Начальник Чукотки
Сценарий написан в соавторстве с Виктором Викторовым
«Глобус географический. Подлинник. 1922 год»
Это надпись на музейной витрине, за стеклом которой стоит глобус.
Удивительный глобус. Он мог родиться только в наивные годы революции. Возле индустриальных центров фигурки мускулистых пролетариев бьют молотами по наковальням. Вдоль равнин шагают бородатые сеятели. Красноармейцы с винтовками застыли у границ, готовые отразить натиск толстых буржуек, скалящихся из-за рубежа.
А через все полушарие тянутся рельефные, привинченные к поверхности буквы, составляющие гордую надпись: «РСФСР».
Тишина.
Но вот издалека донесся сигнал трубы.
Рисованный красноармеец взял ружье наизготовку.
И ожило в звуках Время.
Все громче симфония заводских шумов, революционных песен, митингов, речей — за ГОЭЛРО и против бога, против кулаков и за коммуны… Камера плывет над страной: Москва, Поволжье, Урал…
Звуковая симфония постепенно стихает, и когда камера достигает крайнего северо-востока страны, где привинчена буква «Р», слышен только свист ветра…
По старой, потрепанной карте Чукотки бредет карандаш.
От Анадыря — выше, к северу.
— И верст триста на оленях… — слышен чей-то голос. — Здесь дождетесь попутных нарт до Уйгунана. — Карандаш пробежал длинный путь и остановился на крайней точке полуострова. — А там…
Теперь мы видим комнату председателя Анадырского совета. Расписанное помещение бывшего купеческого клуба еще хранит следы недавних боев, часть выбитых стекол заменена конторскими папками.
Через приоткрытую дверь доносится запинающийся стук машинки.
Посреди комнаты — бильярдный стол. На его драном сукне расстелена карта, и над картой — двое: председатель Совета Зюкин и комиссар Глазков.
— А там… — Зюкин положил карандаш и подошел к железной печурке подбросить дров. — Честно говоря, черт его знает, что там, в этом Уйгунане… и кто там.
— Узнаем, — усмехнулся Глазков.
— А помощника дам, — торопливо заверил председатель и задумался. — Вот с продовольствием… Охотой пока перебьетесь, а?
Стук машинки смолк, и в комнату просунулась стриженая голова.
— Можно, товарищ председатель?
С листом бумаги вошел паренек лет семнадцати в аккуратно заштопанной гимнастерке.
— Приказ на подпись…
Председатель пробежал бумагу.
— Это что такое?
— «Именем революции, — прочел паренек, — и воцарения полного интернационала в краю северного сияния… изъять…»
— Ну, ну!
— «…у гражданина Драгушина излишек… в два мешка муки», — паренек поглядел на председателя ясными глазами. — А что?
— Да ты слова откуда такие взял?!
Паренек помялся.
— Из революционного воображения, товарищ председатель.
— Еще одно «северное сияние», — разозлился Зюкин, — выгоню к чертовой матери! Иди и печатай, как положено! И ухо оставь в покое!
Паренек вздохнул, опустил руку, которой теребил собственное ухо — знак волнения, взял приказ и осторожно прикрыл дверь.
Зюкин кивнул ему вслед с горьким сарказмом:
— Аппарат!
Глазков, согнувшись, сидел у печки.
— Знобит? — спросил председатель.
— Да, с Читы еще…
— Может, подождешь?
Глазков встал, засунул руки под мышки, покачал головой.
— Нельзя… Пятый год с Чукоткой неясность… и мех за границу идет без пошлины… — Он подсел к столу. — Ну так что с помощником?
Председатель почесал в затылке.
— Вот она — вся наличность, — кивнул Зюкин на список, лежащий на столе. — Старый ревком петуховцы вырезали, а новый…
Он задумался, и вдруг в наступившей тишине особенно отчетливо донесся из приемной стук машинки.
— Слушай-ка! — обрадовался председатель. — Есть человек! Из Владивостока прислали. Грамотный. Дела тебе будет вести. А насчет сознательности — Коммунистический манифест наизусть шпарит!
.. Над заснеженными крышами Анадыря застыли тонкие дымки. На склоне сопки за могилой с покосившимся темным крестом прячутся двое: человек с биноклем, по всем признакам — местный, и грустный кавказец с обледенелыми усами. Кавказец совсем закоченел, кутается в надетый поверх шапки башлык.
— Слушай, как вы тут живете?
Его товарищ, не отвечая, смотрит в бинокль.
— А на крыше — пулемет… Джигит, ты бы запоминал хоть. — Он повел биноклем дальше. — Муку иэ амбаров выносят, сволочи… из драгушинских… — Потом окуляры остановились. — Комиссарье… собрались куда-то… Зюкин и этот… из Читы… Баба какая-то с ними…
— Где баба? — неожиданно оживился кавказец и потянулся к биноклю.
У крыльца Анадырского совета фигура в тулупе и большой клетчатой шали возилась над нартами, укладывая «Ундервуд».
Когда человек выпрямился — стало видно, что это ревкомовский писарь. Он шагнул к Глазкову:
— Член особого отряда по установлению Советской власти на Чукотке к выполнению революционного долга готов!
Едут нарты. Бежит рядом чукча-каюр.
Кругом бесконечная тундра, погруженная в полярный полумрак. Только над горизонтом светлое — там играют сполохи.
Придерживая «Ундервуд», сидит писарь, до самых глаз закутанный в платок; беспокойно поглядывает на покрытое испариной лицо комиссара.
Глазков поднял тяжелые веки.
— Дай-ка мешок мой под голову.
Устроившись удобнее, комиссар ухватил с бегущей земли снег и остудил лоб. Потом кивнул помощнику:
— Гляди — вот оно, твое северное сияние-то!
— Ага, товарищ Глазков! Интересное явление природы, правда? А вам… вам теперь лучше или хуже?
— Пять минут, как спрашивал! Ну лучше, лучше! — улыбнулся Глазков. Парень повеселел.
— Значит, поправитесь!
Убегает все дальше и теряется среди белого простора движущаяся цепочка — собачья упряжка.
И вот уже только след тянется по низинам и сопкам— след полозьев, кое-где занесенный снегом.
Наконец он приводит нас к стоящим нартам. На нартах— вещевой мешок, пишущая машинка и винтовка.
Чукча-каюр, работая руками, догреб снежный холмик, утрамбовал его и, вытащив трубку, отошел к нартам.
Паренек, с глазами, полными слез и страха, осторожно приблизился к могиле. Постоял, стянул шапку и тихо сказал:
— Прощай, наш дорогой товарищ Алексей Михайлович… — Хотел отойти, но вернулся. — Проклятый тиф сгубил тебя… на пути к победе революции в краю… северного сияния… Но вместо вас в Уйгунан придут новые борцы. А я, как ваш верный помощник, клянусь, что вернусь назад… и расскажу товарищу Зюкину о твоей геройской пролетарской смерти… — Он скорбно помолчал, вытер слезы шапкой, надел ее и сказал: — Давайте обратно, товарищ чукча…
Каюр не понял.
— Обратно поехали, — повторил паренек.
— Ехали? — уловил чукча что-то знакомое. — Тагам?
— Тагам…
Нарты тронулись с места и скрылись в низине. А среди тундры остался снежный холмик. На воткнутой в него лыже нацарапано: «Уполномоченный по Чукотке А. М. Глазков. 17 мая 1922 года».
Снова едут нарты. Проезжают по дну лощины, взбираются на сопку, катятся вниз по пологому склону.
— Далеко еще? Дома скоро? — спрашивает каюра паренек. Чукча не отвечает. Он монотонно тянет песню и целиком поглощен этим занятием.
Следы привала — и вновь бегут собаки. Писарь бежит рядом с ними, пытаясь согреться. Кричит каюру на ходу:
— Сколько? Два дня? Три дня?
— Два дыня… тыри дыня… — тут же вставляет чукча в свою песню.
Упряжка остановилась возле небольшого деревянного домика. Пассажир дремал, закутавшись в тулуп, — из отверстия мерно вырывались струйки пара.
Каюр подошел к домику и громко постучал. От стука седок проснулся.
— Уйгунан! — сказал каюр.
— Как Уйгунан! — вскочил паренек. — Вы куда меня привезли?
Чукча, радушно улыбаясь, развязал веревки, взял с нарт мешок, «Ундервуд», поставил на снег.
— Зачем Уйгунан? — кричал, бегая вокруг него, паренек. — Нам обратно, Анадырь надо!
— Уйгунан, — постарался объяснить чукча. — Начальник сказала…
— Какой начальник! Начальник-то ведь помер!
Паренек перевел взгляд на домик — и отчаяние сменилось ужасом: над крышей с древка свисал вылинявший трехцветный флаг.
В это время за спиной послышался скрип полозьев — каюр поехал дальше. Увязая в снегу, пассажир бросился за ним:
— Товарищ! Погодите! Тут же белые!
Скрипнула дверь.
Паренек вздрогнул и медленно обернулся.
На пороге дома белела фигура человека. В его руке покачивался фонарь.
— Здравствуйте, — упавшим голосом произнес приехавший.
На прокопчённых бревенчатых стенах поблескивают цепи капканов разных калибров. Пара ружей, охотничья снасть. Сушатся распятые шкурки. За печкой — курятник.
Угрюмый грузный человек точит длинный охотничий нож.
Паренек тревожно наблюдает за действиями хозяина.
— Доехали как? — спросил хозяин.
— Ничего… спасибо.
— А тут сильно мело третьего дня…
Помолчали.
— Из Анадыря будете?
— Из Анадыря…
Хозяин попробовал острие ножа.
— Господин урядник… ничего не передавал?
— Н-нет.
— Да… Третий год не едет никто, жалованья не платят. Живу аки пустынник.
Хозяин достал из-под стола консервную банку и взмахнул ножом. Гость от неожиданности вздрогнул.
— Хочу вот губернатору лично… прошение. Да оказии не было. Будете возвращаться — не откажите.
— Я завтра же… я проездом…
Во время разговора хозяин постоянно косился на «Ундервуд».
— А машина ваша хороша! — кивнул он, открывая банку. — Считает?
— Нет, пишет…
— Что?
— Все пишет…
— Ну бог с ней — пусть пишет. — Хозяин встал и пошел с банкой к закипавшему котелку. — Мы народ нелюбопытный. Нам это ни к чему.
Вывалив консервы в котелок, он направился к окну, где в ящике рос лук. Сорвал несколько перьев.
— От цинги взращиваю, — покрошил лук в котелок и поставил на стол дымящуюся похлебку. — Хлебайте, грейтесь! С дороги поесть — первое дело.
После недолгого промедления ложка гостя потянулась к котелку.
Едва светится на столе притушенная лампа. На лавке возле печки спит паренек. Хозяин осторожно откинул тулуп, спустил ноги.
Тихонько ступая, он приблизился к гостю, склонился и принялся внимательно, изучающе рассматривать его лицо.
Потом вздохнул, подошел к сейфу, щелкнул замком.
В сейфе были деньги: пачки долларов — две полные, перевязанные бечевками, третья тощая, неполная.
За печкой из тайника хозяин извлек длинную кишку, сшитую из полотенца в крупный горошек, и стал аккуратно пихать в нее деньги.
Нацепив пояс на голое тело, он застегнул его на предусмотрительно пришитые пуговицы.
Так же неслышно хозяин прокрался к комиссарскому мешку, развязал. Вынул пару портянок, полотенце, мыльницу, кисет, свернутое полотнище флага. Кобуру с маузером.
В самом низу оказалась бумага.
Щурясь, хозяин попытался прочесть ее, отложил в сторону, вернулся к своей лавке за очками, нацепил их.
Шевеля губами, он долго читал бумагу, а прочтя, аккуратно свернул и в прежнем порядке сложил вещи в мешок.
Снова постоял над гостем, задумчиво почесываясь. Затем подошел к столу, перекрестился и задул лампу.
Белая предрассветная тундра. Домик в одно окошко. Высоко в небе догорает северное сияние.
Знаменуя утро, над домиком разнесся крик петуха.
Светлеет в комнате. Из булькающего котелка торчат ощипанные куриные лапы…
— Доброе утречко, господин Глазков!
Открыв глаза, гость увидел человека, в котором трудно было признать хозяина. Улыбаясь, он стоял перед лавкой— торжественный и загадочный, в стареньком вицмундире с одним эполетом — и подмигивал гостю.
— Инкогнито!.. Тут в шестнадцатом году один тоже наезжал, так я о нем еще за двести верст слыхал… Нюх на власть имею, вы уж простите старика… Коллежский регистратор Тимофей Иванович Храмов! — отрекомендовался он. — Значит, флаг будем вешать?
Гость удивленно хлопал ресницами.
— Какой флаг?
— Известно какой — соответственный! Новая власть— новый флаг!
Продолжая удивляться, «Алексей Глазков» согласился:
— Это верно…
Хозяин довольно посмеивался.
— То-то… Я уж и лесенку приготовил. Сами будете водружать или доверите?
— Сам… — нерешительно сказал паренек.
— Это, конечно, как изволите… — Храмов деликатно пожал плечами. — Одно скажу: Храмову все доверяли.
Он подошел к сейфу, на котором теперь не было замка, и достал кипу бумаг.
— Вот. Извольте ознакомиться… — Одну за другой Храмов выложил бумаги на стол. — От великой и неделимой — рескрипт. От временного — поручительство. От их высокоблагородия Колчака — именной указ. От Камчатской республики — благодарственная. Всем верой и правдой… Господин Стенсон… Господин Пит Брюханов, господин Иемуши-сан… Японец, а доверял!
Паренек смущенно возразил:
— Так ведь я в том смысле, что… я помоложе…
Храмов стоит внизу, у лестницы. Щурит глаз:
— Поправее… Заноси… На себя, на себя. Так. Крени!
Гвоздь вошел в древко. Ветер развернул красное полотнище. Зашевелилась надпись, сложенная из белых матерчатых букв: «Р.С.Ф.С.Р.».
Флаг развевался над крышей, над чукотскими ярангами, видневшимися поодаль, над берегом, уходящим в оксан, над тундрой до самого горизонта. Паренек, которого мы будем теперь называть Алексеем, увидел наконец место, куда занесла его судьба.
— Так что, — осторожно спросил Храмов, — ревизию теперь будем производить… или как?
Алексей, прислонясь к крыше, грустно смотрел в тундру.
— А у вас попутных нарт в Анадырь не бывает? — вдруг спросил он.
Храмов оживился.
— Зачем попутные, специально снарядим! — он с суетливой предупредительностью помог гостю спуститься вниз. — Оно и верно, Алексей Михайлович! Дело ваше молодое… Чего здесь зимовать! Отдохнете чуток… о жалованье сговоримся, а Храмов власть соблюдет! Все так делали…
— И каюра дадите?
— И каюра и нарты! Вот только — собаки… сокрушенно поморщился.
— А что собаки?
— Да… пожрали собак-то… Дикий народ! — молчал, соображая. — Однако, может, найду. — вился в сторону яранг.
— Обождите — я с вами!
Алексей забежал в дом, достал из мешка комиссарский маузер, нацепил и снова вышел на улицу. Поглядел на флаг, поправил оружие, подтянул ремень и неторопливо, как подобает начальнику, направился следом за Храмовым.
Стойбище встретило их тишиной. У крайней яранги хлопал по ветру оторвавшийся конец шкуры.
Алексей заглянул внутрь.
— Никого, — сказал он.
— Порох потравили — значит зубы на полку, — Храмов. — Мало-мало помирай…
— Все помирай? — Алексей с ужасом кивнул на безжизненные яранги.
— Ну да! — усмехнулся Храмов. — Все не помрут. Это каждую весну такая петрушка. Да вы не тревожьтесь, собак добудем!
В следующей яранге на шкурах неподвижно лежали люди, и только легкий пар дыхания выдавал присутствие в них жизни.
— Доброе утро! — поздоровался Алексей.
Чукчи открыли глаза, посмотрели и снова закрыли. Лишь один с трудом приподнялся навстречу вошедшим.
Храмов спросил что-то по-чукотски. Хозяин покачал головой. Потом достал из-под лежака твердую маленькую шкурку и протянул ее Алексею.
— Это он зачем? — повернулся Алексей к Храмову.
— Лопать просит.
— Так надо ж дать!
— Что же дать-то, Алексей Михайлович? — терпеливо разъяснил Храмов. — Свой, что ли, припас? Их тут душ стоза раз все и заметут. А завтра мы сами мало-мало помирай!
Возле яранги собралось несколько жителей стойбища. Это были изможденные, угрюмые люди. Алексей опустил глаза.
Храмов обратился к чукчам. Ему ответили неохотно и, по-видимому, отрицательно.
— Вот народ! — возмущенно сказал Храмов. — Ведь есть собаки, а прячут, нехристи!
И вдруг Храмов умолк: между ярангами он увидел тощего пса. Храмов весь навострился и бросился вперед. Пёс тоже. Они обогнули ярангу. Не добежав нескольких шагов до Алексея, пёс увяз в снегу и повалился на бок. Храмов ухватил его за задние лапы.
— Счастья своего не понимаешь! — повеселев, он привычно закинул веревку на шею собаки. — Подкормим — побежит, как новый!
Алексей угрюмо наблюдал за происходящим.
— Не сомневайтесь, Алексей Михайлович! — ободрил Храмов. — Душу из них вытряхну, а для вас постараюсь! Пошли!
Но едва Храмов сделал несколько шагов, чукчи молчаливо проделали то же самое. Храмов остановился — и чукчи остановились.
— Чего надо? — ступайте, к бабам!
Один из чукчей что-то быстро заговорил, обращаясь к Алексею, другие подхватили, толпа загомонила.
— Цыц! — рявкнул Храмов. — В кутузку захотели? Ик ектагын! Это живо!
Он кивнул в сторону, на ярангу, стоящую на отшибе. Этот жест произвел магическое действие — чукчи смолкли.
— Одна на них управа! — удовлетворенно заключил Храмов. — Я тут смутьяна одного… отселил… Народ баламутил замки со складов сбить.
— Каких складов? — насторожился Алексей.
— Мистера Стенсона…
Алексей на секунду задумался и, кашлянув, сказал по возможности начальственным тоном:
— Взглянуть бы, какие такие склады?
— Интересуетесь? Это можно! — согласился Храмов, и они пошли вперед. Чукчи, постояв, медленно двинулись следом.
Мешки в углу. Ящики, батареи консервов, пачки и кули — на полках. Внавалку — топоры и свертки с гвоздями.
Алексей стоял посреди склада, восторженно созерцая богатства мирового капитала.
— Вот это да!
— Америка! — развел руками Храмов.
Алексей двинулся вдоль полок, тыкая в мешки.
— Мука?
— Крупчатка!
— Соль?
— Соль.
— А это что?
— Сахарок!
Алексей неодобрительно покачал головой.
— Как же вы раньше-то не догадались, товарищ?
— Чего изволите? — не понял Храмов.
— Давно уж раздать надо было!
Храмов тупо глядел на Алексея. — Как — раздать? А… мистер Стенсон?
— Скажете, я реквизировал. Полнотой полномочий! — И Алексей пошел дальше по складу.
Храмов ошарашенно посмотрел на него, на дверь, за которой толпились чукчи, и заспешил следом.
— Господин Глазков! Так вы кто же будете-то: не власть?
— Власть, — отозвался Алексей. Он копошился в углу, разбирая пакеты.
— А раз власть, то позволю напомнить: наперво должны закон блюсти! Флаги вешать — вешай. Собак — тоже по закону… А на это закона нету!
Но Алексей не слышал. Он быстро раскидывал пакеты, а когда выпрямился — в руках у него виднелись две картонные коробки.
— Братцы! — радостно закричал Алексей, бросаясь к воротам. — Патроны! — Он высоко поднял коробки над головой. — Товарищи чукчи!
В то же мгновение в дверях выросла фигура Храмова. Он распростер руки, загородив выход.
