Пролетая над гнездом кукушки сценарий фильма на русском

                                             Сценарий.

                    « Полет над гнездом кукушки»

                                 Полная версия

Предначинательные кадры. Крупным планом мы видим нашу планету из космоса. Она вращается, потом отчего-то начинает вздрагивать и двигаться рывками. От этих встрясок материки начинают менять свои очертания. Цветность пропадает. Постепенно материки становятся четкой геометрической формы: прямоугольники, треугольник, круги. Кадр укрупняется. Теперь мы можем видеть поля, леса, водоемы, пашни. Все четкой геометрической формы. Идеально прямые улицы разрезают города на кварталы. В каждом районе свои однообразные постройки. Одинаковые машины, ботинки, деревья, цветы, окна.

   Следующий кадр. Длинный ряд штампов. Они штампуют одинаковые детали. На торговых площадках стоят одинаковые товары. Множество телевизоров показывают типовые передачи.

   Теперь мы видим сбор урожая. Собирается одинаковые картофелины, виноградины, яблоки и т.д.

   На фабрике детских игрушек множество улыбающихся кукольных заготовок. Они еще не раскрашены и не разодеты. Поэтому пока еще невозможно определить пол куклы. А из фабричных ворот на городские улицы уже выходят пушистые кролики, по-прежнему улыбающиеся и с одинаковой морковкой в лапке. Оказывается, таких кроликов ужасно много, они заполняют все пространство до горизонта.

   Потом картину заволакивает туманом. Туман всасывает в себя всех и вся. В конце концов не остается ничего, кроме тумана. Свет гаснет. Тьма.

   В этой тьме кто-то чиркает спичкой. Спичка освещает микроскопическую часть мира. Это ледяная однообразная пустыня. По снегу идет старшая медсестра в своей униформе. Она улыбается улыбкой манекена. Снег хрумкает у нее под ногами. Теперь мы видим ее лицо крупным планом. Она думает на невидимую спичку, та гаснет. Опять тьма и только рассеивается дымок от сгоревшей спички.

    Спальня психиатрической лечебницы. На постели лежит индеец, привязанный простынями к кровати. Его глаза закрыты.

   В кадре бежит калейдоскоп картинок, безпорядочно намешанные картинки воспоминаний: детство, родная деревня, отец, мать, государственные чиновники, водопад, армия, больница, электро-шоковая терапия, разряд… Все постепенно заполняется туманом. Сплошной туман. Постепенно сквозь туман начинают проступать отдельные изображения. Крупные, четкие. Это то, что осталось в сознании, что не стерли двести сеансов электрошоков. Эти фотографии разрывают туман в клочья.

   Теперь мы видим настенные часы в больничном отделении. Но это не обычные часы. У них прозрачный циферблат. И нам видны все внутренности: винтики, колесики, шестеренки.

Голос индейца – Утро. Наши все еще спят. Я всегда просыпаюсь первый. Я – индеец-полукровка. По фамилии Бромден. По прозвищу Швабра.

(из коридора доносятся голоса санитаров) – Наши все еще спят. А эти уже тут. Черные… В белых костюмах. Встали раньше меня. Угрюмые, злые, как всегда… Злые на все: на это утро, на этот дом, на начальство и на больных… Когда они злы, на глаза им лучше не попадайся. Слава Богу, они думают, что я глухонемой. Здесь все так думают. Как это мне хватило хитрости их обмануть? Вот что значит хотя бы половинка индейской крови.

(Индеец отвязывает простыню, садится на постели и надевает парусиновые туфли. Встает и осторожно выходит в коридор. Пробирается по стенке. Нам видны только парусиновые туфли. Неожиданно они превращаются в маленьких серых мышек. Мы видим, как индеец крадется по стенке в ступнях-мышках. Санитары видят его и вальяжно ухмыляются. Вдруг их глаза превращаются в мигающие радиолампы, а из головы выдвигаются антенны. Они наводят эти антенны на индейца и ловят его в перекрестье прицелов. Потом они принимают свой естественный облик.)

Первый санитар – Вот он… Вождь… Главный индейский вождь. Вождь – Швабра. Скажи-ка, вождек, как по-индейски будет «швабра»?

Второй – А ну-ка поди сюда, швабренок… Такой дрын вымахал… Яблоко у меня с головы зубами может взять… А слушается, как ребенок. Эй, на вот… держи… Три вот здесь…

(Он сует индейцу в руки щетку. Бромден медленно плетется с щеткой по коридору. Санитар бьет его щеткой по икрам) – А ну пшел, вожденок!…

(Индеец не прибавляет шагу) – Вишь… Забегал!… Ха-ха!

(Негры смеются, но нам их не видно. Перед нами крупным планом опустошенное, безжизненное лицо индейца. Потом мы опять видим санитаров. Они стоят и сплетничают. Неожиданно они начинают превращаться в черные страшные танки, лязгающие гусеницами, отравляющие воздух дизельным чадом и грозно поводящие пушками. Индеец трет пол. Крупный план замочной скважины входной двери. В скважину снаружи вставляется ключ. Мягко поворачивается. Дверь открывается. В больничное отделение входит старшая сестра и закрывает за собой дверь. Ногти и губы цвета жала раскаленного паяльника. Она делает несколько шагов по коридору, а дальше съемка идет в замедленном темпе. Она идет уже не по коридору больницы, а по безжизненной ледяной пустыне и снег громко хрустит у нее под ногами. На лице застыла улыбка снежной королевы. Потом ее лицо превращается в лицо манекена. Ледяная пустыня исчезает, но окружающие предметы не различимы, они расплываются. Лицо куклы превращается в лицо робота, и мы видим всю его компьюторную начинку. Вместо сердца, легких, печени мы видим какие-то узлы, механизмы, шестеренки, насос, качающий жидкость по трубам. Ногти на пальца превращаются в раскаленные паяльники, а потом снова в человеческие пальцы. Так кадры меняют друг друга. Человек – манекен – робот. В сумочке вместо обычного дамского барахла оказываются мотки проволоки, какие-то запчасти, инструменты для ремонта. А из головы время от времени высовывается локатор. Индеец отступает к стене, улыбается и прячет глаза. В своем человеческом образе и в нормальном темпе она кивает индейцу и здоровается с ним. По губам мы читаем «Доброе утро, мистер Бромден», но звука не слышим. Она проходит к сестринскому посту. Мы слышим только как ее резиновые каблуки стучат по плитке пола и что-то брякает в сумочке. Индеец все еще стоит, потупив взор. Крупным планом мы видим его закрытые глаза.

Голос индейца – Я всегда улыбаюсь и прячу глаза, чтобы понадежней обмануть ее аппаратуру. Когда твои глаза закрыты, в тебе труднее разобраться.

(Когда индеец открывает глаза, сестра уже собирается войти в сестринский пост. Но тут она замечает три лязгающих танка. Танки отскакивают в разные стороны и превращаются сначала в трех черных карликов, а потом вообще в каких-то никчемных фантастических насекомых-паразитов. Опять кадры чередуются: карлики – насекомые, карлик – насекомые. Сестра начинает раздуваться. Форма начинает трещать по швам. Голова раздувается, превращаясь в морду чудовища, руки вытягиваются к санитарам-насекомым. Улыбка превращается в оскал. Вдруг ее тело начинает превращаться в трактор, а руки в ковши, и она с лязгом и грохотом надвигается на санитаров. Из трактора летят брызги масла и искры. В конце концов мотор начинает дымиться. Малюсенькие негры тыкают в громадный трактор черенками щеток. В это время из спален начинают выходить другие больные. Трут заспанные глаза. Медсестра принимает прежний приветливый вид. Спокойно, сдержанно, с улыбкой она говорит)

Гнусен – Господа санитары… Осмелюсь напомнить вам, что сегодня понедельник… Что означает – первый день рабочей недели. Если вы задумаетесь, то сделаете вывод, что нам предстоит сделать множество добрых дел. Поэтому, если ваши переговоры могут подождать… (санитары молча смотрят на нее)… Вы… понимаете меня?

Санитары – Да, мисс Гнусен…

Гнусен – У нас столько назначений на это утро…(санитары молча смотрят на нее)… Так что, если вы все обсудили…

Санитары – Да, мисс Гнусен…

(Она обводит взглядом собравшихся больных, кивает им и здоровается с ними)

Гнусен – И раз уж сегодня понедельник, то прежде всего давайте сделаем одно очень важное дело… (Она делает движения, как будто бы бреется). Побреем нашего мистера Бромдена. И может быть нам удастся избежать обычных безпорядков…

(пока она все это говорит, индеец все также медленно скрывается в чуланчике для щеток. Очевидно, он в это время находится прямо перед ним. Закрывает дверь. Крупным планом мы видим, как он судорожно сглатывает от страха. Маленький черный санитар, принюхиваясь, идет по коридору. Постепенно он превращается в собаку, которая кружится на полянке в поисках спрятавшейся в кустах птицы. На этой же полянке затаился и индейский мальчик. Он уже видит испуганную птицу. Собака бегает все более сужая круги. Птица не выдерживает и вылетает. Выстрел. Индейский вождь опускает ружье, птица падает на землю. Бромден распахивает дверь перед самым носом санитара и бежит по коридору. Маленький и один большой санитар тут же ловят индейца и волокут его в комнату для бритья. Он не сопротивляется и не кричит. Пока не добираются до висков. Тогда он выпучивает глаза и в страшном крике открывает рот. Слышна сирена воздушной тревоги. Все санитары держат его и орут на него, но звука их голосов не слышно. Все перекрывает сирена. Все опять начинает заволакивать туманом. В его обрывках мы видим, как по коридору с визгом и гиканьем скачет старшая сестра и сшибает своей сумкой случайных больных. Она подбегает к индейцу и засовывает ему в открытый рот эту сумку, а потом пропихивает ее глубже палкой швабры. Вой сирены смолкает. Все погружается в плотный туман. Теперь слышится только лай собаки. Потом собака принимается жалобно скулить.

Голос индейца – Гончая заблудилась и мечется в испуге, оттого что не видит. На земле нет никаких следов, кроме ее собственных, она водит красным резиновым носом, но запахов тоже никаких. Пахнет только ее страхом, который ошпаривает ей нутро, как пар. И меня ошпарит так же. И я расскажу наконец обо всем: о больнице, о ней, о здешних людях. И о Макмерфи. Я так давно молчу, что меня прорвет, как плотину в паводок. И вы подумаете, что человек, рассказывающий такое, несет ахинею, подумаете, что такой жути в жизни не случается, такие ужасы не могут быть правдой. НО прошу вас. Мне еще трудно собраться с мыслями, когда я об этом думаю. НО все – правда, даже если этого не случилось. (Туман постепенно рассеивается)

                                       Эпизод второй

Голос индейца —   Когда туман расходится, и я начинаю видеть, я сижу в дневной комнате. Значит на сей раз меня не отправили в Шоковый шалман. Просто насовали в меня столько этих штук, которые они называют таблетками. Совсем ничего не помню.

(Слышны звуки открывающейся входной двери и голос сопровождающего)

— Новый больной. Примите и распишитесь.

Больные перестают играть в карты. Все смотрят в сторону входа. Черные санитары идут принимать новенького.

Санитар – С благополучным прибытием, мистер. Пойдемте с нами.

Сопровождающий – Все… Слава Богу! Теперь он ваш. Счастливо оставаться, Макмерфи.

Мак – И тебе не хворать, старый бездельник…

( Крупным планом мы видим безсмысленное лицо индейца, сидящего на стуле. И слышим разговор Макмерфи с санитарами)

Санитар – Вам необходимо принять душ, мистер…

Другой санитар – Как говорится, чистота – залог здоровья…

Мак – Да вы че, пацаны… Я и так уже сегодня довольно чистый. Черт вас подери! С утра меня помыли в суде. И в тюрьме вчера вечером. И в машине, пока везли сюда, промыли бы до дыр… Ей Богу!… Если бы душ там нашли. Да отвали ты со своим … градусником, Сэм! Дай хоть сперва оглядеться в новой хате. Сроду не был в институте психологии.

Голос индейца –Слышны его шаги по коридору. Ступает сильно. Железо у него в каблуках высекает искры из пола.. Входит в дневную комнату. Стоит широко расставив ноги. Большие пальцы в карманах штанов. Стоит и осматривается. Больные тоже смотрят на него.

 Идут крупные планы, но камера показывает только часть лица: то глаза, то нижнюю часть лица, то кусок головы.

Мак – Ну, че… Утро доброе, корешки…

(Над его головой висит бумажная летучая мышь. Он щелчком закручивает ее. Никто и не думает ему отвечать)

Мак – Н-да… Ну, что ж… И то верно: утро добрым не бывает…

Голос индейца — Все по-прежнему молчат. Тогда он начинает смеяться. Громко, свободно, весело. Откачивается назад на пятках и смеется. Все ошарашены. Никто из персонала и не подумал остановить его.

    Насмеявшись, он входит в комнату и представляется.

Мак – Меня зовут Макмерфи, бродяги. Р.П.Макмерфи. И я слаб до картишек.

Он подходит к компании картежников и трогает пальцем карты у Чесвика

Мак – Так вот, господа. Именно для этого я и прибыл в ваше расчудесное заведение: развлечь и повеселить вас, щеглы, за зеленым сукном. На всей пендлтонской зоне не осталось ни одного каталы, способного вернуть мне вкус к жизни. Я нуждался в порции свеженькой крови. И потребовал перевода туда, где еще никогда не был. И вот, как видите, я уже здесь.

   Мать честная! Да вы только поглядите, как этот желторотик держится за карты… Просто показывает их всей хате. Лох! Э-э-э… пацаны… Да я буду стричь вас тут, как овец.

Чесвик сдвигает карты. Макмерфи протягивает ему руку.

Мак – Здорово, друг. Во что играем? (Макмерфи протягивает руку всем по очереди и знакомится со всеми) – Здорово. В тысячу? Здорово, братан. А у вас тут не найдется нормальной колоды? Здоров. Я Макмерфи. А может перекинемся в мои? Здоров. Не хочешь взглянуть? Здорово. На! Посмотри!

(Чесвик перебирает карты, и глаза у него вообще вылезают из орбит.) – Все. Отдавай. Наиграемся еще. У нас полно времени. По правде сказать, в колонии вышло у меня пара теплых разговоров…(Он оборачивается к одному из черных санитаров и показывает ему швы на носу, а затем поворачивается обратно к острым и проводит несколько боксерских ударов в воздух)…, и суд постановил, что я психопат. Что же я с судом, что ли, спорить буду? Я решил, что если они сдернут меня с этих чертовых гороховых полей, то пусть буду для них чем угодно, чем подскажет им их убогая фантазия: психопатом, бешеным псом, вурдалаком, лишь бы по гроб жизни не видеть больше ни одной лопаты и ни одной тяпки. И вот они говорят мне: психопат – это тот, кто слишком больно дерется и слишком сладко трахается. Но тут ведь они не совсем правы, как по-вашему? Где это видано, что баб любить – это душевное заболевание? Здорово! А тебя как кличут? Я Макмерфи и спорю на два доллара, что ты не знаешь, сколько у тебя очков на руках. Не смотреть! Ну…! На два доллара! Сэм! Да можешь ты не тыкать меня своим градусником?!

(Острые скорее озадачены и испуганы таким бурно-активным поведением новичка. Они ерзают на месте и дергаются. Макмерфи замечает их смущение.)

Мак – Ну, до чего же унылая компания! Черт возьми!  Даже не похоже на психушку… А кто тут называет себя сверхпсихом? Кто тут у вас главный лунатик? Кто тут всеми делами заправляет? Я сразу же хочу произвести правильное впечатление на правильного человека. Если только он мне докажет, что он не пидор и не сука. Так кто тут у вас типа пахан-дурак?

( и пристально смотрит на Билли Биббита)

Билли – Я-а-а… Нет… Я е-е-еще не-е-е п-п-а-ахан… Но по-о-сле него… сра-а-а-зу я…

Мак – Ага… То есть ты пока полудурок. (Макмерфи протягивает ему руку. Билли пожимает ее) – Отлично малыш! Я очень рад, что ты пока не совсем дурак. Но поскольку всю эту лавочку, со всеми потрохами я намерен прибрать к рукам, я бы лучше потолковал с каким-нибудь круглым идиотом. Видишь ли, дружище, я задумал сделаться здесь главным каталой и наладить злую игру в очко. Так что лучше отведи-ка меня к вашему атаману и мы с ним порешаем, кому из нас быть тут главным боссом.

Билли – Хардинг, по-моему, это к тебе. Ты же у нас п-п-председатель совета п-а-а-циентов…

(Больные улыбаются. Они рады, что происходит нечто необыкновенное. Они начинают подкалывать Хардинга)

— Слышь, Хардинг, а ты сам-то знаешь, что такое пахан?

— Что такое дурак, он теперь точно узнает…

— Нет, господа, если он и есть тот самый пахан, то он не просто пахан, а супер…

— Дурак?…

— А может быть он даже гордится тем, что…

— Он дурак?

— А мы-то и не подозревали об этом…

-Что он гордится? Или что он дурак?

(Хардинг лениво кладет на стол карты. Откидывается на стуле и говорит скорее потолку, нежели Билли Биббиту)

Хардинг – Билли, этому джентльмену назначено?

Билли – Вам назначено, мистер М-м-ммакмерфи? Мистер Хардинг занятой че-е-е-ловек. Никто не может встретиться с ним ббб-ез предварительной зза-а-писи.

Мак – Этот занятой человек мистер Хардинг и есть ваш главный дуралей? (Он смотрит одним глазом на Билли. Тот часто- часто кивает. Билли доволен). – Тогда скажи этому круглейшему дуралею, что с ним желает повидаться Р.П.Макмерфи. И что эта больничка тесновата для нас двоих. Я был бугром на всех лесоповалах Северо-Запада, я был главным каталой во всех притонах аж с корейской войны и даже в этой дебильной колонии в Пендлтоне я был главным полольщиком ихнего гребаного гороха. Так что если уж довелось мне сделаться психом, так буду самым придурошным и лямоватым. Скажи вашему Хардингу, что либо он встретиться со мною один на один, либо он трусливый койот. И тогда пусть убирается ко всем чертям… Чтобы к заходу солнца духу его не было в городе.

(Хардинг развалился на стуле еще сильнее. И подцепил пальцами лацканы больничной куртки. Он тоже растягивает слова на ковбойский манер, как и Макмерфи. Но голос у него тонкий, задыхающийся и получается смешно.

Хардинг – Биббит, скажите этому … из молодых да ранних… Макмерфи кажется, да… Что я встречусь с ним в главном холле ровно в полдень. И пусть два дымящихся либидо поставят точку в нашем споре. Ты также можешь предупредить его, чтобы понапустить на него побольше страху, что я уже два года главный псих отделения и что ненормальнее меня нет человека на свете.

Мак – Вы тоже можете предупредить мистера Хардинга, мистер Биббит, что я еще более ненормальный, чем он. Например, я голосовал за Эйзенхауэра.

Хардинг – Биббит, а вы скажите мистеру Макмерфи, что я такой полный идиот, что голосовал за Эйзенхауэра дважды.

Мак – А вы скажите мистеру Хардингу, что я такой безмозглый кретин, что собираюсь проголосовать за него и в ноябре.

Хардинг – Снимаю шляпу… ( Пожимает руку Макмерфи)

Голос индейца – Мне ясно, что Макмерфи выиграл, хотя не совсем понимаю, что именно.

Хардинг – Ну, и откуда же ты такой взялся, новый круглый дурак?

Мак – А ты просто думай, что ветром надуло, дружище…

Билли – Ммм-а-ак, ты что, перекати-поле, что ли… (смеется)

Мак – Эх, бродяги… Вы даже и представить себе не можете, как меня жизнь покрутила. Где я только не был… Чего я не отведал… И все-таки я не перекати-поли, Билли. Я – человек с призванием.

Хардинг – Ну, и в чем же твое призвание, пахан?

Мак – Играть в карты, быть холостым, жить, где хочешь и как хочешь. Если люди не помешают. Но вы же сами знаете, как общество преследует такого своеобразного человека. С тех пор, как я понял, в чем мое призвание, я обсидел столько тюрем, что могу написать книгу. Они говорят, что я закоренелый скандалист. Дерусь много значит. Э-э… Когда я был глупым дровосеком и попадал в переделки, они не очень-то возражали. Они говорили, это, мол, извинительно. Рабочий класс. Таким образом он выпускает пар. А если ты по жизни игрок, и они пронюхали, что ты катанул одного-другого в картишки… Ну-у… Теперь сплевывай только наискось, иначе как есть будешь матерый уголовник. Одно время они наверное прямо разорились, катая меня с дачи на дачу. Но это только поначалу. После я освоился. И до последнего своего срока не залетал почти год. Потому и сгорел. Навык потерял. Малый сумел подняться и кликнуть полицию прежде, чем я успел свалить из города. Вот и припаяли… — за оскорбление действием.

   Ну, а теперь, как говорится, нужно пойти и познакомиться с остальными. Обязанность настоящего игрока пройти и познакомиться с будущими партнерами.

(Макмерфи решительно подходит к хроникам. К Эллису. Отрывает от стену его руку.)

Мак – Друг, меня зовут Р.П.Макмерфи.

(Он пожимает руку полковнику Маттерсону, Ракли, даже некоторым овощам. Пожимает руки всем подряд, кроме Большого Джона – водяного психа. Джордж улыбнулся и отстранился от негигиеничной руки. Макмерфи отдает ему честь и смотрит на свою руку.)

Мак – Рука моя! И как он догадался? – Умный… Что на тебе столько грехов?!

( Наконец он подходит к индейцу на стуле. Опять зацепляет большими пальцами карманы и хохочет. Индеец сидит, подтянув колени к груди и обхватив их руками. Взгляд застыл в одной точке.)

Мак – У-у-у… Поглядите-ка, что мы тут имеем…

Голос индейца – Мне почему-то подумалось, что он меня раскусил. Сразу. Потому и смеется. Хоть и ловко играю, раскусил меня и смеется, подмигивает, понятно, мол…

Мак – Как жизнь, вождь? (молчание) – Ты убежден, что слово – серебро, а молчание золото? Куда тебе столько золота вождь?

(Он оборачивается и смотрит на острых. Те хихикают. Потом он снова обращается к индейцу.)

Мак – Как тебя звать, вождь?

Билли – Он глухой… Ф-ф-а-а-милия Бромден. Но все зовут его вождь швабра, потому что санитары з-з-з-а-а-ставляют его мммного подметать… Ппп-оожалуй, он больше ничего не может делать. Глухой… Е-е-е-сли бы я бббыл глухой, я-а-а. бы п-п-п-овесился…

Мак – Бромден… Не индейское имя. Из какого он племени?

Хардинг – Он только наполовину индеец. Из какого-то вымершего племени в ущельях Колумбии. Отец его был вождь. Отсюда и кличка.

Мак – Это верно? Ты глухой, вождь?

Билли – Он глухой и ннее-е- мой. Глухонемой.

Мак – Какого дьявола! Да хоть какой! Руку-то он пожать может?! Или он думает, что если он такой большой, то ему все можно? Эй, приятель, или ты пожмешь мне руку, или я сочту это за оскорбление. А нарываться на нового главного придурка больницы я тебе не советую.

Голос индейца (рука Макмерфи крупным планом) – Очень хорошо помню эту руку. Пониже запястья –наколка, якорь. На среднем пальце – пластырь. Суставы остальных покрыты шрамами, порезами, старыми и новыми. Ладонь была ровная и твердая, как дерево, вся в мозолях. Мозоли потрескались, и в трещины въелась грязь. Не подумаешь, что это ладонь игрока. Его рука с шершавым звуком прикоснулась к моей. Помню, как сжали мою руку его толстые сильные пальцы. И с ней произошло что-то странное: она стала разбухать, будто он вливал в нее свою кровь. В ней заиграла кровь и сила. Помню, она разрослась почти как его рука…

                                          Эпизод третий

Гну – Мистер Макморри… Мистер Макморри, вы не могли бы подойти…

Это старшая сестра и черный санитар. Сестра постукивает градусником по своим часам. Вдруг лицо человеческое превращается в лицо манекена, а глаза в видеофотокамеры. В голове у этого чудища что-то жужжит и щелкает. Работает ЭВМ по вычислению нового клиента. А губы сердечком. Штампованная улыбка. Кадры чередуются: лицо-чудище-лицо-чудище… И начинает говорить чудище, а потом старшая сестра принимает своей естественный облик.

Гну – Санитар Уильямс говорит мне, мистер Макморри, что у вас какие-то трудности… Вы отказываетесь принимать душ, полагающийся для всех поступающих в отделение. Это правда? Пожалуйста, поймите… Я ценю ваше желание познакомиться со всеми пациентами в отделении, но всему свое время. Мистер Макморри. Мне очень жаль прерывать вашу беседу с мистером Бромденом, но вы должны понять: каждый должен соблюдать правила.

(Он закидывает голову, подмигивает, показывая, что она его не обманет и с минуту смотрит на нее одним глазом. Крупный план. И улыбается. А она еще любезней ему.)

Мак – Знаете ли какая удивительная штука получается, Мэм? Всякий раз кто-нибудь начинает мне рассказывать про правила, когда я собираюсь сделать как раз наоборот.

                                 Эпизод четвертый

Голос индейца — На  стеклянном  посту  старшая  сестра  открыла пакет с иностранной

надписью и  набирает в  шприц травянисто-молочную  жидкость из пузырька.

Одна из младших  сестер, барышня с  блуждающим глазом, который  опасливо

заглядывает  через  плечо,  пока  другой  занят  обычным  делом,   взяла

подносик с полными шприцами, но не уходит.

 Младшая сестра — Мисс  Гнусен, какое  у вас  впечатление от  нового пациента?   Он

симпатичный, общительный и все такое, но, извините, мне кажется, что  он

хочет здесь верховодить.

    ( Старшая сестра проверяет острие иглы на пальце)

 Гну — Боюсь,  — она  протыкает резиновую  пробку пузырька  и вытягивает

поршень, — что намерение у  нового пациента именно такое:   верховодить.

Он  из  тех,  кого  мы  называем  манипуляторами,  мисс  Флин,  эти люди

используют все и вся для своих целей.

 Младшая сестра — Да? Но… В психиатрической больнице? Какие же могут быть цели?

   Гну  —  Самые   разные.  —   Она  спокойна,   улыбается,  сосредоточенно

наполняет шприц. — Комфорт,  удобная жизнь, например; возможно,  власть,

уважение; денежные приобретения…   Возможно, все вместе.   Иногда цель

манипулятора — развал  отделения ради развала.  Есть такие люди  в нашем

обществе.  

Младшая   —  Нет,  правда,  мисс  Гнусен, чего ради

разваливать отделение? Какие мотивы…

     Старшая сестра обрывает ее,  снова вонзив иглу в  пробку; наполняет

шприц, выдергивает,  кладет на  поднос,  ее рука  тянется к

следующему пустому шприцу: выпад, роняет кисть, опускается.

—  Вы,  кажется,  забываете,  мисс   Флин,  что  наши  пациенты   —

сумасшедшие.

 Манипулятор может влиять  на других пациентов и разложить  их

до  такой  степени,  что  месяцы  уйдут  на  восстановление  налаженного

когда-то порядка.

