могилы людей. Однако попавший на землю медведь, одолеваемый гнусом, обуреваемый голодом забывает напутственные слова и творит разбой. За людей заступается Мать-Земля, которая пророчит медведю небесную кару. Появляются охотники, убивают медведя, уничтожают его физическое тело, и с тех пор он становится смертным. Но бессмертная душа медведя должна вернуться к Небесному отцу.

После завершения песен “звериного” цикла исполняются мужские и женские танцы. Каждый присутствующий на медвежьих игрищах должен станцевать для медведя, иначе обидевшийся зверь может причинить неприятности.

Вторая часть медвежьих игрищ — “дневные песни” или “песни духов Миш” – “миш арат”. Они посвящены духам-охранителям отдельных родов, хозяевам рек, озер, лесов и т.д. Песни исполняются от имени пришедшего божества и описывают путь их следования от своего места до места проведения медвежьего праздника. В песнях также регламентируются нормы поведения человека на святых местах, где восседают духи. Уходя, духи Миш танцуют для присутствующих на игрищах “удачу приносящий танец”.

Третья часть медвежьих игрищ называется “нях арат” – “смешные (шутливые) песни”. Здесь исполнители выступают в берестяных масках, показывают различные сценки, в которых высмеиваются человеческие пороки. Это наиболее динамичная часть медвежьего праздника, где зрители часто оказываются активными участниками происходящего действия, а в сюжетах разыгрываемых интермедий отражается сегодняшняя жизнь.

Четвертая часть медвежьих игрищ посвящена лесным божествам – менкам и называется “песни менков”. Исполнители этого цикла песен также выступают в берестяных масках, но, в отличие, от “шутливых” – надевают на себя меховую одежду – гусь. Сначала “маски” показывают сюжет, как люди неправильно себя ведут в лесу, на воде, или на святых местах и за это наказываются. Затем исполняется песня – наставление, где регламентируются нормы поведения.

Эта структура медвежьих игрищ воспроизводится каждый день, меняются только сюжеты песен и сценок.

Отличаются от всех предыдущих последние день — ночь. В первой половине дня в целом структура праздника сохраняется, затем появляются новые персонажи – “муж и жена”, которые исполняют “святость отрезающую песню”. В своей песне они строго-настрого запрещают присутствующим произносить неприличные слова, совершать непристойные действия. Затем появляются якобы брат с сестрой, живущие в верховьях Иртыша, окуривают (очищают) все помещение и исполняют специальный “паутину разметающий танец”. Эти действия отделяют от всего предыдущего периода священную часть праздника, когда на игрища “приходят” божества, духи высокого ранга.

В зависимости от места проведения игрищ порядок и количество приходящих великих духов может меняться.

Общими персонажами хантыйских и мансийских медвежьих праздников являются Ас тый ики (хант.) или Мир сусне хум (манс.) – “за миром наблюдающий мужчина” и Калтащ анки (хант.) или Калтащ эква (манс.)- Великая праматерь, дающая жизнь и определяющая судьбу каждого человека. Она также определяет места пребывания и функции всех Великих духов, которые по мифам приходятся ей внуками. У казымских хантов в круг Великих входят: Хинь ики – дух подземного царства (старший из внуков Калтащ), Вэйт ики – дух в образе чайки, покровитель стихий, Лев кутуп ики – Середины Сосьвы мужчина (оберегающий оленьи стада), Ем вош ики – Священного города мужчина – дух в образе медведя, он является посредником между Нижним и Средним миром, и уже названный нами Ас тый ики – самый младший из внуков, функция которого- поддерживать порядок на Земле.

Все приходящие на праздник Великие духи исполняют свой священный танец. Последней обычно появляется Калтащ — ангки, которая поет песню-наставление о том, как следует вести себя мужчинам и женщинам, чтобы дети их были живы – здоровы. Перед тем как Калтащ исполнит свой танец, присутствующие женщины набрасывают на нее свои платки. Считается, что платок, продержавшийся на голове исполнителя все время, пока он танцует танец Калтащ, приносит удачу в семейной жизни.

Завершается медвежий праздник появлением персонажей, изображающих различных птиц и животных. Они пытаются выкрасть оставшуюся душу медведя (остальные уже сопровождены на небо в ходе проведения праздника), чтобы он не возродился. Присутствующие на празднике криками отгоняют приближающихся к медведю зверей. Если никто из зверей не смог забрать эту последнюю душу, то она остается при медведе.

Есть еще одна (самая сакральная) часть праздника, на ней запрещено присутствовать детям и женщинам. Мужчины гадают о предстоящей охоте и поют "запретные песни", посвященные последней,
оставшейся душе медведя. Если медведь не согласен быть духом - охранителем, то эту душу отправляют на небо, если согласен, то она остается с медведем.

МЫ ИСПОЛЬЗУЕМ COOKIE

Продолжая использовать сайт, вы даете согласие на использование нами файлов cookie, с целью сбора статистики посещаемости сайта и персонализации предложений, помогающих нам сделать его удобнее для вас. Политика конфиденциальности