— Не дам! Невозможно-с!
— Возможно-с! Мы же приказом оформим!
— Не доводите до греха, Алексей Михайлович! — медленно и веско произнес Храмов. — Лучше так положьте!
Наступила секундная тишина.
Не сводя глаз с Храмова, Алексей опустил коробки на землю и нетвердой рукой потянулся к кобуре.
— Тогда… вы извините, Тимофей Иванович! Я именем революции…
На Храмова медленно поднималось дуло комиссарского маузера…
Перед складом оживленно, как в торговый день.
Распределяя товары, Алексей расхаживает среди чукчей с видом радушного хозяина.
Помог старику взвалить на нарты тяжелый ящик. Догнал робкого чукчу, который ограничился только парой консервных банок, заставил взять мешок муки.
Потом остановился, вспомнил что-то и закричал:
— Граждане! Все за мною!
Размахивая руками, он направился к стойбищу. Чукчи по одному заторопились следом.
Процессия прошагала мимо стоящей на отшибе яранги. Алексей подбежал к ней, развязал веревку у входа.
— Выходите, товарищ!
Чукча, щурясь от света, выбрался наружу.
Алексей хлопнул его по спине:
— Интернационал!
— Вуквутагин… — ответил чукча и ткнул себя в грудь. Разбирать недоразумение было некогда.
— Идем, Вуквутагин! Свобода! «Вперед, заре навстречу…», — вдруг запел Алексей, шагая во главе толпы. — Подтягивай, товарищи!
У склада остался только Храмов. Он остолбенело постоял в воротах, потом поднял замок и запер опустевший сарай.
Распахнулась дверь домика — Алексей появился на крыльце, таща перед собой ящик с луком.
— Угощайтесь, товарищи! Лук!
Алексей сорвал несколько перьев и пожевал их.
— Цынга нет! В два счета! Айн момент! — добавил он почему-то по-немецки.
Чукчи нерешительно последовали примеру начальника. А тот уже взобрался на лестницу и стоял под развевающимся флагом.
— Товарищи Далекого Севера! — радостно крикнул Алексей. — Люди голода и холода, а с нынешнего дня — граждане социалистической Чукотки! Теперь всё ваше! И земля, и море, и… фабрики, и все прочее! Ура! Переводите! — приказал он подошедшему Храмову.
Бывший управитель хотел что-то ответить, но вдруг осекся — во рту у одного из чукчей он увидел перышко лука.
Налившись яростью, Храмов исчез в домике и выскочил оттуда уже с дробовиком. В то же мгновение Алексей очутился на крыше.
— Сейчас переведу! — бормотал Храмов, щелкая курками. — Разойдись, язычники! — заорал он и прицелился в Алексея.
Но в это время опешившие было чукчи загомонили, толпа окружила Храмова, а Вуквутагин выхватил дробовик. Отбиваясь, Храмов упал.
Алексей торопливо спускался вниз, оглядываясь и крича:
— Только без самосуда! Без самосуда, товарищи!
За решеткой курятника сидит под замком сумрачный Храмов. Стоя на одной ноге, на него оцепенело глядит петух.
Алексей в самом прекрасном расположении духа собирает вещи. Сложил в мешок портянки, полотенце, подошел к столу и стал бережно завертывать в одеяло «Ундервуд».
Бывший управитель хмуро наблюдал за Алексеем.
— А со мной как же?
Алексей надел тулуп.
— Вопрос открытый. До выяснения вашей личности в разрезе мирового капитала… Советская власть решит.
— Нету такой власти, — уверенно заявил Храмов. — Не может ее быть.
— Привезу в Анадырь — увидите!
— Привезешь? На чем, интересуюсь? Или, может, я тебе собак буду добывать?
Алексей ничего не ответил, только снисходительно усмехнулся, подергал замок курятника и вышел на улицу.
Посреди стойбища горит костер.
Матово светятся куски сахара, поблескивают консервные банки: по старому обычаю, насытившись, надо покормить огонь — и чукчи бросают в костер остатки пищи. Чтото бормоча нараспев, морщинистый старик бьет в бубен.
К костру подошел Алексей.
— Отдыхаете, товарищи? — приветливо спросил он. Чукчи радостно загомонили.
— Ну вот, — сказал Алексей. — Теперь, значит, вам до наших всего хватит… а мне пора! Ехать надо! — Он кивнул в тундру и для большей убедительности нарисовал на снегу некое подобие пса и нарт.
Чукчи переглянулись и притихли.
Наконец заговорил старик. Он говорил долго и медленно, покачивая головой.
Когда старик кончил, Вуквутагин перевел:
— Он сказал — тебе не надо ехать.
— Почему не надо? — удивился Алексей.
— Порох давал, мука давал. Твоя хорош начальник. Ехать не надо!
— Да надо, надо! — Алексей обратился к чукчам. — Не начальник я вовсе! Взамен меня настоящего пришлют! А мне собак надо!
— Нету собак, — сказал Вуквутагин. — Ты хотим начальник.
— Да какой я начальник! — чуть не плача, крикнул Алексей. — Я же беспартийный!
Чукчи молчали и радушно улыбались. Где-то вдали залаяла собака.
Алексей прошел к столу и, не раздеваясь, сел.
— Что, собаки, — подал голос Храмов, — не признали новой власти?
— Помолчите, арестованный! — всхлипнул Алексей.
— Ничего, — сказал Храмов. — Мистер Стенсон приедет— он разберется, кто кого арестовал.
Посидев еще немного, Алексей снял бекешу, развязал машинку, заправил в нее чистый лист и начал печатать:
«Приказ № 1.
Исходя из революционной совести, реквизировать владение частного капитала (склад) для сохранения пошатнувшегося пролетарского здоровья граждан Уйгунана…»
Потом послышалось подозрительное шмыганье носом, и машинка застучала опять:
«Начальник Чукотки А. Глазков (согласно мандата)».
Снова белая предрассветная тундра, домик в одно окошко, северное сияние, догорающее в небе.
Из булькающего котелка торчат ощипанные куриные лапы. Храмов из-за решетки озабоченно потянул носом:
— Готово?
Новый начальник Чукотки поднялся с табуретки, стоящей возле курятника, и, не выпуская винтовки, сонно направился к печке. Когда он просунул котелок Храмову, тот неторопливо перекрестился, попробовал и отдал обратно.
— Недосолил!
Алексей принес соль, посыпал в котелок. Храмов попробовал снова.
— А теперь пересолил! Накормить — и того не можешь.
Крутя головой и морщась, Храмов приступил к еде. Через минуту что-то с грохотом упало.
Усиленно моргая, Алексей поднял с пола винтовку.
— Эй, власть! — засмеялся Храмов. — Не положено на посту спать!
— Стой! Кто идет? — вдруг вскочил Алексей, оборачиваясь к скрипнувшей двери.
На пороге стоял Вуквутагин.
Он подошел к столу и выложил несколько шкурок.
— Не надо сердитый начальник! Старик сказала — тебе шкурка будет, все будет! Только сердитый не надо, уезжай не надо!
— И мне ничего не надо, — мрачно сказал Алексей.
Но Вуквутагин решительно помотал головой:
— Так хорошо! — и направился к двери.
— Постой! — окликнул Алексей. Вуквутагин остановился.
— Погоди…
Некоторое время Алексей молчал, соображал.
— Ты, Вуквутагин, — наконец сказал он, — прежней властью обиженный… вроде как политкаторжанин… Знают, тебе особое доверие. На! — неожиданно заключил Алексей, вставая и протягивая винтовку. — Назначаю тебя при нем часовым. Садись, охраняй!
Вуквутагин послушно сел, а Алексей сразу же направился к лавке.
— А ну, брысь! — рявкнул из-за решетки Храмов. Вуквуагин испуганно вскочил.
— Садись! — приказал Алексей. — Чего испугался? Я начальник?
— Начальник…
— Ну так вот. Раньше он тебя — ик ектагып, а теперь ты его… Экспроприация экспроприаторов! Если чего — прямо стреляй.
Он упал на постель и мгновенно заснул. Со страхом поглядывая на Храмова, Вуквутагин опустился на табуретку.
На Чукотке начинается лето.
Тронулся лед в Беринговом проливе. Все дальше на север уносит ветер ломающиеся с грохотом белые поля. Нетронутым остается только ледяной припай.
Лето шагает глубже на материк. Под лучами солнца оттаивает тундра.
На бурых островках просохшей земли потянулись вверх цветы рододендрона.
— Вот теперь совсем другое дело!
Разомлевший на солнце кавказец поднес цветок к носу и шумно втянул воздух.
На улице перед домом, где еще недавно размещался Анадырский совет, толпится купечество в праздничных поддевках.
Маленький человечек в пенсне и шарфе торжественно выступил вперед и вручил хлеб-соль полковнику Петухову.
— Исполать тебе, доблестное воинство!
Петухов взял хлеб-соль. За его спиной переминались ободранные люди с винтовками.
— Ваши славные победы заставили большевиков отступить, — продолжал человек в пенсне. — Но и мы здесь не дремали! В условиях глубокого подполья мы сформировали правительство, и я как премьер счастлив предложить вам, господин Петухов, портфель военного министра!
Купцы захлопали.
Полковник Петухов отщипывал потихоньку от каравая по кусочку.
— Веселие Руси есть пити! — говорил премьер. — А посему во имя праздника я распахиваю навстречу освободителям двери своей аптеки. Спиритус вини!.. — Премьер сделал знак — и двое купцов подняли ружья.
— И пусть этот победный залп, — заключил он, — ознаменует конец большевизма во всех городах и весях Свободной Тунгусии!
— Эх, промазал… — Алексей опустил винтовку.
Услышав за спиной тихий смех Вуквутагина, он прицелился и выстрелил снова.
Вуквутагин засмеялся громче.
— Ай, начальник! — стонал он. — Надо нерпа стреляй!.. Море убивай не надо!
Храмов, которого тоже взяли на охоту, но ружья не дали, сидел поодаль и тоскливо смотрел в океан.
Достав еду, охотники принялись завтракать, отрезая по чукотскому обычаю мясо у самого рта.
— А тепло! — сказал Алексей, жмурясь на солнышке. — Задерживается что-то товарищ Зюков… Конечно, у него в Анадыре своих дел хватает. И с отчетностью ему без меня трудновато… Думаешь — простое это дело, новую-то жизнь строить?.. Чтоб у людей было всего вдоволь: и одежды, и дров… и чтоб грамотные все?..
— Интернационал? — спросил Вуквутагин.
— Социализм! Интернационал — это когда все пролетарии как братья. А социализм — это когда они еще и живут хорошо, в достатке. Понял?
— Понял… — ответил Вуквутагин, и, пошептав над остатками еды, аккуратно сложил их у берега.
— Опять?!
— Бога нет, бога нет!.. — виновато забормотал Вуквутагин.
Алексей вздохнул.
— Учиться тебе надо… срочно… Арифметику изучать, географию. Ну вот, страна твоя, все это… — Алексей широко развел руками. — Как называется?
— Лыгоравэтланутэнут!
— А согласно географии — Чукотка! А это? — кивнул Алексей на отдаленную полоску земли.
— Пынаквыльнутэнут!
— А согласно географии… — Алексей запнулся. — Храмов! Пынаквыльнутэнут что такое?
— Америка… — печально отозвался Храмов.
Алексей настороженно посмотрел на бывшего управителя, не спускавшего глаз с океана.
— А ну, идите-ка сюда, Тимофей Иванович…
— Иди, начальник звала! — прикрикнул Вуквутагин.
Храмов подошел.
— Ешьте лучше, — сказал Алексей. — И запомните: случае побега стрелять буду без предупреждения!
Охотники медленно приближались к стойбищу: впереди Вуквутагин, за ним, согнувшись под тяжестью ноши, Храмов, сзади Алексей.
У первой яранги их встретила фигура, вооруженная большой граммофонной трубой.
Чукча, покачиваясь, направился к Алексею. Указывая на трубу, он что-то огорченно бормотал.
Храмов оживился, глаза его забегали, на вопросительный взгляд Алексея он объяснил почти весело:
— Интересуется гражданин, почему труба не играет!
— Иам учвэткылин? — шатаясь, произнес чукча.
Вслед за ним к Алексею подошел улыбающийся старик и протянул чайник.
— А этот выпить предлагает… за компанию! — все более веселея, сказал Храмов: — Выпей, выпей, начальник! Для храбрости!
Алексей вырвал у старика чайник, выплеснул на снег остатки мутной жидкости. Чукча заговорил торопливо и обиженно, а потом принялся есть снег, пропитавшийся водкой.
В стойбище были пьяны все. Те, кто уже не мог держаться на ногах, лежали вповалку. На многих были странные одеяния: безрукавки поверх малахая, бейсбольные гетры поверх торбасов, на одном — даже форменная фуражка с кокардой. Из яранги выбрался ребенок лет пяти. Он сделал несколько нетвердых шагов, споткнулся, упал, поднялся и запел. Вокруг бегала и лаяла собака…
Возле склада теперь возвышалась ограда из колючей проволоки, а над ней — звездно-полосатый фанерный щит с надписью по-английски.
— Это что же такое делается? — повернулся Алексей к Храмову.
— Мистер Стенсон! — торжественно произнес тот.
— Иам учвэткылин! — голосом, полным тоски, снова прокричал чукча, так и не добившийся от своего приобретения никакой музыки. Он сидел на снегу и горько плакал.
— Знаешь что, Вуквутагин… — сказал вдруг Алексей, — снимай-ка флаг с крыши…
На палубе американского корабля собралась вся команда.
К шхуне приближалась лодка. На ее носу стоял Алексей с флагом, на веслах сидел Храмов, на корме — Вуквутагин с винтовкой.
Алексей поднялся по трапу первым, окинул собравшихся вглядом и подошел к самому толстому человеку:
— Имею объявить протест!
Человек замотал головой и кивнул на неприметного сухощавого господина.
Возле того уже стоял Храмов. Оба глядели на Алексея. Загибая пальцы, Храмов перечислял:
— Патронов роздал сорок коробок. Сахару — шесть пудов. Муки — пять мешков.
Иди-ка сюда, начальник! — обратился он к Алексею. — Вот тебе и сам мистер Стенсон!
Алексей подошел.
— С кем имею честь? — осведомился Стенсон.
— Честь-то не больно велика! — заметил Храмов.
— Начальник Чукотки!.. Согласно мандата! — Алексей протянул бумагу.
Стенсон прочел и поднял удивленные глаза.
— О!.. Комиссар Глазков! — он повернулся к своим помощникам, сказал несколько слов по-английски и, указывая на дверь каюты, пригласил:
— Прошу вас!
— Я много слышал о вас, мистер Глазков! — говорил Стенсон, разливая в чашечки кофе. — И рад приветствовать в вашем лице единственно справедливое правительство России!
— А я имею заявить протест! — непреклонно повторил Алексей.
— И оружие ко мне применил! — снова ворвался в разговор Храмов.
— Простите, — оглянулся Стенсон. — теперь мистер Храмов?
— Мистер Храмов… арестован и мобилизован переводчиком!
Чашечка кофе, направившаяся было в сторону Храмова, застыла на полпути и вернулась обратно. Храмов изумленно проводил ее взглядом.
— О складе не беспокоитесь. Сочтемся! — миролюбиво сказал Стенсон, усаживаясь в кресло напротив Алексея. — Итак, я слушаю ваш протест.
— Имею заявить протест. — Алексей встал. — Будучи со всеми правами начальником Чукотки… и блюдя… заступаясь за вверенное население… никаких самовольных действий, как то: огораживание… и спаивание несознательной части граждан — терпеть не могу… Прошу учесть вышеизложенное во избежание международного конфликта… Вот.
Стенсон улыбнулся.
— Понимаете… За всем так трудно уследить… Я не знал, что склад… использован вами. Что касается пьянства… — Стенсон развел руками. — Чукчи — они как дети… Но я приму все меры. Сухой закон!.. — Он сделал решительный жест. — Алкоголь — это яд. А кофе — здоровье! — и положил в чашечку Алексея сахар.
После этого наступила длительная пауза.
Стенсон, лучезарно улыбаясь, прихлебывал кофе.
Алексей сел и тоже взял чашечку.
— Я слышал, в Москве обсуждается вопрос о концессиях? — сказал наконец Стенсон.
Алексей важно кивнул.
— Какое вы предполагаете решение?
— Предполагаю… решат… — ответил Алексей и спросил в свою очередь: — Ну а… как здоровье президента?
— Спасибо, неплохо.
Некоторое время Алексей старательно прихлебывал кофе.
— А вице-президент?
— Что — вице-президент?
— Тоже здоров?
Стенсон поглядел на Алексея несколько озадаченно.
— Газеты сообщали, что вице-преэидент еще не совсем оправился от инфлюэнции… Но, надеюсь, это не повлияет на размеры пошлины?..
— А вы как думаете? — осторожно спросил Алексей.
— Я предполагал… что пошлина, вероятно, останется, как при мистере Храмове?..
Алексей покосился на Храмова.
— Нет, — на всякий случай сказал он.
— Какую же вы хотите?
— Другую, не как при Храмове…
— С оборота?
— И с оборота… может быть…
Стенсон удивился.
— Из какого процента?
— В настоящее время этот вопрос тоже обсуждается, — сказал Алексей и поспешно встал. — Ну, мне пора.
— А как же мне торговать, мистер Глазков?
Тоскливо переминаясь, Алексей рассматривал потолок и стены каюты.
— Запросить надо… — сказал он наконец.
— Но время, время!.. — настаивал Стенсон. — Вы же понимаете: фрахт, коньюктура рынка… Сутки вам хватит?
— Сутки? — краем глаза Алексей поглядел на Храмова. — Думаю, хватит.
— Отлично, мистер Глазков. — Стенсон тоже встал. — Кстати! По этой читинской истории — паф-паф! — не скажешь, что вы так молоды!
Алексей вытер вспотевший лоб.
— Не беда! — ободрил его Стенсон. — Я тоже начинал… резво! — засмеялся он.
Выйдя из каюты, Стенсон пропустил вперед Алексея, но тот кивнул Храмову, чтобы шел первым.
Они гуськом двинулись по узкому коридорчику. И вдруг случилось непредвиденное: Храмов распахнул дверь с двумя нулями и мгновенно скрылся за ней. Алексей остановился перед дверью как вкопанный и затряс Стенсону руку.
— Так значит, без спиртного!
— Сухой закон! О’кей!
Храмов все не появлялся.
— Тимофей Иванович! — негромко позвал Алексей.
Из-за двери послышались сопение, затем голос бывшего управителя: — Мистер Стенсон, Христом-богом прошу — дайте политического убежища!..
Алексей мгновенно отпустил руку Стенсона.
— Я не занимаюсь политикой, мистер Храмов! — обратился Стенсон к двери. — Я лоялен к властям!
За дверью наступило молчание. Стенсон требовательно постучал:
— Мистер Храмов, прошу вас!
Щелкнула задвижка. Печальный Храмов вышел в коридор.
— Эх, мистер Стенсон!
— Итак, через сутки? — спросил Стенсон, оставив упрек без ответа. — Сверим часы, мистер Глазков?
— У нас часы верные, — ответил Алексей, подталкивая Храмова к выходу.
Над домиком разнесся крик петуха. Возле курятника расхаживает Алексей. У порога — Вуквутагин с винтовкой.
— Учтите, гражданин Храмов, — говорит Алексей. — чистосердечное признание облегчит вашу участь на суде!
— Ничего я не знаю… — сумрачно отозвался Храмов.
— Как же не знаете, раз сами брали пошлину?.. Раз брали, значчит, знаете, как ее берут… Ну?
— Не знаю никакой пошлины…
— Как же не знаете!.. Раз брали — значит…
И вдруг Алексей остановился, пораженный неожиданным открытием:
— Значит, у вас деньги есть!.. А? Вуквутагин?.. Куда же они могли деться-то?..
