Паустовский праздник грозы

---

5—6 классы

---

ПО ЧУЖИМ ДОМАМ

Кто не сумел или поленился сам себе дом
выстроить, устроился в чужом дому. Кукушки подкинули свои яйца в гнезда
трясогузок, зарянок, славок и других маленьких домовитых птичек. Лесной
кулик-черныш отыскал старое воронье гнездо и выводит в нем своих птенцов.

Пескарям очень понравились покинутые хозяевами
рачьи норки в песчаном берегу под водой. Рыбки выметали в них свою икру.

А один воробей устроился очень хитро. Выстроил
он себе гнездо под крышей — мальчишки разорили его. Выстроил в дупле —
ласка все яйца повытаскала. Тогда воробей пристроился в громадном гнезде
орла. Между толстыми сучьями этого гнезда свободно поместился его маленький
домик. Теперь воробей живет спокойно, никого не боится, Огромный орел и
внимания не обращает на такую мелкую птаху. Зато уж никто не разорит воробьиного
гнезда. Орла-то каждый боится.

Есть в лесу и общежития. Пчелы, осы, шмели
и муравьи строят дома на сотни и тысячи жильцов. Грачи заняли сады и рощи
под свои гнездовые колонии, чайки — болота, песчаные острова и отмели,
а ласточки-береговушки изрешетили обрывистые берега рек своими норками-пещерками.

(По В. Бианки) 

ПОЖАР

Однажды крестьяне ушли работать в поле.
В деревне остались только старики и дети. В одной избе оставались бабушка
и трое маленьких внучат. Бабушка .истопила печку, легла отдохнуть и заснула.
Внучка Маша открыла печку, набрала углей в черепок и пошла в сени. А в
сенях лежали снопы. Маша принесла угли, положила под снопы и стала дуть.
Когда солома стала загораться, она обрадовалась, пошла в избу, привела
за руку младшего брата Кирюшку и сказала: «Гляди, какая печка!». Снопы
уже горели и трещали. Когда дым заполнил сени, Маша испугалась и побежала
назад в избу. Кирюшка упал на пороге, расшиб нос и заплакал. Маша втащила
его в избу, и они оба спрятались под лавку. Бабушка спала и ничего не слыхала.
Старший мальчик, Ваня, был на улице. Когда он увидал, что из сеней валит
дым, он вбежал в дверь, сквозь дым проскочил в избу и рабудил бабушку.

А бабушка спросонья забыла про детей, выскочила
и побежала по дворам за народом. Маша тем временем сидела под лавкой и
молчала. Только маленький мальчик кричал, потому что больно разбил себе
нос. Ваня услыхал его крик, поглядел под лавку и закричал Маше:

— Беги, сгоришь!

Маша побежала в сени, но от дыма и огня
нельзя было пройти. Она вернулась назад. Тогда Ваня поднял окно и велел
ей лезть. Когда она пролезла, Ваня схватил брата и потащил его. Но мальчик
был тяжел, он плакал и отталкивал Ваню.

Наконец Ваня подтащил брата к окну, стал
толкать его сзади и крикнул Маше:

— Тяни его за голову! Вдвоем они вытащили
Кирюшу в окно. Так все трое спаслись от огня.

(По Л. Толстому) 

ПОЖАРНЫЕ СОБАКИ

Часто в городах на пожарах остаются в домах
дети. Их нельзя вытащить, потому что они от испуга прячутся и молчат, а
дым мешает их рассмотреть. Поэтому в Лондоне пожарные держат собак, которые
приучены спасать детей. Одна такая собака спасла двенадцать детей. Ее звали
Боб.

Однажды загорелся дом. Когда пожарные подъехали
к дому, из него выбежала женщина. Она плакала и говорила, что в
доме осталась двухлетняя девочка. Пожарные послали Боба. Боб побежал по
лестнице и скрылся в дыме. Через пять минут он выбежал из дома и в зубах
за рубашонку нес девочку. Мать бросилась к дочери и плакала от радости,
что дочь была жива. Пожарные ласкали собаку, но Боб рвался опять в дом.
Пожарные подумали, что в доме есть еще что-нибудь живое. Они пустили собаку.
Боб побежал в дом и скоро принес что-то в зубах. Это оказалась большая
кукла. Все расхохотались.

(По Л. Толстому) 

ПОЛЕТ

Однажды белке надоело целый день прыгать
с ветки на ветку, захотелось ей полетать. Сидит белка на дереве и горюет.
Летит птичка и спрашивает белку:

— Что ты сегодня сидишь и не прыгаешь?

Белка говорит:

— Надоело мне прыгать. Птицы летают, жуки
летают, разные мошки тоже летают. И только я летать не могу. А мне хочется
немножко полетать.

Птичка говорит:

— Я бы тебя взяла с собой полетать, но
ты тяжелая. Тебя только двенадцать птичек могут на воздух поднять.

Белка говорит:

— Тогда позови мне двенадцать птичек, пусть
они меня по воздуху покатают.

Птичка почирикала, и тотчас прилетели еще
одиннадцать птичек. Белка нашла двенадцать веревочек и каждую птичку привязала
за лапку. Потом взяла в каждую лапку по шесть веревочек с птичками.

Птички взмахнули крылышками и полетели.
Вот летят птички, а под ними белка летит. Держится белка за веревки и дрожит
от страха. Кричит птичкам:

— Птички-сестрички, хватит! Спускайте меня
вниз. У меня голова кружится. Птички говорят:

— Ну нет. Раз ты летать захотела, так
мы тебя под самые облака поднимем.

Взмахнули крылышками и поднялись еще выше.
От страха наша белка выпустила из одной лапки шесть веревочек с птичками.
И эти птички улетели в сторону.

Остальным шести птичкам стало тяжело, и
они стали понемножку спускаться вниз. А наша догадливая белка выпустила
из лапки еще две веревки. И тогда еще две птички улетели. На четырех птичках
белка плавно спустилась на землю. Там она тотчас взобралась на дерево,
стала прыгать и веселиться.

(По М. Зощенко) 

ПОЛЕТУША

Не спеша плыву в лодке по таежной реке.
С берез опадают листья. Покачиваются в медленном, печальном танце и тихо
садятся на воду.

В глубоких омутах стоят налимы величиной
с полено. На песчаных отмелях гуляют резвые голавли.

Пахнет прелой корой, грибами, малиной.
За поворотом раздаются тихие всплески и цоканье. Я бросаю весла, прислушиваюсь.

В двух шагах от меня слышны загадочные
звуки.

Я легонько отталкиваюсь от коряги и прячусь
за кустом тальника.

— Чок! чок! — раздается где-то рядом.

Я пригнул ветку и увидел, что прямо над
моей головой нависает могучий кедр, а из дупла белка выглядывает. Она вертит
шишку проворными лапками и щелкает орехи. Только летят пустые скорлупки
и исчезают в воде. Видно, нравится рыжей непоседе слушать, как с легким
звоном падают в воду пустые скорлупки.

Я поднял отяжелевшую руку и случайно шлепнул
веслом. Белка насторожилась, с опаской глянула на меня. Затем снялась с
дерева и полетела над рекой. Кожа у нее между лап натянулась. Не белка,
а сказочный ковер-самолет. Крутанула хвостом и на том берегу на ель опустилась.
Это была летучая белка, называют ее по лету шей!

(По А. Баркову)

ПОЛОВОДЬЕ

Наш дом стоит недалеко от реки. Ледоход
прямо из окна видно. Нежданно вода вышла из берегов, затопила овраг и низину.
На островке я заметил какого-то зверька. А вода с каждым часом все прибывает
и прибывает. Скоро островок затопит. Прибежал я к дедушке, кричу:

— Заяц тонет!

Дед вышел на крыльцо, нахмурился:

— Ну и дела! Спасать надо косого! Отвязал
лодку, и поплыли мы к острову. А зверек взъерошился, выгнул спину дугой
и вдруг мяукнул. Дед удивился:

— Вот так заяц! Да это же наш кот Серый!

Не успели мы причалить, как Серый прямо
мне на колени прыгнул. Весь мокрый, худой! Трется о плечо, мурлычет. Добрались
мы до берега. Кот вырвался у меня из рук и прыгнул в кусты. Только его
и видели! Дед усмехнулся в усы:

— По весне куда кота не заносит: в дальнее
село, в лесную глушь. Теперь вот на остров!

А вчера залез я на тополь, глянул на реку
и увидел, что островка и след простыл. Кругом одна темная вода.

(По А. Баркову)

ПОРА ВСТАВАТЬ!

Павлик пошел в этом году в школу. И он
очень боялся опоздать на уроки. А в доме у них будильника не было. Только
были стенные часы-ходики. Тогда мальчик решил сделать себе будильник. Он
заметил, что в восемь утра гиря от часов доходит почти до табуретки.

Тогда он поставил на табуретку чайник с
водой. Утром гиря опустилась в воду и вытеснила воду из чайника.

Из чайника вода потекла не на пол, а по
резиновой трубочке, которую мальчик приделал к чайнику. Вода стала капать
на мальчика. И Павлику понятно, что пора вставать.

Но потом родители мальчика не разрешили
ему пользоваться этим будильником, потому что вода текла прямо на кровать.

Папа принес настоящий будильник. С тех
пор мальчик сам заводил этот будильник и каждое утро вставал в нужное время.

(По М. Зощенко) 

ПОСЕЙДОН

Глубоко в пучине моря стоит чудесный дворец
владыки морей Посейдона. Властвует над морями Посейдон, и волны моря послушны
малейшему движению его грозного трезубца.

Однажды Посейдон увидел, как водили хоровод
дочери вещего морского старца Нерея. Пленился бог моря прекрасной Амфитритой
и хотел увезти ее на своей колеснице. Но Амфитрита укрылась у титана Атласа,
который держит на своих могучих плечах небесный свод.

Долго не мог Посейдон найти прекрасную
дочь Нерея. Наконец открыл ему ее убежище дельфин. За эту услугу Посейдон
поместил дельфина в число небесных созвездий. Посейдон похитил у Атласа
прекрасную дочь Нерея и женился на ней.

С тех пор живет Амфитрита с мужем своим
Посейдоном в подводном царстве. Множество морских божеств окружает Посейдона,
они послушны его воле.

Высоко над дворцом шумят морские волны.
Когда дивные кони мчат по морю колесницу Посейдона, то расступаются волны
и дают дорогу своему повелителю. Быстро несется Посейдон по безбрежному
морю, а вокруг него играют дельфины. Рыбы выплывают из морской глубины
и сопровождают его колесницу.

Когда же взмахнет Посейдон своим грозным
трезубцем, бушует на море сви-

репая буря. Бьются с шумом морские валы
о прибрежные скалы и колеблют землю. Но простирает Посейдон свой трезубец
над волнами — и они успокаиваются. Стихает буря. Снова спокойное море чуть
слышно плещется у берега.

(По Н. Куну) 

ПОСЛЕ ОХОТЫ

Я ехал с охоты вечером один, на беговых
дрожках. До дому еще было верст восемь. Моя добрая рысистая кобыла бодро
бежала по пыльной дороге. Она изредка похрапывала и шевелила ушами. Усталая
собака ни на шаг не отставала от задних колес. Гроза надвигалась. Впереди
огромная лиловая туча медленно поднималась из-за леса. Надо мною и мне
навстречу неслись длинные серые облака. Ракиты тревожно шевелились и лепетали.
Душный жар внезапно сменился влажным холодом. Тени быстро густели.

Я ударил вожжой по лошади, спустился в
овраг, перебрался через сухой ручей, поднялся в гору и въехал в лес. Дорога
вилась передо мною между густыми кустами орешника. Здесь уже царил мрак.
Я продвигался вперед с трудом. Дрожки прыгали по твердым корням столетних
дубов и лип, по глубоким рытвинам. Лошадь моя начала спотыкаться. Сильный
ветер внезапно загудел в вышине, деревья забушевали. Крупные капли дождя
резко застучали, зашлепали по листьям. Сверкнула молния, и гроза разразилась.
Дождь полил ручьями. Я поехал шагом и скоро вынужден был остановиться.
Лошадь моя вязла, я не видел ни зги.

Кое-как приютился я к широкому кусту. Я
сгорбился, закутал лицо и стал терпеливо ожидать конца ненастья. Вдруг,
при блеске молнии, на дороге почудилась мне высокая фигура. Я стал пристально
глядеть в ту сторону. Вдруг та же фигура словно выросла из земли возле
моих дрожек.

— Кто это? — спросил звучный голос.

— А ты кто сам?

— Я здешний лесник.

(По И. Тургеневу) 

ПОТЕРЯННЫЙ КОШЕЛЕК

У одного жадного человека пропал кошелек,
в котором было сто монет. Хозяин повсюду искал свой кошелек, но так и не
нашел. Тогда он объявил: «Тому, кто найдет мой кошелек и вернет мне деньги,
я дам в благодарность десять монет».

Нашел этот кошелек один хороший человек,
отдал его скупцу и попросил обещанную награду.

Скупой ответил:

— В этом кошельке было сто десять монет,
а сейчас здесь только сто. Десять монет остались у тебя. Ты уже получил
свою долю! Чего же ты еще от меня хочешь?

Пошел тот человек к судье и рассказал ему
все. Призвал судья скупца и спрашивает:

— Почему не отдаешь его долю?

— Да он сам уже взял ее из этого кошелька,
— отвечает тот.

Судья взял кошелек, осмотрел его и завязал
точно так же, как тот был завязан раньше. Потом и говорит скупцу:

— В твоем кошельке было сто десять монет,
а в этом помещается только сто. Ясно, что кошелек не твой. Пойди поищи
сам свой кошелек, а этот отдай человеку, который его нашел. Когда придет
хозяин кошелька, он ему и вернет.

(По афганской сказке) 

ПОЧЕМУ ВОДА В МОРЕ СОЛЕНАЯ

Старики говорят, что когда-то давно вода
в море не была соленой. Поговаривают, что стала она такой, потому что какой-то
муравей укусил Ангало.

«А кто такой Ангало?» — спросите вы. Так
вот, Ангало был великаном. Когда он стоял в самой середине моря, вода едва
доходила до его колен. Когда же Ангало стоял на земле, горы тоже были ему
лишь по колено.

Как-то раз кончилась у людей соль, и они
пришли к Ангало.

— У нас кончилась соль, Ангало. Мы хотим
раздобыть соль за морем. Ведь здесь ее нет. Помоги нам, Ангало.

— Нет ничего проще, идите за мной, — ответил
великан.

Пришли они к морю. Ангало сел на берегу
и вытянул свою ногу так, что пяткой уперся в гору по ту сторону моря.

— Вот вам моет, по моей ноге вы сможете
перейти через море, — сказал он. людям.

— Спасибо, Ангало!

— Возьмите корзины для соли и ступайте!

Обрадовались люди, взяли корзины и без
труда перешли через море. Они набрали соли и повернули назад. Снова шли
они по ноге Ангало, и каждый нес полную корзину, соли.

Вот уже и самая середина моря. И тут Ангало
укусил муравей. Вздрогнул великан от боли, а люди с соляными корзинами
попадали в море. С тех пор вода в море стала соленой.

(По филиппинской сказке) 

ПРАЗДНИК ГРОЗЫ

Надо было переждать грозу. Я вернулся к
избе, сел на терраске на пол, прислонился спиной к стене и приготовился
остаться с глазу на глаз с грозой. А мне хотелось проследить весь ход грозы
от самого начала до конца.

Потемнело. Низко, с тревожными криками
пронеслись в глубь леса испуганные птицы. Внезапная молния судорожно передернула
небо, и я увидел над Окой дымный облачный вал. Потом еще потемнело.

Небо дохнуло резким холодом. Издалека начал
катиться медленный и важный гром. Он сильно встряхивал землю.

Вихри туч опустились к земле, и вдруг случилось
чудо. Солнечный луч прорвался сквозь тучи, косо упал на леса. Тотчас хлынул
торопливый, косой и широкий ливень. Он гудел, веселился, колотил с размаху
по листьям и цветам. Лес сверкал и дымился от счастья.

После грозы я вычерпал лодку и поехал домой.
Вечерело. В сыроватой прохладе я почувствовал удивительный запах цветущих
лип.

И я понял внезапно, как мало у нас слов,
чтобы выразить все красоту нашей земли.

(По К. Паустовскому)

ПРО ЕЖА ФОМКУ И КОТА ВАСЬКУ

В сумерки я возвращался из леса и увидел,
что по дороге еж топает. Он тоже меня заметил, фыркнул и свернулся клубком.

Посадил я ежа в кепку, принес домой и назвал
Фомкой. В комнате Фомка развернулся, громко забарабанил ножками по полу,
стал по углам шарить. Нашел за печкой старый подшитый валенок и забрался
в него. А на том валенке любил дремать рыжий кот Васька. Всю ночь до рассвета
он где-то бродил, а затем прыгнул в форточку. Лег он на свое любимое место
за печкой, но тут же выгнул спину дугой, мяукнул и выскочил на середину
комнаты. Васька не на шутку перепугался. Чудеса творятся на свете! Старый
дедов валенок ожил: чихал, кашлял, фыркал. Потом из валенка выкатился серый
колючий клубок. В отчаянии кот прыгнул на шкаф.

Я подумал, что теперь Ваське спокойной
жизни не будет. Но ошибся. День за днем кот и еж приглядывались друг к
другу, а потом привыкли и подружились. Даже молоко стали пить из одного
блюдца.

Как-то Фомка поймал в сенях мышонка и показал
его Ваське. Пристыженный кот заурчал и предпочел удалиться во двор. Васька
был толст, ленив и на мышей не обращал внимания.

Осенью я пустил Фомку под дом, но почти
каждый вечер еж прибегал к крыльцу, стучал по блюдцу лапами и требовал
молока.

На зов колючего друга являлся кот, и частенько
они ужинали вместе. Но

самое удивительное, что с тех пор и Васька
начал ловить мышей. Ведь недаром говорится, что с кем поведешься, от того
и наберешься!

(По А. Баркову)

ПРО СОРОК

— Сорока на заборе! Вот бы подстрелить
из лука! — крикнул Петька.

— Зачем подстрелить? — удивился я. Петька
надул щеки и выпятил грудь вперед:

— Чем меньше сорок, тем лучше. Знаешь,
где у них гнезда? У реки, в ивняке. Я оттуда яйца брал.

— Да разве можно гнезда разорять? — опять
удивился я.

Петька ответил:

— Сорочьи можно. Они воруют ложки, ножи
и вилки. А иногда даже часы и кольца.

С того дня стал я после завтрака окна закрывать,
а со стола ложки да вилки прятать. Заметил это дедушка и говорит:

— Больно ты шустрый! Не успеешь щи дохлебать,
уж ложку прячешь!

— Белобоки за окном! Того гляди, что-нибудь
сцапают. Дед рассмеялся:

— От сорок пока еще никто не обеднел.
Верно, есть за ними один грешок. Порой они таскают блестящие предметы и
забавляются ими. Словно дети в игрушки играют. Зато пользу приносят сороки
немалую. Уничтожают в наших садах и лесах вредных мохнатых гусениц. Даже
мышь-полевку не упустят. Проворные птицы!

(По А. Баркову)

ПРЯТКИ ЩУРКОВ

Недавно отшумел дождь, и в осенней тайге
стоял крепкий грибной запах. Я шел глухой тропой. На западе сквозь редкие
облака проглянуло солнце. Преобразилось и ослепительно засияло все вокруг:
старые замшелые кедры, гроздья черемух и островки красной брусники. На
калине я увидел стайку алых щурков. Они рассыпались по ветвям и посвистывали
грустно и мелодично, словно прощались с лётом.

В небе скользнула стремительная тень. Это
парил сокол. Он тоже приметил беззаботных щуркрв. Сокол всегда появляется
неожиданно. В бледно-серое стальное перо спрятаны острые когти. Без промаха
бьет добычу крючковатый клюв. Сокол сделал вираж и молнией скользнул вниз.
Но чуткие щурки опередили его. Мелодичная песня разом оборвалась, в один
миг они попадали с веток и спрятались в траве.

Тем временем пернатый разбойник еще раз
просвистел крыльями над моей головой. Но птиц не нашел и взмыл в небо.

Порыв ветра сорвал с дерева гроздь калины.
На рукав моего пальто упал березовый лист. Он был весь в легкой позолоте.
Я оглянулся назад. Щурки снова облепили калину и засвистели по-прежнему
мелодично и беззаботно. Словно не было никакой опасности, а они просто
играли в прятки.

(По А. Баркову)

РОБИНЗОН ПРИРУЧАЕТ ДИКИХ КОЗ

На одиннадцатом году моего пребывания на
острове я начал серьезно подумывать, как бы найти способ ловить диких коз.
Я знал места, где козы паслись чаще всего. Там я выкопал три глубокие ямы,
накрыл их плетенками и положил на каждую плетенку охапку колосьев риса
и ячменя. На другой же день я нашел в одной яме большого старого козла,
а в другой — трех козлят. Старый козел был дикий и злой, я выпустил его
на волю.

Впоследствии мне пришлось убедиться, что
голод укрощает даже львов. Но тогда я этого не знал. Если бы я заставил
козла поголодать дня три-четыре, а потом принес ему воды и немного колосьев,
он сделался бы смирным не хуже моих козлят. Козы вообще очень умны и послушны.
Если с ними хорошо обращаться, их ничего не стоит приручить.

Я подошел к той яме, где сидели козлята,
вытащил всех троих по одному, связал вместе веревкой и с трудом приволок
домой. Довольно долго я не мог заставить их есть. Кроме молока матери,
они еще не знали другой пищи. Но, когда они порядком проголодались, я бросил
им несколько сочных колосьев, и они мало-помалу принялись за еду. Вскоре
они привыкли ко мне и сделались совсем ручными. С тех пор я начал разводить
коз.

(ПоД. Дефо)

РОЗЫ НА СНЕГУ

Черно, голо в парке осенью. Отцвели астры
и георгины, увял табак. Стали коричневыми, жалко скрючились золотые шары.
Засохли настурции. Клумба у входа в парк будто состарилась, поблекла.

Зеленел в парке лишь могучий дуб. Когда
начинает смеркаться, дуб походит на мамонта. Но загорается фонарь, и мамонт
исчезает. На фоне темных ветвей лип я увидел пышную крону дуба, но не удивился.
Я знал, что дубы последними сбрасывают листву.

Под утро ударил морозец. Запорошил снег.
Дуб покрылся инеем, стал стеклянным. Листья его обвисли, словно сухое белье
на веревке.

Я взглянул на клумбу и поразился. В самой
ее середине пожаром на бело-голубом фоне полыхал куст роз. Казалось, намертво
уснули бутоны, и все же прорвались к свету два ярких цветка. Розы и снег—
чудеса!

(По А. Баркову) 

СВИРИСТЕЛИ

На пригорке сиротливо вздрагивает от ветра
рябина. Вся она усыпана гроздьями ягод. На ветвях покачиваются большие
хохлатые птицы. Вдруг раздались нежные звуки свирели… Сын глаза раскрыл:

— Весной и летом я таких птиц не встречал!
Отец ответил:

— И не встретишь. Зажжет мороз багряным
огнем гроздья рябин — и свиристели тут как тут. К нам из тайги по ягоды
прилетят.

— А почему они свиристели?

— Видно, от пастушьей свирели птицам название
дано…

Сын подошел ближе. Пепельно-розовые свиристели
насторожились, подняли на голове пышные хохолки.

Неподалеку раздался оглушительный выстрел.
Стайка снялась с рябины и скрылась в лесу.

Тишина снова огласилась нежными трелями.
Сын проводил птиц долгим взглядом и прошептал вслед:

— Красавцы! Отец кивнул.

— Еще какие! Недаром свиристелей прежде
«красавами». называли.

— Смотри, как рябину обчистили!

— Да, поесть они здоровы!

Ходил я однажды зимой по Москве. Устал
и решил передохнуть в сквере возле Большого театра. Сел на скамейку, покупки
перебираю. И вдруг над моей головой чавканье и стук. Что-то падает, сыплется
на землю. Поднял глаза — а на яблонях целое пиршество!

Свиристели расположились на деревьях. Заглатывают
мороженые яблочки величиной с вишню, большущие зобы набили. А им все мало.
Кругом людской поток без.конца, сутолока, автомашины… А птицам хоть бы
что! Пока все плоды не обобрали, с места не тронулись.

(По А. Баркову) 

СЕНО, СОЛОМА

Поняли русские после Нарвы, что с необученным
войском против шведа не повоюешь. Решил царь Петр завести постоянную армию.
Пока нет войны, пусть солдаты занимаются ружейными приемами, привыкают
к дисциплине и порядку.

Однажды Петр ехал мимо казарм. Там солдаты
учились ходить строем. Рядом с солдатами шел молодой офицер и подавал необычные
команды:

— Сено, солома!

Петр остановил коня и присмотрелся. На
ногах у солдат что-то навязано. На левой ноге сено, на правой солома. Офицер
увидел Петра, закричал:

— Смирно!

Солдаты замерли. Подбежал поручик к царю:

— Господин бомбардир-капитан, рота офицера
Вяземского хождению обучается!

— Вольно! — подал команду Петр.

Вяземский царю понравился. Хотел Петр за
«сено, солома» разгневаться, но теперь передумал. Спросил Вяземского:

— Что это ты солдатам на ноги навязал?
Солдат позоришь. Устав не знаешь. Вяземский объяснил:

— Это чтобы солдатам легче учиться было.
Никак не могут различить, где легая нога, где правая. А вот сено с соломой
не путают, потому что деревенские.

Подивился царь выдумке, усмехнулся.

А вскоре Петр принимал парад. Лучше всех
шла последняя рота.

— Кто командир? — спросил Петр у генерала.

— Офицер Вяземский, — ответил генерал.

(По С., Алексееву) 

СЕНТЯБРЬ

Наступил сентябрь. Уже не так стало жечь
солнце, дни стали заметно короче, ночи — длиннее, и все чаще стали лить
дожди. Поле совсем опустело, и ветер гулял в нем на просторе. Потом однажды
вечером ветер улегся, тучи разошлись с неба. Утром синичка Зинька не узнала
поля. Все оно было в серебре, и тонкие серебряные ниточки плыли над ним
по воздуху. Одна такая ниточка, с крошечным шариком на конце, опустилась
на куст рядом с Зинькой. Шарик оказался паучком. Синичка клюнула его и
проглотила. Очень вкусно! Только нос весь в паутине. А серебряные нити-паутинки
тихонько плыли над полем, опускались на землю, на кусты, на лес. Молодые
паучки рассеялись так по всей земле. Паучки покидали свою летательную паутинку.
Они отыскивали себе щелочку в коре или норку в земле и прятались в нее
до весны.

В лесу уже начал желтеть, краснеть, буреть
лист. Уже птичьи выводки собирались в стаи. Кочевали все шире по лесу,
готовились к отлету. То и дело откуда-то неожиданно появлялись стаи совсем
незнакомых Зиньке птиц: долгоногих пестрых куликов, невиданных уток. Они
останавливались на речке, на болотах. День покормятся, отдохнут, а ночью
летят дальше.

Однажды Зинька повстречала в кустах среди
поля веселую стайку синиц. Стайка перелетала полем из леска в лесок. Не
успела Зинька познакомиться с ними, как из-под кустов с шумом и криком
взлетел большой выводок полевых куропаток. Когда Зинька опомнилась, около
нее никого не было: ни куропаток, ни синиц.

(По В. Биаяки)

СКАЗОЧНЫЙ ГОРОД

Тихи, задумчивы сентябрьские дни. Просторнее,
светлее становится старый парк. В темных заводях пруда ржавеют и тонут
листья кувшинок. Внезапно ночной морозец опалил клены, и они сделались
золотыми А потом задули ветры, потек листопад.

По утрам дворник Архип подметает аллеи
парка. Однажды за ним увязался пятилетний внук Митька. Сперва он бойко
махал веником, но вскоре это ему надоело. Мальчик спрятал веник в кусты
и огляделся по сторонам. У забора он приметил холмик листвы. Митька вообразил,
будто это терем, в котором живет серебряный еж. И мальчик решил построить
разноцветные дома. В одном он поселит оловянных солдатиков, в другом плюшевого
мишку, в третьем будет ночевать самосвал.

Митька берет охапку листьев и раскладывает
их по цветам. Мальчик увлечен работой, творит, изобретает, строит.

Вокруг Митьки один за другим растут дома.
Красные, оранжевые, фиолетовые. Наконец сказочный город почти готов. Но
тут налетел ветер, и дома поднялись в воздух, словно бабочки. Кружатся
над головой, порхают и неприметно садятся на дорожки, на скамьи, на плечи
Митьке. Но строитель не огорчается. Ему нравится, что дома в его городе
летают. Он улыбается, ловит листья и принимается строить все заново. А
чтобы город не улетел снова, присыпает дома песком.

(По А. Баркову)

СНОВА НА СВОБОДЕ

В зоологическом саду царила глубокая тишина.
Сторож спал в слоновнике, хобот Слона служил ему подушкой. Сторож спал
очень крепко и не проснулся, когда Чиполлино с Медведем тихонько постучались
в дверь слоновника.

Слон осторожно переложил голову сторожа
на солому и хоботом открыл дверь. Двое друзей вошли и поздоровались со
Слоном. Потом Чиполлино сказал:

— Не можете ли вы посоветовать нам, как
освободить из плена родителей моего друга Медведя?

Слон ответил:

— Я мог бы дать вам совет, но только к
чему это? В лесу не лучше, чем в клетке, а в клетке не хуже, чем в лесу.

Слон помолчал задумчиво и добавил:

— Ключ от клетки с медведями находится
в кармане у сторожа.

Слон ловко и осторожно подвинул голову
сторожа, запустил кончик хобота к нему в карман, достал ключ и протянул
его Чиполлино.

Пожалуйста, не забудьте принести мне его
потом обратно, — сказал Слон.

— Обязательно принесем, большое спасибо,
— сказал Чиполлино.

Друзья вышли из слоновника, а Слон осторожно
положил голову сторожа обратно себе на хобот.

Когда Чиполлино и Медведь добрались до
медвежьей клетки, бедные старики сразу узнали своего мохнатого сына. Они
протянули к нему лапы и стали целовать его сквозь решетку.

Пока они целовались, Чиполлино открыл дверцу
клетки и сказал:

— Пора, пора уходить, нам нельзя медлить.

(По Д. Родари) 

СОЙКИНА УДОЧКА

В тот год отпуск мне выпал зимой, и я поехал
в деревню к деду. Дом у него небольшой, рубленый. Вблизи за рекой березовая
роща. Дни стояли сухие, морозные, без ветра. С утра до сумерек я бродил
на лыжах и старался не вспоминать городские заботы. Я окинул взглядом заснеженную
поляну и присел на пенек поправить крепления.Сижу и разглядываю свежие
следы. Тут заячья тропа, а там рыжая плутовка пробежала.

Вдруг над головой кто-то мяукнул. Откуда
кот взялся? Неужели плут Тиш-ка за мной увязался? Быть того не может! Когда
из дому выходил, он на печке дремал.

А вверху снова — «мяу!» Затем скворец засвистел.
Ну и чудеса! Ведь скворцы давно на юг улетели. Потом желтокрылая иволга
прокричала. Сперва я растерялся. Уж больно диковинно звучал в конце декабря
ее приглушенный летний разлив. Вскочил, с опаской оглядел ближние деревья.
И вдруг вижу, что на березе сидит востроглазая сойка с рыжим хохолком и
надо мной посмеивается: «Ловко я тебя провела!» Я покачал головой. Вроде
не первый день по лесу брожу, по голосам и повадкам осторожных птиц узнаю,
а на сойкину удочку попался!

(По А, Баркову) 

СОЛДАТСКАЯ ШИНЕЛЬ

Говорил барин с солдатом, стал солдат хвалить
свою шинель:

— Когда мне нужно спать, постелю я шинель,
под голову положу шинель и накроюсь шинелью.

Стал барин просить солдата продать ему
шинель. Вот они за двадцать пять рублей сторговались. Пришел барин домой
и говорит жене:

— Какую я вещь купил! Теперь не нужно мне
ни перины, ни подушек, ни

одеяла. Постелю я шинель, под голову положу
шинель и накроюсь шинелью. Жена стала его бранить:

— Ну как же ты будешь спать?

И точно, барин постелил шинель, а под голову
положить нечего и накрыться нечем. Да и лежать ему жестко. Пошел барин
к полковому командиру жаловаться. Командир велел позвать солдата и говорит
ему:

— Что же ты, брат, обманул барина?

— Никак нет, ваше благородие, — отвечает
солдат.

Взял солдат шинель, расстелил, голову положил
на рукав, накрылся полою и говорит:

— Очень хорошо на шинели после похода спится!

Полковой командир похвалил солдата. А барину
сказал:

— Кто поработает да устанет, тот и на кам-не
спит, а кто ничего не делает, тот и на перине не уснет!

(По русской сказке) 

СОЛНЕЧНЫЙ ОГОНЕК

Залез я на пригорок. Глянул вниз, а там
целая лужайка желтых цветов. И все горят, словно огоньки. Кто их зажег?
Оказывается, солнышко. Проснулось оно чуть свет. Заиграло в траве, высушило
росу. Обрадовалась трава теплу и загорелась огоньками. Я нагнулся, сорвал
один цветок и протянул его дедушке. Он взял его в руки, понюхал и сказал:

— Мать-и-мачеха — первый цветок весны.

— Почему его так прозвали?

— По листу. Сверху у него лист глад-

кий и холодный — мачеха. А снизу теплый
и покрыт мягким пушком — мать. Вот и выходит мать-и-мачеха!

— А где же листья?

— Пока их еще нет. Отцветут цветы и листья
вырастут.

— Мать-и-мачеха не ядовита?

— Нет. Цветок этот добрый, полезный. Если
простудишься и кашлять начнешь, солнечный огонек тебя вылечит. Заваривай
как чай и пей на здоровье!

(По А. Баркову) 

СОЛОВЕЙ

В целом мире не нашлось бы дворца лучше,
чем дворец китайского императора. Он весь был из драгоценного фарфора.
Даже страшно было дотронуться до его тонких и хрупких стен.

Дворец стоял в прекрасном саду, в котором
росли чудесные цветы. К самым красивым цветам были привязаны серебряные
колокольчики. Когда дул ветерок, цветы покачивались, а колокольчики звенели.

Сад тянулся далеко-далеко. Даже главный
садовник не знал, где он кончается. А сразу за садом начинался дремучий
лес. Этот лес доходил до самого синего моря, и корабли проплывали под сенью
могучих деревьев.

В лесу, у самого берега моря, жил соловей.
Его чудесное пение заставляло людей забывать обо всем на свете. «Ах, как
хорошо!» — говорили они и вздыхали.

Со всех концов света приезжали в столицу
императора путешественники. Все они любовались великолепным дворцом и прекрасным
садом. «Но пение соловья лучше всего!» —говорили они. Путешественники возвращались
домой и рассказывали обо всем, что видели. Ученые описывали столицу Китая,
дворец и сад императора и никогда не забывали упомянуть о соловье. А поэты
слагали чудесные стихи в честь крылатого певца, который живет в китайском
лесу на берегу синего моря.

(По Г. X. Андерсену) 

СПРАВЕДЛИВЫЙ СУДЬЯ

Как-то мимо харчевни проходил бедняк. Он
мечтал добавить что-нибудь к сухому хлебу, который сумел раздобыть. А в
харчевне сковородка шипит и потрескивает. Во все стороны идет от нее аромат.

Бедняк уселся на корточки перед сковородкой,
стал отламывать куски хлеба и держать их над дымом. Хлеб пропитывался ароматным
паром, и бедняк кидал его себе в рот.

Хозяин удивился такому способу приготовления
пищи. Как только бедняк окончил еду, хозяин схватил его за ворот и стал
требовать плату за кушанье, которое он съел. Бедняк отказался платить и
сказал, что ни кусочка не взял в харчевне.

А в это время судьей в городе был Ходжа
Насреддин. Трактирщик повел бедняка к судье.

Тот выслушал иск, вынул из кармана монетки
и подозвал трактирщика поближе к себе.

— Наклони-ка ухо, — сказал судья и начал
греметь монетами.

— Получай! — продолжал он. Трактирщик
удивленно проговорил:

— Что это значит? А Ходжа ему в ответ:

— Решение вполне справедливо. Кто продает
пар от кушанья, тот получает звон от денег.

(По турецкому преданию) 

СТАРЫЙ ВОЛШЕБНИК

В древние времена жил-был старый волшебник.
Однажды призвал его к себе хан. Этот хан никогда в жизни горя не знал и
потому был очень жесток.

Вот пришел волшебник к хану, а тот и говорит:

— Слышал я, что ты великий волшебник. Покажи
мне свое искусство!

— Что же хочет увидеть мой хан?

— Да что угодно! — нетерпеливо ответил
хан.

— Хорошо. Налей горячего чаю в чашку,
поставь ее здесь, а сам выйди за дверь.

Хан так и сделал. Когда он вышел за дверь,
то увидел красивого вороного коня. Конь очень понравился хану. Он вскочил
в седло и понесся вскачь. Ехал он, ехал и заехал в неведомые места. Вдруг
конь сбросил седока и умчался, а хан остался один в безлюдной степи. Пришлось
ему пить воду из луж, питаться саранчой да кузнечиками. Голодный и усталый
хан брел по степи и все высматривал какую-нибудь пищу. Однажды ему повстречались
старая женщина и два худых мальчика.

Женщина рассказала хану, чтр все имущество
отняли у нее ханские сборщики. Теперь детям нечего есть. Стал хан жить
вместе с ними. Как-то весной один мальчик заболел и умер. Хану было очень
его жаль. Сел он на камень и горько заплакал.

Долго плакал хан. Когда он успокоился и
огляделся по сторонам, то увидел, что сидит у себя на троне под балдахином.
Даже чай в чашке еще не успел остыть.

Старый волшебник сказал хану:

— Вот видишь, как тяжко живется людям,
которых ты обидел!

И с этими словами волшебник удалился.

(По монгольской сказке) 

СТАРЫЙ ДЕД И ВНУЧЕК

Стал дед очень стар. Ноги у него не ходили,
глаза не видели, уши не слышали, зубов не было. Сын и невестка перестали
его за стол сажать, носили ему обед за печку. Однажды отнесли ему обед
в миске. Он хотел ее подвинуть, да уронил и разбил. Невестка стала бранить
старика за то, что он им все в доме портит и посуду бьет. И еще сказала,
что теперь она ему будет давать обед в лоханке. Старик только вздохнул
и ничего не сказал. Сидят как-то раз муж с женой дома и видят, что сынишка
их на полу дощечками играет, мастерит что-то. Отец и спросил:

— Что ты это делаешь, Миша? А Миша и говорит:

— Это я, батюшка, лоханку делаю. Когда
вы с матушкой состаритесь, буду вас из этой лоханки кормить.

Муж с женой поглядели друг на друга и заплакали.
Им стало стыдно за то, что они так обижали старика. И стали они с тех пор
сажать его за стол и ухаживать за ним.

(По Л. Толстому)

СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ

Возле колодца стоит высокая кудрявая береза.
Дедушка сказал, что дереву около ста лет. С детства я привык к шелесту
листьев и среди шума и трепета осин и тополей различал мягкий, застенчивый
березовый шепоток.

В мае на березе поселился зяблик. Он пел
особенно раскатисто, звонко. То тенькал синицей, то гремел на весь сад,
точно бил в маленький бубен. Голосистый певец начинал свою песню ранним
утром. Я выбегал в сад и здоровался с ним.

Осенью зяблик со стаей перелетных птиц
отправился на юг. Мне стало немного грустно. Зяблик улетит за тысячи верст
и не вспомнит нашу березу.

А когда пришла весна, я снова заметил на
березе небольшую птицу. Сидела она высоко, почти у самой вершины, и я не
мог хорошенько рассмотреть ее.

Наверное, новый зяблик. Я сказал ему:

— Здравствуй!

Птица встрепенулась, почистила клюв . о
ветку, тенькнула по-синичьи и ударила в звонкий бубен. И тут я узнал певца.
Ведь старого знакомого всегда узнаешь по голосу.

(По А. Баркову) 

СТИМФАЛИЙСКИЕ ПТИЦЫ

Почти в пустыню обратили эти птицы окрестности
города Стимфала. Они нападали на животных и на людей и разрывали их своими
медными когтями и клювами. Но самое страшное было то, что перья этих птиц
были из твердой бронзы. Птицы могли ронять их, подобно стрелам, на того,
кто нападал на них. Гераклу предстояло избавить людей от этих чудовищ.
На помощь ему пришла богиня Афина.

Она дала Гераклу две огромные медные тарелки,
велела герою встать на высоком холме и ударить в них. Когда же птицы взлетят,
Геракл должен был перестрелять их из лука. Так и сделал Геракл. От удара
тарелок поднялся такой оглушительный звон, что птицы громадной стаей взлетели
над лесом и стали в ужасе кружиться над ним. Они дождем сыпали свои острые
перья на землю, но не попадали перья в стоявшего на холме Геракла.

Схватил свой лук герой и стал разить птиц
смертоносными стрелами. В страхе взвились за облака стимфалийские птицы.
Улетели они далеко за пределы Греции и больше никогда не возвращались в
окрестности Стимфала.

(По Н. Куну)

ТЕТРАДЬ ЯЛЬМАРА

Оле-Лукойе уложил Яльмара в постель и сказал:

— Теперь украсим комнату!

И в один миг все комнатные цветы превратились
в большие деревья. Ветви деревьев были усеяны цветами. А еще на деревьях
были пышки, которые чуть не лопались от изюмной начинки. Просто чудо!

Вдруг в ящике письменного стола поднялись
ужасные стоны.

— Что там такое? — сказал Оле-Лу-койе,
пошел и выдвинул ящик.

Стонала тетрадь Яльмара. Это была пропись.
В начале каждой строчки сто-

яли красивые, аккуратные буквы, а сбоку
шли другие, которые Яльмар писал сам. Эти буквы, казалось, спотыкались
о линейки, на которых должны были стоять.

— Вот как надо держаться! — говорила пропись.

— Мы не можем, мы такие слабенькие, —
отвечали буквы Яльмара.

— Так вас надо немного подтянуть! — сказал
Оле-Лукойе.

— Ой, нет! — закричали они и выпрямились
так, что любо было глядеть

— Будем упражняться! — сказал Оле-Лукойе.
И он довел все буквы Яльмара так, что они стояли ровно и бодро. Но когда
Оле-Лукойе ушел и Яльмар проснулся, они выглядели такими же жалкими, как
прежде.

(По Г. X. Андерсену)

ТЫКВА — ЛОВУШКА ОБЕЗЬЯН

О тыкве можно рассказать немало интересного.
Плод тыквы с ботанической точки зрения является ягодой, так как имеет сочную
мякоть и множество семян.

В Средней Азии из тыкв делают различную
посуду: бутылки, ведра, ложки. Легкие сосуды из тыкв оплетают сеткой, и
получаются удобные сосуды для хранения запасов воды и масла во время путешествий.
В больших тыквах хранят зерно и крупу. Из тыквы делают игрушки.

В Африке в дождливую погоду путешественники
прячут в тыкву свою одежду. При переправе через реки из тыкв сооружают
плот. Негры делают арфы из тыквы.

В Индии же оригинально используют тыкву
для ловли обезьян. Индусы просверливают в большой тыкве маленькое отверстие,
насыпают в нее немного риса или других семян. Зоркие обезьянки очень любопытные
и жадные. Когда люди уходят, обезьяны быстро спускаются с дерева, бросаются
к тыквам и запускают в отверстие лапку. Что там? Лапка нащупает зерна риса,
наберет их полную горсть.

Но сжатый кулачок уже не проходит в отверстие,
и ковыляет обезьянка на трех лапках, волочит большую тыкву. Прибегают люди,
но обезьянка продолжает держать кулачок в тыкве. Тогда охотники легко забирают
жадного зверька.

Из тыквы не только делают посуду, игрушки,
сооружают плоты и ловушки для обезьян. Из тыквы готовят разные кушанья.
Тыква очень полезна и вкусна.

(По Н. Верзилину)

Чем ближе мы подъезжали к Пушкинским Горам, тем больше волновались, будто нам предстояло встретиться с живым поэтом.

Впереди появились две легкие колонны. Дорога проходила между ними. На колоннах были укреплены деревянные лиры. Отсюда, от этих колонн, начинался Пушкинский заповедник.

Давно уже отзвенели лиры, их нет даже в музеях, но они милы нам потому, что о них упоминал Пушкин. «Душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит», «Державин и Петров героям песнь бряцали струнами громкозвучных лир».

На холмистой гряде показался Святогорский монастырь. Под его стенами похоронен Пушкин.

Мы вглядывались в монастырские здания, серевшие вдалеке. Неужели через несколько минут мы будем стоять около могилы поэта?

Луч солнца прорвался сквозь тучи и озарил землю. И она вдруг запестрела скрытыми до тех пор красками последних осенних дней – коричневого бурьяна, красного конского щавеля, желтых, как лежалая пряжа, волокон репейника.

Но нам так и не удалось попасть на могилу Пушкина. Сонная служащая в гостинице Пушкинского заповедника сказала нам, что «могила закрыта на ремонт». Услышав эти казенные слова: «закрыта на ремонт», сказанные о могиле Пушкина, мы возмутились и хотели было наговорить сонной девице много горьких слов, но поняли, что это бесполезно.

Огорченные, мы поехали в Михайловское, и оно вознаградило нас за неудачу в Пушкинских Горах.

Там нас встретил беззвучный серый день, весь в вялом золоте и запахе сырой земли. Он как бы с раннего утра еще дремал, этот пушкинский осенний денек.

Михайловский парк отряхал последние листы, но на клумбах перед домом-музеем доцветали астры. И так же трогателен, как всегда, был домик няни, восстановленный нашими войсками после изгнания из Михайловского фашистов. Так же трогательны были его низенькие потолки и деревянные колонки на крылечке.

Неясный туман лежал, отсвечивая легким серебром, между вековыми елями главного въезда (большую часть этих елей срубили немцы), над черными прудами, над липами в аллее Анны Керн и над свинцовой водой двух озер – Маленца и Петровского. В тумане едва угадывался песчаный холм, а за ним – Тригорское.

«Вновь я посетил тот уголок земли, где я провел изгнанником два года незаметных…»

В парк пришли цыгане. Их табор мы видели около Пушкинских Гор.

Цыгане подошли к домику няни, о чем-то тихо поговорили между собой, потом ударили в ладоши, и цыганки вдруг начади плясать. Разноцветные шали и юбки разлетелись, будто ветер закружил охапки красных, желтых, лиловых, белых и синих цветов.

Эта безмолвная пляска цыганок в совершенно безлюдном парке около дома Пушкина, да еще поздней осенью, когда кочевая жизнь должна давно окончиться, была неожиданна и удивительна. Казалось, что цыганки плясали перед самим Пушкиным и только для него одного.

Цыганки перестали плясать и присели на крылечке, обмахивая разгоряченные лица платками. В наступившей тишине было слышно только позвякиванье монист и стук еловых шишек, падавших на землю.

Над Псковом гремела поздняя осенняя гроза.

Молнии перебегали по черным садам и белым соборам. Суровые эти соборы были недавно восстановлены после войны. Вспышки молний отражались в меловых лужах около соборных стен.

Наутро, когда мы выехали из Пскова в Лугу, в небе снова начали накапливаться тучи.

Меня, конечно, могут упрекнуть в пристрастии к описанию гроз и других небесных явлений. Но эту грозу под Псковом я, очевидно, буду помнить долго и потому не могу промолчать о ней.

Это была стремительная гроза в самый разгар золотой осени, в ту пору года, когда гроз почти не бывает.

В этом была ее мощь – в невиданном пожаре солнечного света, бившего в осеннюю заржавленную землю через прорывы бешеных туч.

Взрывы солнечного огня, его косые лучи проносились и тотчас гасли в угрюмой дали. Там узкими домоткаными холстами уже лились на леса и пустоши короткие ливни.

Каждый взмах солнца выхватывал из сумрака то одну, то другую отлитую из чистейшей меди березу.

Березы вспыхивали, пламенели, дрожали, как исполинские факелы, зажженные по сторонам дороги, и мгновенно гасли за серой стеной дождя.

Машина рвалась через эти полосы дождя, чтобы снова вынестись в разноцветный пожар мокрой листвы и промчаться сквозь него до новой встречи с широкошумным пенистым дождем.

Свет, золото, багрянец, тьма, пурпур и снова – быстрый свет! Синий блеск молний, длинные перекаты грома и вдруг вдали, в путанице поваленных ветром берез, – рыжая огненная лисица с поджатой лапой и настороженными ушами.

Удары грома совпадали с переменами света. Казалось, что гром оркестровал перед нами эту ошеломляющую грозу.

– Смотрите! Вот здорово! – вскрикивал шофер, и останавливал машину. А это что-нибудь да значит, когда шофер забывает о сцеплении и стартере и протирает смотровое стекло, чтобы не пропустить ни одной перемены в зрелище октябрьской грозы.

Только под Лугой – уютным городком, очень чистым, очень домовито-архитектурным – гроза прошла.

Несмотря на наше преклонение перед Пушкиным, мы все же решили, что он был несправедлив к Луге, когда написал о ней:

Есть в России город Луга
Петербургского округа:
Хуже не было б сего
Городишки на примете,
Если б не было на свете
Новоржева моего.

За Сиверской в мокром тумане, наползавшем с низин, в радужном сиянии фонарей пронеслась Гатчина– дворец, ограды, пруды, – и с Пулковских высот открылись, наконец, от края до края ненастного горизонта несметные огни Ленинграда.

Сколько раз ни приезжаешь в Ленинград, всегда волнуешься, как перед свиданием с любимым человеком, которого не видел много лет.

Узнает ли он тебя? Не скажет ли, что ты растерял за эти годы веселье и доброжелательность к людям? Примет ли он тебя с прежней простотой? Или будет молчать, сдерживая зевоту, как всегда бывает, когда умирают старые связи?

Но каждый раз этот величественный город встречает тебя, как друга.

Даже кажется, что он сетует, что тебя так долго не было. Он как бы спрашивает: где же ты был в белые ночи, когда отражения золоченых шпилей струились в невской воде? Где ты был в хрустящем сентябре, когда воздух пригородных садов заполнил до краев весь город и остановился у берега Финского залива, как бы боясь двинуться дальше в северную даль?

Где ты был в зимние дни, когда торжественные здания, колоннады и арки покрывал иней и казалось, что неведомый мастер посеребрил их за одну только ночь?

Почему так долго ждали тебя в гулких залах Русского музея и Эрмитажа великие художники мира?

Каждый раз с жестоким сожалением о потерянном времени выходишь на набережные и проспекты, но через несколько минут наступает успокоение. Гармоническая стройность Ленинграда снимает все заботы, все тревоги. Начинаешь не умом, а сердцем понимать, как прав был поэт, когда сказал, что «служенье муз не терпит суеты; прекрасное должно быть величаво». Начинаешь понимать, что прекрасное несовместимо с суетой. И суета уходит, оставляя сердце свободным для восприятия чистых впечатлений.

В Ленинграде пришлось на время поставить машину во дворе Союза писателей.

Возясь с машиной, я все время рассматривал этот двор, замкнутый четырехугольником старого здания, Он был тесен, живописен и угрюм.

Угрюмость ему придавали темные стены, когда-то окрашенные в красный цвет. Время зачернило их копотью. Красная краска проступала только на выпуклостях лепных украшений.

Продырявленные осколками листы кровельного железа были свалены в углу. На воротах наросла ржавчина. Она кое-где отслоилась, и под ней был виден ноздреватый чугун.

Ветер с залива волочил над двором водянистые тучи. Из них по временам начинал сыпаться крупный снег. Он тут же таял, оставляя на плитах двора темные пятна.

Было слышно, как беспокойно плещется рядом Нева и где-то над крышами гудит мокрый флаг.

В своих рассказах о природе Паустовский Константин Георгиевич использует всё богатство и мощь русского языка, чтобы в ярких ощущениях и красках передать всю красоту и благородство русской  природы, вызывающее трогательные чувства любви и патриотизма к местам родного края.

Природа в небольших заметках писателя проходит через все времена года в красках и звуках, то преображаясь и приукрашиваясь весной и летом, то успокаиваясь и засыпая осенью и зимой. Рассказы Паустовского в коротких формах миниатюр раскрывают все трепетные патриотические чувства, которые производит на читателя родная природа, с безграничной любовью описанная словами автора.

Рассказы о природе

(Сборник)

• Рассказ «Собрание чудес»
• Рассказ «Воронежское лето»
• Рассказ «Акварельные краски»
• Рассказ «Резиновая лодка»
• Рассказ «Жёлтый свет»
• Рассказ «Подарок»
• Рассказ «Дружище Тобик»

Времена года в коротких рассказах

Содержание:

• Весна:
• Словарь родной природы
• Лето:
• Моя Россия
• Родные места
• Летние грозы
• Летний зной
• ***
• Цветы
• Осень:
• Словарь родной природы
• ***
• Мой дом
• Зима:
• Прощание с летом

Весна

Словарь родной природы

Очень богат русский язык словами, относящимися к временам года и к природным явлениям, с ними связанным.

Возьмем хотя бы раннюю весну. У неё, у этой ещё зябнувшей от последних заморозков девочки-весны, есть в котомке много хороших слов.

Начинаются оттепели, ростепели, капели с крыш. Снег делается зернистым, ноздреватым, оседает и чернеет. Его съедают туманы. Постепенно развозит дороги, наступает распутица, бездорожье. На реках появляются во льду первые промоины с черной водой, а на буграх — проталины и проплешины. По краю слежавшегося снега уже желтеет мать-и-мачеха.

Потом на реках происходит первая подвижка из лунок, продухов и прорубей выступает наружу вода.

Ледоход начинается почему-то чаще всего по темным ночам, после того, как «пойдут овраги» и полая, талая вода, звеня последними льдинками — «черепками», сольется с лугов и полей.

Лето

Моя Россия

С этого лета я навсегда и всем сердцем привязался к Средней России. Я не знаю страны, обладающей такой огромной лирической силой и такой трогательно живописной — со всей своей грустью, спокойствием и простором, — как средняя полоса России. Величину этой любви трудно измерить. Каждый знает это по себе. Любишь каждую травинку, поникшую от росы или согретую солнцем, каждую кружку воды из летнего колодца, каждое деревце над озером, трепещущее в безветрии листьями, каждый крик петуха, каждое облако, плывущее по бледному и высокому небу. И если мне иногда хочется жить до ста двадцати лет, как предсказывал дед Нечипор, то только потому, что мало одной жизни, чтобы испытать до конца все очарование и всю исцеляющую силу нашей среднеуральской природы.

Родные места

Я люблю Мещерский край за то, что он прекрасен, хотя вся прелесть его раскрывается не сразу, а очень медленно, постепенно.

На первый взгляд — это тихая и немудреная земля под неярким небом. Но чем больше узнаешь ее, тем все больше, почти до боли в сердце, начинаешь любить эту необыкновенную землю. И если придется защищать свою страну, то где-то в глубине сердца я буду знать, что я защищаю и этот клочок земли, научивший меня видеть и понимать прекрасное, как бы невзрачно на вид оно ни было, — этот лесной задумчивый край, любовь к которому не забудется, как никогда не забывается первая любовь.

Летние грозы

Летние грозы проходят над землей и падают за горизонт. Молнии то с размаху бьют в землю прямым ударом, то полыхают на черных тучах.

Радуга сверкает над сырой далью. Гром перекатывается, грохочет, ворчит, рокочет, встряхивает землю.

Летний зной

Стояла жара. Мы шли сосновыми лесами. Кричали медведки. Пахло сосновой корой и земляникой. Над верхушками сосен неподвижно висел ястреб. Лес был накален от зноя. Мы отдыхали в густых чашах осин и берез. Там дышали запахом травы и корней. К вечеру мы вышли к озеру. На небе блестели звезды. Утки с тяжелым свистом летели на ночлег.

***

Зарница… Самое звучание этого слова как бы передает медленный ночной блеск далекой молнии.
Чаше всего зарницы бывают в июле, когда созревают хлеба. Поэтому и существует народное поверие, что зарницы «зарят хлеб», — освещают его по ночам — и от этого хлеб наливается быстрее.
Рядом с зарницей стоит в одном поэтическом ряду слово заря — одно из прекраснейших слов русского языка.
Это слово никогда не говорят громко. Нельзя даже представить себе, чтобы его можно было прокричать. Потому что оно сродни той устоявшейся тишине ночи, когда над зарослями деревенского сада занимается чистая и слабая синева. «Развидняет», как говорят об этой поре суток в народе.
В этот заревой час низко над самой землей пылает утренняя звезда. Воздух чист, как родниковая вода.
В заре, в рассвете есть что-то девическое, целомудренное. На зорях трава омыта росой, а по деревням пахнет теплым парным молоком. И поют в туманах за околицами пастушьи жалейки.
Светает быстро. В теплом доме тишина, сумрак. Но вот на бревенчатые стены ложатся квадраты оранжевого света, и бревна загораются, как слоистый янтарь. Восходит солнце.
Заря бывает не только утренняя, но и вечерняя. Мы часто путаем два понятия — закат солнца и вечернюю зарю.
Вечерняя заря начинается, когда солнце уже зайдет за край земли. Тогда она овладевает меркнущим небом, разливает по нему множество красок — от червонного золота до бирюзы — и медленно переходит в поздние сумерки и в ночь.
Кричат в кустах коростели, бьют перепела, гудит выпь, горят первые звезды, а заря еще долго дотлевает над далями и туманами.

Цветы

У самой воды большими куртинами выглядывали из зарослей мяты невинные голубоглазые незабудки. А дальше, за свисающими петлями ежевики, цвела по откосу дикая рябина с тугими желтыми соцветиями. Высокий красный клевер перемешивался с мышиным горошком и подмаренником, а над всем этим тесно столпившимся содружеством цветов подымался исполинский чертополох. Он крепко стоял по пояс в траве и был похож на рыцаря в латах со стальными шипами на локтях и наколенниках.

Нагретый воздух над цветами «млел», качался, и почти из каждой чашечки высовывалось полосатое брюшко шмеля, пчелы или осы. Как белые и лимонные листья, всегда вкось, летали бабочки.
А еще дальше высокой стеной вздымался боярышник и шиповник. Ветки их так переплелись, что казалось,будто огненные цветы шиповника и белые, пахнущие миндалем цветы боярышника каким-то чудом распустились на одном и том же кусте.

Шиповник стоял, повернувшись большими цветами к солнцу, нарядный, совершенно праздничный, покрытый множеством острых бутонов. Цветение его совпадало с самыми короткими ночами — нашими русскими, немного северными ночами, когда соловьи гремят в росе всю ночь напролет, зеленоватая заря не уходит с горизонта и в самую глухую пору ночи так светло, что на небе хорошо видны горные вершины облаков.

Осень

Словарь родной природы

Невозможно перечислить приметы всех времен года. Поэтому я пропускаю лето и перехожу к осени, к первым ее дням, когда уже начинает «сентябрить».

Увядает земля, но еще впереди «бабье лето» с его последним ярким, но уже холодным, как блеск слюды, сиянием солнца. С густой синевой небес, промытых прохладным воздухом. С летучей паутиной («пряжей богородицы», как кое-где называют ее до сих пор истовые старухи) и палым, повялым листом, засыпающим опустелые воды. Березовые рощи стоят, как толпы девушек-красавиц, в шитых золотым листом полушалках. «Унылая пора — очей очарованье».

Потом — ненастье, обложные дожди, ледяной северный ветер «сиверко», бороздящий свинцовые воды, стынь, стылость, кромешные ночи, ледяная роса, темные зори.

Так все и идет, пока первый мороз не схватит, не скует землю, не выпадет первая пороша и не установится первопуток. А там уже и зима с вьюгами, метелями, поземками, снегопадом, седыми морозами, вешками на полях, скрипом подрезов на розвальнях, серым, снеговым небом…

***

Часто осенью я пристально следил за опадающими листьями, чтобы поймать ту незаметную долю секунды, когда лист отделяется от ветки и начинает падать на землю, но это мне долго не удавалось. Я читал в старых книгах о том, как шуршат падающие листья, но я никогда не слышал этого звука. Если листья и шуршали, то только на земле, под ногами человека. Шорох листьев в воздухе казался мне таким же неправдоподобным, как рассказы о том, что весной слышно, как прорастает трава.

Я был, конечно, неправ. Нужно было время, чтобы слух, отупевший от скрежета городских улиц, мог отдохнуть и уловить очень чистые и точные звуки осенней земли.

Как-то поздним вечером я вышел в сад к колодцу. Я поставил на сруб тусклый керосиновый фонарь «летучую мышь» и достал воды. В ведре плавали листья. Они были всюду. От них нигде нельзя было избавиться. Черный хлеб из пекарни приносили с прилипшими к нему мокрыми листьями. Ветер бросал горсти листьев на стол, на койку, на пол. на книги, а по дорожкам сала было трудно холить: приходилось идти по листьям, как по глубокому снегу. Листья мы находили в карманах своих дождевых плащей, в кепках, в волосах — всюду. Мы спали на них и насквозь пропитались их запахом.

Бывают осенние ночи, оглохшие и немые, когда безветрие стоит над черным лесистым краем и только колотушка сторожа доносится с деревенской околицы.

Была такая ночь. Фонарь освещал колодец, старый клен под забором и растрепанный ветром куст настурции на пожелтевшей клумбе.

Я посмотрел на клен и увидел, как осторожно и медленно отделился от ветки красный лист, вздрогнул, на одно мгновение остановился в воздухе и косо начал падать к моим ногам, чуть шелестя и качаясь. Впервые услыхал шелест падающего листа — неясный звук, похожий на детский шепот.

Мой дом

Особенно хорошо в беседке в тихие осенние ночи, когда в салу шумит вполголоса неторопливый отвесный дождь.

Прохладный воздух едва качает язычок свечи. Угловые тени от виноградных листьев лежат на потолке беседки. Ночная бабочка, похожая на комок серого шелка-сырца, садится на раскрытую книгу и оставляет на странице тончайшую блестящую пыль. Пахнет дождем — нежным и вместе с тем острым запахом влаги, сырых садовых дорожек.

На рассвете я просыпаюсь. Туман шуршит в саду. В тумане падают листья. Я вытаскиваю из колодца ведро воды. Из ведра выскакивает лягушка. Я обливаюсь колодезной водой и слушаю рожок пастуха — он поет еще далеко, у самой околицы.

Светает. Я беру весла и иду к реке. Я отплываю в тумане. Восток розовеет. Уже не доносится запах дыма сельских печей. Остается только безмолвие воды, зарослей вековых ив.

Впереди — пустынный сентябрьский день. Впереди — затерянность в этом огромном мире пахучей листвы, трав, осеннего увядания, затишливых вод, облаков, низкого неба. И эту затерянность я всегда ощущаю как счастье.

Зима

Прощание с летом

(В сокращении…)

… Однажды ночью я проснулся от странного ощущения. Мне показалось, что я оглох во сне. Я лежал с открытыми глазами, долго прислушивался и, наконец, понял, что я не оглох, а попросту за стенами дома наступила необыкновенная тишина. Такую тишину называют «мертвой». Умер дождь, умер ветер, умер шумливый, беспокойный сад. Было только слышно, как посапывает во сне кот.
Я открыл глаза. Белый и ровный свет наполнял комнату. Я встал и подошел к окну — за стеклами все было снежно и безмолвно. В туманном небе на головокружительной высоте стояла одинокая луна, и вокруг нее переливался желтоватый круг.
Когда же выпал первый снег? Я подошел к ходикам. Было так светло, что ясно чернели стрелки. Они показывали два часа. Я уснул в полночь. Значит, за два часа так необыкновенно изменилась земля, за два коротких часа поля, леса и сады заворожила стужа.
Через окно я увидел, как большая серая птица села на ветку клена в саду. Ветка закачалась, с нее посыпался снег. Птица медленно поднялась и улетела, а снег все сыпался, как стеклянный дождь, падающий с елки. Потом снова все стихло.
Проснулся Рувим. Он долго смотрел за окно, вздохнул и сказал:
— Первый снег очень к лицу земле.
Земля была нарядная, похожая на застенчивую невесту.
А утром все хрустело вокруг: подмерзшие дороги, листья на крыльце, черные стебли крапивы, торчавшие из-под снега.
К чаю приплелся в гости дед Митрий и поздравил с первопутком.
— Вот и умылась земля, — сказал он, — снеговой водой из серебряного корыта.
— Откуда ты взял, Митрич, такие слова? — спросил Рувим.
— А нешто не верно? — усмехнулся дед. — Моя мать, покойница, рассказывала, что в стародавние годы красавицы умывались первым снегом из серебряного кувшина и потому никогда не вяла их красота.
Трудно было оставаться дома в первый зимний день. Мы ушли на лесные озера. Дед проводил нас до опушки. Ему тоже хотелось побывать на озерах, но «не пущала ломота в костях».
В лесах было торжественно, светло и тихо.
День как будто дремал. С пасмурного высокого неба изредка падали одинокие снежинки. Мы осторожно дышали на них, и они превращались в чистые капли воды, потом мутнели, смерзались и скатывались на землю, как бисер.
Мы бродили по лесам до сумерек, обошли знакомые места. Стаи снегирей сидели, нахохлившись, на засыпанных снегом рябинах… Кое-где на полянах перелетали и жалобно попискивали птицы. Небо над головой бьшо очень светлое, белое, а к горизонту оно густело, и цвет его напоминал свинец. Оттуда шли медленные снеговые тучи.
В лесах становилось все сумрачнее, все тише, и, наконец, пошел густой снег. Он таял в черной воде озера, щекотал лицо, порошил серым дымом леса. Зима начала хозяйничать над землей…

• Последний черт
• Золотой линь
• Кот-ворюга
• Подарок
• Прощание с летом
• Сивый мерин
• Жильцы старого дома

Последний черт

Дед ходил за дикой мали­ной на Глу­хое озеро и вер­нулся с пере­ко­шен­ным от страха лицом. Он долго кри­чал по деревне, что на озере заве­лись черти. В дока­за­тель­ство дед пока­зы­вал порван­ные штаны: черт якобы клю­нул деда в ногу, порвал рядно и набил на колене боль­шую ссадину.

Деду никто не верил. Даже сер­ди­тые ста­рухи шам­кали, что у чер­тей отро­дясь не было клю­вов, что черти на озе­рах не водятся и, нако­нец, что после рево­лю­ции чер­тей вообще нет и быть не может – боль­ше­вики извели их до послед­него корня.

Но все же бабы пере­стали ходить к Глу­хому озеру за яго­дами. Им стыдно было при­знаться, что на два­дца­том году рево­лю­ции они боятся чер­тей, и потому в ответ на упреки бабы отве­чали нарас­пев, пряча глаза:

– И‑и-и, милай, ягод нынче нетути даже на Глу­хом озере. Отро­дясь такого пустого лета не слу­ча­лось. Сам посуди: зачем нам зря ходить, лапти уродовать?

Деду не верили еще и потому, что он был чудак и неудач­ник. Звали деда «Десять про́центов». Кличка эта была для нас непонятна.

– За то меня так кли­чут, милок, – объ­яс­нил одна­жды дед, – что во мне всего десять про́центов преж­ней силы оста­лось. Сви­нья меня задрала. Ну и была ж сви­нья – прямо лев! Как вый­дет на улицу, хрюк­нет – кру­гом пусто! Бабы хва­тают ребят, кидают в избу. Мужики выхо­дят на двор не иначе как с вилами, а кото­рые роб­кие, те и вовсе не выхо­дят. Прямо турец­кая война! Крепко дра­лась та свинья.

Ну, слу­хай, что дальше было. Залезла та сви­нья ко мне в избу, сопит, зыр­кает на меня злым гла­зом. Я ее, конечно, тяп­нул косты­лем: «Иди, мол, милая, к лешему, ну тебя!» Тут оно и под­ня­лось! Тут она на меня и кину­лась! Сшибла меня с ног; я лежу, кричу в голос, а она меня рветь, она меня тер­за­еть! Васька Жуков кри­чит: «Давай пожар­ную машину, будем ее водой отго­нять, потому ныне уби­вать сви­ней запре­щено!» Народ тол­чется, голо­сит, а она меня рветь, она меня тер­за­еть! Насилу мужики меня цепами от нее отбили. В боль­нице я лежал. Док­тор прямо уди­вился. «От тебя, гово­рит, Мит­рий, по меди­цин­ской види­мо­сти, оста­лось не более как десять про́центов». Теперь так и пере­би­ва­юсь на эти про́центы. Вот она какая, жизня наша, милок! А сви­нью ту убили раз­рыв­ной пулей: иная ее не брала.

Вече­ром мы позвали деда к себе – рас­спро­сить о черте. Пыль и запах пар­ного молока висели над дере­вен­скими ули­цами – с лес­ных полян при­гнали коров. Бабы кри­чали у кали­ток, заунывно и лас­ково скли­кая телят:

– Тялуш, тялуш, тялуш!..

Дед рас­ска­зал, что черта он встре­тил на про­токе у самого озера. Там он кинулся на деда и так дол­ба­нул клю­вом, что дед упал в кусты малины, завиз­жал не своим голо­сом, а потом вско­чил и бежал до самого Горе­лого болота.

– Чуть сердце не хряс­нуло. Вот какая полу­чи­лась завертка!

– А какой из себя этот черт?

Дед заскреб затылок.

– Ну, вроде птица, – ска­зал он нере­ши­тельно. – Голос вред­ный, сип­лый, будто с про­студы. Птица не птица, пес его разберет.

– Не схо­дить ли нам на Глу­хое озеро? Все-таки любо­пытно, – ска­зал Рувим, когда дед ушел, попив чаю с баранками.

– Тут что-то есть, – отве­тил я, – хотя этот дед и счи­та­ется самым пустя­ко­вым ста­ри­ком от Спас-Кле­пи­ков до Рязани.

Вышли на сле­ду­ю­щий же день. Я взял двустволку.

На Глу­хое озеро мы шли впер­вые и потому при­хва­тили с собой про­во­жа­тым деда. Он сна­чала отка­зы­вался, ссы­ла­ясь на свои «десять про́центов», потом согла­сился, но попро­сил, чтобы ему за это в кол­хозе выпи­сали два тру­до­вых дня. Пред­се­да­тель кол­хоза, ком­со­мо­лец Леня Рыжов, рассмеялся:

– Там видно будет! Ежели ты у баб этой экс­пе­ди­цией дурь из головы выбьешь, тогда выпишу. А пока шагай!

И дед, бла­го­сло­вясь, заша­гал. В дороге о черте рас­ска­зы­вал неохотно, больше помалкивал.

– А он ест что-нибудь, черт? – спра­ши­вал, посме­и­ва­ясь, Рувим.

– Надо пола­гать, рыб­кой пома­леньку пита­ется, по земле лазит, ягоды жрет, – гово­рил, смор­ка­ясь, дед. – Ему тоже про­мыш­лять чем-нибудь надо, даром что нечи­стая сила.

– А он черный?

– Погля­дишь – уви­дишь, – отве­чал зага­дочно дед. – Каким при­ки­нется, таким себя и покажет.

Весь день мы шли сос­но­выми лесами. Шли без дорог, пере­би­ра­лись через сухие болота – мшары, где нога тонула по колено в сухих корич­не­вых мхах.

Жара густо наста­и­ва­лась в хвое. Кри­чали мед­ведки. На сухих поля­нах из-под ног дождем сыпа­лись куз­не­чики. Устало никла трава, пахло горя­чей сос­но­вой корой и сухой зем­ля­ни­кой. В небе над вер­хуш­ками сосен непо­движно висели ястребы.

Жара изму­чила нас. Лес был нака­лен, сух, и каза­лось, что он тихо тлеет от сол­неч­ного зноя. Даже как будто попа­хи­вало гарью. Мы не курили. Мы боя­лись, что от пер­вой же спички лес вспых­нет и затре­щит, как сухой мож­же­вель­ник, и белый дым лениво попол­зет к солнцу.

Мы отды­хали в густых чащах осин и берез, про­би­ра­лись через заросли на сырые места и дышали гриб­ным пре­лым запа­хом травы и корней.

Мы долго лежали на при­ва­лах и слу­шали, как шумят оке­ан­ским при­боем вер­шины сосен, – высоко над голо­вой дул мед­лен­ный ветер. Он был, должно быть, очень горяч.

Только к закату мы вышли на берег озера. Без­молв­ная ночь осто­рожно надви­га­лась на леса глу­хой сине­вой. Едва заметно, будто капли воды, бле­стели пер­вые звезды. Утки с тяже­лым сви­стом летели на ночлег.

Озеро, замкну­тое поя­сом непро­хо­ди­мых заро­с­лей, поблес­ки­вало внизу. По чер­ной воде рас­плы­ва­лись широ­кие круги: играла на закате рыба.

Ночь начи­на­лась над лес­ным краем, дол­гие сумерки густели в чащах, и только костер тре­щал и раз­го­рался, нару­шая лес­ную тишину.

Дед сидел у костра и скреб пятер­ней худую грудь.

– Ну, где же твой черт, Мит­рий? – спро­сил я.

– Тама, – дед неопре­де­ленно мах­нул рукой в заросли осин­ника. – Куда рвешься? Утром искать будем. Нынче дело ноч­ное, тем­ное, – пого­дить надо.

На рас­свете я проснулся. С сосен капал теп­лый туман.

Дед сидел у костра и тороп­ливо кре­стился. Мок­рая его борода мелко дрожала.

– Ты чего, дед? – спро­сил я.

– Дохо­дишься с вами до поги­бели! – про­бор­мо­тал дед. – Слышь, кри­чит, ана­фема! Слышь? Буди всех!

Я при­слу­шался. Спро­со­нок уда­рила в озере рыба, потом про­несся прон­зи­тель­ный и ярост­ный крик.

– Уэк! – кри­чал кто-то. – Уэк! Уэк!

В тем­ноте нача­лась возня. Что-то живое тяжело заби­лось в воде, и снова злой голос про­кри­чал с торжеством:

– Уэк! Уэк!

– Спаси, Вла­ды­чица Тро­е­ру­чица! – бор­мо­тал, запи­на­ясь, дед. – Слышь, как зубами кля­цает? Дер­нуло меня с вами сюды переться, ста­рого дурака!

С озера доле­тали стран­ное щел­ка­нье и дере­вян­ный стук, будто там дра­лись пал­ками мальчишки.

Я рас­тол­кал Рувима.

– Ну, – ска­зал дед, – дей­ствуйте как жела­ете. Я знать ничего не знаю. Еще за вас отве­чать дове­дется. Ну вас к лешему!

Дед от страха совсем ошалел.

– Иди стре­ляй, – бор­мо­тал он сер­дито. – Совецко пра­ви­тель­ство тоже за это по головке не поба­лует. Нешто можно в черта стре­лять? Ишь чего выдумали!

– Уэк! – отча­янно кри­чал черт.

Дед натя­нул на голову армяк и замолк.

Мы поползли к берегу озера. Туман шур­шал в траве. Над водой нето­роп­ливо поды­ма­лось огром­ное белое солнце.

Я раз­дви­нул кусты вол­чьей ягоды на берегу, вгля­делся в озеро и мед­ленно потя­нул ружье.

– Что видно? – шепо­том спро­сил Рувим.

– Странно. Что за птица, никак не пойму.

Мы осто­рожно под­ня­лись. На чер­ной воде пла­вала гро­мад­ная птица. Опе­ре­ние ее пере­ли­ва­лось лимон­ным и розо­вым цве­том. Головы не было видно, – она вся, по длин­ную шею, была под водой.

Мы оце­пе­нели. Птица выта­щила из воды малень­кую голову вели­чи­ною с яйцо, зарос­шую кур­ча­вым пухом. К голове был как будто при­клеен гро­мад­ный клюв с кожа­ным крас­ным мешком.

– Пели­кан! – крик­нул Рувим.

– Уэк! – предо­сте­ре­га­юще отве­тил пели­кан и посмот­рел на нас крас­ным глазом.

Из пели­ка­ньего клюва тор­чал хвост тол­стого окуня. Пели­кан тряс шеей, чтобы про­толк­нуть окуня в желудок.

Тогда я вспом­нил о газете: в нее была завер­нута коп­че­ная кол­баса. Я бро­сился к костру, вытрях­нул из рюк­зака кол­басу, рас­пра­вил заса­лен­ную газету и про­чел объ­яв­ле­ние, набран­ное жир­ным шрифтом:

«Во время пере­возки зве­ринца по узко­ко­лей­ной желез­ной дороге сбе­жала афри­кан­ская птица пели­кан. При­меты: перо розо­вое и жел­тое, боль­шой клюв с меш­ком для рыбы, на голове пух. Птица ста­рая, очень злая, не любит и бьет детей. Взрос­лых тро­гает редко. О находке сооб­щить в зве­ри­нец, за при­лич­ное вознаграждение».

– Ну, – спро­сил я, – что будем делать? Стре­лять жалко, а осе­нью он подох­нет от голода.

– Дед сооб­щит в зве­ри­нец, – отве­тил Рувим. – И, кстати, заработает.

Мы пошли за дедом. Дед долго не мог понять, в чем дело. Он мол­чал, мор­гал гла­зами и все скреб худую грудь. Потом, когда понял, пошел с опас­кой на берег смот­реть черта.

– Вот он, твой леший, – ска­зал Рувим. – Гляди!

– И‑и-и, милай… – Дед захи­хи­кал. – Да разве я что говорю! Ясное дело – не черт. Пущай живет на воле, рыбку полав­ли­вает. А вам спа­сибо. Осло­бо­нили народ от страха. Теперь девки сюда пона­прут за яго­дами – только дер­жись! Шалая птица, сроду такой не видал.

Днем мы нало­вили рыбы и снесли ее к костру. Пели­кан поспешно вылез на берег и при­ко­вы­лял к нашему при­валу. Он посмот­рел на деда при­щу­рен­ным гла­зом, как будто что-то ста­ра­ясь при­пом­нить. Дед задро­жал. Но тут пели­кан уви­дел рыбу, рази­нул клюв, щелк­нул им с дере­вян­ным сту­ком, крик­нул «уэк» и начал отча­янно бить кры­льями и при­то­пы­вать ути­ной лапой. Со сто­роны было похоже, будто пели­кан качал тяже­лый насос.

От костра поле­тели угли и искры.

– Чего это он? – испу­гался дед. – Чумо­вой, что ли?

– Рыбы про­сит, – объ­яс­нил Рувим.

Мы дали пели­кану рыбу. Он про­гло­тил ее, потом снова начал нака­чи­вать кры­льями воз­дух, при­се­дать и топать ногой: клян­чить рыбу.

– Пошел, пошел! – вор­чал на него дед. – Бог подаст. Ишь размахался!

Весь день пели­кан бро­дил вокруг нас, шипел и кри­чал, но в руки не давался.

К вечеру мы ушли. Пели­кан влез на кочку, бил нам вслед кры­льями и сер­дито кри­чал: «Уэк, уэк!» Веро­ятно, он был недо­во­лен, что мы бро­саем его на озере, и тре­бо­вал, чтобы мы вернулись.

Через два дня дед поехал в город, нашел на базар­ной пло­щади зве­ри­нец и рас­ска­зал о пели­кане. Из города при­е­хал рябой скуч­ный чело­век и забрал пеликана.

Дед полу­чил от зве­ринца сорок руб­лей и купил на них новые штаны.

– Порты у меня – пер­вый сорт, – гово­рил он и оття­ги­вал шта­нину. – Об моих пор­тах раз­го­вор идет до самой Рязани. Ска­зы­вают, даже в газе­тах печа­тали. Весь кол­хоз наш зна­ме­ни­тость полу­чил через эту дуро­лом­ную птицу. Вот она какая, жизня наша, милок!

Золотой линь

Когда в лугах покосы, то лучше не ловить рыбу на луго­вых озе­рах. Мы знали это, но все-таки пошли на Прорву.

Непри­ят­но­сти нача­лись сей­час же за Чер­то­вым мостом.

Раз­но­цвет­ные бабы коп­нили сено. Мы решили их обойти сто­ро­ной, но бабы нас заметили.

– Куда, соко­лики? – закри­чали и захо­хо­тали бабы. – Кто удит, у того ничего не будет!

– На Про­рву пода­лись, верьте мне, бабочки! – крик­нула высо­кая и худая вдова, про­зван­ная Гру­шей-про­ро­чи­цей. – Дру­гой пути у них нету, у горе­мыч­ных моих!

Бабы нас изво­дили все лето. Сколько бы мы ни ловили рыбы, они все­гда гово­рили с жалостью:

– Ну что ж, на ушицу себе нало­вили – и то сча­стье. А мой Петька надысь десять кара­сей при­нес. И до чего глад­ких – прямо жир с хво­ста каплет!

Мы знали, что Петька при­нес всего двух худых кара­сей, но мол­чали. С этим Петь­кой у нас были свои счеты: он сре­зал у Рувима англий­ский крю­чок и высле­дил места, где мы при­карм­ли­вали рыбу. За это Петьку по рыбо­лов­ным зако­нам пола­га­лось вздуть, но мы его простили.

Когда мы выбра­лись в неко­ше­ные луга, бабы стихли.

Слад­кий кон­ский щавель хле­стал нас по груди. Меду­ница пахла так сильно, что сол­неч­ный свет, зато­пив­ший рязан­ские дали, казался жид­ким медом. Мы дышали теп­лым воз­ду­хом трав, вокруг нас гулко жуж­жали шмели и тре­щали кузнечики.

Туск­лым сереб­ром шумели над голо­вой листья сто­лет­них ив. От Про­рвы тянуло запа­хом кув­ши­нок и чистой холод­ной воды. Мы успо­ко­и­лись, заки­нули удочки, но неожи­данно из лугов при­плелся дед по про­звищу «Десять про́центов».

– Ну, как рыбка? – спро­сил он, щурясь на воду, свер­кав­шую от солнца. – Ловится?

Всем известно, что на рыб­ной ловле раз­го­ва­ри­вать нельзя.

Дед сел, заку­рил махорку и начал разу­ваться. Он долго рас­смат­ри­вал рва­ный лапоть и шумно вздохнул:

– Изо­драл лапти на покосе вко­нец. Не-ет, нынче кле­вать у вас не будет, нынче рыба заелась – шут ее знает, какая ей насадка нужна.

Дед помол­чал. У берега сонно закри­чала лягушка.

– Ишь стре­ко­чет, – про­бор­мо­тал дед и взгля­нул на небо.

Туск­лый розо­вый дым висел над лугом. Сквозь этот дым про­све­чи­вала блед­ная синева, а над седыми ивами висело жел­тое солнце.

– Сухо­мень! – вздох­нул дед. – Надо думать, к вечеру ха-аро­ший дождь натянет.

Мы мол­чали.

– Лягва тоже не зря кри­чит, – объ­яс­нил дед, слегка обес­по­ко­ен­ный нашим угрю­мым мол­ча­нием. – Лягва, милок, перед гро­зой завсе­гда тре­во­жится, ска­чет куды ни попало. Надысь я ноче­вал у паром­щика, уху мы с ним в казанке варили у костра, и лягва – кило в ней было весу, не меньше – сига­нула прямо в каза­нок, там и сва­ри­лась. Я говорю: «Васи­лий, оста­лись мы с тобой без ухи», – а он гово­рит: «Черта ли мне в той лягве! Я во время гер­ман­ской войны во Фран­ции был, и там лягву едят почем зря. Ешь, не пужайся». Так мы ту уху и схлебали.

– И ничего? – спро­сил я. – Есть можно?

– Скус­ная пища, – отве­тил дед, при­щу­рился, поду­мал. – Хошь, я тебе пиджак из лыка сплету? Я сплел, милок, из лыка цель­ную тройку – пиджак, штаны и жилетку – для Все­со­юз­ной выставки. Супро­тив меня нет луч­шего лапот­ника на весь колхоз.

Дед ушел только через два часа. Рыба у нас, конечно, не клевала.

Ни у кого в мире нет столько самых раз­но­об­раз­ных вра­гов, как у рыбо­ло­вов. Прежде всего – маль­чишки. В луч­шем слу­чае они будут часами сто­ять за спи­ной и оце­пе­нело смот­реть на поплавок.

В худ­шем слу­чае они нач­нут купаться побли­зо­сти, пус­кать пузыри и нырять, как лошади. Тогда надо сма­ты­вать удочки и менять место.

Кроме маль­чи­шек, баб и болт­ли­вых ста­ри­ков, у нас были враги более серьез­ные: под­вод­ные коряги, комары, ряска, грозы, нена­стье и при­быль воды в озе­рах и реках.

Ловить в кря­жи­стых местах было очень заман­чиво, там пря­та­лась круп­ная и лени­вая рыба. Брала она мед­ленно и верно, глу­боко топила попла­вок, потом запу­ты­вала леску о корягу и обры­вала ее вме­сте с поплавком.

Тон­кий кома­ри­ный зуд при­во­дил нас в тре­пет. Первую поло­вину лета мы ходили все в крови и опу­хо­лях от кома­ри­ных укусов.

В без­вет­рен­ные жар­кие дни, когда в небе сут­ками сто­яли на одном месте все те же пух­лые, похо­жие на вату облака, в заво­дях и озе­рах появ­ля­лась мел­кая водо­росль, похо­жая на пле­сень, – ряска. Вода затя­ги­ва­лась лип­кой зеле­ной плен­кой, такой тол­стой, что даже гру­зило ее не могло пробить.

Перед гро­зой рыба пере­ста­вала кле­вать. Она боя­лась грозы, зати­шья, когда земля глухо дро­жит от дале­кого грома.

В нена­стье и во время при­были воды клева не было.

Но зато как хороши были туман­ные и све­жие утра, когда тени дере­вьев лежали далеко на воде и под самым бере­гом ходили ста­ями нето­роп­ли­вые пучегла­зые голавли! В такие утра стре­козы любили садиться на перя­ные поплавки, и мы с зами­ра­нием сердца смот­рели, как попла­вок со стре­ко­зой вдруг мед­ленно и косо шел в воду, стре­коза взле­тала, замо­чив свои лапки, а на конце лески туго ходила по дну силь­ная и весе­лая рыба.

Как хороши были крас­но­перки, падав­шие живым сереб­ром в густую траву, пры­гав­шие среди оду­ван­чи­ков и кашки! Хороши были закаты в пол­неба над лес­ными озе­рами, тон­кий дым обла­ков, холод­ные стебли лилий, треск костра, кря­ка­нье диких уток.

Дед ока­зался прав: к вечеру при­шла гроза. Она долго вор­чала в лесах, потом под­ня­лась к зениту пепель­ной сте­ной, и пер­вая мол­ния хлест­нула в дале­кие стога.

Мы про­си­дели в палатке до ночи. В пол­ночь дождь стих. Мы разо­жгли боль­шой костер и обсохли.

В лугах печально кри­чали ноч­ные птицы, и белая звезда пере­ли­ва­лась над Про­рвой в предут­рен­нем небе.

Я задре­мал. Раз­бу­дил меня крик перепела.

– Пить пора! Пить пора! Пить пора! – кри­чал он где-то рядом, в зарос­лях шипов­ника и крушины.

Мы спу­сти­лись с кру­того берега к воде, цеп­ля­ясь за корни и травы. Вода бле­стела, как чер­ное стекло. На пес­ча­ном дне были видны дорожки, про­ло­жен­ные улитками.

Рувим заки­нул удочку неда­леко от меня. Через несколько минут я услы­шал его тихий при­зыв­ный свист. Это был наш рыбо­лов­ный язык. Корот­кий свист три раза зна­чил: «Бро­сайте все и идите сюда».

Я осто­рожно подо­шел к Рувиму. Он молча пока­зал мне на попла­вок. Кле­вала какая-то стран­ная рыба. Попла­вок качался, осто­рожно ерзал то вправо, то влево, дро­жал, но не тонул.

Он стал наис­кось, чуть оку­нулся и снова вынырнул.

Рувим застыл – так клюет только очень круп­ная рыба…

Попла­вок быстро пошел в сто­рону, оста­но­вился, выпря­мился и начал мед­ленно тонуть.

– Топит, – ска­зал я. – Тащите!

Рувим под­сек. Уди­лище согну­лось в дугу, леска со сви­стом вре­за­лась в воду. Неви­ди­мая рыба туго и мед­ленно водила леску по кру­гам. Сол­неч­ный свет упал на воду сквозь заросли ветел, и я уви­дел под водой яркий брон­зо­вый блеск: это изги­ба­лась и пяти­лась в глу­бину пой­ман­ная рыба. Мы выта­щили ее только через несколько минут. Это ока­зался гро­мад­ный лени­вый линь со смуг­лой золо­той чешуей и чер­ными плав­ни­ками. Он лежал в мок­рой траве и мед­ленно шеве­лил тол­стым хвостом.

Рувим вытер пот со лба и закурил.

Мы больше не ловили, смо­тали удочки и пошли в деревню.

Рувим нес линя. Он тяжело сви­сал у него с плеча. С линя капала вода, а чешуя свер­кала так осле­пи­тельно, как золо­тые купола быв­шего мона­стыря. В ясные дни купола были видны за трид­цать километров.

Мы нарочно про­шли через луга мимо баб. Бабы, зави­дев нас, бро­сили работу и смот­рели на линя, при­крыв ладо­нями глаза, как смот­рят на нестер­пи­мое солнце.

Бабы мол­чали. Потом лег­кий шепот вос­торга про­шел по их пест­рым рядам.

Мы шли через строй баб спо­койно и неза­ви­симо. Только одна из них вздох­нула и, берясь за грабли, ска­зала нам вслед:

– Кра­соту-то какую понесли – гла­зам больно!

Мы не торо­пясь про­несли линя через всю деревню. Ста­рухи высо­вы­ва­лись из окон и гля­дели нам в спину. Маль­чишки бежали сле­дом и канючили:

– Дядь, а дядь, где пымал? Дядь, а дядь, на што клюнуло?

Дед «Десять про́центов» пощел­кал линя по золо­тым твер­дым жаб­рам и засмеялся:

– Ну, теперь бабы языки подо­жмут! А то у них все хахоньки да хихоньки. Теперь дело иное, серьезное.

С тех пор мы пере­стали обхо­дить баб. Мы шли прямо на них, и бабы нам лас­ково кричали:

– Ловить вам не пере­ло­вить! Не грех бы и нам рыбки принести!

Так вос­тор­же­ство­вала справедливость.

Кот-ворюга

Мы при­шли в отча­я­ние. Мы не знали, как пой­мать этого рыжего кота. Он обво­ро­вы­вал нас каж­дую ночь. Он так ловко пря­тался, что никто из нас его тол­ком не видел. Только через неделю уда­лось нако­нец уста­но­вить, что у кота разо­рвано ухо и отруб­лен кусок гряз­ного хвоста.

Это был кот, поте­ряв­ший вся­кую совесть, кот – бро­дяга и бан­дит. Звали его за глаза Ворюгой.

Он воро­вал все: рыбу, мясо, сме­тану и хлеб. Одна­жды он даже раз­рыл в чулане жестя­ную банку с чер­вями. Их он не съел, но на раз­ры­тую банку сбе­жа­лись куры и скле­вали весь наш запас червей.

Объ­ев­ши­еся куры лежали на солнце и сто­нали. Мы ходили около них и руга­лись, но рыб­ная ловля все равно была сорвана.

Почти месяц мы потра­тили на то, чтобы высле­дить рыжего кота.

Дере­вен­ские маль­чишки помо­гали нам в этом. Одна­жды они при­мча­лись и, запы­хав­шись, рас­ска­зали, что на рас­свете кот про­несся, при­се­дая, через ого­роды и про­та­щил в зубах кукан с окунями.

Мы бро­си­лись в погреб и обна­ру­жили про­пажу кукана; на нем было десять жир­ных оку­ней, пой­ман­ных на Прорве.

Это было уже не воров­ство, а гра­беж средь бела дня. Мы покля­лись пой­мать кота и вздуть его за бан­дит­ские проделки.

Кот попался этим же вече­ром. Он украл со стола кусок ливер­ной кол­басы и полез с ним на березу.

Мы начали тря­сти березу. Кот уро­нил кол­басу, она упала на голову Рувиму. Кот смот­рел на нас сверху дикими гла­зами и грозно выл.

Но спа­се­ния не было, и кот решился на отча­ян­ный посту­пок. С ужа­са­ю­щим воем он сорвался с березы, упал на землю, под­ско­чил, как фут­боль­ный мяч, и умчался под дом.

Дом был малень­кий. Он стоял в глу­хом, забро­шен­ном саду. Каж­дую ночь нас будил стук диких яблок, падав­ших с веток на его тесо­вую крышу.

Дом был зава­лен удоч­ками, дро­бью, ябло­ками и сухими листьями. Мы в нем только ноче­вали. Все дни, от рас­света до тем­ноты, мы про­во­дили на бере­гах бес­чис­лен­ных про­то­ков и озер. Там мы ловили рыбу и раз­во­дили костры в при­бреж­ных зарослях.

Чтобы пройти к берегу озер, при­хо­ди­лось вытап­ты­вать узкие тро­пинки в души­стых высо­ких тра­вах. Их вен­чики кача­лись над голо­вами и осы­пали плечи жел­той цве­точ­ной пылью.

Воз­вра­ща­лись мы вече­ром, исца­ра­пан­ные шипов­ни­ком, уста­лые, сожжен­ные солн­цем, со связ­ками сереб­ри­стой рыбы, и каж­дый раз нас встре­чали рас­ска­зами о новых босяц­ких выход­ках рыжего кота.

Но нако­нец кот попался. Он залез под дом в един­ствен­ный узкий лаз. Выхода оттуда не было.

Мы зало­жили лаз ста­рой рыбо­лов­ной сетью и начали ждать. Но кот не выхо­дил. Он про­тивно выл, как под­зем­ный дух, выл непре­рывно и без вся­кого утомления.

Про­шел час, два, три… Пора было ложиться спать, но кот выл и ругался под домом, и это дей­ство­вало нам на нервы.

Тогда был вызван Ленька, сын дере­вен­ского сапож­ника. Ленька сла­вился бес­стра­шием и лов­ко­стью. Ему пору­чили выта­щить из-под дома кота.

Ленька взял шел­ко­вую леску, при­вя­зал к ней за хвост пой­ман­ную днем пло­тицу и заки­нул ее через лаз в подполье.

Вой пре­кра­тился. Мы услы­шали хруст и хищ­ное щел­ка­нье – кот вце­пился зубами в рыбью голову. Он вце­пился мерт­вой хват­кой. Ленька пота­щил за леску. Кот отча­янно упи­рался, но Ленька был силь­нее, и, кроме того, кот не хотел выпус­кать вкус­ную рыбу.

Через минуту голова кота с зажа­той в зубах пло­ти­цей пока­за­лась в отвер­стии лаза.

Ленька схва­тил кота за шиво­рот и под­нял над зем­лей. Мы впер­вые его рас­смот­рели как следует.

Кот зажму­рил глаза и при­жал уши. Хвост он на вся­кий слу­чай подо­брал под себя. Это ока­зался тощий, несмотря на посто­ян­ное воров­ство, огненно-рыжий кот-бес­при­зор­ник с белыми под­па­ли­нами на животе.

Рас­смот­рев кота, Рувим задум­чиво спросил:

– Что же нам с ним делать?

– Выдрать! – ска­зал я.

– Не помо­жет, – ска­зал Ленька. – У него с дет­ства харак­тер такой. Попро­буйте его накор­мить как следует.

Кот ждал, зажму­рив глаза.

Мы после­до­вали этому совету, вта­щили кота в чулан и дали ему заме­ча­тель­ный ужин: жаре­ную сви­нину, залив­ное из оку­ней, тво­рож­ники и сметану.

Кот ел больше часа. Он вышел из чулана поша­ты­ва­ясь, сел на пороге и мылся, погля­ды­вая на нас и на низ­кие звезды зеле­ными нахаль­ными глазами.

После умы­ва­ния он долго фыр­кал и терся голо­вой о пол. Это, оче­видно, должно было обо­зна­чать весе­лье. Мы боя­лись, что он про­трет себе шерсть на затылке.

Потом кот пере­вер­нулся на спину, пой­мал свой хвост, поже­вал его, выплю­нул, рас­тя­нулся у печки и мирно захрапел.

С этого дня он у нас при­жился и пере­стал воровать.

На сле­ду­ю­щее утро он даже совер­шил бла­го­род­ный и неожи­дан­ный поступок.

Куры влезли на стол в саду и, тол­кая друг друга и пере­ру­ги­ва­ясь, начали скле­вы­вать из таре­лок греч­не­вую кашу.

Кот, дрожа от него­до­ва­ния, про­крался к курам и с корот­ким побед­ным кри­ком прыг­нул на стол.

Куры взле­тели с отча­ян­ным воп­лем. Они пере­вер­нули кув­шин с моло­ком и бро­си­лись, теряя перья, уди­рать из сада.

Впе­реди мчался, икая, голе­на­стый петух-дурак, про­зван­ный Горлачом.

Кот несся за ним на трех лапах, а чет­вер­той, перед­ней лапой бил петуха по спине. От петуха летели пыль и пух. Внутри его от каж­дого удара что-то бухало и гудело, будто кот бил по рези­но­вому мячу.

После этого петух несколько минут лежал в при­падке, зака­тив глаза, и тихо сто­нал. Его облили холод­ной водой, и он отошел.

С тех пор куры опа­са­лись воро­вать. Уви­дев кота, они с пис­ком и тол­кот­ней пря­та­лись под домом.

Кот ходил по дому и саду, как хозяин и сто­рож. Он терся голо­вой о наши ноги. Он тре­бо­вал бла­го­дар­но­сти, остав­ляя на наших брю­ках кло­чья рыжей шерсти.

Мы пере­име­но­вали его из Ворюги в Мили­ци­о­нера. Хотя Рувим утвер­ждал, что это не совсем удобно, но мы были уве­рены, что мили­ци­о­неры не будут на нас за это в обиде.

Подарок

Каж­дый раз, когда при­бли­жа­лась осень, начи­на­лись раз­го­воры о том, что мно­гое в при­роде устро­ено не так, как нам бы хоте­лось. Зима у нас длин­ная, затяж­ная, лето гораздо короче зимы, а осень про­хо­дит мгно­венно и остав­ляет впе­чат­ле­ние про­мельк­нув­шей за окном золо­той птицы.

Раз­го­воры наши любил слу­шать внук лес­ника Ваня Маля­вин, маль­чик лет пят­на­дцати. Он часто при­хо­дил к нам в деревню из дедов­ской сто­рожки с Уржен­ского озера и при­но­сил то кошелку белых гри­бов, то решето брус­ники, а то при­бе­гал про­сто так – пого­стить у нас, послу­шать раз­го­воры и почи­тать жур­налы «Вокруг света».

Тол­стые пере­пле­тен­ные тома этого жур­нала валя­лись в чулане вме­сте с вес­лами, фона­рями и ста­рым ульем. Улей был выкра­шен белой кле­е­вой крас­кой. Она отва­ли­ва­лась от сухого дерева боль­шими кус­ками, и дерево под крас­кой пахло ста­рым воском.

Одна­жды Ваня при­нес малень­кую выко­пан­ную с кор­нем березу. Корни он обло­жил сырым мхом и обер­нул рогожей.

– Это вам, – ска­зал он и покрас­нел. – Пода­рок. Поса­дите ее в дере­вян­ную кадку и поставьте в теп­лой ком­нате, – она всю зиму будет зеленая.

– Зачем ты ее выко­пал, чудак? – спро­сил Рувим.

– Вы же гово­рили, что вам жалко лета, – отве­тил Ваня. – Дед меня и надо­умил. «Сбе­гай, гово­рит, на про­шло­год­нюю гарь, там березы-двух­летки рас­тут, как трава, – про­ходу от них нет ника­кого. Выко­пай и отнеси Руму Иса­е­вичу (так дед назы­вал Рувима). Он о лете бес­по­ко­ился, вот и будет ему на сту­де­ную зиму лет­няя память. Оно, конечно, весело погля­деть на зеле­ный лист, когда на дворе снег валит, как из мешка».

– Я не только о лете, я еще больше об осени жалею, – ска­зал Рувим и потро­гал тонень­кие листья березы.

Мы при­несли из сарая ящик, насы­пали его доверху зем­лей и пере­са­дили в него малень­кую березку. Ящик поста­вили в самой свет­лой и теп­лой ком­нате у окна, и через день опу­стив­ши­еся ветки березы под­ня­лись, вся она пове­се­лела, и даже листья у нее шумели, когда сквоз­ной ветер вры­вался в ком­нату и в серд­цах хло­пал дверью.

В саду уже посе­ли­лась осень, но листья нашей березы оста­ва­лись зеле­ными и живыми. Горели тем­ным пур­пу­ром клены, поро­зо­вел бере­склет, ссы­пался дикий вино­град на беседке. Даже кое-где на бере­зах в саду появи­лись жел­тые пряди, как пер­вая седина у неста­рого чело­века. Но береза в ком­нате, каза­лось, все моло­дела. Мы не заме­чали у нее ника­ких при­зна­ков увядания.

Как-то ночью при­шел пер­вый замо­ро­зок. Он нады­шал холо­дом на стекла в доме, и они запо­тели, посы­пал зер­ни­стым инеем крыши, захру­стел под ногами. Одни только звезды как будто обра­до­ва­лись пер­вому морозу и свер­кали гораздо ярче, чем в теп­лые лет­ние ночи. В эту ночь я проснулся от про­тяж­ного и при­ят­ного звука: пас­ту­ший рожок пел в тем­ноте. За окнами едва заметно голу­бела заря.

Я оделся и вышел в сад. Рез­кий воз­дух обмыл лицо холод­ной водой: сон сразу про­шел. Раз­го­рался рас­свет. Синева на востоке сме­ни­лась баг­ро­вой мглой, похо­жей на дым пожара. Мгла эта свет­лела, дела­лась все про­зрач­нее, сквозь нее уже были видны дале­кие и неж­ные страны золо­тых и розо­вых облаков.

Ветра не было, но в саду все падали и падали листья. Березы за одну ночь пожел­тели до самых вер­ху­шек, и листья сыпа­лись с них частым и печаль­ным дождем.

Я вер­нулся в ком­наты: в них было тепло, сонно. В блед­ном свете зари сто­яла в кадке малень­кая береза, и я вдруг заме­тил – почти вся она за эту ночь пожел­тела, и несколько лимон­ных листьев уже лежало на полу.

Ком­нат­ная теп­лота не спасла березу. Через день она обле­тела вся, как будто не хотела отста­вать от своих взрос­лых подруг, осы­пав­шихся в холод­ных лесах, рощах, на сырых по осени про­стор­ных полянах.

Ваня Маля­вин, Рувим и все мы были огор­чены. Мы уже свык­лись с мыс­лью, что в зим­ние снеж­ные дни береза будет зеле­неть в ком­на­тах, осве­щен­ных белым све­том и баг­ро­вым пла­ме­нем весе­лых печей. Послед­няя память о лете исчезла.

Зна­ко­мый лес­ни­чий усмех­нулся, когда мы рас­ска­зали ему о своей попытке спа­сти зеле­ную листву на березе.

– Это закон, – ска­зал он. – Закон при­роды. Если бы дере­вья не сбра­сы­вали на зиму листья, они бы поги­бали от мно­гих вещей – и от тяже­сти снега, кото­рый нарас­тал бы на листьях и ломал самые тол­стые ветки, и оттого, что к осени в листве накап­ли­ва­лось бы много вред­ных для дерева солей, и, нако­нец, оттого, что листья про­дол­жали бы и среди зимы испа­рять влагу, а мерз­лая земля не давала бы ее кор­ням дерева, и дерево неиз­бежно погибло бы от зим­ней засухи, от жажды.

А дед Мит­рий, по про­звищу «Десять про́центов», узнав об этой малень­кой исто­рии с бере­зой, истол­ко­вал ее по-своему.

– Ты, милок, – ска­зал он Рувиму, – поживи с мое, тогда и спорь. А то со мной все спо­ришь, а видать, что умом порас­ки­нуть у тебя еще вре­мени не хва­тило. Нам, ста­рым, думать спо­соб­нее, у нас заботы мало – вот и при­ки­ды­ваем, что к чему на земле при­те­сано и какое имеет объ­яс­не­ние. Взять, ска­жем, эту березу. Ты мне про лес­ни­чего не говори, я напе­ред знаю все, что он ска­жет. Лес­ни­чий мужик хит­рый, он, когда в Москве жил, так, гово­рят, на элек­три­че­ском току пищу себе гото­вил. Может это быть или нет?

– Может, – отве­тил Рувим.

– Может, может! – пере­драз­нил его дед. – А ты этот элек­три­че­ский ток видал? Как же ты его видал, когда он види­мо­сти не имеет, вроде как воз­дух? Ты про березу слу­шай. Про­меж людей есть дружба или нет? То-то что есть. А люди зано­сятся. Думают, что дружба им одним дадена, чва­нятся перед вся­ким живым суще­ством. А дружба – она, брат, кру­гом, куда ни гля­нешь. Уж что гово­рить, корова с коро­вой дру­жит и зяб­лик с зяб­ли­ком. Убей журавля, так журав­лиха исчах­нет, испла­чется, места себе не най­дет. И у вся­кой травы и дерева тоже, надо быть, дружба ино­гда бывает. Как же твоей березе не обле­теть, когда все ее товарки в лесах обле­тели? Какими гла­зами она вес­ной на них взгля­нет, что ска­жет, когда они зимой исстра­да­лись, а она гре­лась у печки в тепле, да в сыто­сти, да в чистоте? Тоже совесть надо иметь.

– Ну, это ты, дед, загнул, – ска­зал Рувим. – С тобой не столкуешься.

Дед захи­хи­кал.

– Ослаб? – спро­сил он язви­тельно. – Сда­ешься? Ты со мной не заво­дись, – бес­по­лез­ное дело.

Дед ушел, посту­ки­вая пал­кой, очень доволь­ный, уве­рен­ный в том, что побе­дил в этом споре нас всех и заодно с нами и лесничего.

Березу мы выса­дили в сад, под забор, а ее жел­тые листья собрали и засу­шили между стра­ниц «Вокруг света».

Этим кон­чи­лась наша попытка сохра­нить зимой память о лете.

Прощание с летом

Несколько дней лил, не пере­ста­вая, холод­ный дождь. В саду шумел мок­рый ветер. В четыре часа дня мы уже зажи­гали керо­си­но­вые лампы, и невольно каза­лось, что лето окон­чи­лось навсе­гда и земля ухо­дит все дальше и дальше в глу­хие туманы, в неуют­ную темень и стужу.

Был конец ноября – самое груст­ное время в деревне. Кот спал весь день, свер­нув­шись в ста­ром кресле, и вздра­ги­вал во сне, когда тем­ная дож­де­вая вода хле­стала в окна.

Дороги раз­мыло. По реке несло жел­то­ва­тую пену, похо­жую на сби­тый белок. Послед­ние птицы спря­та­лись под стрехи, и вот уже больше недели, как никто нас не наве­щал – ни дед Мит­рий, ни Ваня Маля­вин, ни лесничий.

Лучше всего было по вече­рам. Мы затап­ли­вали печи. Шумел огонь, баг­ро­вые отсветы дро­жали на бре­вен­ча­тых сте­нах и на ста­рой гра­вюре – порт­рете худож­ника Брюл­лова. Отки­нув­шись в кресле, он смот­рел на нас и, каза­лось, так же как и мы, отло­жив рас­кры­тую книгу, думал о про­чи­тан­ном и при­слу­ши­вался к гуде­нию дождя по тесо­вой крыше.

Ярко горели лампы, и все пел и пел свою нехит­рую песню мед­ный само­вар-инва­лид. Как только его вно­сили в ком­нату, в ней сразу ста­но­ви­лось уютно, может быть, оттого, что стекла запо­те­вали и не было видно оди­но­кой бере­зо­вой ветки, день и ночь сту­чав­шей в окно.

После чая мы сади­лись у печки и читали. В такие вечера при­ят­нее всего было читать очень длин­ные и тро­га­тель­ные романы Чарльза Дик­кенса или пере­ли­сты­вать тяже­лые тома жур­на­лов «Нива» и «Живо­пис­ное обо­зре­ние» за ста­рые годы.

По ночам часто пла­кал во сне Фун­тик – малень­кая рыжая такса. При­хо­ди­лось вста­вать и заку­ты­вать его теп­лой шер­стя­ной тряп­кой. Фун­тик бла­го­да­рил сквозь сон, осто­рожно лизал руку и, вздох­нув, засы­пал. Тем­нота шумела за сте­нами плес­ком дождя и уда­рами ветра, и страшно было поду­мать о тех, кого, может быть, застигла эта ненаст­ная ночь в непро­гляд­ных лесах.

Одна­жды ночью я проснулся от стран­ного ощу­ще­ния. Мне пока­за­лось, что я оглох. Я лежал с закры­тыми гла­зами, долго при­слу­ши­вался и нако­нец понял, что я не оглох, а попро­сту за сте­нами дома насту­пила необык­но­вен­ная тишина. Такую тишину назы­вают «мерт­вой». Умер дождь, умер ветер, умер шум­ли­вый, бес­по­кой­ный сад. Было слышно, как поса­пы­вал во сне кот.

Я открыл глаза. Белый и ров­ный свет напол­нял ком­нату. Я встал и подо­шел к окну – за стек­лами все было снежно и без­молвно. В туман­ном небе на голо­во­кру­жи­тель­ной высоте сто­яла оди­но­кая луна, и вокруг нее пере­ли­вался жел­то­ва­тый круг.

Когда же выпал пер­вый снег? Я подо­шел к ходи­кам. Было так светло, что ясно чер­нели стрелки. Они пока­зы­вали два часа.

Я уснул в пол­ночь. Зна­чит, за два часа так необык­но­венно изме­ни­лась земля, за два корот­ких часа поля, леса и сады заво­ро­жила стужа.

Через окно я уви­дел, как боль­шая серая птица села на ветку клена в саду. Ветка зака­ча­лась, с нее посы­пался снег. Птица мед­ленно под­ня­лась и уле­тела, а снег все сыпался, как стек­лян­ный дождь, пада­ю­щий с елки. Потом снова все стихло.

Проснулся Рувим. Он долго смот­рел за окно, вздох­нул и сказал:

– Пер­вый снег очень к лицу земле.

Земля была наряд­ная, похо­жая на застен­чи­вую невесту.

А утром все хру­стело вокруг: под­мерз­шие дороги, листья на крыльце, чер­ные стебли кра­пивы, тор­чав­шие из-под снега.

К чаю при­плелся в гости дед Мит­рий и поздра­вил с первопутком.

– Вот и умы­лась земля, – ска­зал он, – сне­го­вой водой из сереб­ря­ного корыта.

– Откуда ты это взял, Мит­рий, такие слова? – спро­сил Рувим.

– А нешто не верно? – усмех­нулся дед. – Моя мать, покой­ница, рас­ска­зы­вала, что в ста­ро­дав­ние годы кра­са­вицы умы­ва­лись пер­вым сне­гом из сереб­ря­ного кув­шина, и потому нико­гда не вяла их кра­сота. Было это еще до царя Петра, милок, когда по здеш­ним лесам раз­бой­ники куп­цов разоряли.

Трудно было оста­ваться дома в пер­вый зим­ний день. Мы ушли на лес­ные озера. Дед про­во­дил нас до опушки. Ему тоже хоте­лось побы­вать на озе­рах, но «не пущала ломота в костях».

В лесах было тор­же­ственно, светло и тихо.

День как будто дре­мал. С пас­мур­ного высо­кого неба изредка падали оди­но­кие сне­жинки. Мы осто­рожно дышали на них, и они пре­вра­ща­лись в чистые капли воды, потом мут­нели, смер­за­лись и ска­ты­ва­лись на землю, как бисер.

Мы бро­дили по лесам до суме­рек, обо­шли зна­ко­мые места. Стаи сне­ги­рей сидели нахох­лив­шись на засы­пан­ных сне­гом рябинах.

Мы сорвали несколько гроз­дей схва­чен­ной моро­зом крас­ной рябины – это была послед­няя память о лете, об осени.

На малень­ком озере – оно назы­ва­лось Лари­ным пру­дом – все­гда пла­вало много ряски. Сей­час вода в озере была очень чер­ная, но про­зрач­ная, – вся ряска к зиме опу­сти­лась на дно.

У бере­гов наросла стек­лян­ная полоска льда. Лед был такой тон­кий, что даже вблизи его было трудно заме­тить. Я уви­дел в воде у берега стаю пло­тиц и бро­сил в них малень­кий камень. Камень упал на лед, лед зазве­нел, пло­тицы, блес­нув чешуей, мет­ну­лись в глу­бину, а на льду остался белый зер­ни­стый след от удара. Только поэтому мы дога­да­лись, что у берега уже обра­зо­вался слой льда. Мы обла­мы­вали руками отдель­ные льдинки. Они хру­стели и остав­ляли на паль­цах сме­шан­ный запах снега и брусники.

Кое-где на поля­нах пере­ле­тали и жалобно попис­ки­вали птицы. Небо над голо­вой было очень свет­лое, белое, а к гори­зонту оно густело, и цвет его напо­ми­нал сви­нец. Оттуда шли мед­лен­ные сне­го­вые тучи.

В лесах ста­но­ви­лось все сумрач­нее, все тише, и нако­нец пошел густой снег. Он таял в чер­ной воде озера, щеко­тал лицо, поро­шил серым дымом леса.

Зима начала хозяй­ни­чать над зем­лей, но мы знали, что под рых­лым сне­гом, если раз­гре­сти его руками, еще можно найти све­жие лес­ные цветы, знали, что в печах все­гда будет тре­щать огонь, что с нами оста­лись зимо­вать синицы, и зима пока­за­лась нам такой же пре­крас­ной, как лето.

Сивый мерин

На закате кол­хоз­ных лоша­дей гнали через брод и луга в ноч­ное. В лугах они пас­лись, а позд­ней ночью под­хо­дили к ого­ро­жен­ным теп­лым сто­гам и спали около них стоя, всхра­пы­вая и потря­хи­вая ушами. Лошади про­сы­па­лись от каж­дого шороха, от крика пере­пела, от гудка бук­сир­ного паро­хода, тащив­шего по Оке баржи. Паро­ходы все­гда гудели в одном и том же месте, около пере­ката, где был виден белый сиг­наль­ный огонь. До огня было не меньше пяти кило­мет­ров, но каза­лось, что он горит неда­леко, за сосед­ними ивами.

Каж­дый раз, когда мы про­хо­дили мимо согнан­ных в ноч­ное лоша­дей, Рувим спра­ши­вал меня, о чем думают лошади ночью.

Мне каза­лось, что лошади ни о чем не думают. Они слиш­ком уста­вали за день. Им было не до раз­мыш­ле­ний. Они жевали мок­рую от росы траву и вды­хали, раз­дув ноздри, све­жие запахи ночи. С берега Про­рвы доно­сился тон­кий запах отцве­та­ю­щего шипов­ника и листьев ивы. Из лугов за Ново­сел­ков­ским бро­дом тянуло ромаш­кой и меду­ни­цей – ее запах был похож на слад­кий запах пыли. Из лощин пахло укро­пом, из озер – глу­бо­кой водой, а из деревни изредка доно­сился запах только что испе­чен­ного чер­ного хлеба. Тогда лошади поды­мали головы и ржали.

Одна­жды мы вышли на рыб­ную ловлю в два часа ночи. В лугах было сумрачно от звезд­ного света. На востоке уже зани­ма­лась, синея, заря.

Мы шли и гово­рили, что самое без­молв­ное время суток на земле все­гда бывает перед рас­све­том. Даже в боль­ших горо­дах в это время ста­но­вится тихо, как в поле.

По дороге на озеро сто­яло несколько ив. Под ивами спал сивый ста­рый мерин. Когда мы про­хо­дили мимо него, он проснулся, мах­нул тощим хво­стом, поду­мал и побрел сле­дом за нами.

Все­гда бывает немного жутко, когда ночью лошадь увя­жется за тобой и не отста­нет ни на шаг. Как ни огля­нешься, она все идет, пока­чи­вая голо­вой и пере­би­рая тон­кими ногами. Одна­жды днем в лугах ко мне вот так же при­стала ласточка. Она кру­жи­лась около меня, заде­вала за плечо, кри­чала жалобно и настой­чиво, будто я у нее отнял птенца и она про­сила отдать его обратно. Она летела за мной, не отста­вая, два часа, и в конце кон­цов мне стало не по себе. Я не мог дога­даться, что ей нужно. Я рас­ска­зал об этом зна­ко­мому деду Мит­рию, и он посме­ялся надо мной.

– Эх ты, без­гла­зый! – ска­зал он. – Да ты гля­дел или нет, чего она делала, эта ласточка. Видать, что нет. А еще очки в кар­мане носишь. Дай поку­рить, тогда я тебе все объясню.

Я дал ему поку­рить, и он открыл мне про­стую истину: когда чело­век идет по неко­ше­ному лугу, он спу­ги­вает сотни куз­не­чи­ков и жуков, и ласточке неза­чем выис­ки­вать их в густой траве – она летает около чело­века, ловит их на лету и кор­мится без вся­кой заботы.

Но ста­рый мерин нас не испу­гал, хотя и шел сзади так близко, что ино­гда тол­кал меня мор­дой в спину. Ста­рого мерина мы знали давно, и ничего таин­ствен­ного в том, что он увя­зался за нами, не было. Попро­сту ему было скучно сто­ять одному всю ночь под ивой и при­слу­ши­ваться, не ржет ли где-нибудь его при­я­тель, гне­дой одно­гла­зый конь.

На озере, пока мы раз­во­дили костер, ста­рый мерин подо­шел к воде, долго ее нюхал, но пить не захо­тел. Потом он осто­рожно пошел в воду.

– Куда, дья­вол! – в один голос закри­чали мы оба, боясь, что мерин рас­пу­гает рыбу.

Мерин покорно вышел на берег, оста­но­вился у костра и долго смот­рел, пома­хи­вая голо­вой, как мы кипя­тили в котелке чай, потом тяжело вздох­нув, будто ска­зал: «Эх вы, ничего-то вы не пони­ма­ете!» Мы дали ему корку хлеба. Он осто­рожно взял ее теп­лыми губами, сже­вал, дви­гая челю­стями из сто­роны в сто­рону, как тер­кой, и снова уста­вился на костер – задумался.

– Все-таки, – ска­зал Рувим, заку­ри­вая, – он, навер­ное, о чем-нибудь думает.

Мне каза­лось, что если мерин о чем-нибудь и думает, то глав­ным обра­зом о люд­ской небла­го­дар­но­сти и бес­тол­ко­во­сти. Что он слы­шал за всю свою жизнь? Одни только неспра­вед­ли­вые окрики: «Куда, дья­вол!», «Заелся на хозяй­ских хле­бах!», «Овса ему захо­те­лось – поду­ма­ешь, какой барин!» Сто­ило ему огля­нуться, как хле­стали вож­жой по пот­ному боку и раз­да­вался все один и тот же угро­жа­ю­щий крик: «Но‑о, огля­ды­вайся у меня!» Даже пугаться ему запре­ща­лось – тот­час воз­ница начи­нал накру­чи­вать вож­жами над голо­вой и кри­чать тон­ким зло­рад­ным голо­сом: «Боишьси‑и, черт!» Хомут все­гда затя­ги­вали, упи­ра­ясь в него гряз­ным сапо­гом, и тем же сапо­гом тол­кали мерина в брюхо, чтобы он не наду­вал его, когда засте­ги­вали подпругу.

Бла­го­дар­но­сти не было. А он всю жизнь тас­кал, хрипя и над­са­жи­ва­ясь, по пес­кам, по грязи, по лип­кой глине, по косо­го­рам, по «битым» доро­гам и кри­вым про­сел­кам скри­пу­чие, плохо сма­зан­ные телеги с сеном, кар­тош­кой, ябло­ками и капу­стой. Ино­гда в пес­ках он оста­нав­ли­вался отдох­нуть. Бока его тяжело ходили, от гривы поды­мался пар, но воз­ницы со сви­стом вытя­ги­вали его ремен­ным кну­том по дро­жа­щим ногам и хрипло, с наиг­ран­ной яро­стью кри­чали: «Но‑о, идол, нет на тебя поги­бели!» И мерин, рва­нув­шись, тащил быстро телегу дальше.

Начало быстро све­тать. Звезды блед­нели, быстро ухо­дили от земли в глу­бину неба. Неожи­данно над голо­вой, на огром­ной высоте, заго­ре­лось розо­вым све­том оди­но­кое облачко, похо­жее на пух. Там, в вышине, уже све­тило лет­нее солнце, а на земле еще стоял сумрак, и роса капала с белых зон­тич­ных цве­тов дягиля в тем­ную, насто­яв­шу­юся за ночь воду.

Мерин опу­стил голову к самой земле, из его глаз выка­ти­лась оди­но­кая стар­че­ская слеза, и он уснул.

Утром, когда роса горела от солнца на тра­вах так сильно, что весь воз­дух вокруг был полон влаж­ного блеска, мерин проснулся и громко заржал. Из лугов шел к нему с недо­узд­ком, пере­ки­ну­тым через плечо, кол­хоз­ный конюх Петя, недавно вер­нув­шийся из армии бело­бры­сый крас­но­ар­меец. Мерин пошел к нему навстречу, потерся голо­вой о плечо Пети и без­ро­потно дал надеть на себя недоуздок.

Петя при­вя­зал его к изго­роди около стога, а сам подо­шел к нам – поку­рить и побе­се­до­вать насчет клева.

– Вот вы, я гляжу, – ска­зал он, спле­вы­вая, – ловите на шел­ко­вый шнур, а наши огольцы пле­тут лески из кон­ского волоса. У мерина весь хвост повы­дер­гали, черти! Скоро обмах­нуться от овода – и то будет нечем.

– Ста­рик свое отра­бо­тал, – ска­зал я.

– Известно, отра­бо­тал, – согла­сился Петя. – Ста­рик хоро­ший, душевный.

Он помол­чал. Мерин огля­нулся на него и тихо заржал.

– Подо­ждешь, – ска­зал Петя. – Работы с тебя никто не спра­ши­вает – ты и молчи.

– А что он, болен, что ли? – спро­сил Рувим.