Голос индейца — Если что-то мешает ее хозяйству действовать, как точной, смазанной, отлаженной машине, старшая сестра выходит из себя. Малейший сбой, непорядок, помеха, и она превращается в белый тугой комок ярости, и на комок этот натянута улыбка. Но внутри она напряжена, как сталь И не расслабится ни на грамм, пока нарушителя не приведут в соответствие.  Трудится она

вместе с  другими такими  же, я  их называю  комбинатом —  это громадная

организация, которая стремится привести  в соответствие внешний мир  так

же, как приведен  внутренний. Старшая сестра  — настоящий ветеран  этого

дела,  занимается  им  бог  знает  сколько  лет:   давным-давно, когда я

поступил  к  ним  из  внешнего  мира,  она  уже  была старшей сестрой на

прежнем месте.

     Я  замечаю,  что  с  каждым  годом  умения  у  нее  прибавляется  и

прибавляется.   Опыт закалил  и укрепил  ее, и  теперь она прочно держит

власть,  распространяющуюся  во  все  стороны  по  волосковым  проводам,

невидимым для посторонних глаз, только не  моих:  я вижу, как она  сидит

посередь  этой  паутины  проводов,  словно  сторожкий робот, нянчит свою

сеть со  сноровкой механического  насекомого, зная,  куда тянется каждый.

А  мечтает она, сидя  в середке этой  сети, о мире,  действующем

исправно и четко, как карманные часы со стеклянным донцем, о месте,  где

расписание нерушимо и  пациенты, которые находятся  не во внешнем  мире,

смирны под ее лучом, потому что все они хроники-катальщики с  катетерами

в  штанинах,  подсоединенному  к  общему  стоку  под  полом.  Годами она

подбирала  свой  идеальный  персонал:  врачи  всех  возрастов  и  мастей

появлялись перед ней со своими идеями о том, как нужно вести  отделение,

у иных даже характера не хватало, чтобы постоять за свои идеи, и  каждый

из  них,  изо  дня  в  день  обжигаясь  о  сухой лед ее глаз, отступал в

необъяснимом  ознобе.

Врач сидит в кабинете главврача и жалуется

 — Говорю  вам,  я  не  понимаю,  в  чем  дело, С тех пор, как я работаю в отделении с  этой

женщиной,  мне  кажется,  что  в  жилах  у  меня течет аммиак. Меня бьет

дрожь, мои  дети не  хотят сидеть  у меня  на коленях,  жена не хочет со

мной  спать.   Настаиваю  на переводе: куда угодно, мне все равно.

Голос индейца — И так шло у нее год  за годом. Врачи держались кто три  недели, кто

три  месяца.  Наконец  она  остановилась  на  этом маленьком человеке, у

которого широкий лоб и широкие мясистые щеки, а на уровне глазок  голова

сужена так,  словно он  носил слишком  узкие очки,  носил так долго, что

примял виски, и  теперь он привязывает  свои окуляры шнурком  к пуговице

на  воротничке;  они  качаются  коромыслом  на  малиновом  седельце  его

маленького носа, кренятся  то влево, то  вправо, и, чтобы  сидели ровно,

он должен наклонять голову, когда говорит. Вот этот доктор — по ней.

     Трех  своих   дневных  санитаров   она  подбирала   еще  дольше   и

перепробовала  тысячи.    Они  проходили   вереницей  черных,   угрюмых,

толстоносых масок, и каждый начинал ненавидеть ее, кукольную ее  белизну

с  первого  взгляда.   С   месяц  она  проверяла  их  ненависть,   потом

спроваживала,  потому  что  мало  ненавидели.   Наконец, она собрала эту

тройку — не враз, а по одному, за несколько лет, вплела в свою схему,  в

свою сеть и теперь вполне уверена, что они годны — ненависти хватит.

     Первого она  добыла лет  через пять  после того,  как я  поступил в

отделение,  —   это  жилистый   покоробленный  карлик   цвета  холодного

асфальта. Его  мать изнасиловали  в Джорджии,  а отец  в это время стоял

рядом,  привязанный  плужными  постромками к горячей чугунной печке, и кровь текла у него по ногам в ботинки. Мальчик наблюдал из чулана одним глазом в дверную щелку и с тех пор не вырос ни на миллиметр.

Он вышел на работу с носком,  набитым

мелкой дробью — пациентов приводить  в чувство, но она ему  сказала, что

теперь так не  принято, велела оставить  глушилку дома и  обучила своему

методу:   не показывай  ненависти, будь  спокойным и  жди, жди маленькой

форы,  маленькой  слабины,  а  уж  тогда  накидывай  веревку  и тяни, не

отпускай.  Все время. Вот как их приводят в чувство, учила она.

     Остальные появились двумя годами позже с промежутком в месяц, и  до

того похожие, что я подумал,  она заказала копию с того,  который пришел

раньше.   Оба  высокие,  узкие,  костлявые,  и  на  лицах  их   высечено

выражение,  которое  никогда  не  меняется,  — как кремневые наконечники

стрел.  Глаза — шила. Коснешься волос, и они сдирают с тебя кожу.

     Все  трое  черные,  как  телефоны.  Это  она  по  прошлым санитарам

поняла:   чем они  чернее, тем  охотней занимаются  мытьем, и уборкой, и

наведением порядка в отделении. Форма, например, у всех троих всегда белее снега. Белая, холодная и жесткая, как у нее самой. Их  натаскивают  годами,  и  они  все  лучше настраиваются на волну

старшей сестры.   Один за  другим они  отключаются от  прямого провода —

работают по  лучу. Она  никогда не  отдает приказов  громким голосом, не

оставляет  письменных  распоряжений,  которые  могут  попасться на глаза

посетителю — чьей-нибудь  жене или той  же учительнице. Нужды  нет.  Они

держат связь на высоковольтной волне ненависти, и санитары исполняют  ее

приказание раньше, чем оно придет ей в голову.

     Персонал ее  подобран, и  отделение —  в тисках  четкости, как часы

вахтенного.   Все,  что  люди  подумают,  сделают, скажут, расчислено на

несколько  месяцев  вперед  по  заметкам,  сделанным  старшей  сестрой в

течение дня. Их отпечатают и введут в машину — слышу, гудит за  стальной

дверью  в  тылу  сестринского  поста.   Машина  выбросит  карты дневного

распорядка  с  узором  из  перфораций. И все… Шаг вправо, шаг влево – побег. Прыжок на месте – провокация.

Гнусен – Манипулятор может влиять на других пациентов и разложить их до такой степени, что месяцы уйдут на восстановление налаженного когда-то порядка. При нынешнем  либеральном подходе  в психиатрических

больницах это сходит им с рук.   Несколько лет назад было иначе.  Помню,

несколько  лет  назад  у  нас  в  отделении  был  больной — некий мистер

Тейбер,  это  был  н_е_в_ы_н_о_с_и_м_ы_й  манипулятор. Недолгое время. —

Она отрывается  от работы  и держит  полузаполненный шприц  перед лицом,

как маленький жезл.  Глаза рассеянные —  в них приятное воспоминание. —

Мистер Тейбер, — повторяет она.

                    Эпизод пятый

   Воспоминания старшей сестры. Она по репродуктору объявляет прием лекарств, больные подходят по одному, получают таблетку в бумажном стаканчике, закидывают ее в горло, младшая сестра (другая) наливает воду, они запивают.

  — Секундочку, детка, что это за красненькие две, кроме витамина?

Голос индейца — Знаю  его.  Это  высокий  ворчливый  острый,  его и так уже считают

смутьяном.

Младшая     — Лекарство, мистер Тейбер, оно вам полезно.  Давайте примем.

Тэйбер     — Нет,  я спрашиваю,  какое лекарство.  Сам вижу,  черт возьми, что

таблетки…

Младшая     — Примите  их, мистер  Тейбер… Ну,  ради меня,  хорошо? — Бросила

взгляд на  старшую сестру  — как  воспримут ее  тактику улещивания,  — и

опять  поворачивается  к  больному.  Он  все  еще  не  хочет   принимать

неизвестное лекарство.

Тэйбер     — Я  не люблю  склок. Но  и не  люблю глотать неизвестные предметы.

Почем я знаю, может, это из тех хитрых лекарств, которые делают тебя  не

тем, кто ты есть?

Младшая     — Не волнуйтесь, мистер Тейбер.

Тэйбер     — Не волнуйтесь.  Господи, спаси, я просто узнать хочу…

Голос индейца — Но  тихо  подошла  уже  старшая   сестра,  взяла  его  за  руку   и

парализовала до самого плеча.

Гну — Ничего,  мисс Флинн,  — говорит  она. —  Если мистер Тейбер решил

вести себя как ребенок, то и обращаться с ним будут соответственно.   Мы

старались  быть  внимательными  и  ласковыми.   Очевидно,  это не метод.

Враждебность и враждебность, вот чем он нас отблагодарил.  Можете  идти,

мистер Тейбер, если не хотите принять лекарство орально.

Тэйбер     — Я просто хотел узнать, черт…

 Гну    — Можете идти.

   Следующие за Тейбером больные дисциплинированно выпивают свои лекарства.

Тейбер моет уборную и что-то бубнит себе под нос. Входят черные санитары, хватают его и волокут в матрасную. Тэйбер вырывается и орет, как резаный. Они заваливают его ничком на матрас. Один садится ему на голову, другой раздирает штаны. «О, так, миста Тэйба, о так…» По коридору проходит старшая сестра, со шприцем. И закрывает дверь. Потом дверь открывается и санитары уносят неподвижное тело Тэйбера в лабораторию. Оттуда его выкатывают на каталке. Отремонтированного. Далее две соседки стоят и сплетничают.

— Ох, никогда не видела, чтобы человек так переменился после больницы, как Максвелл Тэйбер.

— Да, да, вы правы. Небольшие синяки вокруг глаз и чуть-чуть осунулся, но вы знаете, — это другой человек.

— Ей Богу, современная медицина просто творит чудеса…

 Гнусен – А все-таки мы привели его в соответсвие…

Младшая – Конечно, мисс Гнусен. Прекрасная работа. Такая удачная выписка целиком ваша заслуга.

Гнусен – Такая выписка – наша общая радость. А первично поступивший – это другое дело. Даже над самым смирным поступившим надо потрудиться, чтобы вошел в колею.

Младшая – Вы совершенно правы, мисс Гнусен.

Гну – Уже десять минут первого, мисс Флин.

Флинн – Разумеется, мисс Гнусен. Сию минуту распоряжусь выносить столы.

                                  Эпизод шестой

   Она выходит из поста и дает распоряжение санитарам, которые в свою очередь заставляют острых выносить столы. Все рассаживаются по комнате, приходит лечащий врач, старшая сестра со своими бумагами. Все готово для начала собрания. И тут встает Пит Банчини.

Банчини – Я устал… Ох, Боже мой… Ох, ужасно устал

Гну – ( просматривая бумаги и не глядя на Банчини) – Пусть кто-нибудь сядет с мистером Банчини. Успокойте его, чтобы мы могли начать собрание. ( поднимается Билли)

Банчини – Я устал… ( и качает головой перед Макмерфи)

Билли – Успокойся, Пит… ( усаживает его)

Банчини – Ужасно устал…

Билли – Я знаю, Пит

   Сестра снимает  с руки  часы, смотрит  на настенные,  заводит свои,

кладет в корзину, чтобы видеть циферблат.  Вынимает из корзины папку.

  Гну   — Итак. Начнем собрание?

 Голос индейца — Обводит взглядом публику  — не вздумает  ли кто-нибудь прервать  ее

еще  раз,  —  лицо  с  застывшей  улыбкой поворачивается над воротником.

Люди прячут  глаза, все  ищут у  себя заусеницы.   Кроме Макмерфи.    Он

добыл  себе  кресло  в  углу,  уселся  так, словно завладел им навеки, и

наблюдает  за  каждым  ее  движением.   Шапочка  туго  натянута на рыжую

голову, как будто он сейчас поедет  на мотоцикле. Колода карт у него  на

коленях разваливается надвое, снятая  одной рукой, и со  звучным хлопком

в тишине  соединяется вновь.  Рыщущий взгляд  сестры задержался  на нем.

   (Сестра смотрит на свои часы, вытягивает из папки бумажную  полоску,

смотрит  на  нее  и  всовывает  обратно  в  папку.  Кладет  папку, берет

ябедный журнал.)

  Гну   — Итак…  В  пятницу мы закончили собрание  разговором о том, что  у

мистера Хардинга… Сложности с его  молодой женой.  Он заявил,  что его

жена  наделена  необычайно  большой  грудью  и  это смущало его, так как

привлекало на улице взгляды мужчин.   – ( Она раскрывает ябедный журнал

на  страницах,  заложенных  бумажными  полосками)   —  Согласно записям,

оставленным в  журнале нашими  пациентами, от  мистера Хардинга слышали,

что она  «Дает мерзавцам  все основания  смотреть».   Слышали также  его

признание,  что  он,  возможно,  давал  ей  основания искать внимания на

стороне.    Слышали   и   такое   его   высказывание:   «Моя  милая,  но

малограмотная жена считает,  что любое слово  или жест, лишенные  налета

портовой  грубости  и  животной  силы,  —  это  слово и жест изнеженного

декадента».

    ( Дальше читает про себя, потом закрывает журнал)

  Гну   — Кроме того, он заявлял, что большая грудь жены иногда вызывала  у

него  ощущение  собственной  неполноценности.  Итак.   Кто-нибудь желает

коснуться этой проблемы?

  Голос индейца — Хардинг  закрыл  глаза,  все  молчат.  Макмерфи  оглядывает их — не

хочет ли кто ответить, —  потом поднимает руку, как мальчишка  на уроке,

щелкает пальцами; сестра кивает ему.

     — Мистер… Ээ… Макмерри?

     — Чего коснуться?

     — Что? Коснуться…

     — По-моему, вы спросили:  «Хочет ли кто-нибудь коснуться…»

     — Коснуться… Этого вопроса, мистер Макмерри, сложностей с  женой,

которые беспокоят мистера Хардинга.

     — А-а. Я думал, коснуться… Ну, этой, как ее…

     — Так о чем вы хотели…

Голос индейца — Она осеклась.   И чуть  ли не  смутилась на  секунду.   Кое-кто  из

острых  прячет   ухмылку,  а   Макмерфи  мощно   потягивается,   зевает,

подмигивает Хардингу. Тогда  сестра с каменным  лицом опускает журнал  в

корзину, берет оттуда другую папку и читает:

     — Макмерри Рэндл Патрик.  Переведен органами штата из  пендлтонской

сельскохозяйственной   исправительной   колонии   для   обследования   и

возможного  лечения.  Тридцати  пяти  лет.  Женат  не  был.   Крест  «За

выдающиеся заслуги» в Корее  — возглавил побег военнопленных  из лагеря.

Затем  уволен  с  лишением  прав  и привилегий за невыполнение приказов.

Затем уличные  драки и  потасовки в  барах, неоднократно  задерживался в

пьяном  виде,  аресты  за  нарушение  порядка,  оскорбление   действием,

азартные игры — многократно — и один арест… За совращение ма…

     — Совращение? — Встрепенулся доктор.

     — Совращение малолетней…

     — Хе.  Это им воткнуть не удалось. Девчонка не стала показывать.

     — …Девочки пятнадцати лет.

     — Сказала, что ей семнадцать, док, и очень хотела.

     — Судебный эксперт установил факт сношения… В протоколе  сказано,

неоднократного.

     — Честно сказать, так хотела, что я стал брюки зашивать.

     —  Ребенок  отказался  давать  показания,  несмотря  на  результаты

экспертизы.   Очевидно, подвергся  запугиванию.   Обвиняемый сразу после

суда покинул город.

     — Да, поди не  покинь… Док, я вам  честно скажу. – (Он  наклонился

и, облокотившись  на колено,  тихим голосом,  через всю  комнату говорит

доктору) — к  тому времени, когда  ей стукнуло бы  законных шестнадцать,

эта маленькая дрянь оставила  бы от меня одни  шкварки.  До того  дошло,

что подставляла мне ногу, а на пол поспевала первая.

     (Сестра закрывает папку и перед дверью протягивает доктору)

 Гну    —  Доктор  Спайви,  это  наш  новый  больной.  Я  собиралась

ознакомить вас с  его делом чуть  позже, но поскольку  он, видимо, хочет

заявить о себе на групповом собрании, можно заняться им и сейчас.

 Голос индейца — Доктор вытягивает за шнурок очки  из кармана, усаживает их на  нос.

Они  немного  накренились  вправо,  но  он  наклоняет  голову  влево   и

выравнивает их. Листает  бумаги с легкой  улыбкой — наверно,  его, как и

нас,  насмешила  нахальная  манера  этого  новенького,  но, как и мы, он

боится засмеяться открыто.  

(Перелистал до конца,  закрыл папку,  прячет

очки в карман.  Смотрит на Макмерфи — тот сидит в другом конце  комнаты,

все так же подавшись к нему)

 Док    —  Насколько  я  понял,  мистер  Макморри, раньше психиатры вами не

занимались?

     — Мак-мер-фи, док.

     — Да? Мне послышалось… Сестра назвала…

     (Опять  открыл  папку,  выуживает  очки,  с  минуту  смотрит в дело,

закрывает, прячет очки в карман)

     — Да, Макмерфи. Верно. Прошу прощения.

     — Ничего, док.  Это с  дамы началось, она ошиблась.  Знавал  людей,

которые делают такие ошибки. Был у меня дядя по фамилии Халлахан,  гулял

с одной  женщиной, а  она все  прикидывалась, будто  не может  правильно

запомнить  его  фамилию,  звала  хулиханом,  дразнила, значит. И не один

месяц — но он ее научил. Хорошо научил.

  Док   — Да? Как же он научил?

     (Макмерфи улыбается и трет нос большим пальцем)

     — Ха-ха, это я  не скажу. Способ дяди  Халлахана я держу в  большом

секрете, на всякий случай, вы поняли меня? Самому может пригодиться.

Голос индейца — Говорит  он  это  в  лицо  сестре.  Она  улыбается  в  ответ,  а он

переводит взгляд на доктора.

  Мак   — Так что вы там спрашивали про психиатров, док?

  док  —  Да.   Я  хотел  выяснить,  занимались  ли вами раньше психиатры.

Беседовали, помещали в другие учреждения?

     — Ну, если считать окружные и штатные тюряги…

     — Психиатрические учреждения.

     —  А-а.  Вы  об  этом?  Нет.  Вы  первые.  Но  я ненормальный, док.

Честное слово. Вот тут… Дайте покажу. По-моему, врач в колонии…

    ( Он встает, опускает  карточную колоду в  карман куртки, идет  через

всю комнату к  доктору, наклоняется над  ним и начинает  листать папку у

него на коленях)

     — По-моему, он что-то написал, вот тут вот где-то, сзади.

     —  Да?  Я  не  заметил.  Минутку.  (Доктор  опять выуживает очки,

надевает, смотрит, куда показал Макмерфи)

     — Вот  тут, док.  Сестра пропустила,  когда читала  мое дело.   Там

говорится: «У Макмерфи неоднократно отмечались, — док, я хочу, чтобы  вы

меня  поняли   до  конца,   —  неоднократно…   Эмоциональные   взрывы,

позволяющие предположить психопатию». Он сказал, психопат означает,  что

я  дерусь  и…   —  Извиняюсь,  дамы,  —  означает,  он  сказал,  что я

чрезмерно  усердствую  в  половом  отношении.  Доктор,  это  что,  очень

серьезно?

 Голос индейца — На его широком задубелом  лице такая простодушная детская  тревога,

что доктор, не совладав с  собой, наклоняет голову и хихикает  куда-то в

воротник;  очки  падают  с  носа   прямехонько  в  карман.  Все   острые

заулыбались и даже кое-кто из хроников.

  Мак   — Чрезмерно усердствую — а вы, док, никогда этим не страдали?

    ( Доктор вытирает глаза)

  док   —  Нет,  мистер  Макмерфи,  признаюсь,  никогда.  Любопытно, врач в

колонии сделал такую приписку: «Следует  иметь в виду, что этот  человек

может симулировать психоз,  дабы избежать тяжелой  работы в колонии».  — Что скажите, мистер Макмерфи?

  мак   — Доктор… ( Макмерфи выпрямился,  наморщил лоб и раскинул руки  —

мол, я весь перед вами, смотрите) — Похож я на нормального?

     (Доктор  так  старается  сдержать  смех,  что  не  может   ответить.

Макмерфи  круто  поворачивается  к  старшей  сестре  и  спрашивает то же

Самое)

 Мак    — Похож?

     (Не  ответив,  она  встает,  забирает  у  доктора  папку  и кладет в

корзину под часы. Садится)

     — Доктор Спайви,  наверно, стоит  ознакомить мистера  Макморрии с  порядком

ведения наших собраний.

  Мак   — Сестра, говорил я вам  про моего дядю

Халлахана, как женщина коверкала его фамилию?

 Голос индейца — Она  смотрит  на  него  долго  и  без  обычной  улыбки.   Она умеет

превратить улыбку  в любое  выражение, какое  ей нужно  для разговора  с

человеком, но от  этого ничего не  меняется — выражение  все равно такое

же  механическое,  специально  сделанное  для определенной цели. Наконец

она говорит:

  Гнусен   — Прошу извинить меня, Мак-мер-фи. — И поворачивается к доктору.  —

Да, если бы вы объяснили…

    ( Доктор складывает руки и откидывается на спинку)

   Док  —  Что  ж…  Коль  скоро  об  этом  заговорили,  я,  пожалуй, должен

объяснить теорию нашей терапевтической  общины.  Хотя обычно  приберегаю

ее к концу. Да…  Отличная мысль, мисс Гнусен, превосходная мысль.

  Гну   —  И  теорию,  разумеется,  но  я  имела  в виду правило:  во время

собрания пациенты должны сидеть.

  док   — Да.  Конечно.  А  потом я объясню теорию.  Мистер  Макмерфи, одно

из первых  условий: во  время собрания  пациенты должны  сидеть.  Иначе,

понимаете ли, мы не сможем поддерживать порядок.

  мак   — Понял.  Я встал  только показать  это место  в моем  деле.   (Он

отходит  к  своему  креслу,  опять  с наслаждением потягивается, зевает,

садится  и  устраивается  поудобнее,  как  собака.  Наконец  умостился и

выжидательно смотрит на доктора)

     — Итак, теория… — Начинает доктор с глубоким довольным вздохом.

Гну – Вы же хотели оставить теорию «на потом», ДОКТОР Спайви. И по-моему, мы все с вами согласились, что это во истину превосходная мысль…

Доктор – Да, да, конечно…

Мак – Да, док, во истину замечательная…

Гну – А нам все-таки надо заняться Хардингом.

Группа начинает обсуждать Хардинга, но само обсуждение нам не слышно. Вместо этого слышен голос индейца.

Голос индейца – Теорию терапевтической общины я слышал множество раз. Стоит появиться новому больному – доктор сразу на свою теорию. Мол, общество само решает, кто у него нормальный, а кто нет, а ты уж изволь соответствовать. И прежде чем больной сможет функционировать в нормальном обществе, он должен научиться жить в группе. Группа в состоянии помочь ему, показывая, какие у него проблемы. Поэтому всякое мелкое недовольство, всякую жалобу, все, что тебе хотелось бы изменить, надо высказывать перед группой, а не таить в себе. Более того, без утайки обсуждать свои проблемы с больными и медицинским персоналом. А если друг что-то сказал в обычном разговоре – запишите в журнал, чтобы знали врачи и сестры. И это не стукачество, а помощь товарищу. Извлеките старые грехи на свет Божий, чтобы омыться в глазах товарищей. Участвуйте в групповом обсуждении. Помогите себе и друзьям проникнуть в тайны подсознательного. От друзей не должно быть секретов. Тут старшая сестра обычно его затыкает, встает Пит Банчини и заявляет, как он устал, Пита успокаивают и собрание продолжается как обычно. Только однажды на моей памяти случилось не так.

                                       Эпизод  седьмой

Голос  индейца — Тогда доктор кончил разливаться и тут же сестра

Гну — — Ну? Кто начнет? Открывайте ваши секреты.

Голос индейца — Все  острые  впали  в  столбняк  —  двадцать минут она сидела молча

после   этого   вопроса,    тихо,   настороженно,   как    электрическая

сигнализация,  дожидаясь,  чтобы  кто-нибудь  начал рассказывать о себе.

Двадцать  долгих  минут  комната  была  в  тисках  тишины,  и оглушенные

пациенты сидели не шевелясь.

     Когда прошло двадцать минут, она посмотрела на часы и сказала:

     — Следует ли понять так,  что среди вас нет человека,  совершившего

поступок,  в  котором  он  никогда  не  признавался?   —  (Она  полезла в

корзинку за ябедным журналом) — Сверимся с тем, что у нас записано?

Голос индейца — Тут что-то  сработало, какое-то  акустическое устройство  в стенах,

настроенное так, чтобы включаться, когда ее голос произнесет именно  эти

слова. Острые напряглись. Рты у них раскрылись разом. Рыщущий ее  взгляд

остановился на ближнем человеке у стены.

     Он зашевелил губами:

     — Я ограбил кассу на заправочной станции.

     (Она посмотрела на следующего)

     — Я хотел затащить сестренку в постель.

Голос индейца — Ее взгляд щелкнул по третьему;  каждый из них дергался, как  мишень

в тире.

     — Я… Один раз… Хотел затащить в постель брата.

     — В шесть лет  я убил мою кошку.  Господи, прости меня, я  забил ее

камнями, а свалил на соседа.

     — Я соврал, что только хотел. Я затащил сестру!

     — И я тоже. И я тоже!

     — И я! И я!

Голос индейца — О  таком   она  и   мечтать  не   могла.  Все   кричали,  старались

перещеголять  друг  друга,  накручивали   и  накручивали,  без   удержу,

вываливали такое, что  после этого в  глаза друг другу  стыдно смотреть.

Сестра кивала после каждой исповеди и говорила: да, да, да.

     Тут поднялся старик Пит.

     —  Я  устал!   —  Закричал  он  сильным,  сердитым, медным голосом,

какого прежде не слышали.

Банчини – Я устал!

Голос индейца — Все  смолкли.   Им  стало  почему-то  стыдно.   Словно  он произнес

что-то верное, стоящее, важное — и все их ребяческие выкрики  показались

чепухой.  Старшая  сестра  пришла  в  ярость.  Она свирепо повернулась к

нему,  улыбка  ее  стекала  с  подбородка:  только-только  дело пошло на

лад…

  Гну   — Кто-нибудь, займитесь бедным мистером Банчини.

Голос индейца — Встали несколько человек. Они хотели успокоить его, похлопывали  по

плечу. Но Пит не желал молчать.

Банчини     — Устал! Устал.

Голос индейца – Пит был хроником всю жизнь. Акушер при родах защемил щипцами что-то у него в башке, и он на всю жизнь стал придурковатым. Ему нужно было собрать всю силу воли в кулак, чтобы сделать работу, с которой шутя справлялся шестилетний. Тридцать лет он прожил в глуши, на далекой стрелке и махал фонарем проходящим поездам. И делал он это изо всех сил. На одном характере, который не смогли в нем истребить. Но как говорится, нет худа без добра. Оттого, что он дурак, он не попал в лапы Комбинату. Им не удалось отформовать его. И никаких регуляторов ему они так и не вживили. ( Прежде был стоп-кадр. Теперь движение продолжается.) Санитар подошел прямо к Питу и дернул к двери, как дергают вожжу, чтобы повернуть лошадь на пахоте.

— О так от, Пит. Пошли в спальню. Всем мешаешь.

     (Пит стряхнул его руку)

Банчини     — Я устал, — (предупредил он).

     — Пошли, старик,  скандалишь. Ляжешь в  кроватку тихо, как  хороший

мальчик.

Банчини     — Устал…

     — А я говорю, пойдешь в спальню!

Голос индейца — Санитар опять  дернул его  за руку  и Пит  перестал качать головой.

Он стоял  прямо и  твердо, и  глаза у  него вдруг  прояснились.   Обычно

глаза у него полузакрытые и мутные, словно молоком налиты, а сейчас  они

стали  ясными,  словно  аргоновые  трубки.  И  кисть  руки,  за  которую

держался  санитар,  стала  набухать.  Персонал  и  большинство   больных

разговаривали между собой, не обращали  внимания на старика и на  старую

песню  «Устал»  и  думали,  что  сейчас  его  утихомирят,  как обычно, и

собрание продолжится.  Не видели,  что он  сжимает и  разжимает кулак  и

кулак раздувается все больше и больше.  Один я увидел. Я увидел, как  он

набух и затвердел, вырос у меня на глазах, сделался гладким…  Крепким.

Ржавый чугунный шар на цепи. Я смотрел  на него и ждал, а санитар в  это

время опять дернул Пита за руку к двери.

     — Старик, я сказал…

Голос индейца — Увидел   кулак.   Со   словами   «Хороший   мальчик,   Пит»   хотел

отодвинуться, но чуть-чуть опоздал. Чугунный  шар взвился чуть ли не  от

колена. Санитар  хрястнулся плашмя  о стену  и прилип,  а потом сполз на

пол, как будто она была  смазана. Я услышал, как лопнули  и позамыкались

лампы в стене, а штукатурка треснула прямо по форме его тела.

     Двое  других  —  маленький  и  большой  — опешили.  Сестра щелкнула

пальцами, и они пришли в  движение. Снялись с места, скользнули  к Питу.

Маленький рядом  с большим,  как отражение  в выпуклом  зеркале. Подошли

почти вплотную и вдруг поняли, что должен был бы понять и первый, —  что

Пит  не  подключен  к  регуляторам,  как  остальные,  что  он  не начнет

исполнять, если просто дать команду или дернуть его за руку.  Брать  его

придется так, как берут дикого медведя или быка, а при том, что один  из

их команды уже валяется у плинтуса, такая работа им не улыбалась.

     Смекнули они это  одновременно и застыли,  большой и его  маленькое

отражение, в одинаковых позах:  левая нога вперед, правая  рука вытянута

— на полдороге между старшей  сестрой и Питом.  Перед  ними раскачивался

чугунный  шар,  позади  них  кипела  белоснежная  ярость, они задрожали,

задымились, и я услышал, как  скрежещут внутри шестеренки. Я видел,  что

их колотит  от растерянности,  как машину,  которой дали  полный газ, не

отпустив тормоза.

     Пит  стоял  посреди  комнаты,  раскачивал  у  ноги  чугунный   шар,

изогнувшись под его тяжестью. Теперь  на него смотрели все.   Он перевел

взгляд с большого  санитара на маленького,  увидел, что они  не намерены

приближаться, и повернулся к больным.

Банчини     — Понимаете… Все это — сплошная ахинея, — сказал Пит, —  сплошная

ахинея.

    (Старшая сестра тихонько слезла  со стула и продвигалась  к плетеной

сумке, прислоненной возле двери)

 Гну    —  Да,  да,  мистер  Банчини… Только надо

успокоиться.

Банчини     — Сплошная  ахинея, и  больше ничего.  – Голос индейца — Голос  его потерял  медную

зычность, стал напряженным  и настойчивым, как  будто у Пита  оставалось

мало времени, чтобы договорить.

Банчини —  Понимаете, я-то ничего не могу…  Не

могу,  понимаете.   Я  родился  мертвым.   А  вы  —  нет. Вы не родились

мертвыми. Ох, это было тяжело…

Голос индейца —     Пит заплакал.  Он больше  не мог  выговаривать слова  как надо,  он

открывал и закрывал  рот, но не  мог сложить из  слов фразу. Он  помотал

головой, чтобы она прояснилась, и, моргая, смотрел на острых.

Банчини     — Ох, я… Говорю… Вам… Говорю вам.

Голос индейца —     Он  снова  начал  оседать,  и  чугунный  шар сократился до размеров

обыкновенной руки.   Он сложил  ее перед  собой чашечкой,  словно что-то

предлагал больным.

Банчини     —  Ничего  не  могу  поделать.  Я  родился по ошибке.  Снес столько

обид, что умер. Я  родился мертвым. Ничего не  могу поделать.  Я  устал.

(Опустил  руки)  У  вас  есть  надежда.  Я снес столько обид, что родился

мертвым. Вам легко досталось.  Я родился мертвым, и жизнь была  тяжелой.

Я устал.  Устал говорить и стоять. Я пятьдесят пять лет мертвый.

Голос индейца — Старшая сестра уколола его через всю комнату, прямо сквозь  зеленые

брюки. Она  отскочила, не  выдернув иглу  после укола,  и шприц повис на

штанах, как стеклянно-стальной хвостик, а старик Пит все сильней  оседал

и  клонился  вперед,  не  от  укола,  а  от  усталости; последние минуты

вымотали его окончательно и  бесповоротно, навсегда — стоило  посмотреть

на него, и становилось понятно, что он человек конченый.

     Так что укол был лишним; голова у него и так уже моталась, а  глаза

помутнели. К  тому времени,  как сестра  подкралась к  нему снова, чтобы

вынуть  иглу,  он  уже  совсем  согнулся  и  плакал  прямо на пол, качая

головой,  —  слезы  не  смачивали  лица,  а  брызгали  в разные стороны:

кап-кап, влево-вправо, как будто он сеял.

     — Ох, — сказал он. И даже не вздрогнул, когда она выдернула иглу.

     Он вернулся к жизни, может  быть, на минуту и попытался  что-то нам

сказать, но нам либо слушать было неохота, либо вдумываться лень, а  его

это усилие опустошило начисто. Укол  в ягодицу был напрасен, с  таким же

успехом она  могла засадить  его мертвецу  — ни  сердца, чтобы разогнать

его с кровью, ни жил, чтобы донести до головы, ни мозга, чтобы  оглушить

его этой отравой. Все равно что уколола высохший труп.

Банчини     — Я… Устал…

Гнусен     — Так.  Если вы  двое наберетесь  смелости, мистер  Банчини тихо  и

мирно ляжет спать.

банчини     — …Ужасно устал.

Гну    — Доктор Спайви,  санитар Уильямс приходит  в себя.   Займитесь им,

пожалуйста. У него разбились часы и порезана рука.

                  Эпизод восьмой

   Из воспоминаний мы вновь возвращаемся в режим реального больничного времени. Продолжается обсуждение проблем мистера Хардинга. Обсуждающие находятся где-то внизу и вдалеке. Их едва видно и звуки их реплик доносят к нам как бы издалека.

— Как ты думаешь, почему ты не можешь удовлетворить свою женушку….

— Почему ты так настаиваешь, что не имел дела с мужчинами….

— Как ты надеешься выздороветь, если не отвечаешь честно….

  Звуки и голоса собрания вновь исчезают.

 Голос индейца — Ничего такого Пит  больше не устраивал  и уже не  устроит.  Теперь,

когда  он   начинает  шуметь   на  собрании   и  его   успокаивают,   он

успокаивается.  По-прежнему  он  иногда  встает,  и  качает  головой,  и

докладывает, как  он устал,  но это  уже не  жалоба, не  оправдание и не

предупреждение — все  давно кончено; это  — как старинные  часы, которые

времени не показывают, но все еще ходят, стрелки согнуты бог знает  как,

цифры  на  циферблате  стерлись,  звонок  заглох  от  ржавчины, — старые

ненужные часы, они еще тикают и хрипят, но без всякого смысла.

  Крупный план часов. 14.00. Доктор ерзает на стуле. Сестра заканчивает собрание

Гну – На этом мы закончим сегодняшнее обсуждение. Благодарю всех за активную помощь мистеру Хардингу. Прошу вас расставить столы на место.

   Люди расходятся, стыдливо пряча глаза друг от друга. Только Макмерфи не двигается с кресла. Он явно озадачен, скребет колодой карт рыжую щетину на подбородке. Потом встает, зевает, потягивается, опускает колоду карт в карман и шагает туда, где сидит один одинешенек потный Хардинг.

(С минуту он смотрит на Хардинга, потом обхватывает широкой  ладонью

спинку соседнего  стула, поворачивает  его спинкой  к Хардингу,  садится

верхом, как на  лошадку. Хардинг ничего  не замечает.   Макмерфи хлопает

себя по карманам.  Находит  сигареты, вытаскивает одну и закуривает;  он

держит ее перед собой, нахмурясь, смотрит на кончик, облизывает  большой

палец и указательный и подравнивает огонек.

     Все  стараются  не  смотреть  друг  на  друга.  Хардинг сидит  на краешке стула очень

прямо, зажав руки между коленями.  Смотрит куда-то вперед, напевает  про

себя,  хочет  выглядеть  спокойным,  а  сам  прикусил  щеки — получается

улыбка черепа, вовсе не спокойная.

     Макмерфи снова  берет сигарету  в зубы,  складывает руки  на спинке

стула и, зажмуря один глаз от дыма, опускает на руки подбородок.  Другим

глазом  смотрит  на  Хардинга,  а  потом  начинает  говорить, и сигарета

прыгает у него в губах)

  Мак   — Слушай-ка, эти собраньица всегда у вас так проходят?

Хардинг     — Всегда?   — (Хардинг  перестает напевать.  Он больше  не жует свои

щеки, но по-прежнему смотрит куда-то вперед, над плечом Макмерфи)

  мак   — Эти  посиделки с  групповой терапией  всегда у  вас так проходят?

Побоище на птичьем дворе?

     (Хардинг рывком повернул голову, и глаза его наткнулись на  Макмерфи

так, как будто он только сейчас заметил, что перед ним кто-то сидит.  Он

опять прикусывает щеки,  лицо у него  проваливается посередине, и  можно

подумать,  что  он  улыбается.   Он  расправляет  плечи, отваливается на

спинку и принимает спокойный вид)

Хардинг  — На птичьем дворе?  Боюсь, что ваши причудливые сельские  метафоры

не доходят до меня, мой друг. Не имею ни малейшего представления, о  чем

вы говорите.

  Мак   —  Ага,  тогда  я  тебе  объясню.  –(Макмерфи повышает голос; он не

оглядывается на  других острых,  но говорит  для них)-     — Стая  замечает

пятнышко крови у какой-нибудь  курицы и начинает клевать  и расклевывает

до  крови,  до  костей  и  перьев.   Чаще  всего  в  такой  свалке кровь

появляется еще  на одной  курице, и  тогда —  ее очередь.  Потом еще  на

других кровь, их тоже заклевывают до  смерти; дальше — больше.  Вот  так

за несколько часов выходит в расход  весь птичник, я сам видел.   Жуткое

дело. А  помешать им  — курям  — можно  только, если  надеть наглазники.

Чтобы они не видели.

     (Хардинг сплетает  длинные пальцы  на колене,  подтягивает колено  к

себе, откидывается на спинку)

Хардинг     — На птичьем дворе. В самом деле приятная аналогия, друг мой.

  Мак   — Вот это самое  я и вспомнил, пока  сидел на вашем собрании,  если

хочешь знать грязную правду. Похожи на стаю грязных курей.

  Хардинг   — Так получается, это я — курица с пятнышком крови?

  Мак   — А кто же?

    ( Они по-прежнему  улыбаются друг  другу, но  голоса их  стали сдавленными, тихими.  Другие острые подходят поближе)

   мак  — А еще хочешь знать? Хочешь знать, чей клевок первый? — Сестры этой, вот чей.

Голос индейца —     В тишине  тонкий вой  ужаса.   Слышу, как  в стенах  подхватились и

заработали  машины.  Хардингу  трудно  удерживать  руки  на месте, но он

старается вести себя спокойно.

ЪХардинг     —  Вот,  оказывается,  как  просто  — до глупости

просто.  Вы  в палате шесть  часов, а уже  упростили всю работу  Фрейда,

Юнга и Максвелла Джонса и свели ее к одной аналогии: побоище на  птичьем

дворе.

Мак — Я  говорю не  про юнгу  Фрейда и  Максвелла Джонса,  я говорю про

ваше вшивое  собрание, про  то, что  с тобой  делала сестра  и остальные

паразиты. Тебе наклали.

Хардинг     — Мне?

  мак   — Да, да, тебе. Наклали от души. И в хвост. и в гриву.  Что-то ты  тут

сделал, браток, если нажил свору врагов, потому что гоняли тебя сворой.

Хардинг     —  Нет,  это  просто  невероятно!   Вы  совершенно  не  учитываете,

совершенно игнорируете и не учитываете тот факт, что все это они  делали

для  моего  блага!   Что  всякая  дискуссия,  всякий  вопрос,   поднятый

персоналом и в  частности мисс Гнусен,  преследует чисто лечебные  цели.

Вы, должно быть,  не слышали ни  слова из речи  доктора Спайви о  теории

терапевтической общины, а если и слышали, то в силу непросвещенности  не

способны понять. Я разочарован в вас, друг мой, да, весьма  разочарован.

Утром,  когда  мы  познакомились,  вы  показались  мне умнее — да, может

быть,  безграмотным  вахлаком,  определенно  —  деревенским фанфароном с

впечатлительностью  гуся,  но,  в  сущности,  неглупым.   При всей своей

наблюдательности и проницательности я тоже порой ошибаюсь.

 Мак    — Иди ты к черту, братец.

Хардинг     —  А,  да,  я  забыл  добавить,  что ваша первобытная грубость тоже

бросилась   мне   в   глаза.   Психопат   с   несомненными   садистскими

склонностями, руководящийся,  по-видимому, слепой  эгоманией.   Да.  Как

видите,  все  эти  природные  таланты  безусловно  сделали  вас толковым

медиком  и  позволяют  критиковать  систему  мисс  Гнусен,  хотя  она  —

психиатрическая  сестра  с  высокой  репутацией и двадцатилетним стажем.

Да,  при  ваших  талантах,  мой   друг,  вы  можете  творить  чудеса   в

подсознательном, утешить ноющий ID, исцелить раненое сверх-я /ID —  оно,

в  психологии  Фрейда  область  бессознательного, источник инстинктивной

энергии, стремящейся реализовать  себя на основе  принципа удовольствия.

(Сверх-я  —  часть  психики,  являющаяся  посредником между сознательными

влечениями и социальными идеалами,  нечто вроде совести) .  Наверно, вы

могли  бы  вылечить  все  отделение,  овощей  и  прочих.  Всего за шесть

месяцев, дамы и господа, или требуйте деньги назад!

    ( Макмерфи  в  спор  не  вступает,  а  только  смотрит  на Хардинга и

наконец ровным голосом спрашивает)

  Мак   —  И  ты,  правда,  думаешь,  что  эта  фигня,  как  на сегодняшнем

собрании, кого-то лечит, приносит пользу?

Хардинг     — А для чего бы еще  мы себя этому подвергали, друг мой?   Персонал

желает нашего выздоровления  так же, как  и мы.   Они не изверги.  Пусть

мисс  Гнусен  —  строгая  немолодая  дама,  но  она  отнюдь  не чудище с

птичьего  двора,  садистски   выклевывающее  нам  глаза.   Вы  ведь   не

заподозрите ее в этом, правда?

  Мак   — В этом — нет. Не глаза она вам клюет, браток.  Она клюет не это.

Голос индейца —     Хардинг вздрагивает, я вижу, что руки его, зажатые между  коленями,

выползают, как два белых паука из-за двух замшелых сучьев, и — вверх  по

сучьям к рогатке ствола.

Хардинг     — Не  глаза? Умоляю вас,  так что же клюет мисс

Гнусен?

     Макмерфи улыбнулся.

 Мак    — А ты не знаешь?

 Хардинг   — Разумеется, не знаю! Но если вы так наста…

Мак     — Яйца твои, браток, золотые твои яички.

(Хардинг  пробует  улыбнуться,  но  лицо  и  губы у него такие белые, что

улыбка не  похожа на  улыбку.   Он не  сводит глаз  с Макмерфи. Макмерфи

вынимает сигарету изо рта и повторяет)

  Мак   — Твои яйца.   Нет, браток, сестра  ваша — никакая  не кура-чудище,

яйцерезка она.  Я  их тысячу видел, старых  и молодых, мужиков и  баб. Эти люди  хотят сделать тебя  слабым, чтобы держался в рамочках, выполнял ихние  правила, жил, как они велят.  А как это лучше сделать,  как тебя скрутить,  как стреножить? А  так:  ударить

коленом где всего больнее. Тебе в драке не давали коленом в яйца?   Вырубаешься начисто,  а?  Хуже  нет.  Сил  ни  капли  не остается.  Если против тебя

такой, который хочет победить, но  не тем, чтобы самому быть  сильнее, а

тем, чтобы тебя слабее сделать,  тогда следи за его коленом,  будет бить

по больному месту.   Вот и старшая  стервятница тем же  занимается, бьет

по больному.

     (В лице Хардинга по-прежнему ни  кровинки, но с руками он  совладал:

вяло всплескивает ими, отталкивая от себя слова Макмерфи)

Гнусен     — Наша милая мисс Гнусен. Наша улыбчивая, ласковая, нежная  мамочка Гнусен, этот ангел милосердия —  яйцерезка?  Полно, друг мой,  ничуть не

похоже.

  Мак   — Этой брехни про нежную мамочку мне, браток, не надо.  Может,  она и мамочка, но она большая,  как бульдозер, и вся железная,  как молоток.

И  этим  номером  с  доброй  старой  мамочкой она обманула меня сегодня,

когда я пришел, минуты на три, не больше. Думаю, что и вас, ребята,  она

водила за нос  не год и  не полгода. Уй,  видал я сук  на своем веку, но эта всех обскачет.

Хардинг    — Сука?  Но минуту  назад она была яйцерезка, потом  стервятница…

Или курица?  У вас метафоры прямо с ног сшибают друг дружку.

  Мак   — Ну и черт с ним;  она сука, стервятница и яйцерезка, и  не морочь

мне голову — знаешь, про что я говорю.

Хардинг     —  Послушайте,  мистер  Макмерфи,  мой  друг,  мой  психопатический

коллега,  наша  мисс  Гнусен  —  истинный  ангел милосердия, это же всем

известно.   Она  бескорыстна,  как  ветер,  день  за днем совершает свой

неблагодарный  труд,  пять  долгих  дней  в  неделю.  Для  этого   нужно

мужество, друг мой,  мужество.  Кроме  того, из надежных  источников мне

известно — я не вправе раскрывать мои источники, но могу сказать, что  с

этими же людьми поддерживает отношения  Мартини, — она и в  выходные дни

продолжает  служение  человечеству,  безвозмездно  выполняя общественную

работу   в   городе.   Приготовляет   богатый   ассортимент   даров    —

консервированные  продукты,  сыр  для   вяжущего  действия,  мыло  —   и

преподносит какой-нибудь  молодой чете,  стесненной в  средствах. – ( Его

руки мелькают в  воздухе, рисуя эту  картину) — О,  посмотрите. Вот она,

наша сестра.  Нежно стучится в дверь. Корзиночка в лентах. Молодая  чета

онемела от радости. Муж с раскрытым  ртом, жена плачет без утайки.   Она

озирает их жилище. Обещает прислать им деньги на… Стиральный  порошок,

да.   Ставит корзинку  посреди комнаты.  И когда  наш ангел  уходит —  с

воздушными  поцелуями  и  неземными  улыбками,  — она буквально опьянена

сладким  молоком  сердечных  чувств,  которое  образовалось в ее большой

груди,   она   изнемогает   от   великодушия.     Изнемогает,   слышите?

Остановившись  в  дверях,  она  отзывает  в  сторону  застенчивую   юную

новобрачную и предлагает ей двадцать долларов от себя лично:  «Иди,  мое

бедное, несчастное, голодное дитя, иди  и купи себе приличное платье.  Я

понимаю, твой  муж не  может себе  этого позволить,  но вот тебе деньги,

возьми и купи». И чета навсегда в долгу перед ней за это благодеяние.

     (Он  говорит  все  быстрее  и  быстрее,  на шее у него набухли жилы.)

Голос индейца — Кончил; в  отделении мертвая  тишина. Не  слышу ничего,  только с  тихим

шуршанием вращается где-то катушка — наверно, пишут все на магнитофон.

     Хардинг озирается, видит, что  все наблюдают за ним,  и выдавливает

из себя смех. Звук такой,  как будто гвоздь выдирают из  свежей сосновой

доски: иии-иии-иии.  Не может остановиться.  Заламывает руки, как  муха,

и жмурит глаза от этого ужасного визга. Но остановиться не может.   Смех

все  пронзительней  и  пронзительней,  и  наконец,  всхлипнув,   Хардинг

опускает голову на ладони.

Хардинг     — Сука, сука, сука, -( шепчет он сквозь зубы.

     Макмерфи  зажигает  еще  одну  сигарету  и протягивает ему; Хардинг

берет ее, не  говоря ни слова.  Макмерфи по-прежнему рассматривает  лицо

Хардинга, удивленно,  озадаченно, как  будто видит  лицо человека первый

раз в жизни. Он смотрит,  Хардинг дергается и трепыхается уже  медленнее

и наконец поднимает лицо с ладоней)

Хардинг     —  Вы  все  правильно  сказали, — (   И  обводит взглядом  других  пациентов.  Все  наблюдают  за  ним)   —  Никто еще не

осмеливался сказать это вслух, но нет среди нас человека, который  думал бы по-другому, относился бы не так, как вы, — и к ней и к этой  лавочке,

— не таил бы тех же чувств в своей испуганной душонке.

     Макмерфи ,( нахмурясь) — А  что эта  шмакодявка, доктор?   Он, может,  туго соображает, но

видит же он, что она делает и как всеми крутит.

    ( Хардинг глубоко затягивается и говорит, выпуская дым)

Хардинг     — Доктор Спайви… В точности такой же, как мы:  ясно сознает  свою неполноценность.  Это  испуганный,  отчаявшийся,  беспомощный кролик, он

совершенно  не  способен  руководить  отделением  без  помощи нашей мисс Гнусен и понимает это.  Скажу больше, она понимает, что он это понял,  и

напоминает ему при  каждом удобном случае.  Представьте себе, что  стоит ей найти  небольшую оплошность  в записях  или, например,  в диаграммах,

она непременно тычет его туда носом.

Чесвик подошел к Макмерфи     — Правильно,тычет нас носом  в наши ошибки.

  Мак   — Почему он ее не выгонит?

Хардинг     —  В  этой  больнице  врач не имеет права

нанимать и  увольнять.   Это делает  инспектор, а  инспектор —  женщина, старинная  подруга  нашей  мисс  Гнусен;  в  тридцатые  годы они служили

сестрами  в  армии.   Мы  жертвы  матриархата,  друг  мой, и врач так же бессилен  перед  этим,  как  любой  из  нас. Он знает, что ей достаточно

снять  трубку  с  телефона,  который  висит  у  нее под рукой, позвонить

инспектриссе  и  обронить  в  разговоре,  ну,  скажем, что доктор делает

многовато заказов на метилпиперидин…

  Мак   — Погоди, Хардинг, я вашей химии не понимаю.

Хардинг     — Метилпиперидин, друг мой, это синтетический наркотик,  вызывающий привыкание вдвое быстрее, чем героин. В том числе и у врачей.

 Мак    — Эта шмакодявка? Наркоман?

 Хардинг    — Ничего не знаю.

 Мак    — А тогда что толку обвинять его в…

 Хардинг    —  Вы  невнимательно  слушаете,  мой  друг.  Она  не  обвиняет.  Ей достаточно  намекнуть,  просто  намекнуть,  понимаете?  Вы  не  заметили

сегодня?  Подзывает  человека   к  двери  поста,   встает  навстречу   и

спрашивает,  почему  у  него  под  кроватью  нашли  бумажную   салфетку.

Спрашивает,  и  только.  И  он  уже  чувствует  себя  лгуном,  что бы ни

ответил.  Если  скажет,  что  обтирал  авторучку, она говорит: «Понимаю, ручку» —  а если  у него  насморк, она  говорит:   «Понимаю, насморк»  —

кивнет   своей   аккуратной   седой   прической,   улыбнется  аккуратной

улыбочкой,  повернется,  уйдет  в  стекляшку,  а  больной будет стоять и думать, что же он все-таки делал этой салфеткой.

     (Хардинг снова начинает дрожать, и плечи у него складываются)

Хардинг     — Нет.   Обвинять ей  незачем. Она  гений намека.   Вы слышали   на

сегодняшнем обсуждении, чтобы она  хоть раз меня в  чем-нибудь обвинила?

А  впечатление  такое,  будто  меня  обвинили  во  множестве  пороков, в

ревности  и  паранойе,  в  том,  что  я  не  могу  удовлетворить жену, в

странных сношениях с  друзьями, в том,  что я кокетливо  держу сигарету,

и, кажется, даже в  том, что между ног  у меня ничего нет,  кроме клочка

шерстки, причем мягкой, шелковистой белесой шерстки!  Холостильщица?  О,

вы ее недооцениваете!

     (Хардинг вдруг умолкает,  нагибается и обеими  руками берет за  руку

Макмерфи. Его лицо в странном  наклоне, оно заострилось, все из  красных

и серых углов, разбитая винная бутылка)

Хардинг     — Мир принадлежит сильным,  мой друг!  Ритуал  нашего существования

основан  на  том,  что  сильный  становится  слабее, пожирая слабого. Мы

должны  смотреть  правде  в  глаза.  Так  быть  должно,  не будем с этим

спорить.  Мы должны научиться  принимать это как закон природы.  Кролики

приняли  свою  роль  в  ритуале  и  признали в волке сильнейшего. Кролик

защищается  тем,  что  он  хитер,  труслив  и  увертлив,  он роет норы и

прячется, когда  рядом волк.  И сохраняется,  выживает.   Он знает  свое

место. Никогда  не вступит  с волком  в бой.  Какой в  этом смысл? Какой

смысл?

     (Он отпускает руку Макмерфи, выпрямляется, закидывает ногу на  ногу,

делает  глубокую  затяжку.   Потом  вынимает  сигарету  из   растянутого

улыбкой рта  и снова  смеется —  иии-иии-иии, словно  гвоздь выдирают из

доски)

Хардинг     — Мистер Макмерфи…  Друг мой… Я  не курица, я  кролик.  Врач  —

кролик. Вот Чесвик — кролик, Билли Биббит — кролик.  Все мы тут  кролики

разных возрастов  и категорий  и скачем  — прыг-скок  — по  стране Уолта

Диснея.  Только  поймите  меня  правильно,  мы  здесь  не потому, что мы

кролики — кроликами мы были бы повсюду, — мы здесь потому, что не  можем

приспособиться  к  нашему  кроличьему  положению.   Нам  нужен   хороший

волчище вроде сестры — чтобы знали свое место.

 Мак    — Ты говоришь как  дурак. Выходит, сложил лапки  и жди, пока эта  с голубыми волосами не уговорит тебя, что ты кролик?

Хардинг     — Нет, не она  меня уговорит.  Я  кроликом родился.  Посмотрите  на

меня.  Сестра  нужна  мне  только  для  того,  чтоб я был счастлив своей ролью.

  Мак   — Какой ты, к черту, кролик?

Хардинг     — Уши видите? А как носик ерзает? И хвостик пуговкой?

  Мак   — Ты говоришь как ненорма…

Хардинг     — Ненормальный? Какая проницательность.

  Мак   — Иди ты к  черту, Хардинг, я не  об этом.  Не  такой ненормальный.

В смысле… Черт,  я удивляюсь, до  чего вы все  нормальные.  Если  меня

спросить, вы ничем не хуже любого оглоеда с улицы…

Хардинг     — Ах вот как, оглоеда с улицы.

  Мак   —  Да  нет,  понимаешь,  ненормальные  —  как их в кино показывают, ненормальных… А вы просто смурные и…  Вроде…

Хардинг     — Вроде кроликов, да?

  Мак   — Ни черта не кролики! Какие, к лешему, кролики.

Хардинг    —  Мистер  Биббит,  попрыгайте  перед  мистером  Макмерфи.   Мистер

Чесвик, покажите ему, какой вы пушистый.

Голос индейца —     У  меня  на  глазах  Билли  Биббит  и Чесвик превращаются в понурых

белых кроликов, но им стыдно делать то, что велел Хардинг.

Хардинг     — Ах, они стесняются, Макмерфи.  Правда, мило? А может быть,  им не

по  себе  оттого,  что  они  не  постояли  за  друга.   Может  быть, они

чувствуют себя виноватыми  оттого, что их  снова вынудили вести  допрос.

Не унывайте, друзья, вам нечего стыдиться.  Все шло, как надо.   Кролику не положено заступаться за сородича.  Это было бы глупо. А  вы поступили

разумно — трусливо, но разумно.

Чесвик     — Послушай, Хардинг,

Хардинг     — Нет, нет, Чесвик. Не сердись на правду.

Чесвик     — Но послушай, было  время, когда я говорил  про нашу мадам то  же, что Макмерфи.

Хардинг     — Да, но ты говорил очень  тихо, а потом взял свои слова  назад. Ты тоже кролик, не отворачивайся от правды. Поэтому я и не в обиде на  тебя

за те  вопросы, которые  ты задавал  мне сегодня  на собрании. Ты просто

исполнял свою  роль. Если  бы тебя  вытащили на  ковер, или тебя, Билли,

или тебя, Фредриксон, я нападал бы на вас так же безжалостно, как вы  на

меня.  Мы не должны  стыдиться своего поведения:  нам,  мелким животным,

так и подобает вести себя.

    (Макмерфи поворачивается в кресле и оглядывает острых)

  Мак    — Не понял, почему им не надо стыдиться. Мне, например,  показалось

большой  пакостью,  что  они  поперли   на  тебя  с  ней  заодно.    Мне показалось, что я опять в китайском концлагере…

Чесвик     — Вот что, Макмерфи,слушай меня.

Голос индейца —     Макмерфи повернулся  и слушает,  но Чесвик  не продолжает.   Чесвик

никогда не продолжает  — он из  тех, которые поднимают  большой шум, как будто бросятся впереди всех, кричат  «В атаку!», С минуту топают  ногами

на месте, делают  три шага и  останавливаются.  Макмерфи,  увидя, как он

скис после такого грозного начала, говорит:

  Мак   — Прямо как в лагере у китайцев.

    ( Хардинг поднимает руки, призывая к миру)

Хардинг     — Нет, нет, нет, это неправильно. Не осуждайте нас, мой друг.  Нет.

Наоборот …И  вы,  Макмерфи,  при  всем  вашем ковбойском фанфаронстве и

ярмарочной  удали,  вы  тоже  под  этой  грубой  оболочкой  —  такой  же

пушистый, мяконький кролик, как мы.

  Мак   —  Ага,  точно.  Длинноухий.  Интересно,  почему  же  это я кролик?

Потому что психопат? Потому что  дерусь или потому что кобель?  Кобель — поэтому,  наверное?  Ну,  это,  трах-трах,  извините  в  горячах.   Ага,

наверно, поэтому я кролик…

Хардинг    — Постойте.  Боюсь, вы  подняли вопрос,  который требует некоторого

размышления. Кролики известны этой склонностью, правда?  Можно  сказать,

скандально  известны.   Да.   Хм.   Во  всяком  случае  упомянутое  вами

обстоятельство  просто  показывает,  что  вы  —  здоровый,  активный   и

полноценный кролик,  в то  время, как  мы даже  в этом  смысле не  можем

считаться полноценными кроликами. Неудачные экземпляры — хилые,  чахлые,

слабые  представители  слабого  народца.   Кролики  без  траха:   жалкая категория.

 Мак    — Постой секунду, ты все время перевертываешь мои слова…

Хардинг     —  Нет.  Вы  были  правы.  Помните,  ведь  именно  вы обратили наше

внимание  на  то  место,  куда  стремится  клевать  нас  сестра?   Вы не ошиблись. Здесь нет  человека, который не  боялся бы, что  он теряет или уже  потерял  эти  способности.   Мы,  смешные  зверьки,  не  можем быть

самцами  даже  в  мире  кроликов,  вот  до чего мы слабы и неполноценны. Все.  Мы, можно сказать, из кроликов кролики!

    ( Он  снова  наклоняется  вперед,   и  напряженный  скрипучий   смех,  вырывается   из  его   рта,  руки   порхают,   лицо

Передергивается)

Мак     — Хардинг! Заткни хлебало!

Голос индейца —     Это  —  как  пощечина.  Хардинг  опешил,  умолк с кривой улыбкой на

раскрытых  губах,  руки  его  повисли  в  облаке  табачного дыма. Так он застывает на  секунду; потом  глаза его  суживаются в  хитрые щелки,  он

скашивает  их  на  Макмерфи  и  говорит  так  тихо,  что  мне приходится

подогнать щетку вплотную к его стулу, иначе не слышно.

Хардинг     — Друг… А вы… Может быть, и волк.

  Мак   — Ни  черта я  не волк,  и ты  не кролик.  Тьфу, в  жизни не слышал

такой…

Хардинг     — Рычите вы совсем по-волчьи.

    ( С  шумом  выдохнув,  Макмерфи  поворачивается  к  острым,   которые

обступили его кольцом)

  Мак   —  Слушайте,  вы.   Что  с  вами,  черт  возьми?   Неужто  вы такие

ненормальные, что считаете себя животными?

Чесвик     — Нет, —  и становится рядом с Макмерфи.  — Я —  нет. Я не кролик, елки-палки.

  Мак   — Молодец, Чесвик. А вы, остальные? Кончайте это дело.   Посмотрите на себя, до того договорились, что бегаете от пятидесятилетней бабы.  Да

что она с вами сделает?

Чесвик    — Да, что?  — и свирепо оглядывает остальных.

  Мак   — Высечь вас  кнутом она не  может. Каленым железом  жечь не может.

На  дыбу  вздернуть  не  может.  Теперь  на  этот  счет есть законы – не средние века. Да ничего она с вами не…

Билли     —  Т-т-ты  видел,  что   она  м-м-может  сделать!  С-с-сегодня   на собрании. – (  Он наклоняется  к Макмерфи,  хочет  сказать  еще  что-то,  на  губах  у  него  слюна, лицо красное. Потом  поворачивается и  отходит) —  А-а, б-б-бесполезно. Лучше

п-п-покончить с собой.

     Макмерфи кричит ему вслед:

 Мак    —  На  собрании?  Что  я  видел  на  собрании? Ни черта я не видел, задала пару вопросов,  да и вопросы-то  легкие, вежливенькие.   Вопросом

кость не перебьешь, не палка и не камень.

     (Билли оборачивается)

Билли     — Но к-к-как она их задает…

 Мак    — Ты ведь отвечать не обязан?

Билли     —  Если  н-н-не  ответишь,  она  улыбнется,  сделает  з-заметку   в

книжечке, а потом… Потом…

    ( К Билли подходит Сканлон)

Сканлон     — Если не  отвечаешь на ее  вопросы, мак, этим  самым ты признался.

Вот так  же тебя  давят правительственные  гады.   И ничего не сделаешь.

Единственное, что можно — взорвать, к свиньям, все это хозяйство…  Все взорвать.

  Мак   — Ладно, она задает тебе вопрос — почему ты не пошлешь ее к черту?

Чесвик —     — Да, —  и грозит кулаком, — пошли ее к черту.

Билли     — Ну и что с того,  Мак? Тогда она тебе: «Почему вас  так расстроил

именно этот вопрос, пациент Макмерфи?»

 Мак    — А ты опять пошли ее к черту. Всех пошли к черту. Тебя же пока  не бьют.

    ( Острые столпились вокруг него.  Теперь отвечает Фредриксон)

     — Ладно,  послал ее,  а тебя  запишут в  потенциально агрессивные и

отправят наверх  в буйное  отделение. Со  мной так  было. Три раза. Этих несчастных дураков  даже в  кино по  воскресеньям не  водят. У  них даже

телевизора нет.

Хардинг     — Да, мой друг, а если враждебные проявления, такие, как  посылание к черту, продолжаются, вы на очереди  в шоковый шалман, а может быть,  и

кое-куда подальше, к хирургам, на…

  Мак   — Стой, Хардинг, говорил же я тебе, я вашей музыки не знаю.

Хардинг     — Шоковый шалман, мистер Макмерфи, это жаргонное название  аппарата

эшт — электрошоковой терапии.  Аппарат, можно сказать, выполняет  работу снотворной таблетки, электрического стула  и дыбы. Это ловкая  маленькая

процедура, простая, очень короткая, но  второй раз туда никто не  хочет. Никто.

  Мак   — А что там делают?

Хардинг     — Пристегивают к  столу в форме  креста, как это  ни смешно, только вместо терний  у вас  венок из  электрических искр.   К голове  с  обеих

сторон подключают провода. Жик!   На пять центов электроэнергии в  мозг,

и вы  подверглись одновременно  лечению и  наказанию за  ваши враждебные «Иди к черту», а вдобавок от шести часов до трех дней, в зависимости  от

вашей конституции, ни у  кого не будете путаться  под ногами. А придя  в себя,    вы    еще    несколько    дней    пребываете    в     состоянии

дезориентированности. Вы  не можете  связно думать.   Многого не  можете

вспомнить.  Если на процедуры  не скупятся, человека можно превратить  в подобие мистера Элвиса, которого вы видите у стены. В тридцать пять  лет

— слюнявый идиот  с недержанием. Или  в бессмысленный организм,  который ест, испражняется и  кричит «На …  жену!» Вроде Ракли.   Или взгляните

на вождя швабру рядом с вами, обнимающего свою тезку.

Голос индейца —     Отходить поздно —  Хардинг показал на  меня сигаретой.   Делаю вид,

что ничего не заметил. Подметаю.

Хардинг     —  Я  слышал,  что  много  лет  назад, когда электрошок был в моде,

вождь  получил  их  более  двухсот.  Вообразите,  как  это  скажется  на

сознании, и без того расстроенном.  Взгляните на него:  гигант  уборщик. Перед  вами  коренной  американец,  двухметровая  подметальная   машина,

которая шарахается от собственной тени. Вот чем нам угрожают, мой друг.

    ( Макмерфи смотрит на индейца, потом поворачивается к Хардингу)

  Мак   —  Слушай,  как  вы  это  терпите?  А  что это за парашу тут доктор

пустил про демократические порядки?  Почему не устроите голосование?

    ( Хардинг улыбается ему и не спеша затягивается сигаретой)

Хардинг     — Против чего  голосовать, мой друг?  Чтобы сестра больше  не имела права задавать вопросы  на групповом собрании?  Чтобы она на  нас больше

так не смотрела? Скажите мне, Макмерфи, против чего голосовать?

  Мак   —  Черт,  какая  разница?  Голосуйте  против  чего угодно.  Неужели

непонятно:  вам  надо  как-то  показать,  что  вы  еще  не всю храбрость растеряли.  Неужели  непонятно:  нельзя,  чтобы  она села вам на голову.

Посмотрите на себя: говоришь, вождь шарахается от собственной тени, а  я такой напуганной компании, как ваша, отродясь не видел.

Чесвик     — Я не боюсь!

 Мак    — Ты, может, и нет, браток, а остальным страшно даже рот открыть  и

засмеяться.  Знаешь,  чем  меня  сразу  удивила  ваша больница? Тем, что никто  не  смеется.  С  тех  пор,  как  я перешагнул порог, я ни разу не

слышал нормального смеха, ты понял?   Кто смеяться разучился, тот  опору

потерял.   Если мужчина  позволил женщине  укатать себя  до того, что не может больше смеяться,  он упустил один  из главных своих  козырей. И не

успеешь оглянуться, он уже думает, что она крепче его, и…

Хардинг   —  Ага.   Кажется,  мой  друг  начинает  смекать,  братцы  кролики.

Скажите, мистер Макмерфи,  как показать женщине,  кто из вас  главный, — помимо того, чтобы смеяться  над ней?  Как  показать ей, кто царь  горы?

Такой человек,  как вы,  должен знать  ответ.   Лупить же  ее не будете, правда?   А  то  она  вызовет  полицию.   Беситься  и  кричать на нее не

будете:  она победит тем,  что станет просто умасливать своего  большого

сердитого мальчика:   «Мой маленький  раскапризничался, а?»  Неужели  не

покажется глуповатым  ваш благородный  гнев перед  таким утешением?  Так

что, видите, мой  друг, все почти  так, как вы  сказали: у мужчины  есть лишь одно действенное оружие против чудища современного матриархата,  но

это отнюдь  не смех.   Единственное оружие,  и с  каждым годом  в  нашем сверхискушенном, мотивационно обследуемом  обществе все больше  и больше

людей узнают,  как сделать  это оружие  бессильным и  победить тех,  кто раньше был победителем…

  Мак   — Ну, ты разошелся, Хардинг.

Хардинг     —   …И   вы   думаете,   что   при   всех   ваших   прославленных

психопатических  доблестях  вы  можете  действенно  применить это оружие против нашей властительницы? Думаете,  что сможете применить его  против

мисс Гнусен? Когда бы то ни было?

Голос индейца —     Широким  жестом  он  указывает  на  стеклянный  ящик.   Все  головы

поворачиваются туда. Она  там, смотрит через  стекло, записывает все  на

потайной магнитофон — уже придумывает средство от этого.

     Сестра  видит,   что  все   повернулись  к   ней,  кивает,   и  они

отворачиваются.  Макмерфи снимает шапочку  и запускает обе руки в  рыжие

волосы. Теперь все смотрят на него: ждут, как он ответит, и он  понимает

это. Чувствует,  что попался  в какую-то  ловушку. Надевает  шапку, трет

швы на носу.

 Мак   — Ну, если ты спрашиваешь, смогу ли я отодрать старую  стерву, то нет, это вряд ли…

Хардинг     — А  ведь она  недурна собой,  Макмерфи. Лицо  интересное, и хорошо сохранилась.  И  несмотря  на  все  старания спрятать грудь, несмотря на

официальное  обмундирование,  мы  видим,  нечто  вполне  выдающееся.   В молодости  она,  наверное,  была   красивой  женщиной.   И  все-таки   —

рассуждая умозрительно,  могли бы  вы это  сделать, даже  если бы она не была старой, была молода и прекрасна, как Елена?

  Мак   — Елену не знаю,  но куда ты гнешь,  понял. И ты прав,  ей-богу.  С этой старой обледенелой  мордой я ничего  бы не мог,  будь она красивая,

как Мэрилин Монро.

Хардинг     — То-то. Она победила.

     (И  все.  Хардинг  откидывается  назад,  и  острые  ждут, что скажет

Макмерфи. Макмерфи видит, что его загнали  в угол.  С минуту он  смотрит

на их лица, потом пожимает плечами и встает со стула)

  Мак   — Ну и черт с ней, мне от этого ни жарко ни холодно.

Хардинг     — Вот видите, ни жарко ни холодно.

  мак   — Не желаю,  черт возьми, чтобы  старая ведьма угостила  меня тремя тысячами  вольт.  Тем  более  и  удовольствия  там  никакого,  так,   из

спортивного интереса.

хардинг     — Вот именно.

Голос индейца —      Хардинг  победил  в  споре,  но  никого  это  не  радует.  Макмерфи

зацепил большими пальцами карманы и пробует засмеяться.

  Мак   — Нет, ребята, конец у  нас один, и задаром состоять  при яйцерезке не согласен.

Голос индейца —     Все улыбаются вслед  за ним, но  особого веселья нет.   Я рад,  что

Макмерфи  себе  на  уме  и  его  не  втравят  в  историю,  которая плохо кончится,  но  мне  понятно,   что  чувствуют  остальные:   мне   самому

невесело. Макмерфи снова  закуривает.  Никто  не сдвинулся с  места, все

стоят  вокруг  него  и  смущенно  улыбаются.   Макмерфи  снова трет нос, отворачивается  от  больных,  смотрит  назад,  на  сестру, и прикусывает губу.

  Мак   — Но ты  говоришь… Она не  может отправить в  ту палату, пока  не доведет тебя? Пока ты не  стал закидываться, материть ее, бить  стекла и

так далее?

Хардинг     — Да, только тогда?

  Мак   — Нет,  ты точно  говоришь? Потому  что у  меня появилась мыслишка, как вас тут  маленько ощипать. Только  сгореть как фраер  не хочу. Я  из

той дыры насилу выбрался; из огня да в полымя не получилось бы.

хардинг     —  Совершенно  точно.  Пока  вы  не  сделаете  что-то  в самом деле достойное  буйного  отделения  или   эш,  она  бессильна.  Если   хватит

характера и не дадите себя раздразнить, она ничего не сделает.

 Мак    — Значит, если буду хорошо себя вести и не буду материть ее…

хардинг     — И материть санитаров.

  Мак   — …И материть  санитаров и вообще  скандалить, она мне  ничего не сделает?

Хардинг     — Да,  это правила  нашей игры.   Конечно, выигрывает  всегда она — всегда, мой друг. Сама она неуязвима,  и при том, что время работает  на

нее, она  может растрепать  любого.   Вот почему  ее считают  в больнице лучшей сестрой и  дали ей такую  власть:  она  мастер снимать покровы  с

трепещущего либидо…

 Мак    —  Плевал  я  на  это.  Мне  вот  что надо знать: могу я без опаски сыграть с ней в эту игру?  Если я буду шелковый, то из-за  какого-нибудь

там намека она не взовьется и не отправит меня на электрический стул?

Хардинг    — Пока вы владеете собой,  вы в безопасности. Пока вы  не сорветесь и не дадите ей настоящий повод  потребовать для вас узды в виде  буйного

отделения или целительных  благ электрошока, вы  в безопасности. Но  это требует прежде всего самообладания.  А  вы?  С вашими рыжими волосами  и

черным послужным списком? Не тешьте себя иллюзиями.

  Мак   — Хорошо. Ладно. –( Макмерфи потирает руки) — Вот что я думаю.   Вы, чудаки, кажется, думаете, что  она у вас прямо  чемпионка.  Прямо —  как

ты ее назвал?  — Ага,  неуязвимая женщина.  Интересно знать, сколько  из вас так крепко уверены в ней, что готовы поставить на нее денежку?

Хардинг     — Так крепко уверены?..

 Мак    —  Ну  да,  я  говорю:  кто  из  вас,  жучки, хочет отобрать у меня пятерку, которой я ручаюсь за то, что сумею до конца недели достать  эту

бабу,  а  она  меня  не  достанет?   Через  неделю  она  у меня на стену полезет; не сумею — деньги ваши.

Чесвик     — Предлагаете такой  спор? – (Чесвик  переминается с ноги  на ногу и

потирает руки, как Макмерфи)

 Мак    — Да, такой.

 Хардинг – Мне что-то не очень понятно…

   Мак  — Очень просто.  Ничего тут нет  благородного и сложного.   Я люблю играть.   И  люблю  выигрывать.  И  думаю,  что  тут  я  выиграю, так? В

пендлтоне дошло до того, что ребята на цент не хотели со мной спорить  —

так я у них выигрывал.   Между прочим, я потому еще сюда  устроился, что

мне нужны были свежие лопухи.  Скажу вам: раньше чем наладиться сюда,  я

кое-что узнал  про вашу  лавочку. Чуть  ли не  половина из  вас получает

пособие, три-четыре сотни  в месяц, и  деньги только пылятся,  истратить

их  не  на  что.  Я  решил  этим  попользоваться  и, может быть, немного

скрасить  жизнь  и  себе  и  вам.  Морочить  вас  не  буду.  Я  игрок  и

проигрывать  не  привык.  И  я  сроду  не видел бабы, чтобы была большим

мужиком,  чем  я.   Неважно,  сгодится  она  для  меня или нет.  На нее,

может, время работает, зато у меня довольно давно полоса везения.

     (Он  стаскивает  шапочку,  раскручивает  ее  на пальце и с легкостью

ловит сзади другой рукой)

     —  И  еще  одно:  я  здесь  потому,  что  сам  так  устроил, потому

просто-напросто, что здесь  лучше, чем в  колонии.  Сумасшедшим  я сроду

не был, по крайней  мере за собой этого  не замечал. Сестра ваша  думает

по-другому; она  не ожидает,  что ей  попадется человек  с таким быстрым

умом,  как  я.   Вот  такой  у  меня  козырь.  Поэтому я говорю: пятерку

каждому из вас, если я за неделю не насыплю ей соли на хвост.

Хардинг     — Я все-таки не совсем…

 Мак    — Вот так.  Соли на хвост,  перцу под нос.  Доведу ее. Так  укатаю,

что она  у меня  лопнет по  швам и  покажет вам  хоть разок,  что она не

такая непобедимая,  как вы  думаете.   За неделю.  А выиграл  я или нет,

судить будешь ты.

    ( Хардинг достает карандаш и записывает что-то в картежном блокноте)

Хардинг     —  Вот.  Доверенность  на  десять  долларов  из моих денег, которые

пылятся здесь в фонде. Готов  уплатить вдвое, мой друг, лишь  бы увидеть

такое неслыханное чудо.

    ( Макмерфи смотрит на листок и складывает его)

 Мак    — Кто еще готов уплатить за это?

    ( Острые  выстраиваются  в  очередь  к  блокноту.   Он берет листки и

складывает на  ладони, прижимая  загрубелым большим  пальцем. Пачечка на

ладони растет. Он оглядывает спорщиков)

 Мак    — Доверяете мне хранить расписки?

Хардинг     — Думаю,  мы ничем  не рискуем. В ближайшее

время вы никуда от нас не денетесь.

                   Эпизод девятый

  Вечер. Больные ложатся спать. Кровать индейца оказалась рядом с кроватью Макмерфи. Макмерфи раздевается и складывает одежду на тумбочке. На нем черные трусы с большими белыми красноглазыми китами. Он бросает на постель индейца таблетку.

Мак – Хочешь свою конфетку, вождь?

Индеец трясет головой. Макмерфи щелчком сбивает таблетку на пол. Он забирается в постель.

Мак – Давай на боковую, вождь. А то, вон, черный идет вырубать свет.

Индеец оглядывается. Идет санитар Гивер. Индеец ложится. Санитар привязывает его простыней к постели, оглядывает спальню и гасит свет. Уходит. Казалось, все заснули. Но Макмерфи не спит.

Мак – Ну ты и встрепенулся, вождь, когда я сказал тебе, что черный идет. А говорили, глухой.

               Эпизод десятый

   Утро. Больничное отделение. Все еще спят. Слышится песня.

Голос индейца – Утро. Никто после дядюшки Джулза Стенохода не поднимался в отделении раньше меня. Джулз был старый, хитрый, седой негр. У него была теория, что ночью черные санитары наклоняют мир набок, и он норовил пораньше вылезти из постели, чтобы накрыть их. Я тоже встаю пораньше, чтобы посмотреть, какую новую аппаратуру они засовывают в стены. А сегодня утром только вылезаю из под одеяла, а Макмерфи уже поет. И горя ему мало.

Это пение постепенно будит и остальных пациентов. Они приподымаются на локтях и прислушиваются, переглядываются.

Хардинг – И как это санитары еще не заткнули ему рот? Раньше они никому не позволяли поднимать такой шум.

Чесвик – Он не такой, как все…

Сканлон – К тому же, он больше Пита. Если им придется брать его силой, то только втроем и еще чтобы старшая сестра стояла наготове со шприцем в руке.

   Острые согласно кивают друг другу. Индеец развязывает простыню и выходит из спальни в коридор. Одновременно из туалета выходит Макмерфи. На нем только шапочка на голове и полотенце на бедрах. В руках зубная щетка.

(Он  стоит в коридоре, смотрит

налево  и  направо,  поднимается  на  цыпочки, спасая пятки от холодного

каменного пола.  Выбирает себе  санитара, маленького, подходит к нему  и

шарахает его по плечу, как будто они приятели с колыбели)

     — Эй, браток, где бы тут надыбать пасты пасть почистить?

     (Голова карлика  поворачивается и  утыкается носом  в костяшки руки.

Хмурится на них,  потом быстро оглядывается,  далеко ли остальные  двое,

коснись  какое  дело)

Санитар – Паста в шкафу, Макмерфи, а его отпирают только в шесть сорок пять. Такой порядок.

  Мак   — Вот как? Заперта в шкафу?

  Санитар   — Так, заперто в шкафу.

     (Санитар хочет  протирать плинтус  дальше, но  эта рука  по-прежнему

стягивает ему плечи, как большая красная скоба).

 Мак    — Ну-ну,… ну, и зачем же ее  запирают,

как  думаешь?  Она  вроде  не  опасная,  а?  Человека ей не отравишь, а?

Тюбиком по голове не огреешь,  точно? Так по какой причине,  ты думаешь,

прячут под замок безопасную вещь — маленький тюбик с зубной пастой?

Санитар     —  Такой  порядок  в  отделении,  мистер  Макмерфи,  вот  по  какой

причине.  – ( И, увидев, что  эта причина не  убедила Макмерфи, он  опять

хмурится на руку, которая  лежит у него на  плече и добавляет) —  на что

это будет похоже, если каждый начнет чистить зубы, когда вздумается?

    ( Макмерфи отпускает его плечо, дергает  клок рыжей шерсти у себя  на

груди, думает)

  Мак   —  Угу,  угу,  кажись,  понял, теперь понятно. Говоришь,  люди станут чистить зубы, когда им в

голову взбредет?

Санитар     — Ну да, поэтому-то…

Мак     — Нет, ты  представляешь? Кто в  шесть тридцать чистит  зубы, кто в

шесть  двадцать…  А  того  и  гляди,  в шесть начнут. Не, ты правильно сказал: Порядок!

    ( он подмигивает индейцу над плечом негра)

Санитар     — Мне надо плинтус дотереть, Макмерфи.

 Мак    — Ой! Не хотел отрывать тебя  от работы. – (Он отступает, а  санитар

наклоняется  к  плинтусу.  Но  Макмерфи  подходит  опять  и, нагнувшись,

заглядывает  в  жестяную  банку  санитара.)

Мак  —  Э,  глянь,  что у нас тут насыпано?

     Санитар смотрит.

Санитар     — Куда глянь?

 Мак    — В банку глянь, малый. Что за порошок у тебя в банке?

Санитар     — Это… Мыльный порошок.

Мак    — Ну, вообще-то я чищу  пастой, но… –(Макмерфи сует  зубную щетку в порошок, вертит ею там, вынимает  и обивает о край банки) —  но сойдет

и это. Благодарю. А о порядке в отделении потолкуем после.

     (И отправляется обратно в уборную, и снова слышим песню,  прерываемую поршневым действием зубной щетки.

     С  минуту  санитар  стоит  и  смотрит  ему  вслед,  а  в серой руке безжизненно висит тряпка.  Потом он моргает, оглядывается, видит, что  индеец

наблюдает за ним, подходит, тянет его за завязку по коридору, пихает  его)

Санитар    — Вот!  Здесь вот,  черт тебя  подери! Здесь  работай, а не пялься, как корова никчемная! Здесь! Здесь!

Голос индейца — Я  наклоняюсь  и  начинаю  протирать  пол,  спиной к нему, чтобы не видел моей улыбки.

Дверь отделения открывается и входит старшая сестра. Карлик бросается к ней жаловаться на Макмерфи

Карлик – Мисс Гнусен… этот рыжий… уголовник… Этот амбал… Мисс Гнусен… с утра уже житья от него нет… мисс Гнусен… с самого утра. Все нарушает… и все такое… Он тут такое… у нас тут… Такое вытворяет!… Житья просто от него нет!… с самого с ранья… Просто житья нет…Уж вы подействуйте на него, мисс Гнусен… уж вы…

Она сверлит санитара глазами, и он замолкает. Потом смотрит на дверь туалетной комнаты, откуда доносится песня.

Голос индейца — Еще с  минуту она  слушает, не  померещилось ли  ей, потом начинает

разбухать. Ноздри раздуваются, с  каждым вздохом она становится  больше,

такой большой и грозной  я не видел ее  со времен Тейбера.   Она двигает

шарнирами в плечах и пальцах.   Слышу тихий скрип. Трогается с места,  я

прижимаюсь  к  стене,  и  когда  она  с  грохотом проходит мимо, она уже

большая,  как  грузовик,  и  плетеная  сумка  тащится за ней в выхлопном

дыму, как полуприцеп за дизелем. Губы у нее раздвинулись, и улыбка  едет

перед ней,  как решетка  радиатора. Чую  запах горячего  масла, искр  от

магнето, когда  она проходит  мимо и  с каждым  тяжелым шагом становится

все  больше,  раздувается,  разбухает,  подминает  все  на  своем  пути!

Страшно подумать, что она сделает.

     И вот когда она раскатилась до самой большой свирепости и  размера,

прямо перед ней из уборной выходит Макмерфи, держа на бедрах  полотенце,

—  и  она  останавливается  как  вкопанная!   И съеживается до того, что

головой едва  достает до  его полотенца,  а он  улыбается ей  сверху. Ее

улыбка вянет, провисает по краям.

Мак — Доброе утро, мисс Гнус-сен. Как там, на воле?

Гну     — Почему вы бегаете… В полотенце?

Мак     — Нельзя? Полотенце —  тоже непорядок?  Ну

тогда ничего не остается как…

Гну     — Стойте!  Не смейте. Немедленно идите в спальню и оденьтесь!

     (Она  кричит,  как  учительница  на  ученика,  и  Макмерфи,  повесив

голову, как школьник, отвечает со слезой в голосе)

     — Я не могу, мадмуазель. Ночью,  пока я спал, какой-то вор свистнул  мои

вещи. Ужасно крепко сплю на ваших матрасах.

 Гну    — Свистнул?

 Мак    —  Стырил.  Спер.  Увел.  Украл.  —  Радостно говорит он.  — Понял,

браток,  кто-то  свистнул  мое  шмотье.  – ( Это  так  смешит его, что он

приплясывает перед ней босиком.)

 Гну    — Украл вашу одежду?

 Мак    — Ага, похоже.

 Гну    — Тюремную одежду? Зачем?

    ( Он перестает плясать и опять понурился)

 Мак    —  Ничего  не  знаю,  только  когда  я  ложился,  она была, а когда

проснулся — ее не  стало. Как корова языком  слизнула.  Нет, я  понимаю,  ничего  в  ней  хорошего  нет, тюремная одежда, грубая, линялая,

некрасивая, это я понимаю… И тому, у кого есть лучше, тюремная  одежда — тьфу. Но голому человеку…

 гну    —  Да, эту  одежду  и должны были забрать.

Сегодня утром вам выдали зеленый костюм.

     (Он качает головой, вздыхает, но по-прежнему потупясь.)

 Мак    — Нет.  Почему-то не  выдали. Утром  — ни  лоскутка, кроме вот этой

шапочки, что на мне.

 Гну    — Уильямс!  —  Кричит она санитару; он  стоит у входной двери  так,

будто хочет удрать. — Уильямс, не могли бы вы подойти?

     (Он подползает к ней, как собака за косточкой).

 Гну   — Уильямс, почему пациенту не выдана одежда?

     (Санитар  успокаивается.   Выпрямляет  спину,  улыбается,  поднимает

серую руку и  показывает на одного  из больших санитаров  в другом конце

коридора.)

     — Сегодня за белье отвечает мистер Вашингтон.  Не я.  Нет.

     —  Мистер  Вашингтон?  — ( Она  пригвождает  большого  к  месту,  он

замирает со шваброй над ведром.)  — Подойдите сюда, пожалуйста!

    ( Швабра  беззвучно  опускается  в  ведро,  и  осторожным   медленным

движением он прислоняет ручку к  стене.  Потом поворачивается и  смотрит

на  Макмерфи,  на  маленького  санитара  и  сестру.   Потом оглядывается

налево и направо, словно не понимает, кому кричали.)

гну     — Подойдите сюда!

     (Он засовывает руки в карманы и  шаркает к ней.)

Голос индейца – Вся ненависть, все бешенство и отчаяние, которые она накопила для Макмерфи направлены теперь на черного санитара. В такой злобе я ее никогда не видел. Кукольная улыбка исчезла, превратилась в докрасна раскаленную проволоку. Санитар наконец дошел до нее. Это заняло два часа.

Гну – Вашингтон, почему больному не выдали утром одежду? Вы видите, на нем почти ничего нет, кроме полотенца.

Мак – А шапка?

Гну – Мистер Вашингтон!

Большой санитар смотрит на маленького, и тот начинает ерзать

Вашингтон – Я думал…  — Я думал… — Начинает он.

     — Думали! Думать  на вашей должности  — мало! Немедленно  принесите

ему  костюм,  мистер  Вашингтон,  или  две  недели  будете  работать   в

гериатрическом  отделении!  Да.  Может  быть,  пробыв месяц при суднах и

грязевых  ваннах,  вы  станете  ценить  то,  что  здесь у санитаров мало

работы.  В любом другом отделении  кто бы, вы думаете, драил пол  с утра

до вечера?   Мистер Бромден? Нет,  вы сами знаете,  кто. Вас, санитаров,

мы избавили от  большей части хозяйственных  работ, чтобы вы  следили за

больными.  В  частности, за тем,  чтобы они не  разгуливали обнаженными.

Вы  представляете,  что  случилось  бы,  если  бы одна из молодых сестер

пришла раньше и увидела пациента,  бегающего по коридору без пижамы?  Вы

представляете?

   Санитар медленно плетется в бельевую взять для Макмерфи костюм. Его обгоняет карлик и услужливо выносит ему одежду. Вашингтон подает ее Макмерфи с ненавистью во взгляде.

Голос индейца – у Макмерфи  вид  растерянный,  словно  он  не  знает, чем взять у санитара

костюм, если в одной  руке зубная щетка, а  другая держит полотенце.   В конце  концов  он  подмигивает  сестре,  пожимает плечами, разворачивает

полотенце и стелет ей на плечи, как будто она — вешалка.

     Я вижу, что все это время под полотенцем были трусы.

     По-моему, она даже меньше обозлилась  бы, если бы он был  голый под

полотенцем, а не в  этих трусах.  Онемев  от возмущения, она смотрит  на

больших белых китов,  которые резвятся у  него на трусах.  Это перенести

она  уже  не  в  силах.   Целая  минута  проходит, прежде чем ей удается

совладать с  собой; наконец  она поворачивается  к маленькому санитару. Она в такой злобе, что голос не слушается ее, дрожит.

Гну – Уильямс… кажется… сегодня утром вам полагалось протереть окна поста до моего прихода… А вы, Вашингтон… вы…

   Она озирается, ища, на кого бы еще налететь. Видит индейца. В эту же минуту из спальни выходят больные. Она изо всех сил пытается овладеть собой.

Гнусен —  — Доброе  утро, мистер  Сефелт, как  ваши зубы,  не лучше?   Доброе

утро,  мистер  Фредриксон,  вы  с  мистером Сефелтом хорошо спали ночью?

Ваши кровати рядом, правда? Кстати, мое внимание обратили на то, как  вы

распоряжаетесь своими  лекарствами —  вы отдаете  свои лекарства  Брюсу,

так ведь,  мистер Сефелт?   Обсудим это  позже. Доброе  утро, Билли;  по

дороге сюда я видела вашу  маму, и она просила непременно  передать вам,

что все  время о  вас думает  и уверена,  что вы  ее не огорчите. Доброе

утро, мистер  Хардинг… О,  смотрите, кончики  пальцев у  вас красные и

ободранные. Вы опять грызли ногти?

     (И  не  успели   они  ответить  —   если  есть,  что   отвечать,   —

поворачивается к Макмерфи, который так  и стоит в одних трусах.  Хардинг

увидел трусы и присвистнул.)

     — А вы, мистер  Макмерфи, — говорит она  с улыбкой слаще сахара,  —

если  вы  кончили  демонстрировать  ваши  мужские достоинства и кричащие

подштаники, вам стоит вернуться в спальню и надеть костюм.

Сестра поворачивается и идет, неся перед собой холодную красную улыбку. Крупный план. Слышится песня Макмерфи.

                 Эпизод одиннадцатый

   Завтрак.

Мак – А неплохо вы тут устроились, бездельники… Только двух-трех девочек тут и не хватает для полного счастья. Я в такой мягкой постели отродясь не спал, а кукую поляну тут накрывают…! Прямо скажу – грех жаловаться! Вот возьмите  меня, — говорит  он и поднимает  стакан к свету,  —

первый стакан  апельсинового сока  за полгода.   Хорошо!   Спрашивается,

что мне давали на завтрак в колонии?  Чем угощали?  Ну, сказать, на  что

это похоже,  я могу,  но названия  подобрать не  сумею:   утром, днем  и

вечером — горелое, черное и с  картошкой, а с виду кровельный вар.  Одно

знаю точно:  это был  не апельсиновый  сок. А  теперь поглядите:  бекон,

жареный  хлеб,  масло,  яичница…  Кофе  —  и  еще эта цыпочка на кухне

спрашивает, черный я  хочу или с  молоком, будьте любезны,  — и большой!

Замечательный!  Холодный  стакан  апельсинового  сока.  Да  ни  за какие

деньги не уйду отсюда!

Он берет целую гроздь бананов.

Мак – Эй, вертухай! Скушай бананчик… Если захочешь, ты мне только намекни. Я для тебя свистну. Штучку. А то взгляд у тебя уж больно голодный.

Санитар косится на сестринский пост.

Карлик – Персоналу не разрешается есть с больными.

Мак – ты думаешь, что это такой порядок в отделении?

Карлик – Ага…

Мак – Жаль… (он обдирает и съедает три банана, шлепает себя по животу и направляется к двери. Но большой санитар загораживает ему выход)

Санитар – Больные выходят все вместе, Макмерфи. В семь тридцать. Такой порядок.

Макмерфи смотрит на него как-будто не верит своим ушам, потом оборачивается к Хардингу. Тот кивает.

Мак – Не буду же я нарушать ваш дурацкий порядок.

Санитары забирают у овощей заляпанные подносы, а двоих стариков уводят обдавать из шланга. Часть народа дремлет. Макмерфи зацепляет большими пальцами карманы, наклоняет стул назад и одним глазом смотрит на часы. Трет нос.

Мак — Знаете…  Эти часы  напомнили мне  мишени на  стрельбище в форте Райли.  Я  там  первую   медаль  получил,  медаль  «Отличный   стрелок».

Мерфи-бьет-в-точку. Кто хочет поспорить на доллар, что я не запулю  этим

кусочком  масла  прямо  в  середку   циферблата,  ну  ладно,  вообще   в циферблат?

    ( Принимает ставки  от троих,  берет масло  на конец  ножа и швыряет.

Масло прилипает  к стене  левее часов,  сантиметрах в  пятнадцати, и все

дразнят  его,  пока  он  выплачивает  проигрыш.)  

Билли – М-м-м-ааа-зила…

— Метился я в пятку, а попало в нос. Точнее не скажешь.

— Мак, ты бы вместо винтовки рогатку на плече наколол…

— Ага… И черные очки…

Хардинг – Гоните ваши денежки, дон Лузер. Такой удачный выстрел нам надо хорошенько обмыть.

В столовую входит карлик, и все утыкаются в свои тарелки. Санитар чует, что в его отсутствие что-то произошло, но не понимает. Полковник Маттерсон замечает прилипшее к стене масло и показывает на него пальцем.

Маттерсон – Масло… это республиканская партия… Это шест… это вензель…

Санитар, как зачарованный смотрит на скользящее по стене масло и не говорит ни слова, потом отпускает больных в дневную комнату.

                                                    Эпизод двенадцатый

Острые играют в карты.

Мак – Ну… Что, задохлики?… Еще не забыли, как вы меня вчера раздели-разули? И прибедняются еще… Мы, мол, тут все психи… картов отродясь не видали… А сами… выпотрошили старого товарища. И глазом не сморгнули… Теперь я имею право отыграться. Только, чур… играем по-взрослому…

Билли – Это как, Мак?

Мак – Этот также увлекательно, как трахаться без трусов, сынок. Ставка один цент.

Мартини – У нас тут нет центов. И долларов нет. Нам не дают трахаться по-взрослому.

Мак – Что такое деньги, Мартини?… Что такое деньги? Подумай сам. Деньги – это бумага. И ты думаешь, я такой псих, что поверю, будто бы у тебя нет денег?

Чесвик – Долговые расписки?

Мак – Умница, Чес. Я тебя уважаю. Ты настоящий финансовый гений. Ротшильд. Рокфеллер. Если мы верим друг другу, то кто нам скажет, что мы не Дюпоны?

Хардинг – И не психи…

Мак – Значит тебе и сдавать, псих. Как эта музня гремит… Сам себя не слышу. Давайте-ка, ребятки, попробуем передислоцироваться.

Хардинг – Даже не думай об этом, Дюпон, иначе я подумаю, что ты псих.

Мак – А эта? (кивает в сторону старшей сестры. Хардинг молча разводит руками)

Макмерфи встает и идет к стеклянному посту, вежливо стучит

Мак – Мисс Гнусен, нельзя ли выключить на время этот адский грохот?

Она спокойна. Улыбка держится прочно. Она закрывает глаза, качает головой и очень любезно отвечает Макмерфи. Звук пропадает, камера берет крупным планом ее губы. По губам можно понять: — Нет, мистер Макмерфи.

Мак – Ну, хоть громкость убавить-то можно?

Гну —  Вам  было  сказано,  мистер  Макмерфи,  что  играть  на деньги в

отделении есть нарушение порядка.

Мак     — Ладно, убавьте, будем играть на спички, на пуговицы от ширинки  —

только приверните эту заразу!

Гну     —  Мистер  Макмерфи…  —  (И  замолчала,  ждет,  когда ее спокойный

учительский  тон  произведет  свое  действие,  уверена,  что  все острые

прислушиваются к  разговору.) —  Знаете, что  я думаю?   Я думаю,  что вы

ведете себя как эгоист.  Вы  не заметили, что кроме вас в  больнице есть

другие люди?   Есть старые люди,  которые просто не  услышат радио, если

включить его тише, старики, не способные читать и решать  головоломки…

Или играть в карты и выигрывать чужие сигареты.  Музыка из  репродуктора

— единственное, что осталось таким людям, как Маттерсон и Китлинг. И  вы

хотите  у  них  это  отнять.   Мы  с  удовольствием  откликаемся  на все

предложения и просьбы, когда есть возможность, но прежде чем  обращаться

с  такими  просьбами,  мне  кажется,  вы  могли  бы  немного  подумать о товарищах.

     (Он оборачивается, смотрит на хроников  и понимает, что в ее  словах

есть правда.  Он стаскивает  шапку, запускает  руку в  волосы и  наконец

поворачивается к  ней спиной.  Он понимает  не хуже  ее, что  все острые

прислушиваются к каждому их слову.)

 Мак    — Ладно… Я об этом не подумал.

 Гну    — Я так и поняла.

    ( Он дергает  рыжий пучок  волос между  отворотами зеленой  куртки, а

потом говорит)

 Мак    — Так, ага,  а что если  мы перенесем картежный  стол куда-нибудь в

другое место? В другую комнату. Например, куда мы сносим столы на  время

собрания.  Она  весь  день  стоит  пустая.   Отоприте  ее для игроков, а

старики пускай остаются здесь со своим радио — и все довольны.

     (Она улыбается, снова закрывает глаза и тихо качает головой)

 Гну    — Вы, конечно, можете в  удобное время обсудить ваше предложение  с

руководством, но боюсь,  что все отнесутся  к нему так  же, как я:   для

двух дневных комнат у нас  недостаточно персонала.  Некому наблюдать  за

больными.  И, если можно, не  опирайтесь, пожалуйста, на стекло — у  вас

жирные руки, и на окне остаются пятна. Вы добавляете людям работы.

     (Он отдернул руку и, вижу, хотел что-то сказать, но смолчал,  понял,

что  крыть  ему  нечем  —  разве  что  обругать  ее.   Лицо и шея у него

красные.  Он  глубоко  вздыхает,  собирает  всю  свою волю)

Мак – Прошу извинить за беспокойство, мисс Гнусен.

Он возвращается к карточному столу, больные сочувственно смотрят на него. В это время появляется доктор Спайви

Док – Мистер Макмерфи, зайдите ко мне.

                                 Эпизод тринадцатый

В отсутсвие Макмерфи игроки явно скучают. Сестра дает распоряжение приготовиться к групповому собранию. Дверь отделения открывается и входят доктор и Макмерфи. Они улыбаются и оживленно разговаривают. Все рассаживаются по местам. Сестра берет папку Хардинга.

Гну  —  Насколько  я  помню,  вчера  мы  обсуждали  затруднения  мистера

Хардинга и для начала неплохо продвинулись…

 Док    — Да… Прежде чем мы займемся этим,  позвольте

вас  на  минуту  перебить.  Относительно  нашего  с  мистером   Макмерфи

разговора,  который  состоялся  утром  у  меня  в  кабинете. Мы  вспоминали  былые  дни.   Понимаете,  у  нас  с  мистером Макмерфи обнаружилось кое-что общее — мы учились в одной школе.

     (Сестры переглядываются, не  понимают, что на  него нашло.   Больные

посмотрели  на  Макмерфи  —  он  улыбается   в  своем  углу  —  и   ждут

продолжения. Доктор кивает.)

 Док   — Да, в одной  школе. И по ходу  беседы мы вспоминали о  том, как в

школе устраивали карнавалы  — шумные, веселые,  замечательные праздники.

Украшения, вымпелы, киоски,  игры…  Это  всегда было одним  из главных

событий  года.  Как  я  уже  сказал  мистеру  Макмерфи, в последних двух

классах   я   был   председателем   школьного   карнавала…   Чудесное,

беззаботное время…

Голос индейца — В комнате стало совсем  тихо. Доктор поднимает голову,  озирается —

не выставил ли себя  идиотом.  Старшая сестра  смотрит на него так,  что

сомнений в  этом быть  не может,  но он  без очков,  взгляд ее пропадает напрасно.

 Док    —  В  общем,  чтобы  покончить  с  этим  приступом  сентиментальных

воспоминаний… Мы с  Макмерфи подумали о  том, как отнеслись  бы люди к идее устроить в нашем отделении карнавал?

Голос индейца — Он надевает  очки и  снова озирается.  Люди не  прыгают от радости.

Кое-кто из  нас еще  помнит, как  несколько лет  назад устроить карнавал пытался  Тейбер  и  что  из  этого  вышло.   Доктор  ждет, а над сестрой

вздымается  молчание  и  нависает  над  всеми  —  попробуй его нарушить.

Макмерфи, понятно, молчит — карнавал его  затея, — и когда я уже  думаю,

что  охотника  выступать  не  найдется  —  дураков  нет,  Чесвик рядом с Макмерфи вдруг буркнул и неожиданно для себя вскочил, потирая ребра.

Чесвик     — Хм…  Лично я  считаю, — ( он смотрит  вниз на  ручку кресла, где

стоит кулак  Макмерфи с  оттопыренным кверху  большим пальцем,  жестким,

как  шпора,)  —  что  карнавал  —  это  прекрасная  идея. Надо как-нибудь нарушить однообразие.

 Док — Правильно, Чарли. И отнюдь  не

бесполезная в терапевтическом отношении.

Чесвик     — Конечно. Да.   Карнавал  —

очень терапевтическая штука. Еще бы.

Билли     — Б-б-будет весело.

Чесвик     — Да, и это  тоже. Мы можем устроить,  доктор

Спайви, устроить можем.   Сканлон покажет свой номер  «Человек-бомба», а я организую метание колец в трудовой терапии.

Мартини     — Я буду гадать…

Хардинг     — А  я очень  неплохо читаю  по ладони  — диагностирую патологию.

Чесвик     — Прекрасно,  прекрасно, — (  и хлопает  в ладоши).

Мак     — А  я, —  тянет Макмерфи,  — сочту  за честь  работать на  игровых аттракционах. Имею опыт…

Док     —  Да,  масса  возможностей. У меня множество идей…

Голос индейца —     Еще пять минут он говорит  полным ходом. Видно, что о  многих идеях

он уже  потолковал с  Макмерфи. Описывает  игры, киоски,  заводит речь о продаже билетов  — и  вдруг смолк,  как будто  взгляд сестры  ударил его

промеж глаз. Он моргает и спрашивает ее:

  Док   — Как вы относитесь к этой  идее, мисс Гнусен?  К карнавалу.  У нас в отделении.

  Гну   —  Согласна,  он  может   сыграть  определенную  роль  в   лечебном процессе, — (говорит она и  ждет. Опять она громоздит над  нами молчание.

Убедилась, что  его никто  не посмеет  нарушить, и  говорит дальше) – но считаю, что  подобную идею  следовало бы  обсудить сперва  с персоналом.

Как вы на это смотрите, доктор?

 Док    — Разумеется. Понимаете, я просто подумал, что сначала  прозондирую

почву  среди  больных.  Но  раньше,  конечно, обсудим среди персонала. А потом вернемся к нашим планам.

Голос индейца —     Все понимают, что с карнавалом покончено.

Гну —  Отлично.   Тогда,  если  других  новостей  нет…  И если мистер Чесвик займет свое место…  Мне кажется, пора приступить  к обсуждению.

У нас осталось… — Она вынимает из корзины часы, — сорок восемь  минут. Итак…

Мак     — О! Подождите-ка.  Я вспомнил, есть  еще одна новость.  ( Макмерфи

поднял руку, пощелкивает пальцам. Она долго смотрит на руку, ничего не говоря.)

Гну     — Да, мистер Макмерфи?

 Мак    —  Не  у  меня,  у  доктора  Спайви.  Доктор,  скажите  им,  что вы придумали про наших тугоухих ребят и радио.

     (Сестра слегка дергает  головой, почти незаметно)  н

 Док    — Да. Чуть не  забыл.  – ( Он откидывается на

спинку, кладет ногу на ногу  и соединяет кончики пальцев)   —  Видите  ли,  мы  с  Макмерфи  обсуждали

возрастную  проблему  в  нашем  отделении:   разнородный состав больных,

молодые  и  пожилые  вместе.   Не  самые  идеальные  условия  для  нашей

терапевтической общины, но администрация  ничем помочь не может,  корпус

гериатрии и без  того переполнен.   Должен признать, что  для всех, кого

это непосредственно касается, ситуация не самая приятная. Однако в  ходе

разговора у нас с мистером Макмерфи родилась мысль, как облегчить  жизнь

обеим возрастным группам.  Мистер Макмерфи обратил  внимание на то,  что

некоторые пожилые пациенты  плохо слышат радио.   Он предложил  включить

репродуктор на большую громкость, чтобы его слышали хроники с  дефектами

слуха. Мне кажется, весьма гуманное предложение.

    ( Макмерфи скромно отмахивается, доктор кивает ему и продолжает)

     —  Но  я  сказал  ему,  что  ко  мне  уже поступали жалобы от более

молодых  пациентов:  радио  и  без  того  играет  слишком громко, мешает

разговору и чтению. Макмерфи сказал, что не подумал об этом и что это  в

самом  деле  обидно:  люди,  которые  хотят  читать, не могут найти себе

тихое место,  а радио  оставить тем,  кто хочет  слушать. Я согласился с

ним,  что  это  в  самом  деле  обидно,  и  хотел  уже  переменить  тему

разговора,  как  вдруг  вспомнил  о  бывшей  ванной  комнате,  куда   мы

переносим  столы  на  время  собраний.   В  остальном  эту  комнату   не

используют — комната предназначалась для гидротерапии, а с тех пор,  как

мы получили  новые лекарства,  нужда в  ней отпала.   Так вот,  хочет ли

группа иметь  эту комнату  в качестве  второй дневной,  или, скажем так,

игровой, комнаты?

Голос индейца -Группа молчит.  Она знает, чей теперь ход.  Сестра закрывает  папку

Хардинга,  кладет  на  колени,  скрещивает  руки поверх нее и оглядывает

комнату —  ну, кто  из вас  осмелится заговорить?  Никто не осмелился, и

тогда она поворачивается к доктору.

Гну     — План прекрасный, доктор Спайви, и я ценю заботу мистера  Макмерфи

о других пациентах,  но очень боюсь,  что для надзора  за второй дневной

комнатой у нас не хватит людей.

     (Вопрос решен — она так уверена в этом, что снова раскрывает  папку)

Док    — Я и это учел, мисс Гнусен. Поскольку здесь, в дневной комнате,  с

репродуктором останутся  преимущественно хроники  и в  большинстве своем

они прикованы  к креслам  и каталкам,  один санитар  и одна сестра легко

подавят любой мятеж или бунт, если таковой возникнет, вам не кажется?

     (Она не  отвечает, и  шутка насчет  мятежей и  бунтов ей  тоже не по

душе — но в лице не изменилась. Улыбка на месте)

 Док    — Так что остальные двое  санитаров и сестры смогут присмотреть  за

людьми в ванной комнате,  и это, может быть,  даже проще, чем в  большом

помещении.  Как вы  считаете, друзья?  Это  выполнимый план? Я им,  надо

сказать, зажегся  и предлагаю  попробовать —  посмотрим несколько  дней,

что из  этого выйдет.  А не  выйдет —  что ж,  ключ у  нас есть, комнату

запереть всегда можем, правда?

Чесвик     — Правильно!   — ( и ударяет кулаком  по ладони.   Он

все еще  стоит, как  будто боится  снова оказаться  рядом с оттопыренным

пальцем Макмерфи) — Правильно, доктор Спайви, если не получится, ключ  у

нас есть, комнату запереть всегда можно. Конечно.

     (Доктор  оглядывает  публику  —  острые  кивают,  улыбаются  и очень

довольны, а он, решив, что они  довольны им и его планом, краснеет,  как

Билли Биббит,  и раза  два протирает  очки, прежде  чем продолжить).

Док     — Очень хорошо. Так. Если  это решено… Я, кажется, забыл,  что мы

намеревались обсуждать сегодня утром.

Голос индейца —     Сестра  опять  слегка  дергает  головой,  а  потом  наклоняется над

корзиной и  вынимает папку.  Листает бумаги,  и похоже,  что руки  у нее

дрожат. Она вынимает один листок, и снова, не дав ей начать,  вскакивает

Макмерфи, тянет руку, переминается с ноги на ногу и протяжно,  задумчиво

говорит:

 Мак    — Слушайте, доктор,  я тут ночью  такой сон видел,  до смерти охота узнать, что он значит.

Голос индейца —  Лицо у нее спокойное,  как будто она обзавелась  слепком, сделанным

и  раскрашенным  под  такое  выражение,  какое ей требуется.  Уверенное,

ровное, терпеливое. И  не дергается —  только это ужасное  ледяное лицо,

спокойная улыбка, отштампованная из красной пластмассы; чистый,  гладкий

лоб, ни одна морщинка не выдаст слабости, беспокойства; большие  зеленые

глаза без  глубины, нарисованные  с таким  выражением, которое  говорит:

могу подождать,  могу отступить  на шаг  или два,  но ждать  умею и буду

терпеливой, спокойной,  уверенной, потому  что в  проигрыше остаться  не

могу.

     Мне показалось на минуту, что ее победили. Может, и не  показалось.

Но сейчас я  понимаю, что это  неважно. Один за  другим больные украдкой

бросают  на  нее  взгляды  —  как  она  отнесется  к  тому, что Макмерфи

верховодит  на  собрании;  видят  то  же  самое, что я. Такую большую не

победишь.  Заслоняет полкомнаты, как японская статуя. Ее не стронешь,  и

управы на нее нет. Маленький  бой она сегодня проиграла, но  это местный

бой в большой войне, в которой она побеждала и будет побеждать.   Нельзя

позволить,  чтобы  Макмерфи  поселил  в  нас надежду, усадил болванами в

свою игру. Она  будет и дальше  выигрывать, как комбинат,  потому что за

ней вся сила комбината.   На своих проигрышах она  не проигрывает, а  на

наших выигрывает. Чтобы одолеть ее, мало побить ее два раза из трех  или

три  раза  из  пяти,  надо  побить  при  каждой  встрече.  Как только ты

расслабился,  как  только  проиграл  один  раз, она победила навсегда. А

рано  или  поздно  каждый  из  нас  должен  проиграть.  С этим ничего не

поделаешь.

     Вот сейчас она  включила туманную машину  и нагнала столько,  что я

ничего не вижу, кроме ее лица, и нагоняет все гуще и гуще, и  становится

так же безнадежно и мертво, как  минуту назад было радостно — когда  она

дернула головой, — еще безнадежней, чем было до того, потому что  теперь

я знаю:  с ней и с  ее комбинатом не сладить. И Макмерфи не  сладит, так

же как я. Никто  не сладит. И чем  больше я думаю о  том, что с ними  не

сладить, тем быстрее наплывает туман.

     А я рад, когда он становится таким густым, что ты исчезаешь в  нем,

— тут можно больше не сопротивляться, и опять тебе ничего не грозит. Бывает, подолгу – по три дня-года не видишь ничего. Догадываешься, где ты, только по голосу репродуктора над головой, как по колокольному бую в тумане.

                 Эпизод четырнадцатый.

Группа больных смотрит телевизор.

Мак – Ну, что… бездельники… В пятницу начинаются финальные матчи по бейсболу. Найдутся ли среди вас психи, которые решатся сделать парочку ставочек? Мартини, ты на кого ставишь?

Мартини – Я никогда не смотрел бейсбол…

Мак – Бедняжка… Зачем же ты жил тогда на свете? Ничего… В пятницу я сам научу тебя смотреть эту игру.

Билли – Мак, Ты хх-хочешь смотреть бейсбол?

Мак – Разумеется, сынок…

Билли – Но в это время не Ра-а-а-зрешается смотреть телевизор. В это время по Ра-а-а-списанию уборка.

Мак – А я п-а-а-апрашу их изменить это твое Ра-а-асписание. Днем посмотрим матч, а вечером уберемся. Какая разница…

Билли – Ты думаешь, она Ра-а-а-зрешит?

Мак – Вы что…? В натуре… Вы в самом деле, что ли, спятили? Это же финалы! Финалы по бейсболу! Теперь до вас дошло? Делайте ваши ставки, господа. Кливленд против Далласа. Кто за Кливленд?

  ( На следующем собрании Макмерфи поднимает руку)

Мак – Мисс Гнусен, можно спросить? Мисс Гнусен, в пятницу начинаются финальные матчи по бейсболу. Можно мы займемся уборкой вечером, а днем будем смотреть игры?

Гну – (крупный план нижней части лица. Губы без звучно произносят – Нет, мистер Макмерфи. Потом вновь все лицо) – Нет. Распорядок дня составлен, исходя из тонких медицинских соображений. Именно в таком распорядке дня заключен сильный терапевтический эффект. Согласитесь, вы же здесь находитесь для того, чтобы поправлять свое здоровье, а не расшатывать его, употребляя свои силы на разрушение порядка. Или вы порядку предпочитаете хаос?

Сестра торжествующе обводит взглядом пришипившуюся группу.

Мак – А вы…?! Эй! Вы! Черти зеленые! Оглохли, что ли, разом? Чего пришипились? Воды в рот набрали? Я же знаю, вам не все равно, кто выиграет. Неужели вам самим неохота посмотреть?

Сканлон – Не знаю, Мак. — вообще-то я привык

смотреть  шестичасовые   новости.  А   если  мы   так  сильно   поломаем

распорядок, как говорит мисс Гнусен…

 Мак    — Черт с  ним, с распорядком.  Получишь свой поганый  распорядок на

будущей  неделе,   когда  кончатся   финалы.    Что  скажете,    ребята?

Проголосуем, чтобы смотреть телевизор днем, а не вечером. Кто за это?

Чесвик     — Я! — Кричит и вскакивает.

Мак     — Все, кто за, поднимите руки. Ну, кто за?

     (Поднимает руку Чесвик.  Кое-кто из острых  озирается — есть  ли еще

дураки? Макмерфи не верит своим глазам)

 Мак    —  Кончайте  эту  ерунду.  Я  думал,  вы  можете  голосовать насчет

порядков в отделении и прочих дел. Разве не так, доктор?

     (Доктор кивает, потупясь)

Мак     — Так кто хочет смотреть игры?

    ( Чесвик  тянет  руку  еще  выше  и  сердито  оглядывает   остальных.

Сканлон  мотает  головой,  а  потом  поднимает  руку  над  подлокотником

кресла. И больше никто. У Макмерфи язык отнялся)

 Гну    — Если с этим вопросом  покончено,  может быть,

продолжим собрание?

 Мак    — Ага, -( сползает в кресле так, что его шапка чуть  не

касается груди.) — Ага, продолжим наше собачье собрание.

 Чесвик    — Ага,  — ( сердито  оглядывает людей  и садится),  —

ага,  продолжим  наше  сволочное  собрание.   —  Он мрачно кивает, потом

опускает подбородок  на грудь  и сильно  хмурится.  

                Эпизод пятнадцатый

Острые сидят в ванной комнате. Макмерфи сидит на столе, ноги положил на стул. Пробует крутить на пальце шапку.

Голос индейца. – В карты теперь никто не играет. Макмерфи разозлился и ободрал их всех как липку. Все они по уши у него в долгах и боятся залезать дальше. А на сигареты играть не могут, потому что старшая сестра приказала снести все сигареты на пост для хранения и выдает им в день по пачке. Без покера и очка в ванной тихо.

Слышен вой помешанного из буйного отделения – У-у-у…

Мак – Четверг сегодня… Вчера была среда… А сегодня четверг… ( снова крик – У-у-у…)

Сканлон – Это Гроган. Горлан Гроган. Помнишь его Билли?

Мак – А значит завтра – пятница…

Чесвик—  Да,  — и  свирепо  оглядывает  комнату, — завтра пятница.

    (Хардинг переворачивает страницу журнала)

Хардинг     — То есть почти неделя, как наш друг Макмерфи живет среди нас и  до

сих пор  не сверг  правительство, —  ты это  имел в  виду, Чесвикульчик?

Мак — Завтра по телевизору  первый финальный матч;  и что же  мы будем делать? Снова драить эти поганые ясли?

Чесвик     — Ага,… Терапевтические ясли мамочки Гнусен.

Мак —  Давайте-ка  еще  раз, Посчитаем, сколько

будут голосовать за меня, если я опять попрошу включать телевизор днем?

Голос индейца —     Примерно  половина  острых  кивают:  да  —  но  голосовать   будут,

конечно, не все. Он снова  надевает шапку и подпирает подбородок  обеими

ладонями.

Мак     — Ей-богу, не  понимаю вас. Хардинг,  ты-то чего косишь?   Боишься, что старая стервятница руку отрежет, если поднимешь?

     (Хардинг вздергивает жидкую бровь)

Хардинг     — Может быть.  Может быть, боюсь, что отрежет, если подниму.

 Мак    — А ты, Билли? Ты чего испугался?

 Билли    — Нет.  Вряд ли  она что-нибудь  с-с-сделает, но…  –( Он  пожимает

плечами,  вздыхает,  вскарабкивается  на  пульт,  с  которого  управляли

душами,  и  садится  там,  как  мартышка,)  —  просто  я  думаю,  что  от

голосования  н-н-не   будет  никакой   пользы.  В   к-к-конечном  счете. Бесполезно, М-мак.

 Мак    — Бесполезно? Скажешь! Да вам руку поупражнять — и то польза.

Хардинг     — И  все-таки рискованно,  мой друг.  Она всегда  имеет возможность

прижать нас еще больше. Из-за  бейсбольного матча рисковать не стоит.

 Мак    —  Черт, сколько  лет я  уже не пропускал финалов. Один раз я в ШИзо сидел — так даже там позволили принести  телевизор

и  смотреть  игры:  иначе  у  них  вся  тюрьма  взбунтовалась бы. Может,

вышибу, к черту,  дверь и пойду  куда-нибудь в бар  смотреть игру —  я и мой приятель Чесвик.

Мак   —  Мне надоело смотреть на вас,  старушечья рота; когда  мы с Чесвиком  отвалим отсюда,

ей-богу, заколочу за собой дверь.  Вы, ребятки, оставайтесь, мамочка  не

разрешит вам выходить на улицу.

Фредриксон     — Да ну? В самом деле? Прямо высадишь  своим большим башмаком  эту дверь…? Ты чо, крутой, что ли…? Крутой? О-о,… тогда с тобой шутки плохи.

Голос индейца —     Макмерфи  почти  и  не  взглянул  на  Фредриксона:  он  знает,  что

Фредриксон может корчить из себя  крутого парня, только крутость с  него

слетает при малейшем испуге.

Фредриксон     —  Так  что, крутой, высадишь дверь, покажешь нам, какой ты герой?

Мак     — Нет, фред. Неохота портить ботинок.

Фредриксон     — Вон  что? А  то ты что-то очень уж развоевался  — так  как же ты вырвешься

отсюда?

    (Макмерфи оглядывает комнату).

Мак    — Ну что, если захочу, возьму стул и высажу сетку из  какого-нибудь окна…

Фредриксон     — Вон  что?   Высадишь, да?  Раз, и  готово?   Ну что ж, посмотрим.

Давай, герой, спорю на десять долларов, что не сможешь.

Чесвик     — Не утруждай себя, мак, Фредриксон знает,  что ты только стул сломаешь и окажешься в буйном.  Когда нас сюда  перевели,

нам  в  первый  же  день  продемонстрировали  эти  сетки.  Сетки  эти не

простые. Техник  взял стул  вроде того,  на котором  ты ноги  держишь, и

бил, пока  не разбил  стул в  щепки.   На сетке  даже вмятины хорошей не

сделал.

Мак     — Ладно, — ( и  опять озирается, его  это

задело) —  Нужно что-нибудь потяжелее. Столом, может?

Хардинг     — То же самое, что стул. То же дерево, тот же вес.

Мак     — Ладно, черт побери, сообразим, чем мне протаранить эту сетку.   А

вы,  чуваки,   если  думаете,   что   мне   слабо,  вас   ждет   большая

неожиданность.  Ладно…  Что-нибудь  больше  стула  и  стола… Если бы

ночью, я бы бросил в окно этого толстого негра — он тяжелый.

Хардинг     —  Мягковат.  Пройдет сквозь сетку, только

нарезанный кубиками, как баклажан.

Чесвик     — А если кроватью?

Хардинг    —  Во-первых,  не  поднимешь,  а  во-вторых,  слишком  большая.  Не пройдет в окно.

Мак — Черт,  да вот же: на  чем Билли сидит.   Этот

большой пульт  с рычагами  и ручками.   Он-то твердый,  а? И  веса в нем точно хватит.

Фредриксон     — Ну да, то же самое, что прошибить  ногой

стальную дверь на входе.

Мак     — А пульт-то чем тебе плох? К полу вроде не прибит.

Фредриксон     —  Да,  не  привинчен  —  держат  его три-четыре проводка…  Но ты

посмотри на него как следует.

Голос индейца —     Все  смотрят.   Пульт  —  из  цемента  и стали, размером в половину

стола и весит, наверно, килограммов двести.

Мак     — Ну, посмотрел. Он не больше сенных тюков, которые я взваливал  на грузовики.

Хардинг     — Боюсь, мой друг, что это приспособление будет весить больше,  чем ваши сенные тюки.

Фредриксон     — Примерно на четверть тонны.

 Чесвик    — Он прав, мак, Он ужасно тяжелый.

 Мак    — Говорите, я не подниму эту плевую машинку?

 Хардинг    — Друг мой, не припомню,  чтобы психопаты в дополнение к  другим их

замечательным достоинствам могли двигать горы.

 Мак    — Так, говорите, не подниму? Ну ладно…

     (Макмерфи спрыгивает  со стола  и стягивает  с себя  зеленую куртку;

из-под майки высовываются наколки на мускулистых руках)

 Мак    —  С  кем  поспорить  на  пятерку?  Покуда  не попробовал, никто не

докажет мне, что я не могу. На пятерку…

 Сканлон    —  Мистер  Макмерфи,  это  такое  же  безрассудство,  как ваше пари

насчет сестры.

 Мак    —  У   кого  есть   лишние  пять   долларов?  Кладите   или  дальше проходите…

Голос индейца —     Они сразу же начинают писать расписки: он столько раз обыгрывал  их

в покер  и в  очко, что  им не  терпится поквитаться  с ним,  а тут дело

верное. Не понимаю, что  он затеял, — пускай  он большой и здоровый,  но

чтобы взять этот  пульт, нужны трое  таких, как он,  и Макмерфи сам  это

знает. С  одного взгляда  ясно: не  то что  от земли  оторвать, он  даже

наклонить его не сможет. Но  вот все острые написали долговые  расписки,

и он подходит к пульту, снимает  с него Билли Биббита, плюет на  широкие

мозолистые ладони, шлепает одну о другую, поводит плечами.

  Мак   — Ладно, отойдите в сторонку. Когда я напрягаюсь, я, бывает,  трачу

весь воздух по соседству, и взрослые мужики от удушья падают в  обморок.

Отойдите.  Будет  трескаться  цемент,  и  полетит сталь. Уберите детей и

женщин в безопасное место.  Отойдите…

Чесвик     — Ведь может и поднять, ей-богу.

Фредриксон     — Если языком, то пожалуй.

Хардинг     —  Но  скорее  приобретет  отличную  грыжу.  Ладно, Макмерфи, не валяй дурака, человеку эту вещь не поднять.

Мак     — Отойдите, барышни, кислород мой расходуете.

    ( Макмерфи двигает ногами, чтобы принять стойку поудобнее, потом  еще

раз вытирает ладони о брюки и, наклонившись, берется за рычаги по  бокам

пульта. Тянет за них, а острые начинают улюлюкать и шутить над ним.   Он

отпускает рычаги, выпрямляется и снова переставляет ноги.)

     — Сдаешься? — Фредриксон ухмыляется.

 Мак    —  Только  разминка.   А  вот  сейчас  будет  всерьез…  

Голос индейца — Он  снова хватается за рычаги.

     И  вдруг  все  перестают  улюлюкать.  Руки  у  него  набухают, вены

вздуваются  под  кожей.  Он  зажмурился  и  оскалил зубы.  Голова у него

откинута,   сухожилия,   как   скрученные   веревки,   протянулись    по

напружиненной  шее,  через  плечи  и  по  рукам.   Все  тело  дрожит  от

напряжения; он силится  поднять то, чего  поднять не может,  и сам знает

это, и все вокруг знают.

     И все  же в  ту секунду,  когда мы  слышим, как  хрустит цемент под

нашими ногами, у нас мелькает в голове: а ведь поднимет, чего доброго.

     Потом он с  шумом выдувает воздух  и без сил  отваливается к стене.

На рычагах  осталась кровь,  он сорвал  себе ладони.  С минуту он тяжело

дышит, с  закрытыми глазами  прислонясь к  стене. Ни  звука, только  его

свистящее дыхание; все молчат.

     Он открывает  глаза и  смотрит на  нас. Обводит  взглядом одного за

другим — даже меня, — потом вынимает из карманов все долговые  расписки,

которые собрал в последние дни за покером.  Он наклоняется над столом  и

пробует их разобрать, но руки у него скрючены, как красные птичьи  лапы,

пальцы не слушаются.

     Тогда он  бросает всю  пачку на  пол —  а расписок  там на  сорок —

пятьдесят  долларов  от  каждого  —  и  идет  прочь из ванной комнаты. В

дверях оборачивается к зрителям.

 Мак    — Но я хотя  бы попытался, Черт возьми,  на это по крайней мере меня хватило, так или нет?

Голос индейца —     И выходит, а  запачканные бумажки валяются на полу – для тех, кто хочет в них разбираться.

                 Эпизод шестнадцатый

Лицо по связям с общественностью проводит экскурсию по отделению. Экскурсанты сбиваются вокруг него поплотнее для безопасности, а он извивается и прихлопывает ладошками.

Лицо по связям – Дамы и господа! Вы уже обратили внимание на то, как разительно изменились лечебные учреждения подобного типа. Проделана большая работа и пройден значительный путь. За это время медики многому научились. Проще всего было поставить в палатах телевизоры, отремонтировать душевые, устроить хромированные туалетные комнаты, наполнить водой бассейны и развесить по стенам кое-какие картины. Хотя, когда я вспоминаю, какая грязь и нищета царила здесь в прежние времена, у меня – б-р-р-р… аж мороз по коже… Но главное, мы покончили с жестоким обращением с пациентами, которое, увы, в прежние времена имело место быть. К нашему величайшему сожалению… Но теперь мы без страха смотрим правде в глаза, потому что теперь нам нечего стыдится. Мы добились огромных сдвигов. Мы переломили ситуацию. И согласитесь, у человека, которому захочется сбежать из такого приятного места… — да у него просто с головой не все в порядке! Это я позволил себе такую маленькую шутку… Пройдемте дальше… Вот… Посмотрите… Мы добились огромных результатов… Вот… Чувствуете, какая тут душевная обстановка…!

             Эпизод семнадцатый

Вечер. В спальне индеец ползает на четвереньках.

Голос индейца — По вечерам стало трудно  найти свою кровать, приходится  ползать на

четвереньках, щупать  снизу пружины,  покуда не  нашарю прилепленные там

шарики жвачки. Никто не жалуется  на туман.  Теперь я  сообразил почему:

худо, конечно, туман, но можно нырнуть в  него и спрятаться от опасности.   Вот

чего не понимает Макмерфи: что мы хотим спрятаться от опасности. Он  все

пытается вытащить  нас из  тумана на  открытое место,  где до  нас легко

добраться.

В  комнате  кто-то  невидимый  говорит,  что в буйном отделении

кто-то покончил с собой.  Горлан Гроган.  Отрезал себе мошонку, истек  кровью

прямо на стульчаке  в уборной, там  было еще человек  пять, и ничего  не

заметили, пока он не свалился на пол мертвый.

     Вот  чего  не  могу  понять:  чего  им так не терпится, подождал бы

немного, и все.

   В последние дни они стали пускать туман все гуще и гуще. Они уже давно купили такую туманную машину, списанную в армии и подсоединили к вентиляции. Вначале я изо всех сил сопротивлялся, боясь навсегда потеряться в тумане. Но сколько я ни сопротивлялся, раза два-три в месяц все равно прибывал к двери, за которой меня встречал едкий запах искр и озона. Потом я сделал открытие: если не кричать в тумане, а пришипиться, то можно и не угодить за эту дверь. А может я для того и кричал, чтобы меня засекли? Согласен был даже на Шоковый Шалман – лишь бы навсегда не потеряться в тумане. А теперь уже и не знаю. Кажется, потеряться – не так уж плохо. И Макмерфи они туманят. Сильно туманят. Только он этого не замечает. Или делает вид, что не замечает. А они от злости сходят с ума…

              Эпизод восемнадцатый

Индеец драит стекла двери поста. Старшая сестра снимает трубку.

Гну – Доктор Спайви, скоро начнется групповое собрание. А после обеда выкроите, пожалуйста, часик вашего драгоценного времени для совещания персонала. Дело в том, что по-моему, уже давно назрело время обсудить вопрос о больном Макмерфи… и вообще, следует ли его держать в нашем отделении… (она слушает ответ) – Мне кажется, будет неразумно, если мы позволим ему и дальше будоражить больных, как в последние дни.

   Начинается групповое собрание. Все рассаживаются. Появляются клубы густого тумана, но его никто не замечает.

Гну – На сегодняшнем собрании мы хотели поговорить о проблемах Уильяма Биббита. Кто начнет?

   И все погружается в туман. Только иногда всплывают обрывки разговора и лица людей

— Как ты думаешь, Билли, почему ты заикаешься?

— Ты не писался по ночам от страха?

— Тебе не рассказывали в детстве страшных сказок про вурдалаков?

   И потом все опять погружается в туман. Только слышен голос Билли.

Билли — … исключили из университета из-за того, что перестал ххх-одить на военную п-п-пподготовку. Я не-не-немог выдержать. На-на-на пе-е-ерекличке, к-к-ко-огда офицер выкликал «Бибиббит», я не мо-о-ог отозваться… Полагалось ответить: «З-ззззз… Здесь, сэр». А я-а-а ни за что не мммог….

Гну – Билли, вы можете вспомнить, когда у вас возникли затруднения с речью? Когда вы начали заикаться?

Билли – (как бы смеется) – Н-ннн-аачал заикаться? Начал? Я начал заикаться с первого своего слова: мммм-аама.

   Потом вообще ничего не видно кроме тумана. Из тумана вдруг выплывает стул. Виден настолько отчетливо, что можно рассмотреть отпечаток пальца на непросохшем лаке. Стул висит несколько секунд, потом скрывается в тумане. Затем из тумана выплывает полковник Маттерсон на своем кресле. Он читает по своей ладони.

Маттерсон – Так… Флаг – это… Америка. Америка это слива. Персик. Арбуз. Америка это … леденец… тыквенное семечко. Америка это телевизор. Теперь крест… Крест – это Мексика. Мексика это грецкий орех. Фундук. Мексика – это радуга. Радуга… деревянная… Теперь… Зеленая овца…

   Полковник скрывается в тумане. Вместо него появляется Банчини.

Банчини – Я устал. Я выбился из сил, чтобы сладить с работой, которая другим дается легче легкого. Я боролся с пуговицей на комбинезоне, потел, определяя время по часам. Я не надеялся сладить с ней. С самого начала я знал, что она мне не по силам. Но должен был стараться, чтобы не пропасть совсем. Так сорок лет я смог прожить, если не в самом мире людей, то хотя бы на обочине. И я устал.

   Банчини тоже скрывается в тумане. На несколько секунд появляется индейский вождь и белая женщина. Они молча исчезают в тумане. Потом появляется крупно лицо билли. Лицо открывает рот, но звука не слышно. Лицо исчезает и только теперь до нас доходит его голос.

Билли – Даже когда предложение делал и то ссс-сплоховал. Я сказал: — Ммм-илая, будь мммоооей жжжж… жжж… И она раасхохоталась…

Голос сестры – Ваша мать, Билли, рассказывала мне об этой девушке. Судя по всему, она вам далеко не ровня. Как вы полагаете, чем же она вас так напугала.

Билли – Я ее любил.

Голос индейца — И тебе, Билли, я ничем не могу  помочь. Ты сам понимаешь.  Ты  должен

знать, что как только  человек пошел кого-нибудь выручать,  он полностью

раскрылся.  Высовываться нельзя.   Билли, ты сам знаешь это не  хуже других.

Чем я  могу помочь?   Заикания твоего  не исправлю.  Шрамы от  бритвы на

запястьях и  ожоги от  окурков на  руках не  сотру. Другую  мать тебе не

найду.  А  если старшая сестра  издевается над тобой,  стыдит тебя твоим

недостатком  и  унижает  тебя  так,  что  у тебя ни капли достоинства не

осталось, — с этим я тоже  ничего не могу поделать.

   И только после этого из тумана появляется лицо Билли. Появляются поочередно из тумана и пропадают разные лица: солдат с обожженным лицом, офицер американской армии, правительственные чиновники, пьяный вождь, черный санитар – О, так от, вождь Швабра, о так от… Вот и поспи себе от греха подальше… Потом из тумана появляется олень с красивыми рогами. Олень почему-то не исчезает, он вертит красивой головой.

Голос Гну (плавающий, зыбкий) – Что ж… поскольку Билли решил уйти от обсуждения, может быть кто-нибудь еще захочет рассказать о своих затруднениях

Голос Макмерфи (звонкий и четкий) – Честно сказать, я бы хотел…

   От звука этого голоса олень встрепенулся, испугался и убегает, но, зацепившись рогами за туман, утаскивает его с собой. Больше тумана нет. Все видно совершенно отчетливо.

Мак –   — …Помните, на днях мы голосовали, когда нам смотреть  телевизор?

Вот, а сегодня пятница, и я  подумал, не потолковать ли об этом  снова — может, еще у кого-нибудь прибавилось храбрости?

Гну     — Мистер Макмерфи, задача нашего  собрания — лечебная, наш метод  —

групповая терапия, и я не убеждена, что эти несущественные жалобы…

 Мак    —  Ладно,  ладно,  хватит,  слышали.  Я  и  еще  кое-кто  из  ребят решили…

 Гну    —  Одну  минуту,  мистер  Макмерфи,  позвольте  мне  задать  вопрос

группе:  не кажется ли вам, что мистер Макмерфи навязывает больным  свои

желания?  Мне  думается,  вы  будете  рады,  если его переведут в другое отделение.

    ( С минуту все молчат. )

Сканлон     — Дайте ему проголосовать, почему  запрещаете?  Хотите сдать его  в

буйное только  за то,  что предлагает  голосование?   Почему нам  нельзя смотреть в другие часы?

Гну     — Мистер Сканлон, насколько я помню, вы три дня отказывались  есть,

пока  мы  не  разрешили  вам  включать  телевизор  в  шесть вместо шести тридцати.

Сканлон     —  Надо  же  людям  смотреть  последние  известия?   Да  они  могли

разбомбить Вашингтон, а мы бы еще неделю не знали.

Гну     — Да?   И вы готовы  пожертвовать последними известиями  ради того,

чтобы  увидеть,  как  два  десятка  мужчин  перебрасываются  бейсбольным мячиком?

Сканлон     — И то и другое нельзя ведь? Наверно, нельзя. А-а, шут с ним…  На этой неделе вряд ли будут бомбить.