Алексей обошел комнату, вернулся назад и заявил:
— Арестованный, я должен вас обыскать!
Он решительно направился к курятнику, загремел замком.
Храмов попятился в дальний угол, но тень Алексея надвигалась на него, и, чувствуя неотвратимость приближающейся минуты, Храмов закричал, простирая руки к иконам:
— Господи!.. Не допусти!
Вуквутагин с любопытством смотрит то на иконы, то в сторону курятника, откуда слышится деловитая возня. Лики снятых равнодушно глядят в пространство.
На столе перед Алексеем — знакомый нам пояс из полотенца. Здесь же — груда вытряхнутых из него денег.
Растерянный Храмов, покачиваясь в оцепенении сидит на полу. Алексей с удивлением и восторгом перебирает пачки долларов:
— Надо же сколько… Вот она, значит, какая, пошлина-то… Гляди, Вуквутагин! Вот из-за этих самых долларов эксплуатируют трудовой народ, негров и всякий пролетариат!
— А!..а!.. — вдруг завопил Храмов, очнувшись наконец от потрясения. Он сорвал рубаху и бросил ее Алексею. — Все забирай!.. И порты возьми! — отбив поклон, Храмов поднялся и снял штаны.
Алексей и Вуквутагин изумленно наблюдали эту картину.
— Исподнее бы отдал, да срамиться перед тобой не хочу! — В одних кальсонах Храмов проследовал в курятник, захлопнул дверцу и громко зарыдал. Алексей подошел к курятнику.
— Ну… Тимофей Иванович… Зачем же так расстраиваться… Вы же в Америку не сбежали? Не сбежали. Не успели. И деньги народные целы. Может быть, товарищ Зюкин вам это зачтет… А если расскажете, как берут пошлину, может, и совсем простит… А?
Храмов молчал.
— Вы вон религии придерживаетесь, — продолжал Алексей. — А ведь сказано — не укради… Ну так как ее берут— пошлину, а?
Храмов молчал.
— Эх вы! — с презрением бросил Алексей. — Американца выгораживаете! Он же вас предал!
— Потому что креста на нем нет, — ответил Храмов. Помолчал и добавил: — И на тебе тоже!
— А ну, говорите! Именем революции! — Алексей схватился за маузер.
— Не скажу! — крикнул Храмов. — Никаким именем не скажу!.. Именем северного сияния тоже не скажу!.. Помру— не скажу!
Алексей озадаченно прошелся по комнате, остановился перед столом. Посмотрел на доллары.
— Слушайте… А за деньги скажете?
— Кукареку! — заорал петух, забившись на жердочке. В курятнике он теперь один.
Одетый Храмов сидит за столом против Алексея, прикрывая ладонью тощую пачку долларов.
— Только ведь пошлина — это что… — рассказывает он. — Цены главное… Вот, к примеру, Стенсон. Этому Иуде десять процентов заплатить — тьфу! Он на чукчах в сто раз окупит. Потому — народ темный, настоящей цены не знает…
— А вы знаете?
Бывший управитель покосился на деньги. Алексей подвинул ему еще одну бумажку.
— Цены, — заговорил Храмов, — они разные…
На берегу возле самой воды шло торжище. Здесь был весь Уйгунан, съехались сюда и охотники из дальних стойбищ. Голоса людей, визг собак, выстрелы из ружей, проверявшихся при покупке… В этот беспорядочный шум почему-то врывалась колоратура певицы, бравшей самые высокие ноты.
Один из стенсоновских приказчиков, положив на чашку весов два топора, тщательно уравновешивал их выделанными оленьими шкурами.
Второй поставил на землю длинноствольный винчестер и укладывал друг на друга песцовые шкурки, пока стопка не добралась до мушки. Потом он протянул винтовку стоявшему напротив чукче.
Сам мистер Стенсон, сидя на складном стульчике возле поющего колоратурным сопрано граммофона, аккуратно связывал бечевой груду горностаев. Покончив с этим занятием, оп снял с граммофона трубу и вручил чукче. Тот, не услышав ожидаемых звуков, недоуменно обратился к Стенсону:
— Коо-какомэ?..
Стенсон взял трубу и поставил ее на прежнее место — певица снова запела. Американец развел руками: все, мол, правильно. Когда чукча отошел, Стенсон поставил на граммофон новую трубу.
В эту самую минуту перед ним вырос разъяренный Алексей. В руках он держал злополучную трубу. Сзади стоял вконец растерянный чукча.
— Я запрещаю торговать! — крикнул Алексей — Ясно вам? Прекращаю торговлю!
Стенсон встал. Попытался улыбнуться, достал часы:
— Я ждал ровно сутки… Но в наших сутках двадцать четыре часа, а не двадцать шесть… и я…
— А я вообще запрещаю! — Алексей сунул трубу в руки Стенсону, схватил горностаевую вязку и вернул ее чукче. — И цены теперь буду устанавливать сам! А пошлину платить будете с продажной стоимости!
— Что? — изумился Стенсон.
— С продажной стоимости! Сорок процентов!
— Вы с ума сошли! — уже без всякого юмора закричал Стенсон. — Всегда было десять!..
— А будет сорок!
— Это грабеж!
— Сам грабитель! Империалист!.. Не нравится — мотай отсюда!
— Да вы… — Стенсон задохнулся. — На каком основании?..
Алексей сбросил с пластинки мембрану и в наступившей тишине произнес:
— На основании моего приказа! — подумал и добавил: — За номером пять!
Рука Алексея водружает на гвоздь, где уже скопилась порядочная стопка бумаг, приказ начальника Чукотки за номером пять.
Неподвижно стоит на рейде шхуна Стенсона. Бродят, поглядывая на корабль, грустные чукчи. Заложив руки за спину, по берегу, как по комнате, расхаживает Алексей.
У воды — самодельный пограничный столб с надписью: «Р.С.Ф.С.Р. Вход с разрешения администрации».
Из домика в сопровождении Вуквутагина вышел Храмов, принялся колоть дрова, но вдруг отложил топор.
В это же мгновение на берегу приподнялся с камня Алексей.
Из-за мыса показались мачты еще одной шхуны.
Храмов, заслонив глаза ладонью, долго рассматривал приближающееся судно, а потом уверенно произнес:
— Господин Иемуши-сан.
Со шхуны спустили шлюпку, она направилась к берегу. А минутой позже с поразительной быстротой шлюпка отвалила и от борта шхуны Стенсона.
Две шлюпки неслись наперегонки. Стенсоновские молодцы работали веслами дружнее, да и шхуна их была ближе.
Вскоре Алексей уже различал лицо американца. Неспокойно оглядываясь назад, тот кричал:
— Я согласен, мистер Глазков! Согласен!..
Руки Алексея неумело пересчитывают доллары.
Сосчитал, отрицательно покачал головой и сказал стоящему перед ним маленькому японцу:
— Сорок процентов, господин Иемуши. Больше не беру, меньше — не могу.
Японец заулыбался, торопливо заговорил, путая русские и японские слова. Он жаловался на расходы, неспокойное море и кризис.
— Никак не получается, — развел руками Алексей. — Коньюктура! И мистер Стенсон платил столько же!..
— Помилосердствуйте, ваше благородие!.. — Уже не японец, а бородатый человек в бриджах стоит перед начальником Чукотки.
— В лирах не берем, господин Брюханов. Курс шаткий.
Брюханов вздохнул.
— Тогда, может… золотыми десятками?..
При свете лампы Алексей раскладывает по пачкам ворох лежащих на столе денег.
— Вуквутагин, — вдруг сказал он, — а мы мировой торговли не подрываем? Может, тридцать процентов брать?
— Много — хорошо! — ответил Вуквутагин.
— Правильно! — подумав, согласился Алексей. — Было бы слишком — так не платили бы… И потом — они вас эксплуатировали? Эксплуатировали. Значит — не много!..
И опять руки Алексея пересчитывают валюту.
Рыжий англичанин с орлиным носом мрачно курит трубку.
— Ну вот и ол-райт, — сказал Алексей, закончив счет. — Теперь все в порядке. Гуд бай!
Англичанин, оставляя шлейф дыма, направился к дверям.
— Э!.. И еще в следующий раз привезите мне машинку— считать деньги!
— Машинка? — свирепо обернулся англичанин. — У меня нога здесь больше нет!..
Крутится ручка арифмометра.
Друг против друга — два заваленных бумагами стола.
Над первым — табличка с надписью: «Начальник Чукотки».
Над вторым: «Секретарь-переводчик».
Под табличкой Храмов с арифмометром. Рядом — Вуквутагин с винтовкой, в тесном английском френче и с сигарой в зубах.
Пересчитав доллары, Алексей подошел к сейфу, на котором теперь висит замок причудливой формы, снабженный наборным диском.
— Арестованный, отвернитесь!
Треск арифмометра смолк.
Набрав нужную комбинацию цифр, Алексей щелкнул замком и положил пачку денег рядом с теми, что уже скопились в сейфе.
— Приплюсуйте сегодняшние! — распорядился он.
Храмов повертел ручкой и вдруг произнес со священным трепетом:
— Миллион!..
— Сколько?..
Храмов кивнул на счеты.
Минуту оба молчали…
— Ну и что такого? — не совсем уверенно произнес Алексей. — Ничего тут особенного… Нормальная пошлина! Спасибо, Тимофей Иванович, можете идти отдыхать.
Храмов покорно поднялся, проследовал в курятник и закрыл за собой дверцу. В ней щелкнул английский замок.
Алексей задумчиво крутил ручку арифмометра.
— Задерживается товарищ Зюкин… И доллары лежат… Л ведь купцам только скажи — они и кирпич, и ситец… что хочешь привезут. А, Вуквутагин?..
— Капканы купить, — сразу предложил Вуквутагин.
— Что капканы!.. Хоть паровоз покупай! Все можно. И рельсы, и уголь… хоть целую железную дорогу!.. Ну а раз железная дорога — значит, заводы воздвигать будем! Чтобы был свой чукотский пролетариат! Верно?
Вуквутагин подумал и сказал:
— А песец тогда будет? За что пошлину брать будем?
— Тоже верно, — вздохнул Алексей. — Подумать надо… Но и время терять нельзя… Условия созрели, а сезон кончается. Заказывать — так сейчас!
Начальник Чукотки прошелся по комнате.
— Ну вот что… придется потихоньку самим начинать. Пора! Будем строить социализм!
Ночь. Поблескивают из курятника глаза Храмова.
Разложив бумаги, сидит за столом Алексей. Что-то пишет, временами покручивая ручку арифмометра.
— Тимофей Иванович!..
— У?.. — промычал Храмов.
— Паровозы почем в Америке — не знаете?..
— Не покупал…
Алексей поднялся, прошелся по комнате.
— А мрамор?
— Чего?..
— Мрамор… камень такой… а?
Храмов ничего не ответил.
Алексей снова сел за стол.
— Дурак ты дурак… — вдруг заговорил Храмов. — Паровозы!.. Лодочку бы тебе — да айда!.. А в Америке при миллионе да с Храмовым…
— Но-но! — прикрикнул Алексей. — Вы тут не агитируйте! Вы бы лучше мне свои деньги обратно отдали. Все равно они вам ни к чему.
— Вот я и говорю, что дурак… — горестно вздохнул Храмов.
— Ну куда вы их при Советской власти используете?
— Нету такой власти, — убежденно сказал Храмов. — Потому что не может быть такой власти… А насчет денег, — добавил он, — нам не к спеху… Обождем.
На дверях надпись: «Кабинет министров».
Из-за двери доносится неясный шум голосов.
В приемной рядком сидят Иемуши-сан, Пит Брюханов, рыжий англичанин и еще несколько торговцев. Англичанин пьет кофе, наливая его понемногу из объемистого термоса.
В сопровождении дежурного офицера стремительно вошел мистер Стенсон.
— Ба!.. — воскликнул Брюханов, картинно раскрывая объятия. — И вас ободрал комиссар!..
Стенсон сдержанно усмехнулся, по очереди поздоровался со всеми и сел в кресло.
— Придется немного подождать… — помялся офицер. — Час, другой…
— Час!.. — расхохотапся Брюханов. — Третьи сутки ждем! — Он наклонился к Стенсону. — И дернул меня черт сказать, что там наши денежки!..
С тех пор как в бильярдной бывшего купеческого собрания находился Анадырский совет, обстановка здесь мало изменилась.
Во главе зеленого стола стоял премьер-аптекарь и, размахивая руками, старался унять разноголосый гам.
— Господа! — кричал он. — Будем выше ведомственных интересов! Как говорили древние: «терциум нон датур!» — возглавить карательную экспедицию в Уйгунан может только один человек… Я предлагаю министра по делам отдаленных территорий!..
Министр по делам отдаленных территорий — мужчина с львиной гривой — одобрительно кивнул.
Но тотчас раздался голос его соседа:
— Вэто!.. Дело относится к ведомству юстиции!
— Истинно — вьето! Вьето!.. — подхватил купчина в поддевке.
— Тогда, может быть, министр торговли?.. кивнул в его сторону премьер.
— К чертям собачьим! — выкрикнул кавказец. — Кто на Чукотке — чукчи, да? Кто такой чукчи — национальность, да? Кто такой я — министр национальностей, нет? Давай отряд!
Кавказец вскочил, сорвал с себя башлык, выхватил из газыря папиросу и нервно закурил.
Остальные министры снова подняли разноголосый галдеж.
— Господа!.. — тщетно взывал премьер. — Господа!..
Брюханов отошел от двери и зашагал по приемной.
— Кабак!.. Правители!.. — повторял он, яростно плюя во все углы. — Навигация кончается… Разоримся, как есть разоримся!.. — Брюханов остановился перед Стенсоном: — Интересно, кто первый заплатил пошлину?.. Эх и дал бы ему в морду!
— Да, господа, это действительно невыносимо!.. — прервал щекотливый разговор Стенсон. Он отошел подальше от Брюханова и поманил к себе дежурного офицера: — В правительстве, я надеюсь, есть военные?
— Так точно! — ответил офицер. — Полковник Петухов-с!
— Пригласите господина полковника.
Через минуту в приемную вышел Петухов и хмуро к нырнул Стенсону.
— Господин полковник… — Стенсон взял его под руку. Я много слышал о вашей храбрости и теперь удивляюсь вашей нерешительности…
— То есть?..
— Давайте говорить как деловые люди…
И Стенсон повел Петухова в глубину коридора. Купцы, переглянувшись, потянулись следом.
Дебаты в кабинете министров продолжались.
— Мы же старые социал-демократы!.. — вырывался из общего шума горестный фальцет премьера. — Речь идет о благоденствии отечества!..
— А где военный министр? — сразу наступило молчание.
Члены кабинета секунду оцепенело глядели друг на друга, а потом, опрокидывая стулья, разом ринулись из комнаты.
В приемной, в коридоре — повсюду было пусто и тихо. Только обрывки бумаги и мусор на полу напоминали о недавно квартировавшем здесь воинстве.
— Утек! — взвизгнул купчина.
— До свидания, товарищи! До скорой встречи! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!..
Нарты удалялись от незнакомого нам стойбища, на краю которого собрались чукчи проводить начальника.
Помахав на прощание рукой, Алексей укрылся за спиной Вуквутагина от встречного ветра.
— Здесь, пожалуй, с бани придется начинать… — пробормотал он. — Яндракинот — там кирпичный завод… Инчоун…
— Завод — табак делать, — сказал Вуквутагин.
— Табак отомрет, — пояснил Алексей. — Не будет курящих при социализме… В Инчоуне мы, пожалуй, планетарий отгрохаем.
Нарты поднялись по склону сопки и остановились. Внизу простиралась тундра — на много километров вокруг.
— Жаль… Хорошее место пропадает, — сокрушенно покачал головой Алексей. Он в задумчивости теребил ухо. — А ну, Вуквутагин… встань вон там… Повыше. Руку вытяни…
Алексей отбежал на несколько шагов и поглядел на фигуру Вуквутагина снизу.
— Точно, — с удовлетворением заключил он. — Памятник здесь поставим товарищу Глазкову! На виду у всего чукотского пролетариата!.. Он вытащил листок, но в это время Вуквутагин что-то крикнул, указывая протянутой рукой в тундру.
Алексей обернулся.
— Наши!.. Ура!.. Наши идут!..
По склону соседней сопки опускались тяжело нагруженные нарты. Упряжка Алексея понеслась им навстречу.
— Ура!.. Товарищи!..
И вдруг, когда до встречи оставалось шагов сто, произошло непонятное.
Нарты резко остановились и, развернувшись, понеслись прочь.
И сразу же вдогонку им загремели выстрелы.
Снежная пыль летит из-под полозьев. Легкие нарты с Алексеем и Вуквутагином все дальше уходят от белых.
Следом за нартами петуховского воинства из-за холма выскочила еще одна упряжка.
— Подлый душа!.. — кричал кавказец. — Остановись, покажи твой офицерский честь!
Петухов, не оборачиваясь, погрозил каюру револьвером.
— Ах ты, джигит собачий!.. — кавказец пустил свои нарты наперерез петуховским. — Сам себе больше знаешь, да?!
Секунда — и упряжки столкнулись, превратившись в мохнатый, визжащий клубок. Петухов и кавказец отлетели в сторону, вскочили и, увязая в снегу, продолжили погоню пешком.
А сзади со склона уже катились нарты с остальными анадырскими министрами.
Упряжка начальника Чукотки влетела в Уйгунан, с разгону остановилась перед домиком.
Алексей ворвался в комнату.
— Арестованный! — крикнул он. — От вашего поведения эту минуту будет зависеть решение суда! — И, схватив пачку патронов, выбежал обратно.
На краю поселка за сугробами залегла цепь — человек тридцать мужчин во главе с Алексеем. Дула винтовок упиралигь в горизонт, пока безлюдный.
Чукчи держали пальцы на спусковых крючках, но вели себя как-то странно: переглядывались, вздыхали и, видимо, не очень хорошо понимали, что от них требует начальник.
Но вот вдали показалась черная точка.
— Товарищи! — приподнялся Алексей. — За социалистическую Чукотку! Залпом!.. Огонь!..
Над тундрой щелкнул одинокий выстрел.
Вместо одной на горизонте теперь чернело несколько точек, и они, приближаясь, росли. Чукчи по-прежнему лежали и не стреляли.
— Товарищи!.. — Алексей побежал вдоль цепи. — Что же вы, товарищи!.. Пора уже!.. Огонь!..
Выстрелил Вуквутагин. Остальные ружья молчали.
— Что же вы, товарищи?.. — растерянно повторил Алексей, опуская маузер. — Вуквутагин!.. Что же они?.. Почему не стреляете?.. — закричал он, толкнув ближайшего чукчу.
Тот виновато посмотрел на Алексея, передернул затвор, прицелился и… опустил ружье.
— Человека!.. — кивнул он.
— Ну и что?.. — Человека — стреляй нет… Нерпа — стреляй, песец — стреляй, человека — нет… — И чукча, отложив ружье, поднялся.
За ним, стараясь не глядеть на Алексея, начали подниматься остальные.
— Да какая же это человека?.. Это ж белые!.. — Алексей метался от одного к другому. — Они же за купцов, за мировой капитал!.. Товарищи чукчи!.. Что же с социализмом-то будет?
Со стороны нападающих понеслись выстрелы. Один из чукчей упал, и красная струйка потекла на снег.
Дверь курятника выломана…
Храмов лихорадочно возится у сейфа.
Вздрагивая от каждого выстрела, он тщетно набирает комбинации цифр. Стрельба все громче, ближе. Храмов обхватил сейф руками и попытался его приподнять.
В дом вбежали Алексей и Вуквутагин.
Храмов заслонил ящик телом.
Алексей попробовал оттащить Храмова от сейфа, но тот уперся ногами в пол, сопел и не поддавался.
Тогда Вуквутагин ухватил его за ноги. Храмов разжал пальцы, упал навзничь.
