Праздник мертвой листвы ахматова

Часть I
Тринадцатый год
(1913)

Di rider finirai
Pria dell’ aurora.
Don Giovanni *

«Во мне еще как песня или горе
Последняя зима перед войной»
«Белая Стая»

_________________________________
* Смеяться перестанешь
Раньше, чем наступит заря.
Дон Жуан (ит.).

ВСТУПЛЕНИЕ

Из года сорокового,
Как с башни на все гляжу.
Как будто прощаюсь снова
С тем, с чем давно простилась,
Как будто перекрестилась
И под темные своды схожу.

1941, август
Ленинград
(воздушная тревога)

ПОСВЯЩЕНИЕ

А так как мне бумаги не хватило
Я на твоем пишу черновике.
И вот чужое слово проступает
И, как снежинка на моей руке,
Доверчиво и без упрека тает.
И темные ресницы Антиноя
Вдруг поднялись, и там — зеленый дым,
И ветерком повеяло родным…
Не море ли? — Нет, это только хвоя
Могильная и в накипаньи пен
Все ближе, ближе … «Marche funebre»…*
Шопен

26 декабря 1940 года.
_______________________
* Похоронный марш (фр.).

I

«In my hot youth —
when George the Third was King…»
Byron. *

____________________
* В мою пылкую юность —
Когда Георг Третий был королем…
Байрон (англ.).

Я зажгла заветные свечи
И вдвоем с ко мне не пришедшим
Сорок первый встречаю год,
Но Господняя сила с нами,
В хрустале утонуло пламя
И вино, как отрава жжет…
Это всплески жуткой беседы,
Когда все воскресают бреды,
А часы все еще не бьют…
Нету меры моей тревоги,
Я, как тень, стою на пороге
Стерегу последний уют.
И я слышу звонок протяжный,
И я чувствую холод влажный.
Холодею, стыну, горю
И, как будто припомнив что-то,
Обернувшись в пол оборота
Тихим голосом говорю:
Вы ошиблись: Венеция дожей
Это рядом. Но маски в прихожей
И плащи, и жезлы, и венцы
Вам сегодня придется оставить.
Вас я вздумала нынче прославить,
Новогодние сорванцы.
Этот Фаустом, тот Дон Жуаном…
А какой-то еще с тимпаном
Козлоногую приволок.
И для них расступились стены,
Вдалеке завыли сирены
И, как купол, вспух потолок.
Ясно все: не ко мне, так к кому же?!
Не для них здесь готовился ужин
И не их собирались простить.
Хром последний, кашляет сухо.
Я надеюсь, нечистого духа
Вы не смели сюда ввести.
Я забыла ваши уроки,
Краснобаи и лжепророки,
Но меня не забыли вы.
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет
Страшный праздник мертвой листвы.
Только… ряженых ведь я боялась.
Мне всегда почему-то казалось,
Что какая-то лишняя тень
Среди них без лица и названья
Затесалась. Откроем собранье
В новогодний торжественный день.
Ту полночную Гофманиану
Разглашать я по свету не стану,
И других бы просила… Постой,
Ты как будто не значишься в списках,
В капуцинах, паяцах, лизисках —
Полосатой наряжен верстой,
Размалеванный пестро и грубо —
Ты — ровесник Мамврийского дуба,
Вековой собеседник луны.
Не обманут притворные стоны:
Ты железные пишешь законы, —
Хамураби, Ликурги, Солоны
У тебя поучиться должны.
Существо это странного нрава,
Он не ждет, чтоб подагра и слава
Впопыхах усадили его
В юбилейные пышные кресла,
А несет по цветущему вереску,
По пустыням свое торжество.
И ни в чем не повинен,- ни в этом,
Ни в другом, и ни в третьем. Поэтам
Вообще не пристали грехи.
Проплясать пред Ковчегом Завета,
Или сгинуть… да что там! про это
Лучше их рассказали стихи.

* * *

Крик: «Героя на авансцену!»
Не волнуйтесь, дылде на смену
Непременно выйдет сейчас…
Чтож вы все убегаете вместе,
Словно каждый нашел по невесте,
Оставляя с глазу на глаз
Меня в сумраке с этой рамой,
Из которой глядит тот самый
До сих пор не оплаканный час.
Это все наплывает не сразу.
Как одну музыкальную фразу,
Слышу несколько сбивчивых слов.
После… лестницы плоской ступени,
Вспышка газа и в отдаленьи
Ясный голос: «Я к смерти готов».

II

Ты сладострастней, ты телесней
Живых, блистательная тень.
Баратынский

Распахнулась атласная шубка…
Не сердись на меня, голубка,
Не тебя, а себя казню.
Видишь, там, за вьюгой крупчатой,
Театральные арапчата
Затевают опять возню.
Как парадно звенят полозья
И волочится полость козья.
Мимо, тени! Он там один.
На стене его тонкий профиль —
Гавриил, или Мефистофель
Твой, красавица, паладин?
Ты сбежала ко мне с портрета,
И пустая рама до света
На стене тебя будет ждать —
Так пляши одна без партнера.
Я же роль античного хора
На себя согласна принять…

*

Ты в Россию пришла ниоткуда,
О, мое белокурое чудо,
Коломбина десятых годов!
Что глядишь ты так смутно и зорко? —
Петербургская кукла, актерка,
Ты, один из моих двойников.
К прочим титулам надо и этот
Приписать. О, подруга поэтов!
Я — наследница славы твоей.
Здесь под музыку дивного мэтра,
Ленинградского дикого ветра
Вижу танец придворных костей,

* * *

Оплывают венчальные свечи,
Под фатой поцелуйные плечи,
Храм гремит: «Голубица, гряди!..»
Горы пармских фиалок в апреле
И свиданье в Мальтийской Капелле,
Как отрава в твоей груди.