– Да нет, не болен, – отве­тил Петя, – а только тяги у него уже не хва­тает. Отслу­жил. Пред­се­да­тель кол­хоза – ну, зна­ете, этот сухо­ру­кий – хотел было отпра­вить его к коно­валу, снять шкуру, а я вос­пре­пят­ство­вал. Не то чтобы жалко, а так… Все-таки снис­хож­де­ние к живот­ному надо иметь. Для людей – дома отдыха, а для него – что? Шиш! Так, зна­чит, и выхо­дит – всю жизнь запа­ри­вайся, а как при­шла ста­рость – так под нож. «Нет, говорю, Леон­тий Кузь­мич, не име­ешь ты в себе окон­ча­тель­ной правды. Ты, говорю, за копей­кой гонись, но и совесть свою береги. Отдай мне этого мерина, пусть он у меня пожи­вет на воль­ном воз­духе, попа­сется, – ему и жить-то оста­лось всего ничего». Погля­дите, даже морда у него – и та кру­гом серая.

– Ну, и что же пред­се­да­тель? – спро­сил Рувим.

– Согла­сился. «Только, гово­рит, я тебе для него не дам ни пол­пуда овса. Это уже, гово­рит, похоже на рас­то­чи­тель­ство». – «А мне, говорю, на ваш овес как будто напле­вать, я своим кор­мить буду». Так вот и живет у меня. Моя ста­руха, мамаша, сна­чала скри­пела: зачем, мол, этого дар­мо­еда на дворе дер­жим, – а сей­час обвыкла, даже раз­го­ва­ри­вает с ним, с мери­ном, когда меня нету. Пого­во­рить, зна­ете, не с кем, вот она ему и рас­ска­зы­вает вся­кую вся­чину. А он и рад слу­шать… Но‑о, дья­вол! – неожи­данно закри­чал Петя.

Мерин, още­рив жел­тые зубы, тихонько грыз изго­родь около стога. Петя поднялся.

– Два дня в лугах погу­лял, теперь пусть постоит во дворе, в сарае, – ска­зал он и про­тя­нул мне чер­ную от дегтя руку. – Прощайте.

Он увел мерина. Тихое утро было полно такой све­же­сти, будто воз­дух про­мыли род­ни­ко­вой водой. В озере отра­жа­лись белые, как пер­вый снег, цветы водо­краса. Под ними мед­ленно про­плы­вали малень­кие лини. И где-то далеко, в цве­ту­щих лугах, доб­ро­душно заржал мерин.

Жильцы старого дома

Непри­ят­но­сти нача­лись в конце лета, когда в ста­ром дере­вен­ском доме появи­лась кри­во­но­гая такса Фун­тик. Фун­тика при­везли из Москвы.

Одна­жды чер­ный кот Сте­пан сидел, как все­гда, на крыльце и, не торо­пясь, умы­вался. Он лизал рас­то­пы­рен­ную пятерню, потом, зажму­рив­шись, тер изо всей силы обслю­нен­ной лапой у себя за ухом. Вне­запно Сте­пан почув­ство­вал чей-то при­сталь­ный взгляд. Он огля­нулся и замер с лапой, зало­жен­ной за ухо. Глаза Сте­пана побе­лели от зло­сти. Малень­кий рыжий пес стоял рядом. Одно ухо у него завер­ну­лось. Дрожа от любо­пыт­ства, пес тянулся мок­рым носом к Сте­пану – хотел обню­хать этого зага­доч­ного зверя.

«Ах, вот как!»

Сте­пан излов­чился и уда­рил Фун­тика по вывер­ну­тому уху.

Война была объ­яв­лена, и с тех пор жизнь для Сте­пана поте­ряла вся­кую пре­лесть. Нечего было и думать о том, чтобы лениво тереться мор­дой о косяки рас­сох­шихся две­рей или валяться на солнце около колодца. Ходить при­хо­ди­лось с опас­кой, на цыпоч­ках, почаще огля­ды­ваться и все­гда выби­рать впе­реди какое-нибудь дерево или забор, чтобы вовремя удрать от Фунтика.

У Сте­пана, как и у всех котов, были твер­дые при­вычки. Он любил по утрам обхо­дить зарос­ший чисто­те­лом сад, гонять со ста­рых яблонь воро­бьев, ловить жел­тых бабо­чек-капуст­ниц и точить когти на сгнив­шей ска­мье. Но теперь при­хо­ди­лось обхо­дить сад не по земле, а по высо­кому забору, неиз­вестно зачем обтя­ну­тому заржав­лен­ной колю­чей про­во­ло­кой и к тому же такому узкому, что вре­ме­нами Сте­пан долго думал, куда поста­вить лапу.

Вообще в жизни Сте­пана бывали раз­ные непри­ят­но­сти. Одна­жды он украл и съел пло­тицу вме­сте с застряв­шим в жаб­рах рыбо­лов­ным крюч­ком – и все сошло, Сте­пан даже не забо­лел. Но нико­гда еще ему не при­хо­ди­лось уни­жаться из-за кри­во­но­гой собаки, похо­жей на крысу. Усы у Сте­пана вздра­ги­вали от негодования.

Один только раз за все лето Сте­пан, сидя на крыше, усмехнулся.

Во дворе, среди кур­ча­вой гуси­ной травы, сто­яла дере­вян­ная миска с мут­ной водой – в нее бро­сали корки чер­ного хлеба для кур. Фун­тик подо­шел к миске и осто­рожно выта­щил из воды боль­шую раз­мок­шую корку.

Свар­ли­вый голе­на­стый петух, про­зван­ный Гор­ла­чом, при­стально посмот­рел на Фун­тика одним гла­зом. Потом повер­нул голову и посмот­рел дру­гим гла­зом. Петух никак не мог пове­рить, что здесь, рядом, среди бела дня про­ис­хо­дит грабеж.

Поду­мав, петух под­нял лапу, глаза его нали­лись кро­вью, внутри у него что-то закло­ко­тало, как будто в петухе гре­мел дале­кий гром. Сте­пан знал, что это зна­чит, – петух разъярился.

Стре­ми­тельно и страшно, топая мозо­ли­стыми лапами, петух помчался на Фун­тика и клю­нул его в спину. Раз­дался корот­кий и креп­кий стук. Фун­тик выпу­стил хлеб, при­жал уши и с отча­ян­ным воп­лем бро­сился в отду­шину под дом.

Петух победно захло­пал кры­льями, под­нял густую пыль, клю­нул раз­мок­шую корку и с отвра­ще­нием отшвыр­нул ее в сто­рону – должно быть, от корки пахло псиной.

Фун­тик про­си­дел под домом несколько часов и только к вечеру вылез и, сто­рон­кой, обходя петуха, про­брался в ком­наты. Морда у него была в пыль­ной пау­тине, к усам при­липли высох­шие пауки.

Но гораздо страш­нее петуха была худая чер­ная курица. На шее у нее была наки­нута шаль из пест­рого пуха, и вся она похо­дила на цыганку-гадалку. Купили эту курицу напрасно. Неда­ром ста­рухи по деревне гово­рили, что куры дела­ются чер­ными от злости.

Курица эта летала, как ворона, дра­лась и по нескольку часов могла сто­ять на крыше и без пере­рыва кудах­тать. Сбить ее с крыши, даже кир­пи­чом, не было воз­мож­но­сти. Когда мы воз­вра­ща­лись из лугов или из леса, то изда­лека была уже видна эта курица – она сто­яла на печ­ной трубе и каза­лась выре­зан­ной из жести.

Нам вспо­ми­на­лись сред­не­ве­ко­вые хар­чевни – о них мы читали в рома­нах Валь­тера Скотта. На кры­шах этих хар­че­вен тор­чали на шесте жестя­ные петухи или куры, заме­няв­шие вывеску.

Так же, как в сред­не­ве­ко­вой хар­чевне, нас встре­чали дома бре­вен­ча­тые тем­ные стены, зако­но­па­чен­ные жел­тым мхом, пыла­ю­щие поле­нья в печке и запах тмина. Почему-то ста­рый дом про­пах тми­ном и дре­вес­ной трухой.

Романы Валь­тера Скотта мы читали в пас­мур­ные дни, когда мирно шумел по кры­шам и в саду теп­лый дождь. От уда­ров малень­ких дож­де­вых капель вздра­ги­вали мок­рые листья на дере­вьях, вода лилась тон­кой и про­зрач­ной струей из водо­сточ­ной трубы, а под тру­бой сидела в луже малень­кая зеле­ная лягушка. Вода лилась ей прямо на голову, но лягушка не дви­га­лась и только моргала.

Когда не было дождя, лягушка сидела в лужице под руко­мой­ни­ком. Раз в минуту ей капала на голову из руко­мой­ника холод­ная вода. Из тех же рома­нов Валь­тера Скотта мы знали, что в Сред­ние века самой страш­ной пыт­кой было вот такое мед­лен­ное капа­нье на голову ледя­ной воды, и удив­ля­лись лягушке.

Ино­гда по вече­рам лягушка при­хо­дила в дом. Она пры­гала через порог и часами могла сидеть и смот­реть на огонь керо­си­но­вой лампы.

Трудно было понять, чем этот огонь так при­вле­кал лягушку. Но потом мы дога­да­лись, что лягушка при­хо­дила смот­реть на яркий огонь так же, как дети соби­ра­ются вокруг неуб­ран­ного чай­ного стола послу­шать перед сном зага­доч­ную сказку. Огонь то вспы­хи­вал, то осла­бе­вал от сго­рав­ших в лам­по­вом стекле зеле­ных мошек. Должно быть, он казался лягушке боль­шим алма­зом, где, если долго всмат­ри­ваться, можно уви­деть в каж­дой грани целые страны с золо­тыми водо­па­дами и радуж­ными звездами.

Лягушка так увле­ка­лась этой сказ­кой, что ее при­хо­ди­лось щеко­тать пал­кой, чтобы она очну­лась и ушла к себе, под сгнив­шее крыльцо, – на его сту­пень­ках ухит­ря­лись рас­цве­тать одуванчики.

Во время дождя кое-где про­те­кала крыша. Мы ста­вили на пол мед­ные тазы. Ночью вода осо­бенно звонко и мерно капала в них, и часто этот звон сов­па­дал с гром­ким тика­ньем ходиков.

Ходики были очень весе­лые – раз­ри­со­ван­ные пыш­ными роза­нами и три­лист­ни­ками. Фун­тик каж­дый раз, когда про­хо­дил мимо них, тихо вор­чал – должно быть, для того, чтобы ходики знали, что в доме есть собака, были насто­роже и не поз­во­ляли себе ника­ких воль­но­стей – не убе­гали впе­ред на три часа в сутки или не оста­нав­ли­ва­лись без вся­кой причины.

В доме жило много ста­рых вещей. Когда-то давно эти вещи были нужны оби­та­те­лям дома, а сей­час они пыли­лись и рас­сы­ха­лись на чер­даке, и в них копо­ши­лись мыши.

Изредка мы устра­и­вали на чер­даке рас­копки и среди раз­би­тых окон­ных рам и зана­ве­сей из мох­на­той пау­тины нахо­дили то ящик от мас­ля­ных кра­сок, покры­тый раз­но­цвет­ными ока­ме­не­лыми кап­лями, то сло­ман­ный пер­ла­мут­ро­вый веер, то мед­ную кофей­ную мель­ницу вре­мен сева­сто­поль­ской обо­роны, то огром­ную тяже­лую книгу с гра­вю­рами из древ­ней исто­рии, то, нако­нец, пачку пере­вод­ных картинок.

Мы пере­во­дили их. Из-под раз­мок­шей бумаж­ной пленки появ­ля­лись яркие и лип­кие виды Везу­вия, ита­льян­ские ослики, убран­ные гир­лян­дами роз, девочки в соло­мен­ных шля­пах с голу­быми атлас­ными лен­тами, игра­ю­щие в серсо, и фре­гаты, окру­жен­ные пух­лыми мячи­ками поро­хо­вого дыма.

Как-то на чер­даке мы нашли дере­вян­ную чер­ную шка­тулку. На крышке ее мед­ными бук­вами была выло­жена англий­ская над­пись: «Эдин­бург. Шот­лан­дия. Делал мастер Гальвестон».

Шка­тулку при­несли в ком­наты, осто­рожно вытерли с нее пыль и открыли крышку. Внутри были мед­ные валики с тон­кими сталь­ными шипами. Около каж­дого валика сидела на брон­зо­вом рычажке мед­ная стре­коза, бабочка или жук.

Это была музы­каль­ная шка­тулка. Мы завели ее, но она не играла. Напрасно мы нажи­мали на спинки жуков, мух и стре­коз – шка­тулка была испорчена.

За вечер­ним чаем мы заго­во­рили о таин­ствен­ном мастере Галь­ве­стоне. Все сошлись на том, что это был весе­лый пожи­лой шот­лан­дец в клет­ча­том жилете и кожа­ном фар­туке. Во время работы, обта­чи­вая в тис­ках мед­ные валики, он, навер­ное, насви­сты­вал песенку о поч­та­льоне, чей рог поет в туман­ных доли­нах, и девушке, соби­ра­ю­щей хво­рост в горах. Как все хоро­шие мастера, он раз­го­ва­ри­вал с теми вещами, кото­рые делал, и рас­ска­зы­вал им их буду­щую жизнь. Но, конечно, он никак не мог дога­даться, что эта чер­ная шка­тулка попа­дет из-под блед­ного шот­ланд­ского неба в пустын­ные леса за Окой, в деревню, где только одни петухи поют, как в Шот­лан­дии, а все осталь­ное совсем не похоже на эту дале­кую север­ную страну.

С тех пор мастер Галь­ве­стон стал как бы одним из неви­ди­мых оби­та­те­лей ста­рого дере­вен­ского дома. Порой нам даже каза­лось, что мы слы­шим его хрип­лый кашель, когда он невзна­чай поперх­нется дымом из трубки. А когда мы что-нибудь ско­ла­чи­вали – стол в беседке или новую скво­речню – и спо­рили, как дер­жать фуга­нок или при­гнать одну к дру­гой две доски, то часто ссы­ла­лись на мастера Галь­ве­стона, будто он стоял рядом и, при­щу­рив серый глаз, насмеш­ливо смот­рел на нашу возню. И все мы напе­вали послед­нюю люби­мую песенку Гальвестона:

Про­щай, земля, – корабль ухо­дит в море!
Про­щай навек, мой теп­лый отчий дом…

Шка­тулку поста­вили на стол, рядом с цвет­ком герани, и в конце кон­цов забыли о ней.

Но как-то осе­нью, позд­ней осе­нью, в ста­ром и гул­ком доме раз­дался стек­лян­ный пере­ли­ва­ю­щийся звон, будто кто-то уда­рял малень­кими молот­ками по коло­коль­чи­кам, и из этого чудес­ного звона воз­никла и поли­лась мелодия:

В милые горы
Ты возвратишься…

Это неожи­данно просну­лась после мно­го­лет­него сна и заиг­рала шка­тулка. В первую минуту мы испу­га­лись, и даже Фун­тик вско­чил и слу­шал, осто­рожно поды­мая то одно, то дру­гое ухо. Оче­видно, в шка­тулке соско­чила какая-нибудь пружина.

Шка­тулка играла долго, то оста­нав­ли­ва­ясь, то снова напол­няя дом таин­ствен­ным зво­ном, и даже ходики при­тихли от изумления.

Шка­тулка про­иг­рала все свои песни, замол­чала, и как мы ни бились, но заста­вить ее снова играть мы не смогли.

Сей­час, позд­ней осе­нью, когда я живу в Москве, шка­тулка стоит там в пустых нетоп­ле­ных ком­на­тах, и, может быть, в непро­гляд­ные и тихие ночи она снова про­сы­па­ется и играет, но ее уже некому слу­шать, кроме пуг­ли­вых мышей.

Мы долго потом насви­сты­вали мело­дию о милых поки­ну­тых горах, пока одна­жды нам ее не про­сви­стел пожи­лой скво­рец, – он жил в скво­речне около калитки. До тех пор он пел хрип­лые и стран­ные песни, но мы слу­шали их с вос­хи­ще­нием. Мы дога­ды­ва­лись, что эти песни он выучил зимой в Африке, под­слу­ши­вая игры негри­тян­ских детей. И почему-то мы радо­ва­лись, что буду­щей зимой где-то страшно далеко, в густых лесах на берегу Нигера, скво­рец будет петь под афри­кан­ским небом песню о ста­рых поки­ну­тых горах Европы.

Каж­дое утро на доща­тый стол в саду мы насы­пали крошки и крупу. Десятки шуст­рых синиц сле­та­лись на стол и скле­вы­вали крошки. У синиц были белые пуши­стые щеки, и когда синицы все сразу кле­вали, то было похоже, будто по столу тороп­ливо бьют десятки белых молоточков.

Синицы ссо­ри­лись, тре­щали, и этот треск, напо­ми­нав­ший быст­рые удары ног­тем по ста­кану, сли­вался в весе­лую мело­дию. Каза­лось, что в саду играл на ста­ром столе живой щебе­чу­щий музы­каль­ный ящик.

Среди жиль­цов ста­рого дома, кроме Фун­тика, кота Сте­пана, петуха, ходи­ков, музы­каль­ного ящика, мастера Галь­ве­стона и скворца, были еще при­ру­чен­ная дикая утка, еж, стра­дав­ший бес­сон­ни­цей, коло­коль­чик с над­пи­сью «Дар Вал­дая» и баро­метр, все­гда пока­зы­вав­ший «вели­кую сушь». О них при­дется рас­ска­зать в дру­гой раз – сей­час уже поздно.

Но если после этого малень­кого рас­сказа вам при­снится ноч­ная весе­лая игра музы­каль­ного ящика, звон дож­де­вых капель, пада­ю­щих в мед­ный таз, вор­ча­нье Фун­тика, недо­воль­ного ходи­ками, и кашель доб­ряка Галь­ве­стона – я буду думать, что рас­ска­зал вам все это не напрасно.