В оцепенении он смотрел, как Алексей открывает сейф, вытаскивает деньги, пояс и кидает все это в мешок.
Пуля выбила стекло, на пол посыпались осколки.
Вуквутагин вытолкнул Алексея на улицу.
Оцепенение Храмова длилось еще несколько секунд, а потом он бросился к двери:
— Стой!.. Отдай!..
Комната опустела. Но ненадолго. Через минуту сюда в полном составе ворвалось правительство Свободной Тунгусии.
Под обрывом стояла лодка. Вуквутагин пихнул в нее Алексея и оттолкнул лодку от берега.
Она заскользила в разводьях между льдинами.
— А ты?.. — закричал Алексей.
— Тундра большой! Прощай, начальник!
Покачиваясь, удалялся от Алексея чукотский берег. Горели яранги, черный дым стелился над тундрой…
На каменистой отмели за валуном примостился Алексей. Доставая из вещевого мешка смятые деньги, он тщательно разглаживает бумажку за бумажкой и раскладывает по по пачкам. Каждую пачку прижимает к земле камнем, чтобы не унесло.
Следом за деньгами Алексей извлек храмовский пояс. Морские волны обрушиваются на берег, подкатываясь к самому валуну.
Алексей сбросил ремень с маузером и приладил на себя пояс ценою в миллион. Нагнулся за маузером… маузера не было.
Перед Алексеем стоял Храмов.
Борода бывшего управителя Чукотки обледенела; но он выглядел довольным и держал комиссарский маузер наизготовку.
— А… арестованный?.. — попятился Алексей.
— Нету здесь арестованных! Тут демократия!.. — Храмов кивнул назад, и Алексей, подняв глаза, обомлел.
Над берегом возвышался полосатый столб с белым орлом и надписью: «Территория Соединенных Штатов Америки».
— Сейчас делить будем или как? — спросил Храмов.
— Чего делить?..
— Миллион!
Алексей ухватился за пояс, со страхом поглядывая на маузер.
— Не отдам… — прошептал он.
— А это нехорошо! — укоризненно сказал Храмов. — Я ж тебе верой и правдой… гордыню смирял!.. Скажи по совести, нешто за все услуги — половина не моя?..
— Не ваша!..
Храмов тяжело вздохнул.
— Ну тогда… прости меня, Алексей Михайлович!.. — Он низко поклонился и щелкнул предохранителем. — Вставай-ка вон туда, под камень…
— Зачем?..
— Не хотел греха брать на душу, да, видно, по-другому никак… Иди, иди, Алеша, не томи…
— Постойте, Тимофей Иванович!.. — крикнул Алексей. — Не усугубляйте вины… — заговорил он, когда Храмов опустил маузер. — Товарищ Зюкин вам не простит!..
— Сам себе не прощу, — сказал Храмов. — Предаю тебе, Господи, душу раба твоего Алексея… А может, так отдашь? Грех уж больно неохота брать. А?..
— Смерть мировому капиталу!.. — дрожащим голосом прокричал Алексей. Храмов вытер слезы и прицелился.
— Хэлло!.. — донеслось сверху. С горы быстро спускались несколько человек на лыжах в форменных куртках, с короткими карабинами.
— Прошу политического убежища! — раздалось им навстречу. — Политического убежища!..
Увязая в снегу, Алексей бежал навстречу патрулю.
— На двоих! — торопливо добавил Храмов, устремляясь следом. — На двоих!
Возле домика, над которым развевается звездно-полосатый флаг, стоят аэросани. У входа прохаживается закутанный часовой.
Две руки лежат на обложке Библии.
— С какой целью вы прибыли на территорию Северо-американских Соединенных Штатов?
Перед столом пограничного комиссара, с трудом читающего текст въездной декларации, — Алексей и Храмов.
— Коммерция!.. — поспешил ответить Храмов. — Бизнес по-вашему! — Комиссар перевел взгляд на Алексея.
— И я… — печально подтвердил тот.
— Не везете ли вы наркотики, алкоголь, семена авокадо н мушмулы, порнографические издания и другие предметы, запрещенные списком?
— Чего нет — того нет!.. — заискивающе пошутил Храмов.
— Ноу? — не понял комиссар.
— Ноу! Все — ноу!
— Располагаете ли вы имущественным цензом, необходимым для въезда в Штаты?
— Это йес! — Храмов с готовностью вытащил из-за пазухи доллары, отданные ему когда-то Алексеем. — Две тысячи! Ту фаузенд!
— Ю? — комиссар повернулся к Алексею.
— Нету! У него нету! — Храмов заслонил Алексея. — Ноу! Я плачу! За обоих!
Комиссар встал и по слогам прочел:
— До-бро по-жа-ло-вать в Америку!
«Глобус географический. Подлинник. 1922 год»
На экране знакомый нам по первым кадрам глобус, а в н>пограмме снова звучит Время… Тягучая негритянская песня и крики надсмотрщика над Африкой. «Рот фронт!»— скандируют голоса над Гамбургом. В Шанхае стреляют… А там, где на берегу Тихого океана написано «Сан-Франциско» и нарисован буржуй в цилиндре, гремит чарльстон.
Сан-Франциско тысяча девятьсот двадцать второго года… Вечерняя толпа несет по городу двух странных людей. Один — в облезлой меховой малице, галифе и торбасах, другой — в вицмундире с эполетом.
— А ведь мог я тебя еще на Аляске кончить… — сказал Храмов, сумрачно поглядывая на скопище людей и машин.
— Это где? — вяло поинтересовался Алексей.
— А как мы из салуна в Номе выходили… Темный был переулочек-то…
— Не могли, — сказал Алексей. — Там за углом полицейский стоял.
— Верно… — подумав, согласился Храмов. Мать его за ногу…
— А вот я — точно — сегодня мог сбежать!.. Когда толпа повалила…
— В порту?
— Ага!
— Ну и дурак. Все равно из порта одни ворота.
Некоторое время они шли молча, по очереди зевая. Наконец Алексей остановился перед залитым огнями входом и кивнул:
— Отель.
— Так я тебя сюда и повел!.. Без того уж ты копеечку! Одни билеты чего стоят…
— А вы не тратьтесь.
— Расчета нет… На Аляске тебя купцы признают. Распотрошат.
— Это правильно, — согласился Алексей.
— А здесь — только я… Уж я тебя кончу, — заверил Храмов. — Должен!
— Ну это как сказать, Тимофей Иванович.
— Вот тогда уж… — продолжал Храмов, — захочу — весь отель с потрохами куплю… Тут, брат, Америка!.. Во, гляди! — Он остановился возле уличного автомата, на котором был нарисован сияющий башмак. — Железная машина, безмозглая, а и та деньги уважает. Понимает что к чему! На тебе, держи!
Храмов опустил в прорезь монетку и поставил на ступеньку ногу. Автомат загудел, замигал лампочками, металлические захваты крепко зажали храмовский сапог. Потом заработали щетки.
Через минуту захваты разжались, и вспыхнуло табло — рука с поднятым вверх большим пальцем.
— Вот он где, социализм-то твой! — восхищенно промолвил Храмов и поставил на ступеньку другую ногу.
Алексей поглядел на щелкнувшие захваты, оглянулся по сторонам и, положив еще одну монетку в автомат, попятился.
— Э, э!.. — забеспокоился Храмов. — Не балуй!..
А Алексей, выхватив у него из кармана маузер, уже бежал прочь, вдоль мостовой.
Еще мгновение — и начальника Чукотки поглотила толпа.
— Отдай, гадюка!.. Отдай! — кричал Храмов, пытаясь высвободить ногу.
Но захваты держали крепко, щетки лихо летали по сапогу..
Пробежав несколько кварталов, Алексей свернул за угол и остановился.
Над широким стеклянным входом плыл макет океанского лайнера. Рекламный джентльмен в костюме «гольф» улыбаясь, махал с палубы рукой. Вокруг светились надписи на всех языках мира, в том числе и на русском.
Перед вертящейся дверью стоял лощеный швейцар.
«Бюро путешествий»… «Бюро путешествий»… «Бюро путешествий»… — призывно мигала реклама.
Внимательно оглядев рекламного путешественника, Алексей в раздумье потеребил ухо, повернулся — и скрылся за углом.
Дневные и вечерние костюмы, фраки и смокинги, домашние халаты и визитки. Лица манекенов в витрине равнодушно глядели на прохожих.
Из магазина вышел Алексей. Он был одет точно так же, как джентльмен на рекламе Бюро путешествий.
Брюки до колен, клетчатые гетры, кургузый пиджачок и узкополая тирольская шляпа с пером.
Швейцар привычно склонил голову.
Миновав вертящуюся дверь, Алексей оказался в просторном холле.
Навстречу уже спешил лысый господин в золотых очках.
— Сит даун, плиз! — Он заботливо усадил гостя в кресло и сел напротив, улыбаясь самым приятным образом.
Бой подкатил столик с бутылками, сигарами и сверкающими приспособлениями для сбивания коктейлей.
Лысый что-то спросил по-английски.
— Ай вонт… ит из… — начал было Алексей, но запнулся. — Русский я… Ай эм рашен!..
— О-о!.. Рашен?! — удивился господин и исчез.
Булькал сбиваемый боем коктейль.
Алексей беспокойно оглянулся. У входа лысый господин объяснял что-то швейцару.
Начальник Чукотки покосился налево — вторая дверь была заперта.
Направо — двери не было совсем.
Неожиданно сзади раздалась русская речь:
— Господин управляющий просит великодушно извинить, сэр, что вам переводит швейцар… Но фирма отказалась от услуг переводчика — туристов из России нет уже шесть лет… Вы понимаете… эти катаклизмы…
— Понимаю… — облегченно вздохнул Алексей.
Управляющий снова сел в кресло и взял налитый коктейль.
— Господин МакКуин вас слушает… — объяснил швейцар.
— Хочу путешествовать!..
Швейцар перевел. Лысый нажал какую-то кнопку.
Прямо перед Алексеем раздвинулись жалюзи и открылась рельефная карта мира.
Подавая гостю длинную указку, швейцар перевел:
— Какой маршрут вы наметили, сэр?
Алексей подумал и ткнул в Гавайские острова.
Лысый господин понимающе кивнул и снова защелкал кнопками.
Свет погас. На карту с тихим жужжанием опустился экран. На нем возникли море, белоснежный лайнер, джентльмены, играющие на палубе в теннис.
Швейцар пояснил:
— Вас доставит «Бристоль», сэр. Теплоход. Гарантирован полный комфорт. Фирма берет на себя заботу о вашем пребывании на Гавайях. Апартаменты в лучших отелях. Прогулки. Развлечения. Первым классом — три тысячи восемьсот долларов.
Зажегся свет.
— Так… Ну… а сюда?..
Алексей ткнул указкой чуть посевернее.
Плиз… — Управляющий снова включил невидимый проектор. На экране появились чайные домики, гейши и рикши.
— Пароходом до Нагасаки… — рассказывал швейцар. — Затем тур по стране. Остановки по вашему желанию, сэр. Своеобразный местный транспорт. Памятники старины. И недорого — всего две тысячи долларов.
Экран погас.
— Понятно… А если… сюда… — указка проделала замысловатый путь и остановилась возле Анадыря.
Швейцар удивленно посмотрел на Алексея и перевел.
Управляющий заговорил, разводя руками.
— Он говорит, что это очень сложно, сэр… — переводил швейцар. — Прямого сообщения нет… Придется совершить кругосветное путешествие: Сидней — Кейптаун — Дакар — Гамбург — Петроград… потом Сибирь…
— Только потом? — уныло переспросил Алексей. — Ну а русские пароходы… сюда заходят?
— Бывают… торговые. Раз, ну два в год…
Алексей секунду помолчал, а потом кивнул на экран.
— Еще разок Нагасаки покажите…
Свет погас. Замелькали кадры. А когда снова стало светло, разборчивого посетителя в кресле уже не было…
«Расписка. Дана сия в том, что заимообразно взял из народных денег 15 (пятнадцать) долларов на обмундирование. С обязательством вернуть подписуюсь. Алексей Глазков (согласно мандата)».
Алексей сложил расписку вчетверо и спрятал за пазуху.
Бородатый швейцар опустил жалюзи на витринах Бюро путешествий, проверил замки и, не спеша, направился по улице.
— Скажите, пожалуйста… — услышал он за спиной тихий голос. — А если на палубе… до Европы сколько стоит?
Швейцар обернулся.
— А, неутомимый путешественник! Алексей кивнул.
— Послушайте, юноша, — швейцар приблизился к нему. — Я не спрашиваю, как занесло вас сюда и что тянет обратно, — но вы действительно хотите вернуться в Россию?
— Очень хочу, — признался Алексей. Лицо швейцара к этому располагало.
— Денег у вас нет, документов, полагаю, тоже?
Алексей в ответ только вздохнул.
— Тогда, мой дорогой, у вас есть только один путь. — Швейцар полез в карман, вытащил бумажник, из него какую-то картонку. — Это членский билет Союза моряков. Чужой, разумеется, но он очень помог мне в моих странствиях. Правда, из России — сюда…
Алексей протянул руку.
— Минуточку… Но прежде, юноша, дайте мне слово, что и Москве у Иверской закажете молебен по родителям моей супруги.
Алексей помолчал. Потом решился.
— Честное слово!
— Это поминальник… Вот членский билет… и я вам расскажу, как им пользоваться. — Швейцар улыбнулся Алексею грустно и доброжелательно. — Все мы тут, без родины, сироты, и кому, как не нам, помогать друг другу!
— Сингапур!
Алексей, спавший на скамейке, открыл глаза и в первую очередь пощупал, на месте ли пояс.
Мимо него, опережая и отталкивая друг друга, бежали люди.
Они спешили к крыльцу конторы, где стоял чиновник в морской фуражке с листком бумаги в руках.
Отобрав шесть человек, чиновник что-то крикнул остальным, и те понуро разбрелись по своим местам.
Сквер, в котором Алексей провел ночь, оказалась биржей безработных матросов. Белые, черные, желтые, в тельняшках и робах, с узлами и сундучками — они заполняли все пространство перед конторой.
— Бомбей! — раздалось снова.
Теперь Алексей уже более внимательно наблюдал за происходящим. Человек в фуражке отсчитал еще пятерых — и они исчезли за дверью.
— Шанхай!
Опять перед Алексеем замелькали тельняшки и сундучки. Он вскочил и присоединился к бегущим.
Но маленький злой китаец, оглядев на ходу элегантный костюм начальника Чукотки, немедленно отпихнул его в сторону.
Стал моросить дождь, наступала осень.
Осторожно переступая лужи, по улице шествовал человек в лаковых башмаках, строгой черной тройке, цилиндре зонтиком.
Он шел мимо сквера, мимо конторы, где по-прежнему теснились безработные матросы.
Для многих биржа давно стала вторым домом: одни спят здесь же возле забора, другие играют в кости, третьи закусывают.
Владелец цилиндра равнодушно поглядывал на этот табор. И вдруг он остановился.
— Начальничек!..
Не скрывая ликования, Тимофей Иванович Храмов оглядывал жалкую, потрепанную фигуру Алексея.
— Ан не помогли храмовские денежки-то!.. Говорил— пропадешь один! Все профукал! Это тебе не социализм строить!.. Ай-яй-яй… И до какой же ты жизни дошел!..
— Живу не жалуюсь, — хмуро буркнул Алексей, испуганный и несколько озадаченный великолепием бывшего арестанта.
— Еще бы — жаловаться!.. У тебя ж миллион!.. — хохотнул Храмов. — Пароходик-то не твой, случайно? — кивнул он на белый лайнер, видневшийся за решеткой порта и, вдоволь насмеявшись, продолжал: — Бог-то правду видит! Храмова ограбил! Оружие к нему применял! Да ладно… — Храмов великодушно махнул рукой. — Мести нет в сердце моем, живи себе как есть, в дерьме!
Поняв, что опасность миновала, Алексей кивнул на храмовский цилиндр:
— А вы, значит, и без миллиона в эксплуататоры вышли?
— Роптать грех, — отозвался Храмов, снял цилиндр, протер его платком. — Дело свое имею… Теперь уж надежное… Храмов вздохнул и водрузил цилиндр на голову. — Однако неприлично мне с тобой на виду трепаться, да и некогда…
— Ну и мне некогда! — заявил Алексей, спеша присоединиться к бегущим. — А мировая революция — она до вас и здесь докатится!..
— Будь здоров, начальник!.. — крикнул Храмов. — Чтоб тебе сдохнуть, грабитель!.. — добавил он с неожиданной яростью.
Храмов пересек площадь, его нога ступила на подножку ландо, сам Храмов опустился на мягкое сиденье, руки в перчатках взялись за элегантные вожжи, зацокали по мостовой копыта и… неуклюжий катафалк, с черным лаком которого сливалась черная фигура Храмова, восседавшего на облучке, медленно пополз по площади.
А у конторы шла своя жизнь.
— Сидней! — крикнул чиновник.
Толпа ринулась на штурм. Теперь первым бежал Алексей.
На экране снова глобус.
Посередине пунктирной линии, протянувшейся через океан, — символическое изображение пароходика и надпись «Сан-Франциско — Сидней».
Фигурка Алексея трет шваброй корабельную палубу.
За кадром шумят матросские биржи разных портов…
— Кейптаун! Дакар!.. Порт-о-Пренс!.. — выкликают голоса.
На разных линиях, под разными широтами — фигурка Алексея кидает в топку уголь, карабкается по снастям, снова драит палубу.
Глобус медленно поворачивается — приближается Европа.
Замедляя ход, бегут по рельсам колеса. Проплывают зеркальные стекла, блестящие поручни вагонов, табличка с надписью «Берлин — Москва».
Подхватив чемоданы и саквояжи, первыми ринулись на платформу носильщики. За ними потянулись господа, одетые не по летнему сезону тепло. Перрон заполнился разноязыкой речью.
И вот когда проводники заканчивали выметать дорожный мусор, прошли смазчики с длинными молотками — под одним из вагонов приоткрылась крышка угольного ящика. Оттуда высунулась голова Алексея, а следом появился и сам начальник Чукотки — в рваных клетчатых гольфах и кургузом пиджачишке.
Он расправил затекшие плечи, отряхнулся, ощупал талию и направился в сторону вокзала.
Мимо двигалось многоликое племя пассажиров: командировочные с парусиновыми портфелями, нацмены в тюбетейках, мужики из глубинки при армяках и бородах, вежливые, бритые красноармейцы, юннаты с сачками и плетками. Стучал пионерский барабан. Переругивались носильщики, кричали лоточники, яркие плакаты на стенах призывали покупать духи «Красная Москва», носить галоши фабрики «Красный треугольник», смотреть фильм «Красные дьяволята».
Алексей улыбался толкавшим его прохожим, радостно читал плакаты, остановился и просалютовал пионерам. А когда наконец выбрался на привокзальную площадь, ему навстречу громыхнула медь духового оркестра.
На площади шел митинг. Несколько сот девушек в красных косынках толпились вокруг трибуны, над которой тянулось полотнище с надписью: «Счастливого пути!».
— Товарищи девушки! — говорил человек на трибуне. — Один кролик — это нуль в масштабе нашего строительства. И сотня — тоже нуль. Но миллион кроликов — это уже могучий удар по нехватке мясных продуктов!..
Вспыхнула бурная овация. Вместе со всеми работал ладонями и Алексей, иноземное одеяние которого выглядело здесь довольно странно. За его спиной яростно аплодировали три чумазых паренька.
— Вы едете закладывать кролиководческие хозяйства-гиганты. Помните: четыреста тридцать два кролика — это в среднем корова! Спасибо вам за добрый почин! Смерть мировому капиталу! Ура!
— Ура!.. Даешь!.. — откликнулась толпа.
Дольше сдерживать восторг Алексей не смог. Он начал пробиваться к трибуне.