Дом пестрей комедьянтской фуры,
Облупившиеся амуры
Охраняют Венерин алтарь.
Спальню ты убрала, как беседку.
Деревенскую девку-соседку —
Не узнает веселый скобарь.

И подсвечники золотые,
И на стенах лазурных святые —
Полукрадено это добро.
Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли,
Ты друзей принимала в постели,
И томился дежурный Пьеро.

Твоего я не видела мужа,
Я, к стеклу приникавшая стужа
Или бой крепостных часов.
Ты не бойся, дома не мечу,
Выходи ко мне смело навстречу, —
Гороскоп твой давно готов.

III

«Падают брянские, растут у Манташева.
Нет уже юноши, нет уже нашего».
Велимир Хлебников

Были святки кострами согреты.
И валились с мостов кареты,
И весь траурный город плыл
По неведомому назначенью
По Неве, иль против теченья, —
Только прочь от своих могил.
В Летнем тонко пела флюгарка
И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стыл.

И всегда в тишине морозной,
Предвоенной, блудной и грозной,
Потаенный носился гул.
Но тогда он был слышен глухо,
Он почти не касался слуха
И в сугробах Невских тонул

* * *

Кто за полночь под окнами бродит,
На кого беспощадно наводит
Тусклый луч угловой фонарь —
Тот и видел, как стройная маска
На обратном «Пути из Дамаска»
Возвратилась домой не одна.
Уж на лестнице пахнет духами,
И гусарский корнет со стихами
И с бессмысленной смертью в груди
Позвонит, если смелости хватит,
Он тебе, он своей Травиате,
Поклониться пришел. Гляди.
Не в проклятых Мазурских болотах.
Не на синих Карпатских высотах…
Он на твой порог…
Поперек..,
Да простит тебе Бог!

* * *

Это я — твоя старая совесть —
Разыскала сожженную повесть
И на край подоконника
В доме покойника
Положила и на цыпочках ушла.

* * *

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Все в порядке; лежит поэма
И, как свойственно ей, молчит.
Ну, а вдруг как вырвется тема,
Кулаком в окно застучит?
И на зов этот издалека
Вдруг откликнется страшный звук
Клокотание, стон и клекот…
И виденье скрещенных рук.

26 декабря 1940 г.
Ленинград.
Фонтанный Дом
(Ночь)

Часть II-ая

РЕШКА

(Intermezzo)
В.Г.Гаршину

«Я воды Леты пью…
Мне доктором запрещена унылость»
Пушкин

Мои редактор был недоволен,
Клялся мне, что занят и болен,
Засекретил свой телефон…
Как же можно! три темы сразу!
Прочитав последнюю фразу,
Не понять, кто в кого влюблен.

Я сначала сдалась. Но снова
Выпадало за словом слово,
Музыкальный ящик гремел.
И над тем надбитым флаконом,
Языком прямым и зеленым,
Неизвестный мне яд горел.

А во сне все казалось, что это
Я пишу для кого-то либретто,
И отбоя от музыки нет.
А ведь сон — это тоже вещица!
«Soft embalmer»*, Синяя птица. /* «Нежный утешитель» из стихотоврения Джона
Китса «Ода ко сну»
Эльсинорских террас парапет.

И сама я была не рада,
Этой адской арлекинады,
Издалека заслышав вой.
Все надеялась я, что мимо
Пронесется, как хлопья дыма,
Сквозь таинственный сумрак хвой.

Не отбиться от рухляди пестрой!
Это старый чудит Калиостро
За мою к нему нелюбовь.
И мелькают летучие мыши,
И бегут горбуны по крыше,
И цыганочка лижет кровь.

Карнавальной полночью римской
И не пахнет, — напев Херувимской
За высоким окном дрожит.
В дверь мою никто не стучится,
Только зеркало зеркалу снится,
Тишина тишину сторожит.

Но была для меня та тема,
Как раздавленная хризантема
На полу, когда гроб несут.
Между помнить и вспомнить, други,
Расстояние, как от Луги
До страны атласных баут.

Бес попутал в укладке рыться…
Ну, а все же может случиться,
Что во всем виновата я.
Я — тишайшая, я — простая,
— «Подорожник», » Белая Стая » —
Оправдаться? Но как, друзья!?

Так и знай: обвинят в плагиате…
Разве я других виноватей?..
Правда, это в последний раз…
Я согласна на неудачу
И смущенье свое не прячу
Под укромный противогаз.

* * * *

Та столетняя чаровница
Вдруг очнулась и веселиться
Захотела. Я ни при чем.
Кружевной роняет платочек,
Томно жмурится из-за строчек
И брюлловским манит плечом.