Хардинг     — Пусть он голосует, мисс Гнусен.

Гну     —  Хорошо.  Но,  по-моему,  перед  нами  яркое доказательство того,

насколько  он   расстраивает  некоторых   пациентов.    Что  именно   вы предлагаете, мистер Макмерфи?

 Мак    — Предлагаю снова проголосовать за то, чтобы мы смотрели  телевизор днем.

 Гну    — Вы уверены,  что еще одного  голосования вам будет  достаточно? У нас более важные дела…

 Мак    — Мне достаточно.  Просто охота поглядеть,  у кого из  этих чудаков есть храбрость, а у кого нет.

 Гну    — Именно такие разговоры, доктор  Спайви, и наводят меня на  мысль,

что больным было бы приятнее, если бы Макмерфи перевели от нас.

Чесвик     — Пусть голосует, почему нельзя?

Гну     —  Конечно,  можно,  мистер   Чесвик.   Группа  может   приступать.

Поднятия рук вам  довольно, мистер Макмерфи,  или настаиваете на  тайном голосовании?

Мак   — Я хочу видеть руки. И которые не поднимутся, тоже хочу видеть.

Гну     — Все, кто желает смотреть телевизор днем, поднимите руки.

Голос индейца – Первой поднимается рука Макмерфи, потом другая, третья, пока все острые не подняли руки. Они подняли руки не просто за бейсбол. Но и против старшей сестры, против того, что она хочет отправить Макмерфи в буйное, против ее издевательств и унижений, против того, что она говорила и делала, и давила их многие годы.

Гну —  — Я насчитала только двадцать, мистер Макмерфи.

Мак     — Двадцать? Ну  так что? Нас  тут двадцать и  есть… – (Он  осекся,

поняв, о чем речь.) — Э-э, постойте-ка…

Гну     — Боюсь, что ваше предложение не прошло.

Мак     — Да постойте минутку, черт возьми!

Гну     —  В   отделении  сорок   больных,  мистер   Макмерфи.  Сорок.    А

проголосовали  только  двадцать.  Чтобы  изменить  распорядок, вам нужно

большинство. Боюсь, что голосование закончено.

Голос индейца —     По всей комнате опускаются руки. Люди понимают, что их победили,  и

пытаются улизнуть обратно в безопасный туман.  Макмерфи вскочил.

Мак     — Гадом буду. Вон вы как решили повернуть? Этих старых пней  голос

включаете?

Гну     — Доктор, разве вы не объяснили ему порядок голосования?

 Док    —  К  сожалению…  Действительно  требуется большинство, Макмерфи. Она права. Права.

Гну     — Большинство, мистер Макмерфи, — таков устав отделения.

 Мак    —  И  переделать  чертов  устав,   я  так  понимаю,  можно   только

большинством? Ну,  ясно. Видал  я всякое  буквоедство, но  до такого сам черт не додумается!

Гну     — Очень жаль, мистер Макмерфи, но это записано в нашем  распорядке, и если вам угодно, я могу…

Мак     — Так вот чего стоит эта брехня про демократию… Мама родная…

Гну    —  Вы,  кажется,  расстроены,  мистер  Макмерфи.  Доктор,  вам   не

кажется, что он расстроен?  Пожалуйста, примите к сведению.

Мак     — Кончайте эту музыку, сестра. Когда человека берут за одно  место,

он имеет право кричать. А нас берут как хотят.

Гну     —  Доктор,  ввиду  состояния  больного,  может  быть,  нам  следует

закрыть сегодняшнее собрание раньше?

Мак     — Погодите!  Погодите минуту, дайте мне поговорить со стариками.

Гну     — Голосование закончено, мистер Макмерфи.

Мак     — Дайте поговорить с ними.

Голос индейца —     Он идет к нам через всю  комнату. Он делается все больше и  больше.

Лицо у  него красное,  горит. Он  лезет в  туман и  пробует вытащить  на

поверхность Ракли, потому что Ракли самый молодой.

Мак     — А ты  что, друг? Хочешь  смотреть финалы?   Бейсбол.  Бейсбольные матчи. Тогда подними руку, и все.

Ракли     — На … Жену.

 Мак    —  Ладно,  Бог  с  тобой.  А  ты,  сосед, ты что? Как тебя?  Эллис?

Скажи, Эллис, хочешь смотреть игры по телевизору?  Тогда подними руку.

Голос индейца —      Руки Эллиса прибиты к стене — нельзя считать, что голосует.

Гну     — Мистер Макмерфи, я  сказала: голосование окончено. Вы  делаете из себя посмешище.

     (Он не слушает ее. Он обходит хроников)

Мак     —  Давайте,  давайте,  всего  один  голос от вас, чудные, поднимите

хоть одну руку. Докажите ей, что еще можете.

Банчини     — Я устал. — Пит качает головой.

Полковник     —  Ночь  это…  Тихий  океан…

Мак     — Кто  из вас,  ребята, подаст  голос? И  тогда у нас преимущество,

неужели не понимаете?  Мы должны это  сделать, а иначе  … Нас поимели!

Придурки, неужели ни один из вас не поймет, что я говорю, и не  поднимет

руку?  Ты, Габриэль?  Джордж? Нет? А ты, вождь, ты как?

Голос индейца —     Он  стоит  надо  мной  в  тумане.  Почему он не хочет оставить меня в покое?

 Мак    — Вождь, на тебя последняя надежда.

    ( Старшая  сестра  складывает  бумаги;  остальные сестры стоят вокруг

нее. Наконец и она встает.)

 Гну    — Итак, собрание переносится. Примерно через

час прошу сотрудников собраться в  комнате для персонала. Так что,  если нет других…

Голос индейца —    Поздно, теперь  я ее  не остановлю. Мою руку.  Макмерфи что-то  сделал с ней

еще в первый день, заколдовал своей  рукой, и она действует не так,  как

я велю.  Смысла в  этом нет,  дураку ясно,  и сам  бы я  никогда так  не

поступил. По одному тому, как смотрит на меня сестра и не находит  слов,

я  понимаю,  что  меня  ждет  неприятность,  —  но остановиться не могу.

Макмерфи  задействовал  во  мне  скрытый  контур, и какая-то сила медленно поднимает мою руку,

чтобы за нее вытащить  меня  из  тумана  на  голое  место,  там я стану легкой

добычей Комбината. Это Макмерфи делает, его провод…

     Нет. Неправда. Я поднял ее сам.

    ( Макмерфи гикает, заставляет индейца встать, лупит по спине.)

Мак     — Двадцать  один! С  вождем двадцать  один человек!  И если  это не

большинство, плюньте мне в глаза!

     — А-ха-ха! — Вопит Чесвик.

     (Другие острые идут к индейцу. Сестра говорит слоа «собрание было закрыто», но звука ее голоса не слышно. Вместо этого слышен голос индейца)

Голос индейца – «Собрание было закрыто», — говорит сестра. Улыбку еще не сняла,  но

когда  уходит  из  дневной  комнаты  к  посту,  затылок  у нее красный и

набухший, словно она вот-вот взорвется.

              Эпизод девятнадцатый

Голос индейца — Но она не взрывается, пока  еще нет, еще час не  взрывается. Улыбка

ее за стеклом кривая и странная,  такой мы раньше не видели. Она  просто

сидит.  Вижу,  как  поднимаются  и  опускаются  у нее плечи при вдохах и выдохах.

     Макмерфи  смотрит  на  стенные  часы  и  говорит,  что  игра сейчас

начнется. Он у фонтанчика для питья вместе с другими острыми на  коленях

драит плинтус.  Я в  десятый раз  за сегодня  подметаю чулан  для щеток.

Сканлон  и  Хардинг  возят  по  коридору  полотер, растирают свежий воск

блестящими восьмерками.  Макмерфи еще  раз говорит, что игра уже  должна

начаться, и встает,  бросив тряпку на  полпути. Остальные не  прекращают

работу. Макмерфи проходит мимо окна, она свирепо глядит на него  оттуда,

и он ухмыляется ей так, словно  уверен, что теперь он ее победил.  Когда

он  откидывает  голову  и  подмигивает  ей,  она  опять легонько дергает головой в сторону.

     Все  следят  за  его  перемещениями,  но  смотрят  украдкой,  а  он

подтаскивает  свое  кресло  к  телевизору,  включает  его и садится.  Из

вихря на  экране возникает  картинка: попугай  на бейсбольном  поле поет

куплеты о  бритвенных лезвиях.  Макмерфи встает  и прибавляет громкость,

чтобы заглушить музыку из репродуктора на потолке, ставит перед  креслом

стул, садится,  скрещивает ноги  на стуле,  разваливается и  закуривает.

Чешет живот и зевает.

 Мак    — Аоу-у! Теперь бы только пива и сардельку.

 Голос индейца —    Сестра глядит  на него,  и нам  видно, что  лицо у  нее краснеет, а

губы шевелятся. Она  оглядывает коридор:   все наблюдают, ждут,  что она

сделает,  —  даже  санитары  и  маленькие  сестры  поглядывают  на   нее

исподтишка, и молодые врачи, которые уже потянулись на собрание, —  даже

они наблюдают.   Она сжимает  губы. Опять  смотрит на  Макмерфи и  ждет,

когда кончится песня о  бритвенных лезвиях; встает, подходит  к стальной

двери, где у нее панель управления, нажимает выключатель, и картинка  на

экране,  скомкавшись,  растворяется  в  сером.  На экране ничего, только

бусинка света глядит на Макмерфи, как глазок.

     А  его  этот  глазок  ни  капли  не  смущает. Мало того, он даже не

подает  виду,  что  картинку  выключили;  он  берет  сигарету  в  зубы и

нахлобучивает шапку чуть ли не  на глаза, так, что должен  отвалиться на

спинку, если хочет видеть экран.

     Так  и  сидит:  руки  закинул  за  голову,  ноги  на сиденье стула,

дымящаяся сигарета торчит из-под шапки, он смотрит телевизор.

     Сестра терпит  это сколько  может; потом  подходит к  двери поста и

кричит ему, чтобы он помог остальным  с уборкой.  Он не обращает  на нее внимания.

 Гну    —  Мистер  Макмерфи,  я  говорю,  в  это  время  дня вам полагается работать.  Мистер Макмерфи, я вас предупреждаю!

    ( Все  прекратили  работу.  Она   оглядывается  вокруг,  выходит   из

стекляшки, делает шаг к Макмерфи.)

 Гну    — Вы помещены сюда,  понимаете? Вы… Подлежите моей  юрисдикции…

Моей  и  персонала.  —  (Она  поднимает  кулак,  красно-оранжевые   ногти

прожигают ей ладонь.)  — В моей юрисдикции и в моей власти!..

     (Хардинг выключает полотер,  оставляет его в  коридоре, подтаскивает

к себе стул, садится рядом с Макмерфи и тоже закуривает).

  Гну   — Мистер Хардинг! Вернитесь к работе, предусмотренной распорядком!

Голос индейца —     Голос ее звучит так, как будто  пила налетела на гвоздь, и мне  это

показалось до того забавным, что я чуть не рассмеялся.

 Гну    — Мистер Хардинг!

    ( Потом  подходит  Чесвик  и  приносит  себе стул, потом Билли Биббит, потом  Сканлон, потом  Фредриксон и  Сефелт, и  вот уже  все

побросали тряпки и щетки и приносят стулья).

  Гну   — Пациенты… Прекратите. Прекратите!

 Голос индейца —    Мы  все  сидим  перед  погашенным  телевизором, уставившись в серый

экран, словно наблюдаем игру  в натуре, а она  кричит и беснуется у  нас

за спиной.

     Если бы кто-нибудь вошел и  увидел это — как люди  смотрят погасший

телевизор,  а  пятидесятилетняя  женщина   верещит  им  в  затылок   про

дисциплину, порядок  и про  наказание, он  подумал бы,  что вся компания

спятила с ума.

                 Эпизод двадцатый

   Индеец с ведром и тряпкой стоит перед железной дверью с глазком. За этой дверью происходят собрания персонала. Индеец стучит. Дверь немного приоткрывается. Гнусен буравит его взглядом. Потом пропускает его в комнату. Индеец сразу лезет в угол и начинает на четвереньках протирать пол и плинтусы. Сестра продолжает дырявить его спину. Все собравшиеся молча ждут. Наконец она спохватывается, берет кофе и осторожно размешивает сахар.

Док – Ну что, друзья, не пора ли нам начинать? (нервничает, ерзает, достает часы, заводит) – О…! Давно пора! Это совещание, как  большинству

известно, созвала  мисс Гнусен.  Перед собранием  терапевтической группы

она  позвонила  мне  и  сказала,  что,  по ее мнению, Макмерфи вызывает в

отделении беспорядки. Отличная  интуиция — в  свете того, что  произошло

несколько минут назад, — вам не кажется? После  сегодняшнего, никто не станет

утверждать,  что  мы  имеем  дело  с обыкновенным человеком. Определенно

нет. Он является фактором беспорядка, это очевидно. И… Э-э… Как  мне

кажется, цель  нашей беседы  — решить,  какие действия  мы предпримем  в

отношении больного.   Насколько я  понимаю, сестра  созвала совещание  —

поправьте  меня,  если  я  заблуждаюсь,  мисс  Гнусен, — чтобы мы с вами

обсудили ситуацию и выработали единое мнение о том, как нам поступить  с

мистером Макмерфи.

    ( Он  смотрит  на  нее  искательно,  но  она  по-прежнему молчит. Она

подняла лицо к потолку и, можно  подумать, не слышала ни слова.

     Доктор  поворачивается  к  молодым  врачам,  которые сидят рядком в

другом  конце:  все  закинули  правую  ногу  на  левую, у всех на правом

колене чашка кофе.)

 док    —  Я  понимаю,  друзья,  вы  еще  не  успели поставить ему диагноз,

однако вы имели возможность наблюдать его в деле.  Что вы думаете?

Голос индейца —     Вздергивают головы. Ловко их  прищемил. Переводят взгляд с  него на

старшую  сестру.  Непонятно  даже,  как  за  несколько минут она забрала

прежнюю власть.

Если  эти  ребята  выступят  неудачно, стажироваться им дальше в

Портленде, в больнице для алкоголиков. Заерзали, как доктор.

Первый стажер     — Да, он  определенно вносит элемент  беспорядка.

     (Они все попивают кофе и думают.  Потом вступает следующий):

Второй стажер     — И может представлять собой реальную опасность.

Док     — Верно, верно…

Первый     — Причем немалую опасность.

Нельзя  забывать,  что  этот  человек  совершал  насильственные действия

единственно для того, чтобы быть переведенным из колонии в  относительно

комфортабельные условия больницы. Н_а_м_е_р_е_н_н_о совершал.

Третий стажер — Конечно, сама природа этого умысла свидетельствует о том, что  он

просто хитрый мошенник, а отнюдь не душевнобольной.

Голос индейца —    Он оглядывается — как она к этому отнеслась? — И видит, что она  не

шевелится  и  вообще   не  подает  признаков   жизни.   Зато   остальные

уставились на  него сердито,  как будто  он сказал  ужасную грубость. Он

видит, что хватил через край, хочет обратить все в шутку и хихикает:

Третий     — Ну, знаете, как говорится…: тот, кто идет не в ногу, слышит другой барабан.

(  Первый молодой ставит чашку, достает из кармана  трубку величиной с кулак и поворачивается к нему)

Первый     —  Скажу  откровенно,  Алвин, ты меня

разочаровал.  Даже  если  не  читать  историю  его  болезни,  достаточно

присмотреться к тому, как  он ведет себя в  отделении, — и сразу  станет

ясна вся нелепость твоей догадки.  Этот человек не просто очень и  очень

болен, но, на мой взгляд,  еще и потенциально агрессивен.   Мне кажется,

именно это беспокоило мисс Гнусен,  когда она созвала нас на  совещание.

Неужели  ты  не  распознал  классический  тип  психопата?   Более  ясной

картины я не видел. Этот человек — Наполеон, Чингисхан, Аттила.

Второй     — Роберт прав,  Алвин. Ты видел,  как он сегодня  вел себя?   Когда

один его план провалился, он вскочил с кресла и готов был пустить в  ход

кулаки.  Скажите  нам,  доктор  Спайви,  что  говорится  в  его  деле  о

хулиганских проявлениях?

 Док    — Явные нелады с дисциплиной и властями.

Первый     — Вот.  Документы свидетельствуют,  что он  неоднократно и  на деле

проявлял  враждебность  к  людям,  олицетворяющим  власть, — в школе, на

военной  службе,  в  тюрьме!  И,  по-моему,  его  действия  после  этого

скандального  голосования  недвусмысленно  показывают,  чего  ожидать  в

дальнейшем.  – ( Он  замолчал,   нахмурясь,  заглянул  в  трубку,   потом

вставляет ее в рот, зажигает спичку и с громким хлопком всасывает  пламя

в чашечку. Раскурил  трубку и сквозь  желтое облако дыма  бросает взгляд

на старшую  сестру; Та молчит, и он продолжает  еще бойчее и  увереннее)  —  Задумайся на минуту,

Алвин, и представь  себе, представь,

что будет с любым  из нас, окажись мы  в индивидуальной терапии с  глазу

на глаз с мистером Макмерфи. Представь,  что вы с ним подошли к  чему-то

сокровенному и болезненному, и  тут он решает, что  с него хватит —  как

он выразится? — «Хватит дурачку студенту во мне копаться».  Ты  говоришь

ему, что он не должен относиться  к тебе враждебно, а он тебе  отвечает:

«Пошел  ты…»  Ты  просишь  его  успокоиться — разумеется, внушительным

тоном,  —  и  тут  этот  стокилограммовый  ирландский детина, этот рыжий

психопат, бросается на тебя прямо через стол. Готов ли ты да и любой  из

нас, если на то пошло, к такому повороту в беседе с мистером Макмерфи?

Голос индейца —     Он  вставляет  свою  громадную  трубку  в  угол  рта, растопыривает

пальцы  на  коленях  и  ждет.   Все  вспоминают  толстые  красные   руки

Макмерфи, его кулаки в шрамах  и шею, ржавым клином выходящую  из выреза

майки.  От  этих воспоминаний стажер  Алвин становится бледным  — словно

желтый табачный дым, который выдувал на него товарищ, осел на его лице.

Док     — Так вы считаете, что  разумнее, отправить

его в буйное?

Первый     —  По  крайней  мере  безопаснее,  я  считаю.

Третий     —  Боюсь,  что  должен  взять  свои  слова назад и присоединиться к

Роберту, хотя бы ради самосохранения.

     (Все смеются.  Все отпивают кофе, кроме  парня с трубкой, у него с  ней большие

хлопоты, трубка то  и дело гаснет,  он чиркает спичками,  сосет, пыхает,

шлепает губами.   Наконец она раскурилась,  как ему надо,  и он, немного

гордясь, говорит)

Первый стажер    — Да, боюсь,  нашего рыжего друга  Макмерфи ждет буйное  отделение.

Знаете, что я заключил, понаблюдав за ним эти несколько дней?

Третий     — Шизофреническая реакция?

     (Трубка качает головой)

Второй     —  Латентная   гомосексуальность  с   формированием  реакций?

     (Трубка опять качает головой и закрывает глаза)

Первый     —   Нет,   -(  и   улыбается   всему   собранию.)   — Н_е_г_а_т_и_в_н_ы_й Э_д_и_п_о_в. Да, в пользу этого говорит многое. Но каков  бы

ни был окончательный диагноз, мы  должны помнить одно: мы имеем  дело не с обыкновенным человеком.

Гну     — Вы… Очень и очень ошибаетесь, мистер.

Голос индейца —     Это старшая сестра.

     Все  головы  резко   поворачиваются  к  ней   —  моя  тоже,   но  я

спохватываюсь  и  делаю  вид,  что  вытираю  пятнышко  на  стене.    Все

растерялись черт знает как. Думали,  предлагают то, что ей хочется,  то,

что  она  сама  хотела  предложить  на  совещании. А оказалось, что ее вовсе не устраивает, чтобы Макмерфи был необыкновенным.

Гну  —  Нет.  Я  не  согласна.  Решительно.  – ( И  улыбается  всем.) – Не согласна, что его  надо отправить в  буйное, это самый  легкий путь, это

значит  просто  свалить  свою  работу  на  других, и не согласна, что он

какое-то исключительное создание, какой-то сверхпсихопат.

     (Она  ждет,  но  возражать  никто  не  собирается)  

     —  Признаюсь,  когда  я  стала  рассматривать  мистера Макмерфи как

причину  беспорядков,  первой  моей  мыслью  было перевести его в буйное

отделение. Но  теперь, мне  кажется, поздно.   Исправим ли  мы переводом

тот вред, который  он уже причинил  отделению? Мне кажется,  нет — после

сегодняшнего.  Мне  кажется, если мы  просто переведем его  в буйное, мы

сделаем  именно  то,  чего  ожидают  от  нас  пациенты. Для них он будет

мучеником.  Мы лишим их возможности убедиться в том, что он вовсе  не…

Как вы изволили выразиться, мистер, «исключительная личность»?

    ( Она отпивает  кофе и  ставит чашку;  чашка стукнула  по столу,  как

молоток судьи; трое молодых сидят выпрямившись)

 Гну    — Нет. Ничего подобного! Ничего исключительного. Он просто человек, и не более  того,

и  одолеваем  теми  же  страхами,  той  же трусостью и робостью, которые

одолевают  любого   человека.  Еще   несколько  дней,   и,  могу   смело

утверждать, он докажет это нам,  а также пациентам. Если мы  оставим его

в отделении, дерзости  у него, я  уверена, поубавится, доморощенное  его

бунтарство исчерпает  себя, и,  — (она  улыбается, уже  видя то,  чего не

понимают  остальные,)  —  наш  рыжеволосый  герой съежится в нечто вполне

знакомое  другим  пациентам  и  не  вызывающее  уважения:   в хвастуна и

фанфарона из тех, кто влезает  на возвышение и сзывает сторонников,  как

это проделывал на  наших глазах мистер  Чесвик. Много их, таких крикунов, шумят, бузят, а едва  только опасность

начинает угрожать им самим, тут же идут на попятный.

Первый     —  Пациент  Макмерфи… не кажется мне

трусом.    

Гну — Мистер Гидеон, я не сказала,  что он именно трус, о нет.   Просто

он очень  любит одного  человека.   Будучи психопатом,  он слишком любит самого себя,

мистера  Рэндла  Патрика  Макмерфи  и  не  станет  зря  подвергать себя опасности. Если  мы просто  подождем немного,  наш герой  аккуратно сдуется.

Первый     — Но на это уйдет не одна неделя…

Гну     — А мы никуда и не торопимся. –(  И встает очень довольная  собой) — В  нашем распоряжении недели, месяцы, а  если

надо, годы.  Не забывайте, что мистер Макмерфи п_о_м_е_щ_е_н сюда.  Срок

его пребывания в больнице полностью зависит от нас.  А теперь, если  нет других вопросов… Собрание закончено.

             Эпизод двадцать первый

   Голос индейца – На следующей неделе Макмерфи доставал старшую сестру и санитаров, и больным это ужасно нравилось. Спор он выиграл, но все равно продолжал гнуть свою линию: кричал на весь коридор, смеялся над санитарами, приводил в отчаяние сестер и врачей.

   По коридору отделения к доске объявлений идет старшая сестра. Она прикалывает к доске листок. К ней подходит Макмерфи.

Мак — Досточтимая мисс Гнусен, не откажите в любезности сообщить нам размер вашего бюста. А заодно уж, если вы конечно не против, и объем вашей грандиозной груди в дюймах. Дивны дела Твои, Господи… Вы согласны со мной, мисс Гнусен?

(она уходит, не говоря ни слова, не желая его замечать)

Чесвик – (читает объявление) – Мак, она назначила тебя главным по писсуарам. Теперь тебе придется драить туалеты.

Макмерфи подходит к сестринскому посту и вежливо стучит в окно.

Мак – Благодарю вас, мисс, за оказанное мне с вашей стороны высокое доверие.

Гну – Не стоит благодарности. Просто делайте свою работу, мистер, и этого довольно.

   Вечером Макмерфи что-то пишет на листе бумаги. В левой руке у него зеркальце.

                Эпизод двадцать второй

   Утром старшая сестра с санитаром входит в туалет. Макмерфи в это время с песнями драит писсуары.

Гну – Мистер Макмерфи. Санитары жалуются на вас. Вы недобросовестно относитесь к порученному вам делу.

Мак – Напротив, мисс Гнусен. Я стараюсь изо всех сил. Это наоборот санитары охлаждают мой пыл, уверяя меня, что никто не собирается есть из этих писсуаров. А для того, чтобы, сами понимаете, туда отлить, так они меня убеждают, и так чисто.

Гну – ну что ж. тогда разрешите мне проверить вашу работу.

Мак – С превеликим удовольствием. Я весь так и сгораю от нетерпения.

   Сестра подносит зеркальце к краю писсуара. Одного, другого, третьего…

Гну – Это безобразие… Нет… Это форменное безобразие… Ужас!!!… Такая грязь!

Макмерфи незаметно прикрепляет жвачкой листок в писсуаре.

Мак – Нет… Я стараюсь… Я сильно стараюсь…

   Сестра подходит к писсуару и с помощью зеркала читает записку. Она охает и роняет зеркальце в писсуар. Потом ядовито смотрит на Макмерфи

Гну – Пациент, ваша задача делать раковины чище, а не наоборот.

Голос индейца – А вообще, чистотой в отделении уже не очень занимались. Вместо дневной уборки все садились перед телевизором, и Макмерфи начинал травить свои байки. В ту неделю, слушая его свободный громкий смех, глядя, как он чешет живот, потягивается, зевает, я переставал бояться, что против него старшая сестра со всем Комбинатом. Я думал, что он и вправду необыкновенный. Он не дает им скрутить и перекроить себя.

   Я многое увидел по-другому. Я догадался, что туманная машина испортилась. В первый раз я видел людей без всегдашнего черного контура, а однажды ночью даже смог увидать то, что за окнами. Наверное и остальные больные стали смотреть на мир другими глазами.

   Нам показывают отрывок очередного группового собрания.

Чесвик — Почему надо  запирать спальни по  выходным?  Неужели и по выходным мы сами себе не хозяева?

Мак    — Да, мисс Гнусен. Почему?

Гну    — Мы  знаем по  прошлому опыту,  что если  не запирать  спальни, вы

после завтрака снова ляжете спать.

Чесвик     —  Это  что,  смертный  грех?  Ведь  нормальные люди поздно спят по

субботам и воскресеньям.

Гну     — Вы  находитесь в  этой больнице, потому что  доказали свою  неспособность встроиться  в общество.

Доктор и  я считаем,  что каждая  минута, проведенная  в обществе других

пациентов,  за   некоторыми  исключениями,   действует  благотворно,   и

наоборот,  каждая  минута,  проведенная  в  одиночестве, в задумчивости,

только увеличивает ваше отчуждение.

Чесвик     — Так вот  из-за чего собирают  по восемь душ,  когда ведут на  тт,

или фт, или еще какую-нибудь Х?

Гну     — Совершенно верно.

Сканлон     — Значит, если хочется побыть одному — ты больной?

Гну     — Я этого не сказала…

Хардинг     — Значит, если я иду в уборную  облегчиться, мне надо  взять с собой

семь приятелей, чтобы не давали мне задуматься на стульчаке?

    (Пока она изобретала ответ, Чесвик вскакивал и кричал ей)

Чесвик     — Да, так, что ли, получается?

     (И другие острые, сидевшие вокруг, говорили):

     — Да, да, так, что ли, получается?

    (Она  ждала,  когда  они  уймутся  и  восстановится  тишина, а потом

спокойно отвечала):

 Гну    —  Если  вы  немного  успокоитесь  и  будете  вести себя как группа

взрослых на дискуссии,  а не как  дети в песочнице,  мы спросим доктора,

не  считает  ли  он  целесообразным  внести  изменения  в нашу методику. Доктор?

Чесвик — А что же тогда с сигаретами, мисс Гнусен?

Мак —  Да,  док,  что  с  сигаретами?  Какое  она  имеет  право держать

сигареты —  наши сигареты  — у  себя на  столе, будто  она их  купила, и

откидывать  нам  по  пачечке,  когда  ей  заблагорассудится?  Мне это не

очень интересно —  покупать сигареты и  чтобы кто-то говорил  мне, когда

их можно курить.

Док     — Что там с сигаретами, мисс Гнусен? Я, кажется, ничего не знал…

Гну     — Доктор,  я считаю,  что выкуривать  за день  три, четыре,  а то и

пять  пачек  —  слишком  много.   А  именно  это  и происходило у нас на

прошлой неделе  — после  прибытия мистера  Макмерфи… И  я решила,  что

разумнее  всего  взять  на  хранение  сигареты,  купленные  больными,  и

выдавать каждому по пачке в день.

Сканлон – Что вы скажете на это, док?

Док – Ну… курение… вообще-то вредно… А выкуривать по три-четыре пачки… вряд ли целесообразно…

Мартини – А мячик?

Док – Какой мячик?

Мартини – Мы хотим играть в мячик.

Хардинг – В баскетбол…

Чесвик – В футбол…

— В гандбол

— В бейсбол

— В волейбол

Мак – В литробол…(все острые веселятся)

Голос индейца – Он получал удовольствие до следующей среды.

            Конец двадцать второго эпизода

                Конец первой части

Размышляя над вопросом — много ли вы прочитали романов, которые не забудутся уже никогда? — пришла к ожидаемому ответу — не много. И один из этих «немногих» — роман Кена Кизи «Полёт над гнездом кукушки». Роман написан в 1962 году, вот уже почти пол века находит своих читателей и неуклонно продвигается в категорию «общественное достояние».

И дело не только в сюжете, который, в начале замедленный, подобно разжатой пружине сильным и резким рывком причиняет почти физическую боль в финале. И не в теме — «Не дай мне Бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума…». Хотя какая ещё тема, кроме темы безумия, так пугает и так притягивает одновременно?

Но в идее. Так какую же художественную идею воплотил Кизи в своём романе?

Наиболее известное толкование идеи романа — бунт свободного человека против системы. Соотечественник Кизи, профессор Орегонского университета Джордж Уикс выразил это так: «Как и многие наши произведения, этот роман написан о противоборстве одиночки-индивидуалиста с жёсткой общественной структурой. Общество в романе — это население и обслуга больничного отделения. Одиночка — симулянт МакМёрфи, свободная душа. А цербер, стоящий на страже рутины, стандартов и правил — старшая медсестра Рэтчет».

А если изменить масштаб? Что, если психиатрическая больница — это общество, конкретное общество, которое чем дальше от него отстоишь (например, через океан) тем оно привлекательнее? Иначе чем ещё объяснить, что почти все пациенты находятся в нём не только добровольно, но и стремятся туда? И МакМёрфи не исключение? А тот цербер, что стоит на страже устоев, очень хорошо понимает, что движет этими людьми — «комфорт, удобная жизнь, например; возможно, власть, уважение; денежные приобретения… возможно, всё вместе». И только оказавшись внутри, узнаешь, что ежедневный стаканчик сока предназначен для того, чтобы запить горькую пилюлю, а для бунтарей существует шоковый шалман. «Наша милая старшая сестра — одна из немногих, у кого хватает мужества постоять за высокую древнюю фолкнеровскую традицию в лечении инвалидов разума: выжигание по мозгу».

Второе, не менее распространённое понимание идеи романа — протест. Протест личности против любого насилия. Протест, выраженный самой высокой ценой — ценой отказа от свободы.

И вот ещё вопрос, который, казалось бы, должен помочь раскрыть идею романа: кто эти люди?

«Сефелт, а с тобой что? Да ничего, кроме припадков. Чёрт возьми, мой дядя закидывался так, как тебе не снилось, и вдобавок дьявола видел в натуре, но в сумасшедший дом не запирался. И ты бы мог так жить, если бы смелости хватило…»

Кто они — Сефелт, Хардинг, Билли Биббит? Душевнобольные или нормальные люди, отвергнутые больным обществом? Однозначного ответа на этот вопрос Кизи не даёт, но вот что интересно. Читатели романа делятся на две противоположные группы по характерному признаку. Одни с первых же страниц попадают в резонанс с текстом, им не мешает туманная машина, звон в голове и манипуляции старшей сестры со временем. Другие с трудом продираются сквозь метафоры, теряя надежду постичь происходящее. Что ж, Комбинат умеет приводить внутренний мир людей в соответствие внешнему. Но уже к третьей части романа чувство дискомфорта пропадает, и первые, и вторые неотрывно следят за развитием событий, напрочь позабыв, что воспринимают повествование через хронически больной разум Вождя.

Вкладывал ли 27-летний Кизи такие социально-глубокие идеи в свой роман? Или уже позже, когда «Полёт над гнездом кукушки» стал «библией» битников и хиппи, привил ему столь высокую идейность? Не знаю. Мне ближе другое.

«Полёт над гнездом кукушки» — это роман о борьбе двух лидеров. Борьбе за власть, за авторитет. Борьбе не на жизнь, а на смерть. Война! И здесь, каким бы воплощением зла и символом подавления свободы ни была мисс Гнусен — она на своей территории. За ней — сила, за ней — правда. Её правда. Тем большая правда, что против воли никто МакМёрфи в психушку не помещал! Это был его свободный выбор. Так что, с протестом против насилия Рэндел Патрик МакМёрфи опоздал. Именно поэтому за каждой его победой неизбежно следует реванш мисс Гнусен.

«Нас всех до единого расстреляют на рассвете. По сто кубиков каждому. Мисс Гнусен поставит нас к стенке, и мы заглянем в чёрное дуло ружья, заряженного торазинами! милтаунами! либриумами! стелазинами! Взмахнет саблей и — бабах! Транквилизирует нас до полного небытия».

А идея? Идея находится перед глазами — вынесена в эпиграф к роману, произнесена не раз и не два, и от этого, как ни странно, сокрыта.

One flew East,

One flew West,

One flew over the cuckoo’s nest!

И как у любой детской считалочки, смысл здесь простой и однозначный — выходи, тебе водить!

«— …Раньше я думал, что порка, которой тебя подвергает общество, — это единственное, что гонит по дороге к сумасшествию, но ты заставил меня пересмотреть мою теорию. Человека, сильного человека вроде тебя, мой друг, может погнать по этой дороге и кое-что другое.

— Да ну? Учти, я не согласен, что я на этой дороге, но что же это за «другое»?

— Это мы. — Рука [Хардинга] описала в воздухе мягкий белый круг, и он повторил: — Мы».

Вот так-то, Рэндел Патрик МакМёрфи. Поздно давать задний ход. Ты можешь и дальше шагать не в ногу, но ты не можешь покинуть строй. Всё равно тебе водить. Хочешь ты этого или уже нет.

Страна: США

Жанр: драма

Год производства: 1975

Режиссер: Милош Форман

Актеры: Джек Николсон, Луиза Флетчер, Уилл Сэмпсон

Слоган: «If he’s crazy, what does that make you?»

Награды и номинации: В 1976 году фильм получил премию “Оскар” в 5 номинациях.

Фильм Милоша Формана не понравился автору романа-первоисточника, но стал культовым во всем мире.

Смысл фильма “Пролетая над гнездом кукушки” заключается в ценности свободы. Картина рассказывает бунтарском духе и нежелании смиряться с условиями, в которые тебя порой ставит жизнь.

Фильм и книга

Когда завершилась церемония награждения “Оскар”, Кен Кизи, автор книги, по которой был снят фильм “Пролетая над гнездом кукушки”, выключил телевизор и сказал: “Они все испортили”.

У писателя было несколько причин выражать недовольство. Во-первых, Милош Форман изменил концепцию картины: если у Кизи повествование велось от имени Вождя – глухонемого индейца, страдающего галлюцинациями, то в кино на первый план вышел бунтарь МакМерфи.

А во-вторых, Форман иначе взглянул на сестру Рэтчед. В книге это не просто хладнокровная и властная женщина – это безэмоциональная машина. В фильме она получилась совершенно другой. А все дело в том, что Милош Форман считал эту историю своей личной. В своей книге режиссер писал об этом так: “Коммунистическая партия была моей сестрой Рэтчед, они говорили мне, что можно, а что нельзя”.

Кизи не раз сожалел о продаже авторских прав на экранизацию романа Кирку Дугласу. Сначала он сделал шоу на Бродвее, где сам сыграл роль МакМерфи, а затем передал права Майклу Дугласу, который стал продюсером картины Формана.

О чем фильм

Содержание фильма “Пролетая над гнездом кукушки”.

70-г годы ХХ века, США. В психиатрической лечебнице все идет своим чередом: стерильные стены, рутина из приема лекарств и игры в карты, просмотра новостей по телевизору, еды и сна.

Рутиной управляет единовластный правитель – сестра Милдред Рэтчед. Железная леди с нервами-канатами, она является образцовым работником. Она из тех, кто всегда руководствуется исключительно “благими намерениями”. И она истязает своих подопечных. Пациенты запуганы. Тех же, кто пытался протестовать, ждет сеанс терапии электрошоком…

Но все изменилось, когда на пороге клиники появился некий Р. П. МакМерфи. Он преступник. Чтобы не работать в исправительном учреждении, он решил изобразить сумасшествие. МакМерфи искренне рад, что попал в клинику. Но радоваться ему пришлось недолго. Вскоре он понял, что он попал в худшее место, чем тюрьма.

Не сумев смириться с тем, что кто-то подписывается на такое добровольно, новичок вносит в жизнь тихого госпиталя свои коррективы. Ему удается сплотить вокруг себя нескольких человек. Хардинг, “Вождь” Бромден, Билли Биббит, Чарли Чесвик, полковник Маттерсон и Мартини недовольны тиранией, но раньше они испуганно молчали.

Так началась история противостояния двух воль и двух мировоззрений… История, которая не могла закончиться ничем хорошим.

Объяснение концовки

Ближе к концу МакМерфи сознательно провоцирует сестру Рэтчед, а потом совершает против нее насильственные действия. Его признают буйным и назначают особое “лечение” – лоботомию. Один из пациентов, молчаливый Вождь, отказавшись смириться с тем, что свободолюбивый “Мак” обречен существовать в “режиме овоща”, убивает его. После этого он, единственный из всех пациентов, сбегает из лечебницы.

С одной стороны, объяснение концовки выглядит так: сильный человек имеет право на свободу. Осознав свою силу, этот человек вышиб двери и вышел на волю. Но у фильма есть еще и скрытый смысл.

Казалось бы, главной идеей картины “Пролетая над гнездом кукушки” является борьба свободной личности против Системы. Но проблема в том, что все герои фильма были свободны: они пришли в клинику сами и могли уйти в любой момент. На этом фоне смысл концовки фильма “Пролетая над гнездом кукушки” выглядит несколько иначе.

Почему до появления МакМерфи никто не уходил из клиники? Потому что герои понимали: они больны и им нужна помощь. То есть им нужен был контроль и порядок, обеспечиваемые сестрой Рэтчед. Аналогию провести несложно: “порядок в государстве обеспечивается дубиной полицейского”. МакМерфи – олицетворение борьбы ради борьбы: он не понимал ни цели, ни последствий своих действий. Бесцельные действия ни к чему хорошему не приводят.

Свобода без ответственности – это просто хаос. МакМерфи не смог сказать, что он будет делать со своей свободой (оценил он ее только когда потерял, и, в принципе, он сам был в этом виноват). Он прекрасно видел и понимал, что “так нельзя”. Но сказать, “как надо”, он не сумел. Он взлетел, не представляя, куда собирается приземлиться. То же самое он предлагал сделать и остальным. Прислушался к нему только Вождь. Что ждет его? Неизвестно.

Смысл фильма

Смысл Милоша Формана “Пролетая над гнездом кукушки” лежит на поверхности. Его картина – аллегория на государство как аппарат насилия и подавления. Он в точности цитирует Блаженного Августина, который однажды сказал: “Государство – создание человеческое, его цель – временная, оно создано насилием и держится принуждением.”

А еще “Пролетая над гнездом кукушки” – аллегория на общество, которое, несмотря на все усилия и стремления к свободе, вынуждено жить в существующей системе полного контроля личности.

Суть фильма – в демонстрации модели такого общества. Каждый из героев картины олицетворяет собой разные социальные роли людей в обществе. Сестра Рэтчед – это Государство. Точнее, это часть Системы, которая, при внешней видимости заботы, управляет обществом через авторитарный порядок.

Один из пациентов, Дэйл Хардинг, – типичный человек системы. Он живет по ее правилам и не приемлет никаких изменений, потому что хочет существовать в своей зоне комфорта. Он готов к изменениям, но только до тех пор, пока система будет ему это позволять.

Билли – типичная жертва. Его подавляет не только государство, но и окружение в лице его матери. МакМерфи для него – внешний выразитель его глубинного протеста. Он не смог выйти за рамки Системы, он был слишком слаб для этого. Его попытка закончилась трагически.

Чарли Чесвик – слабовольный и слабохарактерный человек, подавленный государством и задвинутый на его задворки. Вождь, прикидывающийся глухонемым, по своей воле остается в рамках Системы, и остается незамеченным ею. Остальные обитатели клиники – типичная серая масса, принимающая решения в зависимости от обстоятельств.

МакМерфи – пассионарная личность, готовая к решительным действиям и не желающая быть частью подобной системы. С точки зрения самой Системы он маргинальный и опасный элемент.

Герои фильма “Пролетая над гнездом кукушки” добровольно принимают правила навязанной им игры. Попытка отстоять свои интересы сводится к обычному потреблению. Переступить грань из всех героев смог только Вождь.

Основная мысль фильма “Пролетая над гнездом кукушки” звучит так: Система прежде всего в голове, а сломать ее можно, познав природу свободы как одного из главных принципов человеческого бытия.

Есть и другая трактовка картины. МакМерфи всем говорил, что хочет сбежать, и именно поэтому у него ничего не получилось. Вождь, никому не рассказывая о своих планах, в самом конце фильма сказал “Я готов” и, действуя по принципу “Здесь и сейчас”, покинул лечебницу.

Речь идет об избыточном потенциале – когда долго готовишься и очень хочешь, событие не наступает. Есть такая психологическая ловушка: рассказывая о своих планах, человек получает удовольствие, как будто бы уже совершил все, что хотел. Поэтому один из смыслов фильма может заключаться в фразе: “Никому не рассказывай о своих планах”.

Смысл названия

“Кто из дома, кто в дом, кто над кукушкиным гнездом…” Эти слова из детской считалочки произносит МакМерфи.

Чтобы понять смысл названия картины, нужно уяснить, что “Кукушкино гнездо” – сленговое американское название клиник для душевнобольных. В оригинале книга (и фильм) называется “ONE FLEW OVER THE CUCKOO’S NEST “. “Nest” означает не только “гнездо”, но и “убежище”. “Cuckoo” – не только кукушка, но и “ку-ку”, то есть душевнобольной.

Полет над таким местом без приземления означает обретение свободы. Именно это пытался сделать МакМерфи – и именно туда он желал увлечь своих товарищей.

Кстати, Кен Кизи стал настоящей иконой движения “Детей цветов” как в США, так и во всем мире – везде, где получили распространение и поддержку идеи свободы личности.

Похожие фильмы

Вот несколько картин, похожих по смыслу на “Пролетая над гнездом кукушки”:

• “Пробуждение” (США, 1990). Главный герой, врач, пытаясь “пробудить” пациентов, страдающих редким заболеванием, использует экспериментальные препараты;
• “Планета Ка-Пэкс” (Германия, США, 2001). Однажды в психиатрическую лечебницу попадает странный пациент, утверждающий, что он – представитель внеземной цивилизации;
• “Общество мертвых поэтов” (США, 1989). Эксцентричный учитель-вольнодумец заставляет своих учеников думать самостоятельно.

Действие происходит в 1963 году. Преступника Рэндла Патрика Макмёрфи (Джек Николсон) переводят из тюрьмы в психиатрическую клинику для экспертизы.

Попав в отделение, Рэндл Макмёрфи сразу сталкивается с жёстким распорядком, установленным старшей медсестрой Милдред Рэтчед (Луиза Флетчер). Эти строгости, а также вмешательство в личную жизнь больных во время сеансов групповой терапии вызывают протест у нового пациента. Вольнолюбивый Макмёрфи не понимает, почему люди, пусть даже и не совсем здоровые, терпят такое обращение со стороны персонала. Рэндл пререкается с медперсоналом, организует в отделении уголок азартных игр, проводит голосование, дабы получить разрешение больным неурочно посмотреть Мировую серию по телевизору. После неудачного голосования он сближается с хроническим больным по кличке Вождь — крупным индейцем, которого все считают глухонемым. Наконец, Макмёрфи устраивает самовольную отлучку из больницы, отправившись с группой пациентов на рыбалку.

В ходе консилиума лечащие врачи склоняются к тому, что Макмёрфи симулянт и его необходимо отправить назад в тюрьму отбывать срок. Однако старшая медсестра Рэтчед настаивает на том, чтобы оставить его в отделении. Задержанный для принудительного лечения, Макмёрфи неожиданно для себя узнаёт, что большинство пациентов в отделении находятся добровольно и его попытки посягнуть на власть медсестры совершенно бессмысленны. Купаясь в бассейне, Рэндл обменивается угрозами с санитаром Вашингтоном, после чего Вашингтон информирует Макмёрфи, что срок пребывания в больнице может длиться неопределённо долго по воле медиков, и решает бежать.

Во время очередного сеанса групповой терапии больной Чесвик теряет контроль над собой, устраивая большой скандал из-за сигарет. Макмёрфи разбивает стекло, чтобы достать для него сигареты, а Вождь пытается защитить Макмёрфи от санитаров, но взбунтовавшихся больных обездвиживают санитары из других отделений, вызванные медсестрой Рэтчед в качестве подкрепления. Затем всех троих отправляют на сеансы электрошоковой терапии. Перед процедурой Рэндл узнаёт, что Вождь умеет говорить и все слышит, но предпочитает хранить это в тайне от окружающих. Придя в себя и вернувшись назад в отделение, Макмёрфи решает, что дальше тянуть нельзя, и предлагает Вождю соучастие в побеге. Подкупив санитара ночной смены, он приглашает в отделение своих знакомых девушек и устраивает прощальную вечеринку. Когда Макмёрфи уже собирается покинуть больницу, один из пациентов, Билли Биббит намекает ему, что хотел бы переспать с одной из девушек. Молодые люди уединяются. После выпитого спиртного и бурной ночи Рэндл, как и все в отделении, засыпает, и таким образом задуманный им побег проваливается.

Наутро медсестра Рэтчед обнаруживает погром в отделении, признаки попытки побега и потерявшего девственность Билли Биббита. Рэтчед угрожает Биббиту тем, что расскажет о таком недостойном поведении его матери, близкой подругой которой она является, чем приводит его в состояние отчаяния и вынуждает выдать зачинщика ночной вечеринки. Биббита в суматохе оставляют ненадолго одного, и он кончает жизнь самоубийством, перерезав себе сонную артерию. Придя в ярость от того, что Рэтчед довела до самоубийства юного Биббита, Макмёрфи набрасывается на медсестру и с силой начинает её душить, но его в последний момент успевает обезвредить санитар, и Рэтчед выживает, получив серьёзную травму шеи.

Жизнь в больнице продолжается. Через некоторое время Рэндл снова появляется в отделении — Вождь видит, как его ведут под руки санитары. Вождь радуется возвращению своего единственного друга и говорит ему, что чувствует себя «большим, как гора» и готов совершить побег, но видит, что Макмёрфи никак не реагирует на его слова. Присмотревшись, он обнаруживает шрамы с левой и правой сторон лба и понимает, что тот перенёс лоботомию и теперь это уже не прежний Макмёрфи-симулянт с бунтарским характером, а вялый и инертный человек в состоянии глубокого слабоумия. Вождь говорит Макмёрфи, что не хочет уходить без него, но и не хочет оставлять его в таком состоянии. Тогда он произносит: «Пошли» — и душит Макмёрфи подушкой. Затем, выбив зарешёченное окно тяжёлой мраморной колонкой, вырванной из душевой, он выбирается на свободу и убегает прочь.

Похожие фильмы и сериалы

Список популярных актёров, режиссёров и сценаристов.

Пересматривая шедевр Милоша Формана, одного из главных авторов «чешской волны» 60-х, невозможно не признать, что «Пролетая над гнездом кукушки» (или «Полет над гнездом кукушки») не стареет в изображении «закулисья» общества и мира «за стеной». Темные времена не прошли. Но правда ли, медсестра самых строгих правил – исчадие ада? Сегодня сомневаюсь, хотя еще вчера я был в этом уверен.

«Боже! Вы, ребята, только и делаете, что скулите, как вам здесь тяжко, и ни черта не делаете, чтобы просто уйти?»

Кино о безумстве храбрых и безумии сильных и подавлении свободы воли в духе «Заводного апельсина» с годами воспринимается по-другому. Экранизация романа-бестселлера Кена Кизи рассказывает о судьбе бунтаря в исполнении Джека Николсона, которого переводят из тюрьмы в дурдом. Усмирить бандита пытаются черные санитары под надзором белой медсестры. Конфликт порядка и хаоса традиционный, смыслы понятны, разыграна драма бесподобно. Неслучайно картина с безупречно подобранным актерским составом забрала все главные «Оскары»: лучший фильм, режиссура, сценарий, актер и актриса.

В форманском комическом реализме медсестра Рэтчед – циничный диктатор, убежденный консерватор и воплощение тирании, а свободомыслящий МакМерфи – упрямый анархист, бунтарь без причины, который подталкивает трусливых душевнобольных к мятежу. Но Рэтчед – тетка твердая, жесткая и поразительно терпеливая. Женщина – образ репрессивной машины – запрещает мужикам даже смотреть бейсбол. Остается пялиться в пустой экран телевизора. Благо, МакМерфи с легкостью вживается в роль спортивного комментатора. Вот только дикая радость сменяется смертной тоской, когда дебошир узнает, что дурдом может стать его могилой. МакМерфи – враг народа, один против всех, а значит, там он пропадет и погибнет. На веки вечные.

Вольнодумец сходит с ума, что фильму, ставшему культовым для контркультуры, идет лишь на пользу. Николсон гениально кривляется, впадая в гнев, страдание и безумие. Он выгуливает дуриков на рыбалку, играет с ними в карты, а потом спаивает, превращая больницу в театр абсурда. Понятно, одержимую властью Рэтчед зрители воспринимают злодеем, но глядя на безобразие, которое творит беспечный МакМерфи, раздражаешься, хоть и неохотно. Впрочем, нельзя не признать, что рыбалка влияет на заключенных сильнее, чем самые правильные методы лечения.

«Пролетая над гнездом кукушки» призывает рассерженных и несвободных телом и духом к восстанию. В насильнике, пьянице и рецидивисте публика видит великого мученика, потому что мужик пытается освободить умалишенных, свергнуть гнет, уверовав, что может победить режим. Жертва добровольная и вроде бы не напрасная. Одетый по-пролетарски радикал устраивает революцию, жертвуя собой, чтобы внушить надежду. Пациенты, пусть и страдают от всевозможных недугов, не похожи на уродов. Они – это мы, только чуть страннее. А философия картины проста: нет свободы без хаоса.

Медсестра Рэтчед запрещает пьянство и разврат, что пропагандирует хулиган МакМерфи. Порядок превыше всего, даже если он губит судьбы. Образы МакМерфи и Рэтчед – две идеологии, два абсолюта. Как они мыслят? Что творят? Оба – ангелы и демоны, пугающие своей убежденностью. МакМерфи – такой же идеалист, строящий свой Рейх, как непробиваемая Рэтчед, которая олицетворяет охранительный режим, диктующий свои правила игры, чтобы, так сказать, замуровать бесов сложного человека. Одна работа, никакого безделья – бедняги в палатах не знают веселья. Труд освобождает.

Наглость и задор бездельника, который слишком много дерется и трахается, заставляют зрителя забыть о том, что МакМерфи угодил за решетку за изнасилование. Мятеж нахальный и стихийно свободный, оттого заразительный, потому что воплощает жизнь. Всем санитарам назло. «Свободный гражданин всегда раздражает полицейского пуще, чем преступник», – заметил однажды режиссер Орсон Уэллс. Хулиган МакМерфи обречен погибнуть за свободу. Если, конечно, угнетенные, потерявшие разум и брошенные на произвол судьбы, очнутся.

Драма под звуки рыдающей пилы кричит о подавлении желаний и порывов. Выбор – побег. А если вспомнить, что Форман – диссидент, сбежавший в Америку после «советского вторжения» в коммунистическую Чехословакию, то картина явно говорит не столько о поиске справедливости и солидарности, сколько о власти и насилии. Форман объявляет войну тоталитарному мышлению: «Коммунистическая партия была моей сестрой Рэтчед, указывающей, что мне делать и говорить – и даже кем мне быть». Впрочем, мораль антифашистской классики, которая, прежде всего, о страхе и ненависти к иному, – не веселись, пока не сбежишь.

Но ругал Форман коммунистов, а показал права человека в американской реальности. Единственным душевнобольным, который в одиночку сбегает, пробив стены тирании, оказывается крепкий как гора индеец, притворяющийся глухонемым, потому что только так можно выжить. Главный герой – не заговорщик с широкой улыбкой, чей бешеный нрав укрощают силой, а тихий гигант по кличке Вождь, который молча наблюдает, а потом убегает в рассвет, проломив «железный занавес» больничной мойкой. Медсестра Рэтчед – система, которая высасывает жизнь, оставляя от человека лишь оболочку. МакМерфи – беспечный ездок, которому все хиханьки да хаханьки. А Вождь – наша воля, сильная, но безмолвная.

Бунтари у Формана «не дурнее любого засранца, шляющегося по улицам». Будучи иностранцем, он смотрит на страну храбрых и свободных как бы со стороны, но в то же время изнутри, задумавшись: что вообще значит быть сумасшедшим? Фильм с жизнеутверждающим концом показывает роковую дуэль между властью, которая требует подчинения, и маленьким человеком, который призывает послать к черту порядок или хотя бы попытаться. Ради разнообразия. Именно как символ бесноватый МакМерфи абсолютно неуязвим, вездесущ и вечен.

Был ли бросивший вызов одиночка здоровым – этого мы никогда не узнаем. Но герой побуждает нас, рабов режима, поверить в миф о личной свободе. А если нет свободы, внутренней или внешней, то лучше вообще ничего не чувствовать, чем быть одурманенной, вялой, безжизненной овцой с закрытыми ртом и глазами в скотном дворе, где исправляют любое инакомыслие. На добровольном лечении, разумеется. Думайте как хотите, но ведите себя послушно. Теперь вы готовы принять лекарства?