Три паренька столь же решительно двинулись в противоположном направлении, и стало видно, что пиджак Алексея аккуратно разрезан бритвой.
Появление на трибуне нового человека никого не удивило.
— Товарищи!.. — начал Алексей. — Будучи проездом в Анадырь, шлю вам в своем лице пламенный северный привет от граждан свободной Чукотки!
Едва дождавшись конца аплодисментов, он продолжал:
— Кролики, товарищи, — это хорошо! Однако по личному опыту я советую вам разводить песцов! Так как жадная до нарядов мировая буржуазия охотно скупает этот ценный товар и выплачивает пошлину. Благодаря ней, товарищи, у нас на Чукотке сложились все условия для полного и скорейшего построения социализма!.. И поскольку у нас имеется вырванный из рук капитала…
Алексей хлопнул себя по поясу и остолбенел.
Продолжая шевелить губами, он лихорадочно ощупывал грудь, талию, штанины…
В это время раздалась команда: «По вагонам!» и снова во всю мощь грянул оркестр.
— Куда же вы… товарищи?.. — выговорил наконец Алексей.
Под трибуной проплывали флаги, текли потоком кумачовые косынки комсомолок.
— Товарищи!.. Погодите!.. Помогите!.. Украли!.. Народные деньги!.. Куда же вы, товарищи!..
Но буханье оркестра, гомон толпы, паровозные гудки растворили слова Алексея.
— Привет товарищу с Чукотки! — скандировали девушки, проходя мимо. — Даешь Красный Север!..
А Алексей все кричал — теперь уже совсем беззвучно.
В Народном комиссариате финансов был обеденный перерыв. Отложив счеты и арифмометры, служащие пили чай.
В сторонке у двери сидел бритоголовый человек в шинели и тоже закусывал, расстелив на коленях платок.
Служащие недружелюбно поглядывали на него.
— Товарищ, — сказал наконец один из них, — имейте совесть. У нас обеденный перерыв.
— У меня тоже, — невозмутимо отозвался бритоголовый.
— Вам же сказали — нет валюты.
— Нет — так будет.
Сотрудник пожал плечами и вернулся к трапезе.
Открылась дверь. Вошел щуплый старичок. Бритоголовый торопливо свернул завтрак, встал и двинулся за ним:
— Михал Михалыч, а те двадцать тысяч?..
— Те на вакцину, — устало отозвался старичок. — Есть специальное постановление Малого Совнаркома.
Бритоголовый вздохнул и занял свое место у двери.
Михаил Михайлович налил в стакан кипяток.
Развернул бумагу, в которую были завернуты принесенные им пирожки.
— С потрохами? — заглянул через его плечо сосед. — Почем сегодня брали?
— На пятерку три, — ответил Михаил Михайлович, принимаясь за еду.
— Вот видите, Иннокентий Ильич, на Сухаревке всегда дешевле!
— Зато потроха, — возразил Иннокентий Ильич, — веди господь…
В эту секунду раздался сдавленный стон. Все обернулись.
Михаил Михайлович, откинувшись на спинку стула, держался за сердце.
— Иннокентий Ильич… голосом позвал он.
— Ритчи!..
— Что Ритчи?..
— Его подпись… помните?.. — Михаил Михайлович протянул бумагу, в которую были завернуты пироги с потрохами.
— Боже мой… — прошептал Иннокентий Ильич. — Откуда?..
Стол окружили сотрудники.
Бумага передавалась из рук в руки.
— Директор Чикагского банка!..
— Чек на предъявителя!..
— На много?..
— На сорок тысяч!..
— Ну вот! — удовлетворенно заключил бритоголовый посетитель. — Я же говорил — будет!
— Откуда ты взял это? — человек в кителе со знаками отличия Комиссара 1-го ранга ОГПУ сгреб со стола кипу зеленых бумажек и показал их сидящему напротив беспризорнику лет десяти.
Беспризорник засопел и покосился на людей в кожаных куртках, окруживших стол.
— Ну… в карты выиграл… — сумрачно ответил он. — Вроде гроши… а на них и папироску не купить…
Комиссар аккуратно положил деньги на стол.
— Папироску… — он повернулся к чекистам. — Кто-нибудь может мне объяснить, откуда у этого ротшильда сорок тысяч долларов?..
— А у Витьки Шалавого больше, — с неожиданной злостью произнес беспризорник. — Он мухлевал — во сколько выиграл! Чтоб мне пропасть, граждане начальники! Он еще половину Зюзе отдал.
Наступило подавленное молчание.
Но длилось оно недолго, потому что из приемной донесся шум, распахнулась дверь, и в кабинет ворвался Михаил Михайлович. За ним неотступно следовал бритоголовый.
— Вот!.. — Михаил Михайлович положил перед Комиссаром загадочный чек. Большего из-за одышки он сказать не мг н только ткнул пальцем в подпись мистера Ритчи. — Вот!..
Комиссар прочел бумагу.
— Ну и что?
— Чикагский банк!.. На предъявителя!..
— Хоть сейчас к оплате!.. — вставил бритоголовый.
Комиссар еще раз просмотрел чек.
— А вы уверены, что он подлинный?
— Я еще мог ошибиться… Но Иннокентий Ильич, он эксперт!..
— Допустим… Ну а… вы-то откуда это взяли?
— Так мне, изволите видеть, пирожки в него завернули… На Сухаревке…
Комиссар закурил.
— Где нашли красавца? — кивнул он на беспризорника.
— В Хамовниках, товарищ Комиссар, на развале, — ответил один из чекистов, потирая ссадину на руке. — При облаве.
Комиссар повернулся к Михаилу Михайловичу:
— Торговку помните?
Михаил Михайлович сокрушенно развел руками.
— Да… — протянул Комиссар. — Ну вот что. Товарищ Лукин, вашей группе разыскать всех Витек… и Зюзю тоже. Миллионера накормить.
— Слушаюсь, — вытянулся чекист со ссадиной на руке.
— Гольдин! Вы займетесь рынками. Чеботарев! Свяжитесь с Наркоминделом — иностранцев ночью не грабили? Действуйте.
Чекисты бросились к выходу.
Михаил Михайлович стонал, держась за сердце. Комиссар налил ему воды.
— Не волнуйтесь!.. Сейчас разберемся во всей этой чертовшине. — Он снял трубку зазвонившего телефона. — Что?.. Плывут!.. Где?..
По Яузе плыли доллары.
Их было много.
Волна прибивала их к берегу, как осенние листья…
А по Лубянке шел Алексей.
Шел, понуро опустив голову, но в каждом его шаге чувствовалась суровая мужская решимость.
Он остановился перед подъездом, где высилась длиннополая фигура красноармейца.
— Пропуск! — сказал часовой, загораживая вход винтовкой.
— Нету, — кратко отозвался Алексей, отвел винтовку и шагнул внутрь. Часовой опешил.
— Стой!
Алексей звонко шагал по вестибюлю и не оборачивался.
— Стой, говорю! — красноармеец щелкнул затвором. — Стрелять буду!
— И правильно!.. — остановившись, в отчаянии закричал Алексей. — Стреляйте!.. К стенке гада, заслужил!.. — всхлипывая, он вытирал рукавом неожиданные слезы…
Часовой в изумлении опустил винтовку.
— Мои! Мои! — Алексей бегает по кабинету, осматривая ассигнации, разложенные на столе, на подоконнике, на диване; развешанные для просушки на веревке от окна до окна.
Следом за Алексеем, беспомощно оглядываясь на Комиссара, ходит часовой с винтовкой наперевес.
— Мои… Вот — угол оторванный! Это Иемуши всучил… Не разглядел я!.. — радостно рассказывал Алексей, обращаясь то к Михаилу Михайловичу, то к бритоголовому, то к чекистам. — Он мне и йены хотел всучить, а курс-то у них — сами знаете!
— Кто вы, товарищ!.. — прорвался наконец Комиссар в монолог Алексея.
— Я?.. Здравствуйте, товарищ Комиссар! — Алексей протянул руку. — Я начальник Чукотки…
— Кто?!..
— Начальник Чукотки! Не сам, конечно, начальник, а согласно мандата… — Алексей полез за пазуху и вытащил… маузер. В то же мгновение у него на руках повисли два чекиста.
— Да свой я, товарищи!.. — отчаянно барахтаясь, закричал Алексей. — Мандат-то у меня в поясе остался… а там, на маузере, все написано!..
Комиссар взял маузер. Блеснула медная табличка с надписью «Комиссару А. Глазкову от реввоенсовета фронта за доблесть и отвагу».
— Так… — усмехнулся Комиссар. — Глазков!.. Алексея Глазкова я знал лично по Южному фронту. Высокий. Темный. — Он пристально поглядел на Алексея. — Раза в два старше вас.
— Он!.. — обрадовался Алексей. — Он самый!..
— Не вы?..
— Не я!
Комиссар безнадежно махнул рукой и опустился в кресло.
— Тогда рассказывайте…
Грузовик, заполненный беспризорниками всех возрастов, с ходу затормозил возле асфальтовых чанов, от которых врассыпную тут же бросились чумазые мальчишки.
Соскочив на землю, Лукин заглянул внутрь чана — там, согнувшись, сидел беспризорник, не успевший смыться.
— Как зовут?..
— Витька..
Лукин повернулся к сотрудникам:
— Берите.
Над поверхностью воды показалась мокрая голова. Отплевываясь, чекист бросил в лодку пачку слипшихся долларов, набрал воздуха и нырнул снова.
Таких лодок по Яузе плавало несколько.
А на мостике стояла лебедка, и двое людей травили из воды трос со шлангом. Вскоре показался круглый шлем. В руке водолаза тоже были доллары и какая-то тряпка в горошек…
В кабинет вошел Лукин и вытряхнул из пояса на стол, где со счетами трудился Михаил Михайлович, очередную порцию найденного.
— С Яузы, товарищ Комиссар!
— Пояс!.. — обрадовался Алексей. — Вот он! Глядите, товарищ Комиссар!
Михаил Михайлович сердито щелкнул костяшками.
— Тихо!.. Опять сбили… Принесли и уходите!
— Слушаюсь… — испуганно козырнул Лукин.
Комиссар у окна разглядывал маузер.
— Заряжен?..
Алексей пожал плечами.
Комиссар щелкнул предохранителем и вынул обойму — она оказалась пустой.
— Невероятная история…
— Девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот восемьдесят один доллар!.. — Михаил Михайлович снял пенсне и протер глаза.
— Невероятная история… — повторил Комиссар. — Вы знаете, товарищ… Глазков, согласно мандату, какое огромное дело вы сделали?..
— Знаю, товарищ Комиссар!.. — радостно отозвался Алексей. — И вам тоже спасибо за помощь! И вам… И вам!.. — Он пожал руки Михаилу Михайловичу, чекистам, бритоголовому. — От всей Чукотки!
Вслед за этим Алексей взял со стола пояс и принялся запихивать в него доллары.
— Куда? — в один голос воскликнули Михаил Михайлович и бритоголовый.
— Как куда? Домой. В Анадырь.
Доллары — стопка за стопкой — исчезали в поясе.
— Через мой труп! — закричал Михаил Михайлович и обеими руками вцепился в деньги.
— В очередь! — решительно заявил Алексею молчавший до сих пор бритоголовый. — Я второй месяц хожу!..
— Товарищи!.. — широко раскрыл глаза Алексей. — Какая очередь?.. Деньги-то ведь мои!.. Чукотские! У меня же план!.. Товарищ Комиссар!..
Все трое, держась за пояс, смотрели на начальника.
Комиссар подошел к столу.
Стучат колеса поезда.
За оконным стеклом тянутся поля, реки, серые деревенские крыши.
У окна сидит Алексей. Вымытый, подстриженный, в заметно великоватой шинели.
Напротив него — молоденький, крестьянского вида парнишка с сундучком на коленях.
Оба молчат. Смотрят в окно, покачиваясь на скамейках.
Наконец Алексей, вздохнув, развязал мешок, достал из него пояс в горошек, а из пояса… вынул воблу.
Постучал и принялся чистить, поглядывая на попутчика.
— Комсомолец? — спросил он.
— Комсомолец.
— Держи.
Алексей долго и задумчиво глядел, как паренек чистит воблу.
— Вот ты мне скажи… — вдруг заговорил он. — Положим, есть у тебя миллион… И на этот миллион ты, если захочешь, можешь у себя в деревне хоть завтра полный социализм построить. С баней, с электричеством… Даже, скажем, с планетарием!.. Построил бы?..
— Ясное дело, — усмехнулся паренек.
— А тебе говорят: нет! Надо станки там разные купить, гвозди, лекарства… для другой деревни…
— А кто говорит?
— Не важно. Я, скажем, говорю.
— Ты?..
— Я.
— А миллион мой?
— Твой.
— Ну тогда — как захочу, так и сделаю.
— А станки?
— А на кой они мне?
— Ага!.. — язвительно приподнялся Алексей. — У тебя, значит, социализм, а остальные сто шестьдесят миллионов пускай подождут! Какая же твоя комсомольская революционная сознательность?.. Да ты знаешь что?
— Что?
— Нету такой пошлины, чтобы на нее социализм купить!.. Его строить надо!.. На основе научной теории! Самим! Понял?
— Чего ты ко мне пристал? — обиделся паренек. — Сам спрашивал, сам орет…
Они помолчали.
— Едешь-то откуда? — спросил паренек, возвращаясь к вобле.
— С Чукотки…
— И куда?
— На Чукотку.
— Это… почему?
— Потому… — ответил Алексей, глядя в окно. — Потому что земля круглая…
Снова на экране — глобус.
Под продолжающийся стук колес медленно уплывают Москва, Ярославль, Волга, Урал, Сибирь…
И со свистком паровоза глобус опять оживает, наполняясь шумами, голосами, музыкой, железными лязгами, грохотом моторов.
Нигде не утихает говорящий глобус — даже там, в районе буквы «Р», где еще вчера мы слышали только свист ветра…
(Из цикла «Встречи»)
Это было в самом начале «нулевых».
Тогда, очнувшись от беспредельной безработицы 90-х, я стараниями своего отца был устроен на скромную должность в одной конторе, располагавшейся напротив «Чайного дома» на Мясницкой.
Мясницкая! Бывшая Кировская!..
Кто-то из мудрецов однажды вскользь упомянул о «письмах», что рано или поздно шлёт каждому из нас судьба. Получая эти письма, мы читаем их: кто бегло, кто вдумчиво. Читаем, не понимая чего-то главного. Того, что, обруганный всеми Гурджиев, как-то однажды назвал «Встречей».
***
Когда я был совсем маленьким, таким, что умещался в квартире дома на одной из крохотных улочек города, что до сих пор высится венцом над волжским обрывом в двух шагах от беседки Гончарова, то очень часто болел. Это моё «очень часто», как правило, приходилось на зимние школьные каникулы.
Если бы мои родители знали то, какое ликование скрывалось во мне под заоконное завывание вьюг, муки горчичников, ингаляций, инъекций и прочих медикаментозных ухищрений, то они задушили бы меня ещё в зародыше!
Но я тогда был очень мелок и слаб. Мелок настолько, что двухметровый фамильный диван с откидывающимися по бокам округлыми валиками меня почти не замечал. Маму это положение вещей не устраивало категорически. Она боролась с ним, как могла, набрасывая на меня ворох одеял, подворачивая этот ворох мне под ноги так, что даже при температуре в «37 и 6» чувство полёта, как впрочем, и абсурда всего происходящего вокруг меня, сживалось со мной, как с родным, и не отпускало.
Однажды (ближе к Новому году) в один из таких «болезных» моих вечеров мама принесла мне свежий номер журнала «Природа» с белым медведем на обложке. В тот вечер я, видимо, был совсем плох. Так плох, что до сих пор помню то, каким огнем горела подо мной вся та перинная кладь, в какую мама укутала меня еще с утра.
Чай с малиной выбил из меня с мокротой часть того жара, какой скручивал меня до судорог все последние дни. Мокрый от пота и счастливый счастьем выздоравливающего я тихо листал странички журнала с белым медведем на обложке и не понимал, почему мама плачет…
Как здорово быть маленьким… Это начинаешь понимать тогда, когда мамины слёзы перестают для тебя быть чем-то обыкновенным. Нечто, вроде того обязательного приложения к тому градуснику, в котором ртуть остановилась на той отметке, на которой маме уже не важно, кто в три часа ночи вот уже пять часов своими телефонными звонками не дает соседям спать спокойно…
Но я болею спокойно. Я, как и мама, знаю то, что это звонит наш папа. И это так надёжно, что я начинаю своими горячими пятками искать под одеялом то место, где мне будет ещё прохладнее. Проваливаясь в короткий сон, я вижу себя белым медведем в солёных льдах Арктики. Я перешагиваю через острые кромки торосов. Ныряю в солёную падь Ледовитого океана в поисках морского зверя. Хватаю его своими белыми лапами под одеялом и, вместо того, чтобы рвать его когтями, обнимаю и просыпаюсь.
Утро только на настенных часах. За окнами так же темно, как и вечером. Зимнее утро на Волге позднее. Неспешное. Мужское.
Из кухни слышатся обрывки фраз, осторожные звяки посуды и приглушенные вопли радиоточки. Укутанный мамиными одеялами и подушками, я лежу мокрой льдышкой в своём госпитальном гнёздышке, суча ногами. Сейчас папа позавтракает, подойдёт ко мне, осторожно прикоснется к моему влажному лбу своей холодной тяжёлой ладонью и снова исчезнет на своей работе.
Я лежу впотьмах с закрытыми глазами. Слышу приближающиеся ко мне знакомые шаги. Чувствую холод ладони на моём лбу. Потом щёлк захлопывающейся входной двери…
Проваливаюсь в сон.
Просыпаюсь от того, что кто-то меня тормошит. Это мама. Ощупью нахожу возле себя её вчерашний подарок «с белым арктическим медведем» на обложке.
— Вставай, Олежка-лежебока! Сейчас по телевизору будет любимый папин фильм!
— Какой? — спрашиваю я, сонно теребя краюху одеяла.
— «Начальник Чукотки»!
***
Это было в самом начале «нулевых»…
Однажды в свой обеденный перерыв я решил прогуляться в «Библио-Глобус». Ну, тот, что до сих пор на Мясницкой. Тогда самые интересные книжки в том книжном магазине почему-то ставили на самые верхние полки. Чтобы до них добраться, требовалась стремянка.
Узрев на высоченной верхотуре приглянувшийся мне том, я, не глядя, протянул свою руку к стремянке и почувствовал в своей ладони тепло чужой руки.
Я обернулся. Передо мной стоял и улыбался мне Михаил Кононов — тот самый «Начальник Чукотки»…
30 сентября 2015
«Начальника Чукотки» — История создания фильма
Автор:
30 ноября 2014 11:35
Этот фильм снимался к пятидесятилетию Октябрьской революции.
И если бы у создателей «Начальника Чукотки» напрочь отсутствовало чувство юмора, то сегодня о нем, как и о большинстве идеологических лент, мало кто вспомнил бы.
Но эту картину смотрят и любят уже больше 45 лет.
Жанр: драма, комедия, приключения
В фильме снимались: Михаил Кононов, Алексей Грибов, Геннадий Данзанов, Николай Волков (старший), Иосиф Конопацкий, Анатолий Абрамов, Тито Ромалио, Вячеслав Романов, Алексей Кожевников, Сергей Голубев, Николай Кузьмин, Степан Крылов, Константин Адашевский, Михаил Васильев, Анатолий Королькевич, Георгий Куровский, Оскар Линд, Павел Панков, Павел Винник, Александр Захаров, Лим Су
Режиссер: Виталий Мельников
Сценаристы: Владимир Валуцкий, Виктор Рабинович
Оператор: Эдуард Розовский
Композитор: Надежда Симонян
Художник: Марксэн Гаухман-Свердлов
Премьера фильма состоялась: 17 апреля 1967
«Начальник Чукотки» был готов в конце 1966 года, а в двадцатых числах апреля, как раз ко дню рождения исполнителя главной роли Михаила Кононова, вышел на большой экран. Наверное, это единственная революционная комедия в отечественном кино, которую практически без проблем пропустила цензура.