Я пила ее в капле каждой
И, бесовскою черной жаждой
Одержима, не знала, как
Мне разделаться с бесноватой.
Я грозила ей звездной палатой
И гнала на родной чердак,

В темноту, под Манфредовы ели,
И на берег, где мертвый Шелли
Прямо в небо глядя, лежал,
И все жаворонки всего мира
Разрывали бездну эфира
И факел Георг держал,

Но она твердила упрямо:
«Я не та английская дама
И совсем не Клара Газюль,
Вовсе нет у меня родословной,
Кроме солнечной и баснословной.
И привел меня сам Июль».

А твоей двусмысленной славе,
Двадцать лет лежавшей в канаве,
Я еще не так послужу;
Мы с тобой еще попируем
И я царским моим поцелуем
Злую полночь твою награжу.

1941. Январь.(3-5-ого днем)
Ленинград.
Фонтанный Дом.
Переписано в Ташкенте
19 янв 1942 (ночью во время
легкого землетрясения).

ЭПИЛОГ

Городу и Другу

Так под кровлей Фонтанного Дома,
Где вечерняя бродит истома
С фонарем и связкой ключей, —
Я аукалась с дальним эхом
Неуместным тревожа смехом
Непробудную сонь вещей,-

Где свидетель всего на свете,
На закате и на рассвете
Смотрит в комнату старый клен,
И, предвидя нашу разлуку,
Мне иссохшую черную руку,
Как за помощью тянет он.
…………..
А земля под ногами горела
И такая звезда глядела
В мой еще не брошенный дом,
И ждала условного звука…
Это где-то там — у Тобрука,
Это где-то здесь — за углом.
Ты мой грозный и мой последний,
Светлый слушатель темных бредней:
Упованье, прощенье, честь.
Предо мной ты горишь, как пламя,
Надо мной ты стоишь, как знамя
И целуешь меня, как лесть.
Положи мне руку на темя.
Пусть теперь остановится время
На тобою данных часах.
Нас несчастие не минует
И кукушка не закукует
В опаленных наших лесах.
А не ставший моей могилой
Ты гранитный
Побледнел, помертвел, затих.
Разлучение наше мнимо,
Я с тобою неразлучима
Тень моя на стенах твоих
Отраженье мое в каналах,
Звук шагов в Эрмитажных залах
И на гулких дугах мостов,
И на старом Волковом Поле,
Где могу я плакать на воле
В чаще новых твоих крестов.
Мне казалось, за мной ты гнался
Ты, что там умирать остался
В блеске шпилей в отблеске вод.
Не дождался желанных вестниц,
Над тобой лишь твоих прелестниц
Белых ноченек хоровод.
А веселое слово- дома
Никому теперь незнакомо
Все в чужое глядят окно
Кто в Ташкенте, кто в Нью-Йорке
И изгнания воздух горький,
Как отравленное вино.
Все мы мной любоваться могли бы,
Когда в брюхе летучей рыбы
Я от злой погони спаслась
И над Ладогой и над лесом,
Словно та одержимая бесом,
Как на Брокен ночной неслась.
А за мной тайной сверкая
И назвавшая себя — Седьмая
На неслыханный мчалась пир
Притворившись нотной тетрадкой
Знаменитая Ленинградка
Возвращалась в родной эфир.

Стихотворения и поэмы (Сборник стихов)

—

Страшный праздник мертвой листвы.

Б Звук шагов, тех, которых нету,

Е По сияющему паркету

Л И сигары синий дымок.

Ы И во всех зеркалах отразился

Й Человек, что не появился

И проникнуть в тот зал не мог.

З Он не лучше других и не хуже,

Но не веет летейской стужей,

А И в руке его теплота.

Гость из Будущего! – Неужели

Он придет ко мне в самом деле,

Л Повернув налево с моста?

С детства ряженых я боялась,

Мне всегда почему-то казалось,

Что какая-то лишняя тень

Среди них «без лица и названья»

Затесалась…

Откроем собранье

В новогодний торжественный день!

Ту полночную Гофманиану

Разглашать я по свету не стану

И других бы просила…

Постой,

Ты как будто не значишься в списках,

В калиострах, магах, лизисках,[18] —

Полосатой наряжен верстой, —

Размалеван пестро и грубо —

Ты…

ровесник Мамврийского дуба,[19]

Вековой собеседник луны.

Не обманут притворные стоны,

Ты железные пишешь законы,

Хаммураби, ликурги, солоны[20]

У тебя поучиться должны.

Существо это странного нрава.

Он не ждет, чтоб подагра и слава

Впопыхах усадили его

В юбилейные пышные кресла,

А несет по цветущему

вереску,

По пустыням свое

торжество.

И ни в чем не повинен: ни в этом,

Ни в другом и ни в третьем…

Поэтам

Вообще не пристали грехи.

Проплясать пред Ковчегом Завета[21]

Или сгинуть!..

Да что там! Про это

Лучше их рассказали стихи.

Крик петуший нам только снится,

За окошком Нева дымится,

Ночь бездонна и длится, длится —

Петербургская чертовня…

В черном небе звезды не видно,

Гибель где-то здесь, очевидно,

Но беспечна, пряна, бесстыдна

Маскарадная болтовня…

Крик:

«Героя на авансцену!»

Не волнуйтесь: дылде на смену

Непременно выйдет сейчас

И споет о священной мести…

Что ж вы все убегаете вместе,

Словно каждый нашел по невесте,

Оставляя с глазу на глаз

Меня в сумраке с черной рамой,

Из которой глядит тот самый,

Ставший наигорчайшей драмой

И еще не оплаканный час?

Это все наплывает не сразу.

Как одну музыкальную фразу,

Слышу шепот: «Прощай! Пора!

Я оставлю тебя живою.

Но ты будешь моей вдовою.

Ты – Голубка, солнце, сестра!»

На площадке две слитые тени…

После – лестницы плоской ступени,

Вопль: «Не надо!» – и в отдаленье

Чистый голос:

«Я к смерти готов».

Факелы гаснут, потолок опускается.

Белый (зеркальный) зал[22] снова делается комнатой автора.

Слова из мрака:

Смерти нет – это всем известно,

Повторять это стало пресно,

А что есть – пусть расскажут мне.

Кто стучится?

Ведь всех впустили.

Это гость зазеркальный? Или

То, что вдруг мелькнуло в окне…

Шутки ль месяца молодого,

Или вправду там кто-то снова

Между печкой и шкафом стоит?

Бледен лоб и глаза открыты…

Значит, хрупки могильные плиты,

Значит, мягче воска гранит…

Вздор, вздор, вздор! – От такого вздора

Я седою сделаюсь скоро

Или стану совсем другой.

Что ты манишь меня рукою?!

За одну минуту покоя

Я посмертный отдам покой.

ЧЕРЕЗ ПЛОЩАДКУ

Интермедия

Где-то вокруг этого места («…но беспечна, пряна, бесстыдна маскарадная болтовня…») бродили еще такие строки, но я не пустила их в основной текст:

«Уверяю, это не ново…

Вы дитя, синьор Казанова…»

«На Исакьевской ровно в шесть…»

«Как-нибудь побредем по мраку,

Мы отсюда еще в «Собаку»…»[23]

«Вы отсюда куда?» —

«Бог весть!»

Санчо Пансы и Дон-Кихоты

И, увы, содомские Лоты[24]

Смертоносный пробуют сок,

Афродиты возникли из пены,

Шевельнулись в стекле Елены,

И безумья близится срок.

И опять из Фонтанного Грота,[25]

Где любовная стонет дремота,

Через призрачные ворота

И мохнатый и рыжий кто-то

Козлоногую приволок.

Всех наряднее и всех выше,

Хоть не видит она и не слышит —

Не клянет, не молит, не дышит,

Голова Madame de Lamballe,

А смиренница и красотка,

Ты, что козью пляшешь чечетку,

Снова гулишь томно и кротко:

«Que me veut mon Prince

Carnaval?»[26]

И в то же время в глубине залы, сцены, ада или на вершине гетевского Брокена появляется. Она же (а может быть – ее тень):

Как копытца, топочут сапожки,

Как бубенчик, звенят сережки,

В бледных локонах злые рожки,

Окаянной пляской пьяна, —

Словно с вазы чернофигурной

Прибежала к волне лазурной

Так парадно обнажена.

А за ней в шинели и в каске

Ты, вошедший сюда без маски,

Ты, Иванушка древней сказки,

Что тебя сегодня томит?

Сколько горечи в каждом слове,

Сколько мрака в твоей любови,

И зачем эта струйка крови

Бередит лепесток ланит?

ГЛАВА ВТОРАЯ

Иль того ты видишь у своих колен,

Кто для белой смерти твой покинул плен?

1913

Спальня Героини. Горит восковая свеча. Над кроватью три портрета хозяйки дома в ролях. Справа она – Козлоногая, посредине – Путаница, слева – портрет в тени. Одним кажется, что это Коломбина. другим – Донна Анна (из «Шагов Командора»). За мансардным окном арапчата играют в снежки. Метель. Новогодняя полночь. Путаница оживает, сходит с портрета, и ей чудится голос, который читает:

Распахнулась атласная шубка!

Не сердись на меня, Голубка,

Что коснусь я этого кубка:

Не тебя, а себя казню.

Все равно подходит расплата —

Видишь там, за вьюгой крупчатой,

Мейерхольдовы арапчата

Затевают опять возню.

А вокруг старый город Питер,

Что народу бока повытер

(Как тогда народ говорил), —

В гривах, в сбруях, в мучных обозах,

В размалеванных чайных розах

И под тучей вороньих крыл.

Но летит, улыбаясь мнимо,

Над Мариинскою сценой prima,

Ты – наш лебедь непостижимый, —

И острит опоздавший сноб.

Звук оркестра, как с того света

(Тень чего-то мелькнула где-то),

Не предчувствием ли рассвета

По рядам пробежал озноб?

И опять тот голос знакомый,

Будто эхо горного грома, —

Ужас, смерть, прощенье, любовь…

Ни на что на земле не похожий,

Он несется, как вестник Божий,

Настигая нас вновь и вновь.

Сучья в иссиня-белом снеге…

Коридор Петровских Коллегий[27]

Бесконечен, гулок и прям

(Что угодно может случиться,

Но он будет упрямо сниться

Тем, кто нынче проходит там).

До смешного близка развязка;

Из-за ширм Петрушкина маска[28]

Вариант: Чрез Неву за пятак на салазках.,

Вкруг костров кучерская пляска,

Над дворцом черно-желтый стяг…

Все уже на местах, кто надо;

Пятым актом из Летнего сада

Пахнет… Признак цусимского ада

Тут же. – Пьяный поет моряк…

Как парадно звенят полозья

И волочится полость козья…

Мимо, тени! – Он там один.

На стене его твердый профиль.

Гавриил или Мефистофель

Твой, красавица, паладин?

Демон сам с улыбкой Тамары,

Но такие таятся чары

В этом страшном дымном лице —

Плоть, почти что ставшая духом,

И античный локон над ухом —

Всё таинственно в пришлеце.

Это он в переполненном зале

Слал ту черную розу в бокале

Или все это было сном?

С мертвым сердцем и мертвым взором

Он ли встретился с Командором,

В тот пробравшись проклятый дом?

И его поведано словом,

Как вы были в пространстве новом,

Как вне времени были вы, —

И в каких хрусталях полярных,

И в каких сияньях янтарных

Там, у устья Леты – Невы.

Ты сбежала сюда с портрета,

И пустая рама до света

На стене тебя будет ждать.

Так плясать тебе – без партнера!

Я же роль рокового хора

На себя согласна принять.

На щеках твоих алые пятна;

Шла бы ты в полотно обратно;

Ведь сегодня такая ночь,

Когда нужно платить по счету…

А дурманящую дремоту

Мне трудней, чем смерть, превозмочь.

Ты в Россию пришла ниоткуда,

О мое белокурое чудо,

Коломбина десятых годов!

Что глядишь ты так смутно и зорко,

Петербургская кукла, актерка,

Ты – один из моих двойников.

К прочим титулам надо и этот

Приписать. О подруга поэтов,

Я наследница славы твоей,

Здесь под музыку дивного мэтра —

Ленинградского дикого ветра

И в тени заповедного кедра

Вижу танец придворных костей…

Оплывают венчальные свечи,

Под фатой «поцелуйные плечи»,

Храм гремит: «Голубица, гряди!»[29]

Горы пармских фиалок в апреле —

И свиданье в Мальтийской капелле,[30]

Как проклятье в твоей груди.

Золотого ль века виденье

Или черное преступленье

В грозном хаосе давних дней?

Мне ответь хоть теперь:

неужели

Ты когда-то жила в самом деле

И топтала торцы площадей

Ослепительной ножкой своей?..

Дом пестрей комедьянтской фуры,

Облупившиеся амуры

Охраняют Венерин алтарь.

Певчих птиц не сажала в клетку,

Спальню ты убрала как беседку,

Деревенскую девку-соседку

Не узнает веселый скобарь.[31]

В стенах лесенки скрыты витые,

А на стенах лазурных святые —

Полукрадено это добро…

Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли,

Ты друзей принимала в постели,

И томился драгунский Пьеро, —

Всех влюбленных в тебя суеверней

Тот, с улыбкой жертвы вечерней,

Ты ему как стали – магнит.

Побледнев, он глядит сквозь слезы,

Как тебе протянули розы

И как враг его знаменит.

Твоего я не видела мужа,

Я, к стеклу приникавшая стужа…

Вот он, бой крепостных часов…

Ты не бойся – дома не мечу, —

Выходи ко мне смело навстречу —

Гороскоп твой давно готов…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Ведь под аркой на Галерной…

А. Ахматова

В Петербурге мы сойдемся снова,

Словно солнце мы похоронили в нем.

О. Мандельштам

То был последний год…

М. Лозинский

Петербург 1913 года. Лирическое отступление: последнее воспоминание о Царском Селе. Ветер, не то вспоминая, не то пророчествуя, бормочет:

Были святки кострами согреты,

И валились с мостов кареты,

И весь траурный город плыл

По неведомому назначенью,

По Неве иль против теченья, —

Только прочь от своих могил.

На Галерной чернела арка,

В Летнем тонко пела флюгарка,

И серебряный месяц ярко

Над серебряным веком стыл.

Оттого, что по всем дорогам,

Оттого, что ко всем порогам

Приближалась медленно тень,

Ветер рвал со стены афиши,

Дым плясал вприсядку на крыше

И кладбищем пахла сирень.

И царицей Авдотьей заклятый,

Достоевский и бесноватый,

Город в свой уходил туман.

И выглядывал вновь из мрака

Старый питерщик и гуляка,

Как пред казнью бил барабан…

И всегда в духоте морозной,

Предвоенной, блудной и грозной,

Жил какой-то будущий гул…

Но тогда он был слышен глуше,

Он почти не тревожил души

И в сугробах невских тонул.

Словно в зеркале страшной ночи

И беснуется и не хочет

Узнавать себя человек, —

А по набережной легендарной

Приближался не календарный —

Настоящий Двадцатый Век.

А теперь бы домой скорее

Камероновой Галереей

В ледяной таинственный сад,

Где безмолвствуют водопады,

Где все девять[32] мне будут рады,

Как бывал ты когда-то рад.

Там за островом, там за садом

Разве мы не встретимся взглядом

Наших прежних ясных очей,

Разве ты мне не скажешь снова

Победившее смерть слово

И разгадку жизни моей?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ

Любовь прошла, и стали ясны

И близки смертные черты.

Вс. К.

Угол Марсова Поля. Дом, построенный в начале XIX века братьями Адамини. В него будет прямое попадание авиабомбы в 1942 году. Горит высокий костер. Слышны удары колокольного звона от Спаса на Крови. На Поле за метелью призрак дворцового бала. В промежутке между этими звуками говорит сама Тишина:

Кто застыл у померкших окон,

На чьем сердце «палевый локон»,

У кого пред глазами тьма? —

«Помогите, еще не поздно!

Никогда ты такой морозной

И чужою, ночь, не была!»

Ветер, полный балтийской соли,

Бал метелей на Марсовом Поле,

И невидимых звон копыт…

И безмерная в том тревога,

Кому жить осталось немного,

Кто лишь смерти просит у Бога

И кто будет навек забыт.

Он за полночь под окнами бродит,

На него беспощадно наводит

Тусклый луч угловой фонарь, —

И дождался он. Стройная маска

На обратном «Пути из Дамаска»

Возвратилась домой… не одна!

Кто-то с ней «без лица и названья»…

Недвусмысленное расставанье

Сквозь косое пламя костра

Он увидел. – Рухнули зданья…

И в ответ обрывок рыданья:

«Ты – Голубка, солнце,

сестра! —

Я оставлю тебя живою,

Но ты будешь моей вдовою,

А теперь…

Прощаться пора!»

На площадке пахнет духами,

И драгунский корнет со стихами

И с бессмысленной смертью в груди

Позвонит, если смелости хватит…

Он мгновенье последнее тратит,

Чтобы славить тебя.

Гляди:

Не в проклятых Мазурских болотах,

Не на синих Карпатских высотах…

Он – на твой порог!

Поперек.

Да простит тебя Бог!

(Сколько гибелей шло к поэту,

Глупый мальчик: он выбрал эту, —

Первых он не стерпел обид,

Он не знал, на каком пороге

Он стоит и какой дороги

Перед ним откроется вид…)

Это я – твоя старая совесть

Разыскала сожженную повесть

И на край подоконника

В доме покойника

Положила —

и на цыпочках ушла…

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ВСЕ В ПОРЯДКЕ: ЛЕЖИТ ПОЭМА

И, КАК СВОЙСТВЕННО ЕЙ, МОЛЧИТ.

НУ, А ВДРУГ КАК ВЫРВЕТСЯ ТЕМА,

КУЛАКОМ В ОКНО ЗАСТУЧИТ, —

И ОТКЛИКНЕТСЯ ИЗДАЛЕКА

НА ПРИЗЫВ ЭТОТ СТРАШНЫЙ ЗВУК —

КЛОКОТАНИЕ, СТОН И КЛЕКОТ —

И ВИДЕНЬЕ СКРЕЩЕННЫХ РУК?..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

РЕШКА

…я воды Леты пью,

Мне доктором запрещена унылость.

Пушкин

In my beginning is my end.

T. S. Eliot[33]

Место действия – Фонтанный Дом. Время – 5 января 1941 г. В окне призрак оснеженного клена. Только что пронеслась адская арлекинада тринадцатого года, разбудив безмолвие великой молчальницы-эпохи и оставив за собою тот свойственный каждому праздничному или похоронному шествию беспорядок

Это все наплывает не сразу.

Как одну музыкальную фразу,

Слышу шепот: «Прощай! Пора!

Я оставлю тебя живою.

Но ты будешь моей вдовою.

Ты – Голубка, солнце, сестра!»

На площадке две слитые тени…

После – лестницы плоской ступени,

Вопль: «Не надо!» – и в отдаленье

«Когда погребают эпоху,

Надгробный псалом не звучит.

Крапиве, чертополоху

Украсить ее предстоит».

«Так вот — над погибшим Парижем

Такая теперь тишина».

Это военные стихи, и Ахматова вообще всегда войну очень точно предчувствовала. Предчувствовала же она ее в 1914 году, когда никому не приходило в голову, что война – вот она, рядом. Мандельштам не чувствовал, Пастернак не чувствовал, а Ахматова писала:

«Пахнет гарью. Четыре недели

       Торф сухой по болотам горит».

       «Только нашей земли не разделит

       На потеху себе супостат:

       Богородица белый расстелет

       Над скорбями великими плат».

Даже Цветаева ничего не понимала, которая написала потом «Белое солнце и низкие-низкие тучи». «Ох, и поют же нынче солдаты! О господи боже ты мой!». Но это написано после начала войны, а Ахматова пишет это в июле 1914 года, и это документально подтверждено, она не задним числом проставила эту дату. Много было свидетелей, которым она читала эти тексты тогда в Слепневе. Так вот, что поразительно: то, что эти три текста великих – пастернаковский цикл, мандельштамовский цикл и ахматовская поэма – построены на одних и тех же образах и, в общем, на одной и той же мысли. Война у всех троих понимается как вселенская катастрофа, которая служит расплатой за мелкие частные грехи. Грубо говоря, люди на своем мелком частном уровне слишком забыли о морали, и пришло великое напоминание, в котором пострадает множество безвинных. И все, в общем, в каком-то смысле безвинны. Но это расплата за то, что «все мы бражники здесь, блудницы». О чем «Поэма без героя»? Там совершенно внятный сюжет, история Князева, который был для Ахматовой одним из символов тогдашнего разврата, потому что был у него одновременно роман с Кузьминым, в стихах тоже отрефлексированный (стихи, кстати, неплохие у него были). И одновременно роман с Глебовой-Судейкиной. Он как раз написал знаменитые эти стихи.

«Я целовал «врата Дамаска»,

Врата с щитом, увитым в мех,

И пусть теперь надета маска

На мне, счастливейшем из всех!»

Что это за «врата Дамаска», хорошо известно еще из брюсовских, сологубовских эротических сочинений. В общем, на языке эпохи все понятно, о каком контексте идет речь. И до сих пор непонятно, из-за чего застрелился Князев – то ли из-за того, что страдал от невзаимности Глебовой-Судейкиной, то ли из-за того, что, действительно, разрывался между одной и другой своей ориентацией, то ли причина была в том, что он обесчестил какую-то девочку и его принуждали к женитьбе. Слухи вокруг его гибели ходили самые разные. Ясно было одно: смерть Князева была результатом того «легкого пламени», о котором писал Адамович, того какого-то, скажем так, фантастического обаяния петербургского разврата, которое ощущалось тогда всеми. Вот кабаре подземное «Клюква», как описывает ее Алексей Николаевич Толстой в «Егоре Обозове». Как сказано в начале романа «Сестры», это всеобщее увлечение пороком и вызывающее немодность любой нормы, любой традиционности, моральности, то, как люди старательно извращались, старательно, по-детски, играли в извращения. Вот пожалуйста, пришла эта ужасная расплата. Грех цитировать себя, но «бурно краток, избыточно щедр бедный век, ученик чародея, вызвал ад из удушливых недр и глядит на него, холодея». Действительно, они вызвали ад. И теперь на этот ад, как ученики чародея, смотрят в полном непонимании.

Ахматова написала «Поэму без героя» о том, как за мелкие частные грехи, нарушения будничной морали в виде расплаты приходит конец света. И это же случится после 1940 года. То, что происходит в 1940 году, — это та же вакханалия, вакханалия террора, театр террор, вакханалия безнравственности, страшный хоровод масок. А все в масках, потому что никто не верит. И в этот хоровод масок затесался кто-то невидимый.

     «С детства ряженых я боялась,

             Мне всегда почему-то казалось,

             Что какая-то лишняя тень

             Среди них без лица и названья».

Среди ряженых уже ходит маска красной смерти. Это, конечно, аллюзия к По, отсылка к нему. Здесь ясно реферируется этот рассказ, потому что маска красной смерти – это карнавальный костюм, под которым пустота, это будущее красное домино Андрея Белого. Заигрались в комедию масок – и вот на тебе, среди этих масок одна становится настоящей. И вот тут как раз удивительный парадокс: во всех трех текстах возникает хоровод, бешеное кружение.

Например, у Мандельштама:

«Ясность ясеневая, зоркость яворовая

Чуть-чуть красная мчится в свой дом,

Как бы обмороком затоваривая

Оба неба с их тусклым огнем».

Для меня абсолютной загадкой были эти стихи, пока кто-то из моих школьников не расшифровал их абсолютно просто: «Дмитрий Львович, это листопад». «Ясность ясеневая, зоркость яворовая чуть-чуть красная мчится в свой дом», то есть падает на землю. Для расшифровки этих стихов были потрачены тонны бумаги. Некоторые самые умные писали, что речь о допплеровом смещении, красном смещении так называемом. Очень может быть, но речь-таки идет о мертвой листве, которая падает на землю, и этот кружащийся листопад обозначает собою гибель живых душ. И тут же мы находим этот образ у Ахматовой.

    «Как в прошедшем грядущее зреет,

    Так в грядущем прошлое тлеет

    Страшный праздник мертвой листвы».

Едва ли не самая страшная строчка во всей ахматовской поэзии, вот уж кто умел триллеры делать. «Страшный праздник мертвой листвы». И вот этот праздник, этот листопад человеческих душ, это его бешеное кружение и составляет карнавал, хоровод «Поэмы без героя». Не будем забывать, что в 1917 году последней премьерой Мейерхольда был лермонтовский «Маскарад». Может быть, кто-то помнит, что 21 июня, в воскресенье, спектакль уже убитого Мейерхольда в 1940 году, еще идущий в Ленинграде «Маскарад» к столетию гибели Лермонтова, собою обрамляет этот период. «Маскарад» — вот ключевое слово в русской истории ХХ века. И в этом маскараде, в этой страшной комедии масок удивительно совпадают два текста – текст Ахматовой о страшном танце масок у нее дома и текст Пастернака «Вальс с чертовщиной».

            «В этой зловещей сладкой тайге

    Люди и вещи на равной ноге.

    Реянье блузок, пенье дверей,

    Рев карапузов, смех матерей.

    Финики, книги, игры, нуга,

    Иглы, ковриги, скачки, бега».

Видите, как дико ускоряется этот карнавал, хоровод этот безумный вокруг этой елки, и по ходу его ускорения мы чувствуем, что действительно что-то адское туда входит. «Улицы зимней синий испуг, время пред третьими петухами» (а пред третьими петухами, мы знаем, убегает всякая нечисть). И вот только когда свечи тушатся – «фук, фук, фук, фук», финальная строчка. Тут и заканчивается этот страшный, действительно демонический карнавал. Ведь «Вальс с чертовщиной» не просто так назван. Мы все верим, что Пастернак – это такое веселье, такое счастье, и я грешным делом вносил свою лепту в это, но я все-таки не забывал иногда напоминать, что в радости Пастернака всегда, как укол, как смоква, таится укол языку, таится безумная печаль «На дне», какая-то горечь. Конечно, «Вальс с чертовщиной», который Пастернак сам читал нараспев и сам нотами помечал, зная прекрасно нотную грамоту, где повышение, где понижение. Этот абсолютно музыкальный вальс – все-таки довольно грустное произведение, даже не грустное, а страшное.

Почему с чертовщиной? Это тоже любимый вопрос, на котором всегда так хорошо валить студентов. Почему, с какой бы это стати в 1940 году одновременно Ахматова и Мандельштам пишут страшные карнавальные стихотворения? Самый распространенный ответ – а это разрешили опять елку. Но ведь елку, ребята, разрешили в 1935 году, у них уже было время отрефлексировать процесс. Было замечательное стихотворение Льва Мочалова, «арестованы были Деды Морозы», но ведь они были реабилитированы в 1935 году. Дед Мороз полностью реабилитировался, начинает создаваться его мифология, внучка Снегурка, зайчата водят с ним хоровод, он, как Санта-Клаус, прибегает с подарками, везде одновременно успевает побывать к Новому году, но это все с 1935 года, это уже разрешено, елки – в рамках общей реставрации. А они пишут почему-то в 1940-м.

Потому что общая интуиция двух поэтов дает им самый точный образ происходящего в это время в стране – праздничный карнавал нечистой силы.

          В этом-то весь и ужас, что советское время – это время беспрерывного праздника. Прав Булгаков абсолютно в «Мастере и Маргарите», когда он описывает это непрерывное торжество, непрерывный праздник сытости, ликования, всеобщего торжества, и даже изъятие валюты обставлено празднично. Все происходит во время каких-то непрерывных ночных банкетов. Вся Москва Булгакова – это Москва постоянно пьющая, жрущая, тут вот в Грибоедове заседающая. Вся Москва пьет, жрет и веселится. И действительно, если посмотреть тогдашние фильмы, если полюбоваться тогдашними стишками, Гусева Виктора, например, — это всеобщий праздник, все радуются, все непрерывно по любому поводу празднуют. Столетие пушкинской смерти – тоже страшный, смертельный карнавал, весь год посвящен Пушкину. Столетия смертей отмечаются с особой торжественностью. Десять лет со смерти Маяковского – посмотрите, какая вакханалия, даже закладывают памятник ему на площади Маяковского, постамент там стоял с 1940 года. Все время празднуют смерть, все время праздник общей беды, страшный праздник мертвой листвы. Страшный, потому что листва уже умерла, она летит на землю, но еще не понимает, что она умерла.

Мандельштам, когда сочинял «Стихи о неизвестном солдате», говорил: «Почему я все время вижу Сталина на трибуне перед какими-то бесконечными буграми, буграми? То ли это бугры голов, то ли это бугры могил». Это, в общем, одно и то же, по большому счету. Но «Стихи о неизвестном солдате» — это действительно страшный праздник земли, бесконечная земля, которая забивается в рот говорящему, на каждом шагу уже эта земля. Понятно, что расплатой за такой невроз нации может стать только война, только она это все искупит. Почему Пастернак, почему Мандельштам в особенности так остро предчувствуют войну, причем мировую? На этот раз ее предчувствуют все трое. Потому что она одна единственная, что может это искупить, она может все списать. И война в самом деле все спишет, вот это все она списать может. Нужно сказать, что Ахматовой в ее обычном облике очень присуща вот эта загадочность. Как справедливо замечает Кушнер, всякий раз, как у нее в стихах нужен четырехсложный эпитет, она щедрой рукой вставляет слово «таинственный». Да, конечно, но ведь благодаря этому чувству тайны в ахматовской поэзии всегда присутствует интересность. Как бы мы к Ахматовой ни относились, но Ахматова – это всегда интересно, это всегда увлекательно. В первую очередь это потому, что Ахматова прекрасно умеет выстроить сюжет триллера. Помните ее знаменитую элегию из цикла «Северных элегий» «В том доме было очень страшно жить»? Это классический триллер, это можно экранизировать.

Мне какое-то время случается сейчас (слава богу, это скоро закончится) жить одному в американской квартире в этом кампусе. Я вообще не очень люблю жить один, но, к сожалению, всех вас с собой туда не возьмешь, и даже близкие родственники должны в это время где-то работать, пока я работаю там. Я очень часто вспоминаю, проходя по комнате ночью, просто заработавшись и ложась спать, — я вспоминаю страшную ахматовскую строчку «в это время незнамо что творилось в зеркалах». Очень страшно в пустой комнате заглядывать в зеркало, потому что не знаешь, что ты там увидишь, особенно ночью, особенно когда ты сильно разгорячен писанием и нервы твои на пределе. То есть ты можешь там увидеть что-нибудь не то, а можешь ничего не увидеть – это было бы самым страшным. «Тайно глядится Суоми в пустые свои зеркала». В этой второй элегии, помните, еще замечательные строки:

«Кого они по лестнице несут?

Теперь ты там, где знают все, скажи,

Что в этом доме жило кроме нас?»

Ты видишь эти огромные глаза, а у страха глаза велики, выпученные глаза ужаса. Здесь Ахматова, конечно, очень сильна. Нужно сказать, что к числу ее выдающихся достоинств, к ее «могу» принадлежит и умение пугать читателя. Сложное владение поэтическим арсеналом, владение всей поэтической фабулой – это, безусловно, сильнейшая ее черта. Ахматова умеет писать страшные стихи, а страх – это далеко не последняя эмоция.

Ахматовой пришлось пережить на самом деле то, что для поэзии часто оказывается смертельно.