Однажды документалист Виталий Мельников встретился со своим вгиковским товарищем Виктором Рабиновичем. Последний показал режиссеру заметку про комиссара Алексея Бычкова, который в начале двадцатых годов первым догадался собирать на Чукотке пошлину с американских коммерсантов, скупающих там пушнину.
Собрав немалую сумму, он из-за появившихся в этом суровом краю белых был вынужден бежать на Аляску. Затем добрался до Калифорнии и вернулся в Советскую Россию, где благополучно отдал деньги властям. История об отважном красноармейце так понравилась Мельникову и Рабиновичу, что они решили снять по ней фильм.
А за помощью в написании сценария обратились к Владимиру Валуцкому, который уже имел опыт работы в художественном кино. Ко всеобщему удивлению, снимать «Начальника Чукотки» разрешили довольно быстро. Единственную просьбу молодым авторам высказал тогдашний директор киностудии «Ленфильм» Илья Николаевич Киселев: «Ну вы и накрутили в юбилейном фильме к Октябрю.
Просто сплошной анекдот… А тут еще и автор Рабинович. Я не антисемит, но лучше возьмите псевдоним». Так сценарист Виктор Рабинович превратился в сценариста Виктора Викторова.
Еще не вышедший на экраны фильм осудили в магаданском обкоме партии и Северо-Восточном НИИ. Прочитав несколько газетных заметок о снятой картине, они написали гневное письмо авторам фильма, а также всевозможному киношному начальству, что «Начальник Чукотки» искажает историческую правду и принижает роль партии в установлении советской власти на Чукотке. Режиссеру пришлось долго оправдываться.
Долго не могли определиться с исполнителем роли Алексея Бычкова. На пробы выстроилась целая очередь артистов, игравших революционеров-героев или одержимых комиссаров.
Режиссер картины Виталий Мельников мечтал пригласить Михаила Кононова, которого за два года до этого видел в картине «До свидания, мальчики!». Но из-за кандидатуры Михаила Ивановича начались ожесточенные споры. И тогда Мельников пошел на хитрость: он специально начал затягивать решение с выбором актера.
И когда тянуть дольше было нельзя: в картину на подготовительном этапе уже были вложены деньги, то худсовет разрешил делать режиссеру все что угодно, лишь бы он не срывал план съемок.
Чукотку снимали на Кольском полуострове, недалеко от города Апатиты. А вот чукчи были настоящие. Они привезли с собой специально обученных собак и оленей.
Поначалу снимать хотели на Чукотке, но, съездив туда в экспедицию, отказались от этой затеи: уж больно короткое там лето, в течение которого только и можно работать. Поэтому киношники перебрались на Кольский полуостров. Расположились недалеко от города Апатиты Мурманской области. Здесь развернулось настоящее стойбище.
Прилетевшие с Чукотки каюры-погонщики занимались собаками и оленями. А плотники возводили декорации. И все это происходило в жуткий холод. Неудивительно, что оператор картины Эдуард Розовский подхватил воспаление легких, и врачи всерьез опасались за его жизнь. А актер Михаил Кононов позднее вспоминал, что в мае начал таять снег, поэтому приходилось подниматься все выше и выше в горы. Из-за огромного перепада давления у многих членов группы шла кровь из носа и ушей.
Нетрудно себе представить, как все обрадовались, когда узнали, что летнюю Чукотку будут снимать в Крыму, под Судаком. Оказалось, что черноморское побережье очень смахивает на суровый край летом.
«Отсняли мы зимний период, оставалось найти летнюю Чукотку, – вспоминает режиссер картины. – Перепробовали разные варианты, и оказалось, что лучше черноморского побережья в районе Судака не найти. Построили точно такое же становище, как и в Апатитах, и приступили к работе». Для съемок пришлось выкрасить скалы в белый цвет.
Пустили льдины из пенопласта, с Чукотки завезли чукчей для массовки, яранги, нарты и собак. В сорокаградусную жару актерам пришлось ходить в шубах. А советские корабли задекорировали под американские суда. На все с любопытством смотрели отдыхающие.
Съемки шли на закрытом ракетном заводе. Массовки не хватало, и дали объявление на радио о том, что всех желающих принять участие в съемках картины «Начальник Чукотки» ждут на съемочной площадке, главное условие – похожесть на чукчу. На следующее утро у ворот военного завода уже стояло три десятка раскосых граждан татарской национальности».
Отдыхающие в то время на черноморском курорте советские граждане были немало удивлены видом пенопластовых льдин, ярангами, нартами, северными оленями и собачьими упряжками. Но больше всего их забавляла массовка чукчей, в 30-градусную жару расхаживавших по пляжу в национальных меховых одеждах.
Виталий Мельников вспоминал: «Чукотку снимали в Крыму из-за рыбалки. Дело в том, что оператор картины Эдуард Розовский незадолго до «Начальника Чукотки» снимал «Человека-амфибию» и очень хорошо знал крымское побережье. Кроме того, он — страстный рыбак. Мы с Эдиком много работали в научно-популярном кино, и он, как правило, выбирал объекты, где есть возможность порыбачить. По-моему, из этих низменных побуждений Розовский и начал агитировать меня снимать в Крыму.
Я подумал и согласился: крымское побережье поразительно похоже на чукотское. Но работать пришлось при 30-градусной жаре. Чтобы облегчить страдания актеров, крупные планы снимались так: актер одет в меховую малицу и шапку, а сам в плавках, на ногах тапочки».
«Действие фильма «Начальник Чукотки» продолжается весной и летом, следовательно, наше чукотское стойбище, до сей поры укрытое снегами, должно возникнуть перед зрителем уже в летнем обличье — на фоне сопок и скал, на берегу моря. Как это ни странно, но похожий пейзаж мы обнаружили в Крыму под Судаком.
С Розовским и Марксеном мы днями карабкались по скалам, крейсировали на шлюпке вдоль побережья и, когда наконец обнаружили подходящее, совершенно пустынное место, были схвачены пограничниками и доставлены в штаб какой-то очень секретной ракетной базы. Мы долго оправдывались и объяснялись, пока скучающие ракетчики не согласились нам помочь под большим-большим секретом.
Мы обещали, что сделаем все быстренько и бесшумненько. Ракетчики были люди наивные и надеялись, что немного поразнообразят свою монотонную жизнь. Но жизнь у них началась поистине захватывающая. Сначала под большим секретом прибыли грузовики со стройматериалами и осветительной аппаратурой. А где приборы, там, естественно, и грохочущие передвижные электростанции — лихтвагены.
Потом, «в порядке исключения», плотники построили целое стойбище с чукотскими ярангами, а на следующую ночь на ракетную базу привезли два десятка визжащих лохматых ездовых собак. Собакам в Крыму было жарко, и они выли круглосуточно. Жарко было не только собакам, но и людям.
Актерам и массовке приходилось сниматься в мехах и кухлянках: все-таки лето у нас в картине якобы прохладное, чукотское. Многочасовые съемки под палящим крымским солнцем произвели на пограничников огромное впечатление.
Они увидели собственными глазами, какой ценой достаются метры и секунды кинозрелища. Они нас зауважали и всячески помогали. Они простили нам даже нечто ужасное. Наверное, понятно, что желающих сниматься в таких условиях было немного, и однажды по местному радио я услышал такое объявление: «Граждане отдыхающие азиатского облика!
Студия «Ленфильм» приглашает вас на съемки фильма. «Начальник Чукотки». Сбор на семнадцатом километре у ракетной базы». Такое приглашение сделала на весь Крым милая девочка, помреж Оля. Олю не «привлекли» только потому, что Грибов устроил творческую встречу со всеми местными начальниками. Такова уж неодолимая сила искусства»!
Алексея Грибова на роль коллежского регистратора Тимофея Ивановича Храмова утвердили сразу. А вот за кандидатуру Михаила Кононова режиссеру пришлось побороться.
На апрельской премьере в Доме кино на входе стояли красноармейцы и на штыки нанизывали пригласительные билеты, точнее, мандаты, на которых было написано: «Махорку не курить! На пол не плевать! Семечки не лузгать!»
Для Виталия Вячеславовича Мельникова до сих пор остается загадкой, как цензоры пропустили «Начальника Чукотки» в прокат и как в 1968 году картина получила премию ЦК ВЛКСМ «Алая гвоздика» как лучший детский фильм.
Источник:
Ссылки по теме:
«Начальник Чукотки»
«Начальник Чукотки»
На творческих встречах зрители часто просят рассказать что-нибудь веселенькое. Когда им говоришь, что жизнь у нас не такая, они вежливо соглашаются, но в глубине души не верят. Я их понимаю. Им очень хочется сохранить веру в то, что существует где-то особый, веселый и беззаботный мир. От этого им становится как-то легче. Должен сказать, что и нам, когда мы шутим над собой, тоже становится веселее. Для этого не нужно ничего и придумывать, потому что жизнь у нас не то чтобы веселая, но, мягко говоря, разнообразная.
Безработный Люкс затосковал. Он отказывался от еды и никак не реагировал на появление многочисленных делегаций из соседних школ. Детей специально привозили посмотреть на знаменитого Люкса. Но Люкс отворачивался и забивался в дальний угол конуры. Он тосковал по киношной суете, яркому свету, сладким запахам грушевой эссенции, табака и кожаных курток. Гуревич изредка выводил Люкса на прогулки. Однажды Люкс увидел, что в конце студийного коридора широко распахнуты ворота первого павильона и декорация озарена ярким светом. Наша декорация «Квартира дедушки» еще не была разобрана, и в ней время от времени делали мелкие досъемки и кинопробы. Люкс оборвал поводок, влетел в декорацию и уселся в кресло, которое считал своим законным рабочим местом.
В обычной суете никто поначалу не обратил на него внимания. Все готовились к пробам очередной революционной картины. Артист, который должен был играть английского фантаста Уэллса, гримировался, а за декорацией допивал кофе артист Смирнов, который обычно играл Ленина. Я говорю «обычно», потому что это был период, когда именно Смирнова утвердили где-то в ЦК на роль Ленина. Теперь Смирнов был самым востребованным и занятым артистом. Он перелетал со студии на студию, из театра в театр, чтобы исполнить свою ответственную роль. В чемоданчике при нем всегда была знаменитая кепка и галстук в горошек.
Смирнов был уже полностью загримирован, и, таким образом, за декорацией сидел, неотличимый от настоящего, вождь мировой революции. Смирнов в последний раз прикинул, как он скажет Уэллсу «приезжайте к нам, батенька, через десять лет», и вышел на съемочную площадку. Перед ним в его кресле сидел белый бородатый пес. Смирнов удивился и сказал собаке «пшел!». Люкс в ответ зарычал, но с места не сдвинулся.
— Эй, кто-нибудь! — позвал Смирнов.
Прибежал народ. Люкса стали упрашивать и улещивать. Но пес, почуяв в лысом человечке с галстуком в горошек главного соперника, заливался злобным лаем. Люкс даже вскочил в кресле, а Ленин испуганно отскочил. Ситуация возникла двусмысленная и странная. С лесов свешивались осветители и нехорошо улыбались. Оскорбительное зрелище увидел директор Первого объединения Гринер. После больших реабилитаций, Гринер, в прошлом начальник какого-то архангельского лагеря, был уволен и теперь, по рекомендации своих же бывших узников, сценаристов Фрида и Дунского, а также Алексея Каплера, пристроен на «Ленфильм». Гринер знал толк в разных проявлениях контрреволюции и тут же позвонил Киселеву.
Киселев, как известно, тоже побывал в лагерях, но по другую сторону проволоки. Оба они здорово перепугались и прибежали в декорацию. Позиции сторон с тех пор не изменились — Люкс рычал и лаял, отстаивая свое право на труд, а Смирнов нервно ходил вокруг да около. Призван был и Гуревич, но был отвергнут и облаян. Решили вызывать Острецову. Свет в павильоне выключили и стали ждать. Люкс тоскливо выл в темноте и одиночестве. Прибежала запыхавшаяся дрессировщица и нырнула в эту темноту. Примерно через час вой в павильоне вдруг смолк. Появилась Острецова, затем показался Люкс. Понурив голову и поджав хвост он покорно поплелся за ней.
— Что вы ему сказали? — спросил я у Лидии Ивановны.
—Я сказала ему: «не грусти, собака!», — ответила Острецова.
Дальнейшая жизнь Люкса опять проделала зигзаг. Его усыновила одна сердобольная редакторша, и Люкс зажил безмятежной жизнью Бобика. Его чесали и мыли, его прогуливали и пичкали лакомствами. Он полюбил телевизор, растолстел и потерял непосредственность. О нем все забыли. Таков уж удел всякого артиста: «То вознесет его высоко, то в бездну бросит без следа».
Мать приехала ко мне в Ленинград, преисполненная решимости разыскать отца или получить о нем хоть какую-то весточку. «Человек — не иголка», — твердила мать, и у нас образовалась целая канцелярия. Мы писали сначала Никите Сергеичу, потом Леониду Ильичу. Потом — всем, всем, всем! Мать аккуратно подшивала ответы. Ответы каждый раз были разные. В одной бумаге сообщалось, что отец умер в ссылке от воспаления легких. В другой утверждали, что он был освобожден и добровольно уехал на поселение куда-то в Красноярский край. Вся страна уже знала, что эти ответы — чистое вранье, но матери об этом лучше было не говорить. Она не спала ночами и все писала и писала четким учительским почерком в разнообразные инстанции.
О моих ленфильмовских делах домашние старались не говорить. Жили мы только старыми сбережениями, которые быстро таяли. По старой памяти, я иногда подра-батывал дикторскими текстами и другой литературной заказухой. Полоса счастливых случайностей, видимо, кончилась. Выяснилось, что киселевское приглашение в штат ровно ничего не означает. В каждом творческом объединении уже сформировался свой круг режиссеров и сценаристов. Из расчета на них составляли планы на будущее. Судя по всему, я в этих планах не числился. Однажды на студии документальных фильмов я встретился с вги-ковцем Витей Рабиновичем. Он работал редактором в киножурнале, и через него проходило много всяческих информашек и сообщений. Все средства информации готовились тогда к пятидесятилетию Октября и публиковали соответствующие материалы.
Виктор показал мне короткую заметочку журналистки Ирины Волк. В заметке рассказывалось про комиссара Алексея Бычкова, который в двадцатых годах первым стал собирать пошлину с американских купцов, скупавших пушнину на Чукотке. Бычков собрал уже некоторую сумму, но произошел очередной белый переворот и комиссар, спасая себя и казенные доллары, бежал на Аляску. Потом он проник в Калифорнию и, обогнув земной шар, добрался до советской России, где и вручил валюту властям. Как использовать этот материал, Рабинович еще не знал, но для киножурнала он явно не подходил — про это можно было написать, но нечего было показать.
Мы с Виктором сочинили заявку на историко-революционный фильм про «беззаветного борца за народное дело, который, не щадя сил, защищал угнетенный чукотский народ от империалистов». Как будет заканчиваться фильм, мы еще не знали. По одной версии, наш комиссар умирал в тундре, сжимая в застывших руках мешок с трудовой валютой. По другой, объединившись с друзьями-чукчами, побеждал врагов, и они позорно бежали на свою Аляску. Факт бегства в Америку самого героя мы деликатно обходили. Заявка, как ни странно, заинтересовала редакцию на
«Ленфильме», которая занималась «самотеком». В этой редакции обычно рассматривали заявки, сценарии, пьесы и романы, поступавшие на «Ленфильм» от сумасшедших, графоманов и, вообще, случайных людей.
Накануне пятидесятилетия Октября предложенная нами тематика была в дефиците. Революции на Украине, Кавказе, в Крыму уже многократно были отражены. Штурмы Зимнего и баррикады на Пресне — тоже, а вот гражданской войны в Заполярье еще не было. Нас попросили написать новую, уже расширенную, заявку и передали ее в Первое объединение к Хейфицу. То ли потому, что в его объединении также не отражена еще была революция в тундре, то ли потому, что Хейфиц увидел знакомую фамилию, но и здесь заявка наша была одобрена. Нам только посоветовали пригласить в соавторы сценариста, имеющего опыт работы в художественном кино.
Рабинович вспомнил про вгиковца Володю Валуцкого, который уже написал что-то революционное. Приехал из Москвы Валуцкий, познакомились. Дела у него тоже были не очень хороши. Недавно его поперли из ВГИКа. Поперли при смешных и грустных обстоятельствах. В эти годы появились первые магнитофоны, громоздкие, неуклюжие, но способные записывать и воспроизводить любимые, еще не так давно запрещенные джазы и диксиленды. Валуцкий и его приятели, в том числе Гена Шпаликов, развлекались записями всяческих пародий. Однажды они записали пародию на заседание Политбюро. Кто-то из них говорил за Брежнева, кто-то за Ворошилова и так далее. Среди веселящихся был студент, который немедленно сообщил об этом куда следует. Валуцкого и компанию поперли из комсомола и из ВГИКа.
Мы собирались втроем и болтали о том, о сем, не зная, с чего начать работу. Жаловались на засилье помпезных произведений, высмеивали каноны революционной тематики. Времена были послеоттепелевские, и мы не стеснялись в выражениях. Потом вспоминали, что мы сами как раз и эксплуатируем сейчас эту самую тематику, и надолго задумывались. Рассказывали, конечно, всякие анекдоты и случаи из жизни. Я иногда вспоминал и о своем детстве: об Амуре, Сибири — о краях, схожих с местами, которые должны были стать местом действия в нашем фильме. На ум приходили почему-то случаи смешные и парадоксальные. Видимо, масштабы революционной стихии и стихии земных просторов, сопоставленные с муравьиной деятельностью человека, давали юмористический эффект.
Кроме того, к некоторым «святым» понятиям и привычным, расхожим представлениям люди шестидесятых годов относились уже с растущей иронией. Появились прежде невозможные анекдоты про «Василь Ваныча Чапаева», запели частушки про «Берия», который вышел «из доверия». Народ потихоньку распоясывался. Как-то незаметно, по ходу нашего трепа, история отважного комиссара тоже трансформировалась. Комиссара мы похоронили в тундре, а вместо него приехал мальчишка-секретарь, недоучившийся гимназист, напичканный книжно-революционными фразами. Полный юношеского энтузиазма, наш герой пытается построить в тундре «мы наш, мы новый мир». Тут же мы придумали и название фильма: «Начальник Чукотки». Противником и оппонентом начальника становится старый царский чиновник, чудом сохранившийся во льдах Заполярья и неразберихе революций. Стало интереснее, веселее.
История постепенно обрастала подробностями, диалоги стали афористичными, почти репризными. Нас понесло — мы уже не думали о том, что «пройдет» и что «не пройдет». Рабинович едва успевал за нами хоть как-то фиксировать возникающие эпизоды. Кругосветное путешествие начальника Чукотки тоже разрасталось. По ходу действия, он сталкивался у нас, например, с белоэмигрантами, которые гонялись по всей Калифорнии за чукотским миллионом. Попутно, в доках Сан-Франциско наш герой пытался раздуть мировую революцию. Потом, в фильме этот эпизод сократился до одного мгновения, где начальник Чукотки кричит негру-стюарду: «Рот фронт!» На худсовете было много споров и предостережений. Однако сценарий понравился Юрию Герману, и мы победили. Но это была победа на уровне творческого объединения, а требовалась виза директора Ленфильма, Киселева.
Так уж повелось — каждый начальник на своем уровне должен был нести ответственность за будущий фильм. У Киселева было два таланта: во-первых, он с чувством пел цыганские романсы, а во-вторых, смешно рассказывал еврейские анекдоты.
— Ну и накрутили вы, ребята! — сказал Киселев. — Просто анекдот! Кстати, — спросил он у Виктора, — твоя фамилия Рабинович?
Виктор кивнул.
— Видишь, что получается, — обратился Киселев к Виктору, — сценарий у вас — сплошной анекдот, да еще и автор — Рабинович. А фильм юбилейный, к Октябрю. Я, конечно, не антисемит. Я сам, можно сказать, цыган, но я бы, на твоем месте, взял псевдоним. Согласен?
Виктор пожал плечами. Киселев размашисто написал на сценарии: «Утверждаю», а пониже и помельче дописал: «Под ответственность тов. Хейфица». Мы вышли от Киселева с утвержденным сценарием. Его бережно нес сценарист Виктор Викторов (бывший Рабинович).
Теперь предстояло как-то узаконить нашу затею. Перестраховщик Гринер не заключал с нами никаких договоров, и мы работали «за так». Необходим был и официальный приказ о запуске фильма в производство. Гринер тут же отослал меня к Хейфицу. Иосиф Ефимович, глядя куда-то в сторону, объяснил, что он хорошо ко мне относится, но, поскольку я, формально, не числюсь в его объединении, «разговор о постановке картины пока начинать преждевременно». Для меня это было полной неожиданностью. Но, поскольку Хейфиц вскользь упомянул фамилию Гомелло, мне все стало ясно. Покусанный редактор оказался еще и злопамятным редактором.
Утром Гринеру поступил ультиматум, гласивший, что авторы сценария «Начальник Чукотки» Владимир Валуцкий и Виктор Викторов (бывший Рабинович) доверяют постановку своего сценария только режиссеру В. Мельникову. «В противном случае, не будучи связанными с Первым объединением никакими обязательствами, мы передадим сценарий на другую студию». Хитрец Гринер оказался в собственной ловушке. На следующий день он вызвал нас всех троих и, как ни в чем не бывало, заявил, что мы безответственно опаздываем с началом работы, что близится осень, а еще не выбрана натура, и, вообще, пора начинать кинопробы.
— А приказ? — спросил Валуцкий.
— А Мельников? — спросил бывший Рабинович.
— Приказ уже висит на стене! Давным-давно! — нагло удивился Гринер.
Начались хлопоты с комплектованием съемочной группы. Название картины всех пугало. Съемки на Чукотке — это не для теплолюбивых киношников. Мы сговорились с моим сотоварищем по «Леннаучфильму», оператором Эдуардом Розовским. Нам пришлось вместе поколесить по европейскому Заполярью и Карелии на съемках одной видовой картины. Кроме того, Розовский только что снял фильм «Человек-амфибия» и трудностей не боялся. В свою очередь, Розовский рекомендовал мне художника Гаухмана-Свердлова. И мы полетели!
На Чукотку в то время лететь нужно было через Новосибирск, Якутск, Магадан, Марково, Анадырь. На каждом перевалочном пункте пассажира поджидали непогоды, пересадки и прочие неприятности. В бухту Провидения мы попали уже к середине сентября. В Беринговом проливе романтически плавали льдинки и фонтанировали киты. Все было как положено в Арктике. Взлетная полоса здесь упиралась прямо в море. На облупленном фюзеляже старого самолета было написано: «Аэропорт Провидения». На этом самолете, возможно, летали еще Чкалов, Байдуков и Беляков. В хвосте бывшего лайнера располагался буфет с «прохладительными напитками». Самым прохладительным и самым слабым напитком здесь считалось шампанское. Дети и старики, в ожидании своего рейса, запивали им таблетки и дорожную снедь. При этом считалось, что на Чукотке сухой закон.
Марксен Гаухман-Свердлов был человек одержимый. Мы не успели еще как-то внедриться и спланировать свою жизнь, как он уже потащил в казарму, где нас приютили пограничники, все, что ему казалось нужным для обстановки и реквизита. Он тащил с побережья вонючие тюленьи шкуры, оленьи рога, выпрашивал у местных жителей утварь и старые кухлянки. Взор его горел диким огнем искателя сокровищ.
Однажды распахнулась дверь в нашу комнату и в проеме появился ящик с коньяком. Над ящиком возвышалась зеленая велюровая шляпа. Владелец шляпы с грохотом поставил ящик на стол.
— Будем знакомиться, — сказал гость, — я Леонид Ильич Черемисов, председатель исполкома Святого Лаврентия.
Увидев в наших глазах удивление, Леонид Ильич разъяснил, что он руководит районом, расположенным в заливе
Святого Лаврентия. Согласно каким-то морским картографическим правилам, переименовать это место мы не имеем права.
— Не то что район, — у нас и райком партии тоже Святого Лаврентия, — пожаловался Черемисов, раскупоривая первую бутылку.
Он скинул велюровую шляпу, ротиновое пальто с накладными плечами и предстал перед нами в сталинском френче, галифе и белых бурках. Мода в одеянии начальников здесь запоздала лет на двадцать. Мы рассказали Леониду Ильичу краткое содержание сценария, обходя, по возможности, сомнительные места. Сценарий он одобрил, но усомнился, сможем ли мы снимать на Чукотке. Не потому, что тут полярная ночь, а потому, что много пьют. Так, попивая армянский коньячок, он рассказывал нам всякие случаи и перечислял степени, до которых допивается население в подвластном ему районе.
Недавно, например, одного передового охотника ухлопал собственный сын. Они с отцом обмывали почетную грамоту, которую вручил отцу сам Черемисов. После первого же тоста у отца с сыном возникла дискуссия: оградит ли отца от злых духов почетная грамота или не оградит. Отец утверждал, что оградит и даже от пули убережет. Более прогрессивный сын не верил. Еще выпили. «Правда, подсыпали себе в стаканы сушеный мухомор», — уточнил Черемисов. После третьего тоста отец и сын решили на деле проверить бронезащитную силу почетной грамоты. Отец встал поближе к свету, сын прицелился и влепил папе заряд точно в лоб. «Я же ему говорил, а он не верил!» — объяснял потом сын.
Пили здесь, конечно, много. «Но только не мы», — утверждали знакомые пограничники. Однако территория погранзаставы была украшена у них своеобразно. Призывные надписи и лозунги были сложены из бутылочного стекла. «Мы за мир» уложено было из зелененьких пивных осколков. «За светлое будущее!» — из светлых водочных. А звезды и алые гвоздики сотворены были из дефицитных темно-красных бутылочных осколков. Таким образом, ребята пытались украсить свой быт в пустынной вечной мерзлоте.
— Зато у вас дисциплина высокая, самоволок нет, — утешали мы здешних командиров.
И здесь есть самоволки, — вздохнул политрук, — вот недавно был случай: одна бойкая вдовушка поставила свою ярангу[16] неподалеку от заставы. Земля общая, советская, вдову не прогонишь, но появились у солдат случаи заражения нехорошей болезнью. Я, — продолжал политрук, — явился к вдове, объяснил ей, что она подрывает мощь нашей армии и за это ответит. Вдова только смеялась. Пришлось с ней выпить и поговорить по-хорошему. «Если ты, ведьма, — говорю я ей, — примешь хоть одного солдата с зелеными погонами, я тебя пристрелю». Это подействовало, но то же самое началось у соседей-ракетчиков. Вдова откочевала к ним — погоны-то у них не зеленые, а черные!
Мы сидели в бухте Провидения больше недели — ждали летной погоды, чтобы посетить, наконец, владения Черемисова — поселок у залива Святого Лаврентия. Так и не дождавшись вертолета, мы, вместе с Черемисовым, решили отправиться водой, на сторожевике «Корунд» вдоль побережья. Затея эта окончилась плохо. «В связи с изменением ледовой обстановки», мы еще на неделю застряли в проливе. Слева в тумане виднелся красный флаг на Лаврентии, а справа темнела глыба — остров Ратманова. Это уже была Аляска. Окруженный льдами «Корунд», согласно присяге, охранял госграницу и мы с ним за компанию.
Неизвестно, как долго это продолжалось бы, но однажды из тумана у борта сторожевика вынырнул мотобот. Это были местные рыбаки. Мы выгрузились и несколько часов плыли в молочном тумане неизвестно куда. Бот то лавировал между льдинами, то снова погружался в туман, пока вдруг совсем рядом не раздалось пение, а потом голос диктора бодро сообщил московское время. Оказывается, рыбаков вызвал по радио Черемисов и они нас разыскали.
— Так ведь можно и границу по ошибке перейти? — удивились мы.
— Можно, — подтвердил Черемисов. — Есть у нас такая проблема — контактуются местные с Америкой. Мы-то свою границу защищаем, а сопредельники — нет. Нам, говорят, это ни к чему. Тут есть еще одна проблема, — понизил голос Черемисов, — проблема брачных отношений. Чукчи — народ малочисленный. И с нашей стороны их мало, и на Аляске их мало. Надо им как-то размножаться, обновлять кровь! Вот и получается, что у какого-нибудь чукотского гражданина вдруг в яранге объявляется жена, которая по-русски совсем не петрит, а говорит по-чукотски с английским акцентом. Об оружии я уж и не говорю — у большинства американские винчестеры последних марок. На все вопросы отвечают, что винчестер или рыболовную снасть «принесло на льдине». Течением, так сказать, —вздохнул Черемисов и задумался. Видимо, близость Америки очень его огорчала и заботила.
В поселке, подвластном Черемисову, действительно, все было имени Святого Лаврентия — и райком, и клуб, и даже гостиница. В чистой маленькой гостинице Леонид Ильич устроил нам пышный прием при участии всей местной интеллигенции числом семь человек. Они продемонстрировали, как нужно пить в Арктике. Оказывается, пить нужно только чистый спирт, а запивать экзотическим для Заполярья кефиром. Это был высший шик!
Накефирившись, Леонид Ильич рассказал, что в прошлом он был главным прокурором Магадана, но интриги и глупый либерализм тезки, то есть Леонида Ильича Брежнева, низвел его, Леонида Ильича Черемисова, до нынешнего скромного положения. «А ведь и здесь при мне опять Лаврентий, но не святой! — со смехом намекал на Берию Черемисов. — Никуда мне от него не деться!» Прилетел, наконец, вертолет, которого мы ждали. Мы слетали на нем в Уэллен — крайнюю точку Чукотки, облетели несколько становищ и возвращались в бухту Провидения, обогащенные всякой всячиной, разысканной и облюбованной Марксеном.
От своих сокровищ он совершенно обезумел. В каком-то поселке он выдернул из-под старухи-чукчанки китовый позвонок, которым она пользовалась как табуреткой. Теперь в загруженном вертолете счастливый Марксен сидел на этом позвонке. Он сидел на нем и в самолете, улетавшем с нами в Магадан. Провонявшего китовым жиром и сырыми нерпичьими шкурами Марксена пассажиры отселили в хвостовой закуток, близ туалетов. Здесь, сидя на позвонке, он и завершил свой полет на Чукотку. В общем, мы хорошо поработали: не только запаслись реквизитом и впечатлениями, но и договорились с местными властями о помощи. Было решено, что к нам, на «Ленфильм», откомандируют человек десять толковых ребят из местных. Они будут нас консультировать, построят декорацию — «чукотское стойбище», будут ухаживать за ездовыми собаками и сниматься в качестве погонщиков-каюров. Марксен привез с Чукотки много интересных эскизов. Теперь пришла пора и для актерских кинопроб.
На «Ленфильме» в то время работала большая группа штатных артистов, объединенных в «Студию киноактера». Полагалось начинать пробы именно с них. Это была во многом формальная, но обязательная работа. О ленфильмовских артистах постепенно сложились устойчивые представления: кто на что способен, кому кого играть и т. д. Образовались своего рода киноамплуа.
На роль начальника Чукотки выстроилась очередь из лихих комиссаров пролетарского облика, а на роль чиновника Храмова претендовали артисты самого свирепого вида — белогвардейского! Начались обиды, пошла молва о том, что этот хроникер делает все наоборот. Слухи дошли и до Хейфица. Иосиф Ефимович деликатно посоветовал мне отнестись к студийным артистам более внимательно и даже назвал мне имена. У меня тоже были на примете некоторые имена. Я хотел, например, чтобы Храмова сыграл Алексей Николаевич Грибов. Но сразу начинать об этом разговор я не решался. Великий Грибов мог и не согласиться. Ранг у него высокий, а летать куда-то на Север — годы не те. На главную роль я намеревался серьезно попробовать Семена Морозова, хорошо снявшегося у Ролана Быкова в «Семи няньках».
Вопреки моим опасениям и даже с энтузиазмом, Грибов согласился сниматься. Это была большая радость. С Семеном Морозовым тоже все, вроде бы, складывалось, но его мужицкая хитринка временами вступала в противоречие с возвышенными речами начальника Чукотки. Начальник нам все-таки виделся «интеллектуалом». Время шло, пробы затягивались, вернее, я их затягивал. Я ждал, когда ассистенты свяжутся с Михаилом Кононовым. Я увидел его в картине Михаила Калика «До свидания, мальчики», и мне показалось, что именно он — самая вероятная кандидатура.
Приехал Кононов, хорошо попробовался и вызвал смятение в худсовете. Слухи подтвердились — хроникер делал все наоборот. Героический комиссар в исполнении Кононова судорожно метался и в патетические моменты срывался на щенячий визг. Как только не называли наши пробы: «это пародия на комиссара!», это «Иванушка-дурачок!». Разразился скандал.
А между тем, на Кольском полуострове, на высокогорном плато Росвумчор прилетевшие с Чукотки каюры[17] уже тренировали собак, а ленфильмовские плотники сооружали декорации. Уже потекли денежки и на экспедиционные расходы — приближалась зима, а значит, и начало съемок. Оказался под угрозой Его Величество План! Теперь начальство готово было снимать кого угодно, только бы картина пошла поскорее в производство. Меня вызвал Киселев и жалобно попросил «сделать что-нибудь». Я сказал, что никакой катастрофы не вижу, но, для всеобщего успокоения, повторю пробы Кононова. В тот же день я просто-напросто выбрал и снял сцену, где герой по роли должен быть серьезнее, сдержаннее. «Вот! Совсем другое дело!» — обрадовались редакторы. С тех пор, представляя кинопробы начальству, я всегда снимал что-то вроде рекламного ролика и оснащал его соответствующей музыкой, а черновую работу старательно прятал. Любой начальник — прежде всего зритель. Так с ним и следует поступать.
Плато Росвумчор, на котором мы построили наши декорации, находилось в горах, недалеко от шахтерского города Кировск. Здесь добывали руду, содержащую алюминий. Городок был более или менее благоустроен, здесь была гостиница и военный аэродром. Нас привлекало это место еще и потому, что на высокогорном плато дольше держался снег, а постоянные ветры дополняли иллюзию огромного арктического пространства. Снимать в таких условиях было тяжело, но мы выигрывали в достоверности. Яранги, построенные чукчами из привезенных оленьих шкур, охотничье и рыбацкое снаряжение — все было со знанием дела изготовлено и оборудовано самими чукотскими ребятами. Чем невероятнее, анекдотичнее развиваются события в фильме, тем убедительнее должен быть антураж и подробности. Так мы считали.
Выезжать на плато нужно было затемно, с тем, чтобы к восходу уже начинать съемки. Световой день был коротким. Нередко, вместо того, чтобы снимать, мы восстанавливали разметанные за ночь пургой и заваленные снегом декорации. И тут уж было не до чинов — орудовали лопатами и артисты, и вся съемочная группа. Исключение делалось только для Грибова.
Два раза в неделю Грибов должен был являться в Москву на спектакль. Операция «Грибов» проходила таким образом: в Москве после спектакля Грибов садился в «стрелу» и утром был в Ленинграде. Машина отвозила его в аэропорт «Ржевка» прямо к самолету. По договоренности, самолет стоял уже на полосе и опаздывал со взлетом на двадцать минут — иначе не получалась состыковка со «стрелой». После этого — четыре-пять часов болтанки в самолете ИЛ-14, и Грибов прилетает в Кировск. Час — на «реанимацию», как говорил Алексей Николаевич, и сразу же к съемочной группе, на Росвумчор. Через два дня все повторялось, но в обратном порядке. Для пожилого Грибова это было нелегко.
Первой встречи с Грибовым я, честно сказать, побаивался и тщательно к ней готовился. Все-таки, соратник самого Станиславского! Я произнес длинную речь с употреблением различных «Станиславских» терминов: «сверхзадача», «сквозное действие» и все такое прочее. Грибов внимательно наблюдал за мной. Видимо, меня ему было жаль.
— Ты хочешь сказать, что Храмов жадный? — спросил Грибов.
— Да! — подтвердил я.
— Ну, так и говори: «жадный», — посоветовал Алексей Николаевич.
Будучи профессионалом высочайшего класса, он не любил абстрактных рассуждений, но реагировал на каждое толковое предложение с полуслова. Для него репетиция с серьезным партнером Николаем Волковым или с чукотским каюром Геной была одинаково важна. Первый его совет, касавшийся работы режиссера с актером, был наглядным.
— Ты козу когда-нибудь пас? — спросил Грибов.
— Нет, — удивился я.
— Вбиваешь колышек, — продолжал Грибов, — привязываешь к нему козу. Она ходит по кругу и пасется. Чем длиннее веревка, тем больше козе простору и травки. Она думает, что пасется на свободе, сама по себе, и молочка прибавляет. Держи артиста на длинной веревке! Но все-таки держи! Я свято придерживаюсь его совета! Сперва меня пугали, что Грибов увлекается спиртным, но ни разу на съемках нашей картины ничего такого он себе не позволил.
В несъемочные и нелетные дни Грибов бродил по гостинице и томился. Однажды в мой номер явился официант с тележкой, уставленной всякими разносолами. «Алексей Николаич велели сказать, — объявил официант, — что оне приглашают вас отобедать!» Я был потрясен старорежимными ухватками молоденького официанта, а также невиданной сервировкой. Стол был накрыт на две персоны по всем ресторанным правилам и уставлен всякими соусничками и хрусталем. Ничего такого в городе Кировске просто не могло быть по определению.
Я стал ждать. Пришел Грибов.
— У вас праздник? — спросил я.
— Да нет, заскучал от безделья. Сейчас пообедаем. Садись.
Грибов принялся меня угощать и одновременно наставлять.
— Нет, не так начинаешь, — озабоченно говорил он, — налей сначала в эту рюмочку, а потом вот сюда клади семужку.
Он подкладывал мне закуски и советовал, что с чем сочетать. Ничего он не пил и мало ел, но вскоре возникло впечатление, что он слегка пьян. Видимо, пьянило его предвкушение, обстановка и сам по себе гастрономический процесс. Глаза его блестели, он раскраснелся и стал мне рассказывать про старомхатовские пиры, про великих собутыльников и партнеров, с которыми ему привелось служить в театре. О своем пристрастии он говорил с добродушным юмором, как человек, наблюдающий со стороны.
— Если я запивал, никто меня по Москве не мог разыскать, — хвастался он, — а я на ипподроме в конюшнях скрывался! Но я, как честный человек, театру преданный, за неделю предупреждал, чтоб готовили замену!
После торжественного обеда Грибов меня поблагодарил.
— За что, Алексей Николаич? — удивился я.
— А если б мы с тобой вот так, не спеша, не пообедали, я бы, может, и запил! — пояснил Грибов.
Охватывала, видимо, старого мхатовца тоска зеленая в нерабочее время! Потом я узнал, что Грибов к этому обеду долго и основательно готовился, а с официантом даже репетировал. Работать в кино — большое счастье, хотя бы потому, что встречаешься с необыкновенными, яркими людьми.
Впрочем, даже и самые обыкновенные, но увлеченные общим делом люди порой проявляют на съемках истинную самоотверженность. Так было в нашей второй экспедиции. Действие фильма продолжается весной и летом, следовательно, наше чукотское стойбище, до сей поры укрытое снегами, должно возникнуть перед зрителем уже в летнем обличье — на фоне сопок и скал, на берегу моря. Как это ни странно, но похожий пейзаж мы обнаружили в Крыму под Судаком.
С Розовским и Марксеном мы целыми днями карабкались по скалам, крейсировали на шлюпке вдоль побережья и, когда, наконец, обнаружили подходящее, совершенно пустынное, место, были схвачены пограничниками и доставлены в штаб какой-то очень секретной ракетной базы. Мы долго оправдывались и объяснялись, пока скучающие ракетчики не согласились нам помочь под большим-большим секретом. Мы обещали, что сделаем все быстренько и бесшумненько. Ракетчики были люди наивные и надеялись, что немного разнообразят свою монотонную жизнь. Но жизнь у них началась поистине захватывающая.
Сначала под большим секретом прибыли грузовики со стройматериалами и осветительной аппаратурой. А где приборы, там, естественно, и грохочущие передвижные электростанции — лихтвагены. Потом, «в порядке исключения», плотники построили целое стойбище с чукотскими ярангами, а на следующую ночь на ракетную базу привезли два десятка визжащих лохматых, ездовых собак. Собакам в Крыму было жарко, и они выли круглосуточно. Жарко было не только собакам, но и людям. Актерам и массовке приходилось сниматься в мехах и кухлянках: все-таки, лето у нас в картине якобы прохладное, чукотское.
Многочасовые съемки под палящим крымским солнцем произвели на пограничников огромное впечатление. Они увидели собственными глазами, какой ценой достаются метры и секунды кинозрелища. Они нас зауважали и всячески помогали. Они простили нам даже нечто ужасное. Наверное, понятно, что желающих сниматься в таких условиях было немного, и однажды по местному радио я услышал такое объявление: «Граждане отдыхающие азиатского облика! Студия «Ленфильм» приглашает вас на съемки фильма «Начальник Чукотки». Сбор на семнадцатом километре у ракетной базы». Такое приглашение сделала на весь Крым милая девочка, помреж Оля. Олю не «привлекли» только потому, что Грибов устроил творческую встречу со всеми местными начальниками. Такова уж неодолимая сила искусства!
Пришло время груду отснятого материала выстраивать в соответствии с придуманным и написанным сценарием. Я с тревогой обнаружил, что материал мне противится — то, что прежде казалось важным, он начинает оттеснять, а то, что я считал побочным, само собой выдвигается на первый план. Смешно становится совсем не в тех местах, на которые мы рассчитывали, а энергично смонтированные монтажные фразы вдруг останавливаются и кажутся затянутыми. Все, что было записано на бумаге и казалось смешным, ироничным, многозначным, нужно было еще превратить в единое зрелище!
Очень часто информация, содержащаяся в мизансцене, монтажном стыке или детали оказывалась более емкой и многозначной, нежели длинные монологи. Часто обнаруживалось, что два формально разных эпизода все-таки повторяют, вытесняют друг друга. Выяснилось, например, что длиннейшая сцена в начале, где комиссар долго собирается в путь и где поясняется для зрителя военно-историческая обстановка на Чукотке, не нужна вообще и даже вредна, потому что она «не в жанре». Гораздо веселее открывать эту «обстановку» постепенно, вместе с героем-лженачальником.
Много недоразумений и споров вызывало непонимание первыми зрителями-редакторами особенностей жанра. И я придумал вступление, где глобус крутится, как магнитофонный диск, по воле авторов «отматывается время». Глобус или откручивается в революционное прошлое или останавливается, чтобы зритель разглядел и расслышал происходящее. Позже, этот глобус еще и наглядно иллюстрировал кругосветное путешествие начальника Чукотки. Этот прием дал возможность, время от времени, напоминать зрителям, что разговор идет не всерьез.
Но только после жестокой расчистки материала от бытовых мотивировочных эпизодов удалось выйти «на оперативный простор». Теперь веселее пошло дело и на озвучании — мы, наконец, поняли, какую картину мы снимаем. В фильме много реплик на чукотском языке. Первые же пробы нас вдохновили. Незнакомые с техникой синхронного озвучания, ребята и девушки с Чукотки мгновенно освоили все премудрости и вкладывали в артикуляцию слова и фразы со снайперской точностью. От природы одаренные хорошей реакцией и чувством ритма, они превратили процесс озвучания в удовольствие и забаву.
Я обратил внимание на то, что в некоторых случаях, вкладывая в уста исполнителей непонятные для меня фразы, они уж очень бурно веселились. На мои вопросы они отвечали, что они радуются тому, что все хорошо получается. Проверить, что они там говорят на самом деле, было невозможно. Я тайком пригласил на просмотр уже озвученных сцен специалистку по чукотскому языку. Это была милая девушка-аспирантка. Некоторые фразы, вызывавшие у моих чукотских артистов особенно бурное веселье, она переводить отказалась. Оказывается, в массовые сцены, где чукчи конфликтуют с Храмовым-Грибовым, ребята добавили совершенно нецензурные словечки и выражения. Я, конечно, возмутился, а они удивились.
— Мы всегда так говорим, когда сердимся, — объясняли они.
Наконец, пришло время показывать худруку Хейфицу вчерне смонтированную и озвученную картину. Мы сидели вдвоем в маленьком зальчике. Хейфиц сел впереди, и его реакций мне не было видно. Помня предысторию кинопроб и мытарства со сценарием, я порядком волновался. Никаких реплик и замечаний по ходу просмотра не было. Экран погас, вспыхнул свет. Хейфиц все так же сидел перед экраном и молчал.
— Что-нибудь получилось? — спросил я.
— Более чем, — сказал Хейфиц, пожал мне руку и вышел из зала.
Премьера в Доме кино у нас была пышная, театрализованная. У входа в зал и на контроле стояли красноармейцы с примкнутыми штыками. На штыки они нанизывали пригласительные билеты. На билетах было написано: «Мандат на кинопремьеру. Махорку не курить! На пол не плевать! Семечки не лузгать!» Зал был полон. На премьеру явился весь театр Ленсовета во главе с Владимировым. Они пришли посмотреть на Алексея Петренко, который дебютировал маленьким, но смешным эпизодом. Эпизод этот был почти перед самым концом фильма: начальник Чукотки, лишенный миллиона, потому что его сначала обворовали беспризорники, а потом остатки реквизировали в ЧК, бредет по пустынному ночному Петрограду. Дорогу ему преграждает громила в исполнении Петренко и угрожает ножом.
— Гони монету, — хрипит громила.
— Уже, — отвечает начальник Чукотки и печально бредет дальше.
Незадолго до премьеры меня вызвал Киселев и строго сообщил мне, что фильм в ЦК принят, но необходимо вырезать эпизод с громилой.
— Почему? — удивился я.
— Не рассуждать, а вырезать! — страшно закричал Киселев.
Я рассудил, что это усечение можно сделать и после премьеры — перед тиражированием, а сейчас не стоит огорчать Петренко. Тем не менее, Киселев без моего ведома заставил монтажниц эпизод вырезать.
Досмотрев фильм до самого конца и не обнаружив своего эпизода, Петренко был потрясен. И понять его было легко. Ссылки на ЦК он отверг.
— Какое мне дело до вашего ЦК, когда я перед коллективом и перед самим Владимировым опозорился! —возмущался Петренко.
Холодок между нами прошел только после моего фильма «Женитьба», где он замечательно сыграл Подко-лесина. О загадочном усечении громилы мне рассказал позже сам Киселев. Какому-то цековскому инструктору показалось, что в этом эпизоде мы, авторы, чекистов, реквизировавших у героя миллион, уподобляем тому самому громиле. Болезненная подозрительность этих многочисленных инструкторов доходила до абсурда. Позднее я уже научился философски относиться к этому. После «Начальника Чукотки» мне прислали разгромное письмо из Магаданского обкома. И пришлось подробно объяснять, что наш фильм — всего лишь комедия и не претендует на анализ «революционной обстановки» на Чукотке. Письмо это я растиражировал и рассылал потом в различные возмущенные инстанции, заменяя только адреса и имена руководителей.
Мы считали большой удачей, что фильм пока еще не прихлопнули. Но потом картину неожиданно наградили комсомольской премией «Алая гвоздика» и возмущенные отзывы сразу прекратились — сменились на хвалебные. Однажды меня пригласил лукавый Гринер. Он спросил, каковы мои планы на будущее.
— Ведь вы же работаете в нашем Первом творческом объединении! — торжественно сказал Гринер. — Я должен знать ваши планы!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Читайте также
Глава XIX РЕЙС «ЧУКОТКИ»
Глава XIX
РЕЙС «ЧУКОТКИ»
Согласно правительственному плану, летом 1931 года к острову Врангеля должно было итти вспомогательное судно для дополнительного завоза топлива, продовольствия и, в случае надобности, людей.Мы знали об этом и задолго до навигации нетерпеливо ждали
Начальник порта
Начальник порта
Белый накрахмаленный китель — наследье старого режима — чудесно молодил его и мирил с самим собой: свежесть гимназиста и бодрость начальника — сочетанье, которое он ценил в себе и боялся потерять. Весь Крым представлялся ему ослепительным, туго
НАЧАЛЬНИК РАПОРТА
НАЧАЛЬНИК РАПОРТА
Второй весьма важной персоной после начальника лагеря был руководитель рапортной части — Rapportfuhrer. Он являлся правой рукой начальника Штутгофа. В его обязанности входило поддержание порядка внутри лагеря, надзор за заключенными и наказание их.
Начальник тюрьмы
Начальник тюрьмы
На другой день после моего перевода в смоленскую тюрьму был праздник 1 мая — один из тех праздников, которые, по мысли творцов революции, должны занять место традиционного празднования Рождества. Вторым таким торжеством является ежегодное празднование 7
НОВЫЙ НАЧАЛЬНИК
НОВЫЙ НАЧАЛЬНИК
Вот кто спас от смерти сотни людей на 031-й колонии. У нас был до него какой-то задрипанный капитанишка. И вдруг явился новый – высокий, добрый, умный. С погонами подполковника. И со следом третьей, полковничьей звезды. Корю себя все время за то, что забыл его
Начальник ДПШ
Начальник ДПШ
По штату в Школах партийно-комсомольского актива в соединениях был только начальник; все преподаватели (как гражданские, так и военные) были привлеченные. Там, где части дивизии были далеко от политотдела, руководство филиалами ДПШ возлагалось на
Кто начальник Генштаба
Кто начальник Генштаба
Представитель Ставки А.М. Василевский вспомнил эпизод, когда он координировал зимой 1943–1944 годов действия 4-го и 3-го Украинских фронтов, действовавших на Никольском плацдарме. Вместе с командующими фронтов он направил в Ставку запрос о выделении
Начальник охраны
Начальник охраны
Это был очень трудный день — я проснулась с тяжелой мигренью. С ужасом подумала: как я буду работать? Повышенной температуры нет. Блатнячке Вальке — лекпому дать нечего, последние чулки из посылки отдала ей месяц назад во время мигрени. Без этого
«Доблестный начальник»
«Доблестный начальник»
В 1782 г. Дашкова вернулась в Петербург. Была «милостиво принята».Материальные свидетельства высокого расположения — поместье Круглое в Могилевской губернии, дом в Петербурге, дом в Москве…Екатерина Романовна склонна приуменьшать свои новые
Начальник контрразведки
Начальник контрразведки
Пожалуй, лучшим свидетельством того, что англичане не потеряли интереса к своему, как они считали, надежному работнику, стала встреча «Бритта» с начальником британской контрразведки на Ближнем Востоке генерал-майором Робертсом.По согласованию с
«Начальник Чукотки»
«Начальник Чукотки»
На творческих встречах зрители часто просят рассказать что-нибудь веселенькое. Когда им говоришь, что жизнь у нас не такая, они вежливо соглашаются, но в глубине души не верят. Я их понимаю. Им очень хочется сохранить веру в то, что существует где-то
Былой начальник
Былой начальник
После окончания института я распределился в отдел научно-технической информации предприятия, где мой папа работал начальником конструкторского отдела – он устроил мне запрос. Работать инженером, ковыряться в приборах и цифрах мне было тошно, а при моих
Начальник ПХЧ
Начальник ПХЧ
На следующий день Гераничев все-таки сдержал данное накануне обещание, и погнал нашу роту в поле после обеда. Темнело быстро, и он, отправив нас «доделывать норму», пошел выгонять вместе сХабибулаевым БМП. Когда мы подходили к месту работы, боевая машина
НАЧАЛЬНИК ШТАБА
НАЧАЛЬНИК ШТАБА
Начальником штаба 1-й Западной армии был Ф.О. Паулуччи, по определению злого на язык современника, «пошлый авантюрист, увешенный крестами, каждый из которых свидетельствовал об очередной содеянной им подлости». М.Б. Барклай-де-Толли обратился к царю с
Глава третья В СЕРДЦЕ ЧУКОТКИ
Глава третья
В СЕРДЦЕ ЧУКОТКИ
Меня здесь все любят, говорят, что другой на моем месте давно бы впал в отчаяние, а я вот молодцом, креплюсь. Откуда они это знают? Неужели не видят, как я боюсь операции, страшусь будущего? Тем более, что никто не говорит определенно, что меня
Правда и вымысел о «Начальнике Чукотки»./ Фото: best-video.men
Зрители старшего поколения хорошо помнят героя приключенческой кинокартины «Начальник Чукотки», ревкомовского комиссара Алешу Бычкова. Эту роль великолепно исполнил начинающий тогда актер Михаил Кононов. В истории «Управделами Чукотки», а именно так именовал себя Алеша, отразилась история поколения молодых людей времен Гражданской войны.
Герои из фильма и реальные персонажи
Взгляд в светлое будущее. Кадр из фильма «Начальник Чукотки»./ Фото: seance.ru
Герой Михаила Кононова прибывает в самый удаленный уголок России – в приполярный Уйгунан. Там еще не знают о том, что «победная поступь революции» донеслась и на этот край света. Таможней управляет царский еще чиновник. Арестовав своего предшественника – прожженного взяточника, Бычков налаживает новый быт и берет под контроль взимание наличности от таможенных пошлин.
Благодаря неподкупности и природной смекалке комиссара доходы растут невиданными темпами. Однако враги Советской власти организовывают мятеж и Алеша, с «арестантом» (роль царского чиновника блистательно сыграл Алексей Грибов), оказывается в Соединенных Штатах.
Алексей Бычков и Гавриил Рудых
Обучение через решетку. Кадр из фильма «Начальник Чукотки»./ Фото: ussr-kruto.ru
Упоминаний о том, что у героев фильма есть реальные прототипы, в советской печати почти не было. Но /редакции/ удалось разыскать следы этой истории. В редком сборнике «Таежные походы», выпущенном Хабаровским книжным издательством, рассказывается о двух большевиках направленных на Чукотку в 1920 году.
Обучение без решетки. Кадр из фильма «Начальник Чукотки»./ Фото: ussr-kruto.ru
В фильме, один из них, комиссар Глазов умирает от тифа, а его помощник — писарь Алеша воспользовался его мандатом. В реальной жизни уполномоченным по уезду был Алексей Михайлович Бычков, а помощником и секретарем — Гавриил Рудых. На Чукотку они попали с пароходом «Томск», с еще одним представителем большевиков, который был послан для расследования убийства коммунистов в Анадыре.
Большевики у полярного круга
Граница. Кадр из фильма «Начальник Чукотки»./ Фото: seance.ru
Нравы тогда были совсем простые и арестовав подозреваемых (купцов и промышленников), Бычков и Рудых двинулись дальше — в поселок Уэлен. На побережье они впервые познакомились с местным населением – чукчами и эскимосами. Русских коммунистов поразила крайняя нужда и отсталость этого края. Не было школ и медицинской помощи, антисанитария (почти у каждого была трахома и чесотка), голод. В фильме, герой Кононова, обложил налогом торговцев и установил выгодные для чукчей расценки. Точно так же обстояло дело в далеком 1920 году.
Бычков и Рудых, кроме того, открыли медпункт. С помощью серы и тюленьего жира они (зачастую принудительно) произвели санитарную обработку. Пролетарский метод оказался не только экономичным, но и эффективным: население Уэлена и прилегающих селений почти полностью избавились от чесотки. Также большевики поделились скромными запасами продовольствия с наиболее голодающими. Исследовав побережье, ревкомовцы послали в Петропавловск, требование прислать врачей, медикаменты, припасы для торговли.
Алеша Быков постигает основы торговли
Приказ № 5. Кадр из фильма «Начальник Чукотки»./ Фото: lenfilm.ru
Кинематографический Начальник Чукотки нанимает чиновника – взяточника Храмова в качестве консультанта по торговле. Сцены, где Храмов дает мастер – классы бизнеса прямо в импровизированной тюремной камере до сих пор вызывают смех. Особенно запоминаются прейскурант самого царского таможенника (красный комиссар платит ему долларами за советы).
Пошлина. Кадр из фильма «Начальник Чукотки»./ Фото: ussr-kruto.ru
В реальности такого не было. Бычкову и Рудых некому было подсказать, как вести себя с наглыми иностранными торговцами. Но видимо ребята были хваткие, так как, уходя от отрядов белогвардейского офицера Бочкарева (в кинокартине — Петухов, военный министр Вольной Чукотки), они захватили с собой немалые ценности.
Путешествие почти вокруг света
Гениальная игра Михаила Кононова. Кадры из фильма «Начальник Чукотки».
Алеше Бычкову не удалось осуществить свой замысел. Он хотел построить «светлую жизнь» на отдельно взятом полуострове. С дирижаблями, банями и планетариями. И памятником товарищу Глазкову «на виду у всех чукотских пролетариев». Но советская власть еще не твердо стояла на ногах. Казакам и белогвардейцам удается выбить красных. Алеша бежит на Аляску и вместе с Храмовым попадает в Америку.
С миллионом долларов США. Храмов уговаривает его остаться: «… а с этим миллионом то в Америке, да с Храмовым…Ааа, Господи!». Но революционная сознательность заставляет товарища Бычкова возвратиться на родину. Через Сан-Франциско и Бирму, через Индийский океан и Атлантику он добирается до Ленинграда.
Правда или вымысел?
С долларами и не остаться в США?!Кадры из фильма «Начальник Чукотки».
Несколько другим был путь реальных героев. Алексей Михайлович Бычков и Гавриил Рудых высадились в Номе, где получили транзитную визу. Коммунисты из города Сиэтл связали их с «Обществом технической помощи Советской России». Американские рабочие — швейники ехали в Москву. С их помощью Бычков и Рудых добрались до Саутгемптона (Англия) и далее до красного Петрограда. Для многих современных россиян поступок коммунистов из двадцатых годов покажется странным. Многие даже покрутят пальцем у виска: с долларами и не остаться в США?!
В архиве Министерства финансов хранится документ о передаче ценностей товарищами Бычковым и Рудых на баланс Народного Комиссариата финансов. Также есть документ «О положении дел на Чукотке» отправленный ими в ГПУ. Что ж не зря говорится, что великая эпоха рождает великих людей. И эту историю иначе как «гражданский подвиг» не назовешь.
Замечательный фильм о замечательных людях
Настоящий фильм о Настоящем. Кадр из фильма «Начальник Чукотки»./ Фото: seance.ru
Оригинальные решения режиссера Виталия Мельникова, прекрасный актерский состав, запоминающиеся сцены. Одни выражения и постеры чего стоят: «товарищ чукча», «РСФСР – вход с разрешения Администрации», «Вначале он тебя ехык тагын, теперь ты его»… Художественный фильм «Начальник Чукотки» по праву вошел в золотой фонд отечественной кинематографии. И тем замечательней, что в основу этой картины легла подлинная история, случившаяся в то непростое время.
БОНУС
Есть свои тайны и в зарубежном кино. Многие даже не догадываются, какие сцены вырезала советская цензура из фильма фильма «Укрощение строптивого», и о чем Челентано молчал много лет.
Понравилась статья? Тогда поддержи нас, жми: