Сценарий братья карамазовы

Действие происходит в провинциальном городке Скотопригоньевске в 1870-е гг. В монастыре, в скиту знаменитого старца Зосимы, известного подвижника и целителя, собираются для выяснения своих семейных имущественных дел Карамазовы — отец Федор Павлович и сыновья — старший Дмитрий и средний Иван. На этом же собрании присутствуют и младший брат Алеша, послушник у Зосимы, а также ряд других лиц — родственник Карамазовых богатый помещик и либерал Миусов, семинарист Ракитин и несколько духовных лиц. Повод — спор Дмитрия с отцом о наследственных отношениях. Дмитрий считает, что отец должен ему крупную сумму, хотя очевидных юридических прав у него нет. Федор же Павлович, дворянин, помещик из мелких, бывший приживальщик, злой и обидчивый, денег давать сыну вовсе не собирается, а соглашается на встречу у Зосимы скорее из любопытства. Отношения Дмитрия с отцом, который никогда особой заботы о сыне не проявлял, напряжены не только из-за денег, но и из-за женщины — Грушеньки, в которую оба страстно влюблены. Дмитрий знает, что у похотливого старика для неё приготовлены деньги, что он готов даже жениться, если та согласится.

Встреча в скиту представляет сразу почти всех главных героев. Страстный порывистый Дмитрий способен на опрометчивые поступки, в которых потом сам же глубоко раскаивается. Умный, загадочный Иван мучается вопросом о существовании Бога и бессмертия души, а также ключевым для романа вопросом — все дозволено или не все? Если есть бессмертие, то не все, а если нет, то умный человек может устроиться в этом мире как ему заблагорассудится, — такова альтернатива. Федор Павлович — циник, сладострастник, скандалист, комедиант, стяжатель, всем своим видом и действиями вызывает у окружающих, в том числе и у собственных сыновей, омерзение и протест. Алеша — юный праведник, чистая душа, болеет за всех, особенно же за братьев.

Ничего из этой встречи, кроме скандала, за которым последуют ещё многие, не происходит. Однако мудрый и проницательный старец Зосима, остро чувствующий чужую боль, находит слово и жест для каждого из участников встречи. Перед Дмитрием он становится на колени и кланяется до земли, как бы предчувствуя его будущее страдание, Ивану отвечает, что вопрос ещё не решён в его сердце, но если не решится в сторону положительную, то не решится и в сторону отрицательную, и благословляет его. Федору Павловичу он замечает, что все его шутовство от того, что он стыдится себя. От утомлённого старца большая часть участников встречи по приглашению игумена переходит в трапезную, но там же неожиданно появляется с обличающими монахов речами и Федор Павлович. После очередного скандала все разбегаются.

Старец после ухода гостей благословляет Алешу Карамазова на великое послушание в миру, наказывая ему быть рядом с братьями. Следуя наставлению старца, Алеша направляется к отцу и встречает прячущегося в соседнем с отцовской усадьбой саду брата Дмитрия, который сторожит здесь свою возлюбленную Грушеньку, если та, соблазнённая деньгами, все-таки решится прийти к Федору Павловичу. Здесь, в старинной беседке, Дмитрий восторженно исповедуется Алеше. Ему, Дмитрию, случалось погружаться в самый глубокий позор разврата, но в этом-то позоре он начинает чувствовать связь с Богом, ощущать великую радость жизни. Он, Дмитрий, сладострастное насекомое, как и все Карамазовы, а сладострастие — буря, большие бури. В нем живёт идеал Мадонны, как и идеал содомский. Красота — страшная вещь, говорит Дмитрий, тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей. Рассказывает Дмитрий Алеше и о своих отношениях с Катериной Ивановной, благородной девицей, отца которой он когда-то спас от позора, ссудив его недостающими для отчёта в казённой сумме деньгами. Он предложил, чтобы сама гордая девушка пришла к нему за деньгами, та явилась, униженная, готовая ко всему, но Дмитрий повёл себя как благородный человек, дал ей эти деньги, ничего взамен не потребовав. Теперь они считаются женихом и невестой, но Дмитрий увлечён Грушенькой и даже прокутил с ней на постоялом дворе в селе Мокрое три тысячи, данные ему Катериной Ивановной для отсылки сестре в Москву. Он считает это главным своим позором и как честный человек должен всю сумму непременно вернуть. Если же Грушенька придёт к старику, то Дмитрий, по его словам, ворвётся и помешает, а если… то и убьёт старика, которого люто ненавидит. Дмитрий просит брата сходить к Катерине Ивановне и сказать ей, что он кланяется, но больше не придёт.

В доме отца Алеша застаёт за коньячком Федора Павловича и брата Ивана, забавляющихся рассуждениями лакея Смердякова, сына бродяжки Лизаветы и, по некоторым предположениям, Федора Павловича. А вскоре внезапно врывается Дмитрий, которому показалось, что пришла Грушенька. В ярости он избивает отца, но убедившись, что ошибся, убегает. Алеша же направляется по его просьбе к Катерине Ивановне, где неожиданно застаёт Грушеньку. Катерина Ивановна ласково обхаживает её, показывая, что заблуждалась, считая её продажной, а та медоточиво ей отвечает. В конечном счёте все опять заканчивается скандалом: Грушенька, собираясь было поцеловать ручку Катерины Ивановны, внезапно демонстративно отказывается это сделать, оскорбив соперницу и вызвав её ярость.

На следующий день Алеша, переночевав в монастыре, снова идёт по мирским делам — сначала к отцу, где выслушивает очередную исповедь, теперь уже Федора Павловича, который жалуется ему на сыновей, а про деньги говорит, что они ему самому нужны, потому что он пока все-таки мужчина и хочет ещё лет двадцать на этой линии состоять, что в скверне своей до конца хочет прожить и Грушеньку Дмитрию не уступит. Сплетничает он Алеше и про Ивана, что тот у Дмитрия невесту отбивает, потому что сам в Катерину Ивановну влюблён.

По пути Алеша видит школьников, бросающих камни в маленького одинокого мальчика. Когда Алеша подходит к нему, тот сначала бросает в него камнем, а потом больно кусает за палец. Этот мальчик — сын штабс-капитана Снегирева, который недавно был унизительно вытащен за бороду из трактира и избит Дмитрием Карамазовым за то, что имел какие-то вексельные дела с Федором Павловичем и Грушенькой.

В доме Хохлаковой Алеша застаёт Ивана и Катерину Ивановну и становится свидетелем очередного надрыва: Катерина Ивановна объясняет, что она будет верна Дмитрию, будет «средством для его счастья», и спрашивает мнение Алеши, который простодушно объявляет, что она вовсе не любит Дмитрия, а только уверила себя в этом. Иван сообщает, что уезжает надолго, потому что не хочет сидеть «подле надрыва», и добавляет, что Дмитрий ей нужен, чтобы созерцать беспрерывно свой подвиг верности и упрекать его в неверности.

С двумя сотнями рублей, данными ему Катериной Ивановной для пострадавшего от рук Дмитрия штабс-капитана Снегирева, Алеша направляется к нему. Поначалу капитан, отец большого семейства, живущего в крайней нищете и болезнях, юродствует, а затем, расчувствовавшись, исповедуется Алеше. Он принимает от него деньги и вдохновенно представляет, что теперь сможет осуществить.

Затем Алеша снова посещает госпожу Хохлакову и душевно беседует с её дочерью Лизой, болезненной и экспансивной девочкой, которая написала ему недавно о своей любви и решила, что Алеша должен на ней непременно жениться. Спустя короткое время она признается Алеше, что хотела бы быть истерзанной — например, чтоб на ней женились и потом бросили. Она описывает ему страшную сцену истязания распятого ребёнка, воображая, что сама сделала это, а потом села напротив и стала есть ананасный компот, «Бесёнок» — назовёт её Иван Карамазов.

Алеша направляется в трактир, где, как стало ему известно, находится брат Иван. В трактире происходит одна из ключевых сцен романа — свидание двух «русских мальчиков», которые если сойдутся, то тут же начинают о мировых вековечных вопросах. Бог и бессмертие — один из них. Иван приоткрывает свою тайну, отвечая на незаданный, но чрезвычайно интересующий Алешу вопрос, «каково ты веруешь?».

В нем, Иване, есть карамазовская жажда жизни, он любит жизнь вопреки логике, ему дороги клейкие весенние листочки. И он не Бога не принимает, а мира Божьего, полного безмерных страданий. Он отказывается согласиться с гармонией, в основании которой слезинка ребёнка. Он выкладывает Алеше «фактики», свидетельствующие о вопиющей людской жестокости и детском страдании. Иван пересказывает Алеше свою поэму «Великий инквизитор», действие которой происходит в шестнадцатом столетии в испанском городе Севилья. Девяностолетний кардинал заточает в тюрьму второй раз сошедшего на землю Христа и во время ночной встречи излагает Ему свой взгляд на человечество. Он убеждён, что Христос идеализировал его и что оно недостойно свободы. Выбор между добром и злом — мука для человека. Великий инквизитор с соратниками решают исправить дело Христово — побороть свободу и самим устроить человеческое счастье, превратив человечество в послушное стадо. Они берут на себя право распоряжаться человеческой жизнью. Инквизитор ждёт ответа от Христа, но тот только молча целует его.

Расставшись с Алешей, Иван по пути домой встречает Смердякова, и между ними происходит решающий разговор. Смердяков советует Ивану ехать в деревню Чермашню, где старик продаёт рощу, он намекает на то, что в его отсутствие с Федором Павловичем может произойти все, что угодно. Иван обозлён смердяковской наглостью, но в то же время и заинтригован. Он догадывается, что от его решения многое сейчас зависит. Он решает ехать, хотя по пути изменяет маршрут и направляется не в Чермашню, а в Москву.

Между тем умирает старец Зосима. Все ждут после смерти праведника чуда, а вместо этого очень скоро появляется запах тления, что производит смуту в душах. Смущён и Алеша. В таком настроении уходит он из монастыря в сопровождении семинариста-атеиста Ракитина, интригана и завистника, который ведёт его в дом к Грушеньке. Хозяйку они находят в тревожном ожидании какой-то вести. Обрадованная приходу Алеши, она сначала ведёт себя как кокетка, садится ему на колени, но, узнав про смерть Зосимы, резко меняется. В ответ на Алешины тёплые слова и то, что он её, грешную, называет сестрой, Грушенька оттаивает сердцем и посвящает его в свои терзания. Она ждёт весточки от своего «бывшего», который когда-то соблазнил её и бросил. Много лет она лелеяла мысль о мщении, а теперь готова поползти, как собачонка. И действительно, сразу после получения весточки она мчится на зов «бывшего» в Мокрое, где тот остановился.

Алеша, умиротворённый, возвращается в монастырь, молится возле гроба Зосимы, слушает чтение отцом Паисием Евангелия о браке в Кане Галилейской, и ему, задремавшему, чудится старец, который хвалит его за Грушеньку. Сердце Алеши все больше наполняется восторгом. Очнувшись, выходит он из кельи, видит звезды, золотые главы собора и повергается в радостном исступлении на землю, обнимает и целует её, душой прикоснувшись к мирам иным. Простить ему хочется всех и у всех прощения просить. Что-то твёрдое и незыблемое входит в его сердце, преображая его.

В это время Дмитрий Карамазов, терзаемый ревностью к отцу из-за Грушеньки, мечется в поисках денег. Он хочет увезти её и начать вместе с ней где-нибудь добродетельную жизнь. Нужны ему деньги и для того, чтобы возвратить долг Катерине Ивановне. Он идёт к покровителю Грушеньки, богатому купцу Кузьме Самсонову, предлагая за три тысячи свои сомнительные права на Чермашню, а тот в насмешку посылает его к купцу Горсткину (он же Лягавый), торгующему у Федора Павловича рощу. Дмитрий мчится к Горсткину, находит его спящим, всю ночь ухаживает за ним, чуть не угоревшим, а утром, пробудившись после недолгого забытья, застаёт мужика безнадёжно пьяным. В отчаянии Дмитрий направляется к Хохлаковой одолжить денег, та же пытается вдохновить его идеей золотых приисков.

Потеряв время, Дмитрий спохватывается, что, может, упустил Грушеньку, и, не найдя её дома, крадётся к отцовскому дому. Он видит отца одного, в ожидании, но сомнение не покидает его, так что он производит секретный условный стук, которому научил его Смердяков, и, убедившись, что Грушеньки нет, бежит прочь. В этот момент и замечает его вышедший на крыльцо своего домика камердинер Федора Павловича Григорий. Он бросается за ним и настигает, когда тот перелезает через забор. Дмитрий бьёт его захваченным в доме Грушеньки пестиком. Григорий падает, Дмитрий спрыгивает к нему посмотреть, жив ли он, и вытирает ему окровавленную голову носовым платком.

Затем он снова бежит к Грушеньке и уже там добивается от служанки правды. Дмитрий с внезапно оказавшейся в его руках пачкой сторублёвых кредиток направляется к чиновнику Перхотину, которому совсем недавно за десять рублей заложил пистолеты, чтобы вновь выкупить их. Здесь он немного приводит себя в порядок, хотя весь вид его, кровь на руках и одежде, а также загадочные слова возбуждают у Перхотина подозрения. В соседней лавке Дмитрий заказывает шампанское и прочие яства, веля доставить их в Мокрое. И сам, не дожидаясь, скачет туда на тройке.

На постоялом дворе он застаёт Грушеньку, двух поляков, симпатичного молодого человека Калганова и помещика Максимова, развлекающего всех своим шутовством. Грушенька встречает Дмитрия с испугом, но затем радуется его приезду. Тот робеет и заискивает перед ней и перед всеми присутствующими. Разговор не клеится, тогда затевается партия в карты. Дмитрий начинает проигрываться, а потом, видя загоревшиеся глаза вошедших в азарт панов, предлагает «бывшему» деньги, чтобы тот отступился от Грушеньки. Внезапно обнаруживается, что поляки подменили колоду и за игрой мухлюют. Их выводят и запирают в комнате, начинается гулянье — пир, песни, пляски… Грушенька, захмелев, вдруг понимает, что только одного Дмитрия и любит и теперь связана с ним навечно.

Вскоре в Мокром появляются исправник, следователь и прокурор. Дмитрия обвиняют в отцеубийстве. Он поражён — ведь на его совести только кровь слуги Григория, а когда ему сообщают, что слуга жив, то он сильно воодушевляется и с готовностью отвечает на вопросы. Выясняется, что не все деньги Катерины Ивановны были им растрачены, а только часть, остальная же была зашита в мешочек, который Дмитрий носил на груди. В этом была его «великая тайна». В том был и позор для него, романтика в душе, проявившего некоторую осмотрительность и даже расчётливость. Именно это признание даётся ему с наибольшим трудом. Следователю же понять это вовсе не под силу, а прочие факты свидетельствуют против Дмитрия.

Во сне Митя видит плачущее в тумане дитё на руках измождённой бабы, он все домогается узнать, почему оно плачет, почему не кормят его, почему голая степь и почему не поют радостных песен.

Великое, никогда не бывалое умиление поднимается в нем, и хочется ему что-то сделать, хочется жить и жить, и в путь идти «к новому зовущему свету».

Вскоре выясняется, что убил Федора Павловича лакей Смердяков, притворявшийся разбитым падучей. Как раз в тот момент, когда старик Григорий лежал без сознания, он вышел и, маня Федора Павловича Грушенькой, заставил отпереть дверь, несколько раз ударил по голове пресс-папье и забрал из известного только ему места роковые три тысячи. Теперь уже действительно больной Смердяков сам рассказывает обо всем посетившему его Ивану Карамазову, вдохновителю преступления. Ведь именно его идея вседозволенности произвела на Смердякова неизгладимое впечатление. Иван не хочет признать, что преступление было совершено с тайного его согласия и при его попустительстве, но муки совести так сильны, что он сходит с ума. Ему мерещится черт, эдакий русский джентльмен в клетчатых панталонах и с лорнетом, который насмешливо высказывает собственные мысли Ивана, а тот пытает его, есть Бог или нет. Во время последнего свидания со Смердяковым Иван говорит, что признается во всем на предстоящем суде, и тот, растерянный, при виде нетвёрдости так много значившего для него Ивана, отдаёт ему деньги, а потом вешается.

Катерина Ивановна вместе с Иваном Федоровичем строят планы побега Дмитрия в Америку. Однако между ней и Грушенькой продолжается соперничество, Катерина Ивановна ещё не уверена, как она выступит на суде — вызволительницей или погубительницей своего бывшего жениха. Дмитрий же во время свидания с Алешей выражает желание и готовность пострадать и страданием очиститься. Судебный процесс начинается опросом свидетелей. Свидетельства за и против поначалу не складываются в ясную картину, но, скорее, все-таки в пользу Дмитрия. Поражает всех выступление Ивана Федоровича, который после мучительных колебаний сообщает суду, что убил повесившийся Смердяков, и в подтверждение выкладывает пачку полученных от него денег. Смердяков убил, говорит он, а я научил. Он бредит в горячке, обвиняя всех, его силой уводят, но сразу после этого начинается истерика Катерины Ивановны. Она предъявляет суду документ «математической» важности — полученное накануне преступления письмо Дмитрия, где тот грозится убить отца и взять деньги. Это показание оказывается решающим. Катерина Ивановна губит Дмитрия, чтобы спасти Ивана.

Далее ярко, красноречиво и обстоятельно выступают местный прокурор и известный столичный адвокат Фетюкович. Оба умно и тонко рассуждают, рисуют картину российской карамазовщины, проницательно анализируют социальные и психологические причины преступления, убеждая, что обстоятельства, атмосфера, среда и низкий отец, который хуже чужого обидчика, не могли не подтолкнуть к нему. Оба заключают, что Дмитрий — убийца, хотя и невольный. Присяжные признают Дмитрия виновным. Дмитрия осуждают.

После суда Дмитрий заболевает нервной лихорадкой. К нему приходит Катерина Ивановна и признается, что Дмитрий навсегда останется язвой в её сердце. И что хоть она любит другого, а он другую, все равно она и его, Дмитрия, будет любить вечно. И ему наказывает любить себя всю жизнь. С Грушенькой же они так и остаются непримиренными врагами, хоть Катерина Ивановна скрепя сердце и просит у той прощения.

Завершается роман похоронами Илюшеньки Снегирева, сына капитана Снегирева. Алеша Карамазов призывает собравшихся у могилы мальчиков, с которыми подружился, посещая Илюшу во время его болезни, быть добрыми, честными, никогда не забывать друг о друге и не бояться жизни, потому что жизнь прекрасна, когда делается хорошее и правдивое.

5 ПОДВИГ

1

Хочется кричать истерическим криком.

Тем самым, которого так много в этом истеричнейшем романе
Достоевского.

Хочется протестовать всеми силами против отношения
московской печати к подвигу Художественного театра.

«Карамазовы» хороши уже тем, что принесли бурю.

Что в слякотность нашей мещанины внесли спор, оживление,
борьбу.

Послушайте, как страстно-престрастно обрушились на театр.

Прослушали первый вечер невнимательно, принужденно, с предвзятою
мыслью, с заранее обдуманным намерением и вынесли обвинительный приговор.

И вынесли, и записали, и загарцевали, распуская хвосты
дешевой эрудиции, повторяя общие, затасканные места.

— Роман нельзя инсценировать, потому что роман, это —
роман, а пьеса, это — пьеса. Пьеса тем и отличается от романа, что она не
роман. А роман тем отличается от пьесы, что он не пьеса.

На эту тему пишут много.

Почти все.

Почти все с язвительностью отмечают:

— То, что нам дал Художественный театр, не роман и не
драматическое произведение. Ни рыба — ни мясо.

Будто непременно нужно, чтобы была рыба или мясо, а что не
рыба и не мясо, то не должно и существовать в списке «пищ».

А хлеб, а овощи, а фрукты? — Ведь это не рыба и не
мясо, а между тем это существует же в списке пищ!

И «Братья Карамазовы» на сцене Художественного театра не
роман, не драма и следовательно не должны существовать в списке дозволенных
театральной критикой «духовных пищ»?

Но разве Художественный театр говорил кому-нибудь, что это
драма, или комедия, или трагедия…

Разве он совершил подлог?

Разве он не написал для тех лиц, которые не могут отличить
льва от собаки:

— Се — лев, а не собака!

На афише ясно написано:

«Отрывки из романа Ф. М. Достоевского».

Действительно, это не роман, не драма, а — отрывки.

И те, которые на сотнях строк остроумно доказывают, что это
не роман и не драма, а отрывки, ломятся в открытую дверь.

Стоит им только прочитать внимательно афишу и они увидят,
что сам Художественный театр хорошо понимает, чтó он сделал.

«Отрывки»…

Тогда отпадает обвинение в отрывочности зрелища…

2

Идут дальше:

— И отрывков не надо инсценировать!

Почему не надо?

— Потому, что не-воз-мож-но!..

Ну, а если бы даже Художественный театр пытался сделать и
невозможное?

За что же и тогда это обозленное шипение?

6 Разве
меньше красоты в полете авиатора, который хотел достичь недостигаемой высоты и
упал наземь, чем в полете Уточкина, который поднимается только до такой черты,
которая ничуть не угрожает его драгоценному здоровью!

Художественный театр хотел достичь недостигаемых высот,
невиданных Красот, — и слава ему.

Слава даже в том случае, если бы он упал наземь и сломал
себе шею.

Но наземь он не упал.

Он достиг многого, он совершил почти невозможное, он
сотворил подвиг.

Победителей не судят.

Но не судят и побежденных, как Мациевич.

И не судят подвижников.

А разве не подвижничество 190 репетиций?!

Разве не подвижничество вынести на плечах двадцать картин
тяжелейшего гнета карамазовщины?!

Разве не подвижничество сознавать, что вся работа может погибнуть
прахом?!

Ведь до 186-й репетиции у труппы было святое
недовольство собой, переходящее порой в тягостнейшее до боли, до истерики
сомнение.

И только на 186-й репетиции радостно воскликнули все:

— Свершилось!

Разве не подвижничество отказаться от тех самых декораций,
которым так поклонялся театр?

Разве не подвижничество выучить почти наизусть роман
Достоевского, в котором тысяча двести страниц?!

А вы поговорите-ка с любым артистом, — каждый целыми
десятками, сотнями страниц богат.

Разве не подвижничество, презрев рутину, пригласить
древнегреческий хор, — чтеца?

И разве не подвижничество ждать от публики подвижничества,
верить в подвижничество москвичей?

Ведь если поставить — подвиг, то и прослушать —
подвиг и критиковать — подвиг.

Если поставили не сразу, а с 190 раз, то и
критиковать нельзя сразу.

3

А печать московская стала критиковать с полраза.

Да, прослушав только полдела, только один первый вечер!

Кто имеет право судить о пьесе, прослушав лишь половину ее?

Как имели право воскликнуть:

— Отрывки бестолково нагромождены. Нет нарастания фабулы.

А разве второй вечер, начиная «Мокрым» и кончая «Судом», не
сплошное нарастание.

— Пусть подвиг! Но это бесцельный подвиг!

Как бесцельный!

В мир брошена такая новая ценность, как «Мокрое» —
полуторачасовой акт, с таким богатейшим содержанием, с такой сменою настроений,
с такою инфернальностью, которым не найдешь равного!

Брошен «Кошмар» с небывалою демонстрацию раздвоения
личности, с небывалою проповедью ницшеанства, с небывалым сценическим эффектом
монодиалога, с таким вызовом и надрывом!

А «Суд»…

А «Бесенок»…

А «Мочалка»…

А «Сладострастники»…

А «Смердяков»…

4

Подвиг, громадный подвиг совершил Художественный театр.

К этому подвигу Вл. Ив. Немирович-Данченко готовился
несколько лет, — вынашивал в голове и в сердце «Карамазовых».

К этому подвигу вся труппа подошла через 190 репетиций!

190 репетиций! — Какая затрата времени, труда,
воли, веры, надежды, любви!

Значит, очень не ладилось, если 190.

Значит, очень хотелось, если 190.

Хотелось до боли, до муки, до фанатизма.

Сам Вл. Ив. Немирович-Данченко смотрел на
инсценировку «Карамазовых», как на подвиг.

— Я как бы носил благословение публики на этот подвиг. Я
знал, что публика ждет от нас подвига. И вот — подвиг налицо, мы
преодолели непреодолимейшие трудности инсценирования романа. А трудностей было
бесконечно много. Во-первых, мы не знали, считать ли публику знакомой с
«Братьями Карамазовыми» или не знакомой. Если публика знает роман, можно с
чистым сердцем опускать многие сцены, не поддающиеся инсценировке. Если публика
романа не знает, пришлось бы перегрузить спектакль, чтобы охватить, по
возможности, всю фабулу романа. Мы решили, что публика знает, что должна знать,
не может не знать романа, и потому нам нечего бояться за несвязность,
отрывочность отдельных сцен. И все-таки, хотя мы решили так в глубине души,
старались, как могли быть яснее и для невежественного слушателя. Мы проверяли
себя. Брали на репетиции человека, вовсе не читавшего «Карамазовых», и
спрашивали его, ясна ли ему фабула. Оказалось, что отрывки нами 7 выбраны
настолько удачно, что фабула выясняется из них вполне. К трудностям выбора
отрывков прибавлялись всюду цензурные трудности. Роман Достоевского —
трагедия души, потерявшей Бога или никогда его не имевшей. Послушный слову
Божьему, послушник Алеша, бродит среди растерянных людей. Среди
сладострастников-богохулов, как Федор Павлович Карамазов, — он никогда не
имел в душе Бога и умирает, как зверь. Среди бесноватых, как Митя и Грушенька, —
их души готовы к восприятию Бога, но временно отдались бесу. Среди отрицателей
Бога и созидателей себе нового бога, как предтеча Ницше, Иван Карамазов. Среди
униженных и оскорбленных Смердяковых, Снегиревых. Среди истеричек, как Lise, Екатерина Ивановна…
Искание Бога, религиозная совесть, — вот центр тяжести романа. А мы по
цензурным соображениям не могли его коснуться так, как хотелось бы. Пришлось
выпустить всю монастырскую часть… Только два посыла Алеши после больших хлопот
и то в чтении чтеца разрешены нам; посыл о. Зосимой в мир:

— В горе счастие узришь.

И посыл о. Паисием, после смерти Зосимы. Цензурные
условия не давали нам также возможности вывести на сцену уголовный суд.
Пришлось обратиться к министру юстиции за специальным разрешением. Министр
разрешил с условием, чтобы не было председателя. Председателя мы заменили, так
же, как и Зосиму и Паисия, чтецом. Идем дальше. Затем нам встретились
непреодолимые технический препятствия. Например, мы не смогли поставить
эпилог — речь Алеши после похорон Илюши. Не нашлось талантливых детей,
которые смогли бы тут играть. Мы долго не решались инсценировать главу «Кошмар
Ивана Федоровича и черт». Качалов взял на себя эту труднейшую, если не
невозможнейшую задачу. Главы мы брали целиком. Купюры делали самые необходимые.
Стремились к простоте переживаний до того, что боязнь всевозможных трений
довела нас до полного упразднения декораций. Все картины идут на безразличном
фоне. Только красочные пятна бутафории занимали художников-декораторов. Мы
работали самоотверженно, — было 190 репетиций! Если нам попытка
удалась, мы будем радоваться вместе с публикой, а если не удалась, —
спокойно смотреть на публику: — Мы сделали все, что могли.

5

И пусть артисты Художественного театра спокойно смотрят на
нападки прессы.

Еще не успели разобраться, как в Скрябинской симфонии нельзя
с одного раза разобраться.

Слишком много дано, от того Карамазовская симфония и кажется
перегруженной.

Как Скрябинская, она вся состоит из диссонансов и истерики.

И как в Скрябинской симфонии в ней много новизны, красоты и
значения.

И имеющий уши слышит.

Не бесплоден подвиг Художественного театра.

В историю русского театра он запишется крупными буквами.

И мне хочется поделиться теми впечатлениями и мыслями,
которые родились у меня после того, как я три раза подряд прослушал «Братьев
Карамазовых».

8 КОНТРОВЕРЗА

1

За столом обеденным Федор Павлович кушает десерт. У него
лицо сладострастника, нет кадыка, который в описании Достоевского, но зато на
лице «нос римлянина времен упадка», которым так гордился Федор Павлович.

И весь он — времен упадка.

Он сладострастничает и когда смакует изюм, сладострастничает
и когда кощунствует, сладострастничает садическим сладострастием и когда
вспоминает о матери Алеши.

Иван Федорович, молчаливо насупившись, сидит слева. Сидит
скрытый.

Еще не знают какой. Бросил несколько полукоротких фраз. И
интригует, — какой-то сын у этого сладострастника.

У двери — Смердяков.

За стулом Федора Павловича — Григорий.

В это время и вошел послушник Алеша.

Его вере волей-неволей приходится столкнуться с безверием и
изуверством окружающих, и он с удивительной терпимостью и кротостью переносит
все.

И в этой наивности, в этой терпеливой терпимости есть тоже
что-то страдальческое и сладострастное, — садически сладострастное.

Григорий только что рассказывал известие о солдате, попавшем
в плен к азиатам и не пожелавшем отречься от веры христианской, за что нехристи
содрали с него живьем кожу. И этот жуткий рассказ сразу вводит слушателя в
самую гущу карамазовщины — дает настроение.

Над трупом солдата с обнаженными нервами богохульно глумится
Федор Павлович:

— Снятую кожу солдата следовало бы препроводить в монастырь!
То-то народу повалит и денег!

Над трупом мученика изрекает свой холопский суд
Смердяков — отрицает подвиг.

— Не было бы греха и отказаться при этой случайности от
Христова, примерно, имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти тем
самым свою жизнь для добрых дел, коими в течение лет и искупить малодушие.

И своим в одно и то же время раболепным и высокомерным
липким языком он говорит о своем смердяковьем боге, о своем смердяковьем
бессмертии.

Заговорил под кощунственное глумление Федора Павловича,
который, глумясь, явно сладострастничал под ругань старика Григория, у которого
ругань заменяет аргументы.

2

… «Русского мужика, вообще говоря, надо пороть. Я это всегда
утверждал. Мужик наш — мошенник, его жалеть не стоит, и хорошо еще, что
дерут его иной раз и теперь. Русская земля крепка березой. Истребят леса —
пропадет земля русская. Я за умных людей стою. Мужиков мы драть перестали с
большого ума, а те сами себя пороть продолжают. И хорошо делают. В ту же меру
мерится, в ту же и возмерится, или как это там… Одним словом — возмерится.
А Россия — свинство. Друг мой, если бы ты знал, как я ненавижу Россию… то
есть не Россию, а все эти пороки… а пожалуй что и Россию. Tout cela c’est de la cochonnerie. Знаешь,
что люблю? Я люблю остроумие».

— Вы опять рюмку выпили? Довольно бы вам.

— Подожди, я еще одну и еще одну, а так и покончу. Нет, постой, ты
меня перебил. В Мокром я проездом спрашиваю старика, а он мне: «Мы оченно,
говорит, любим пуще всего девок по приговору пороть и пороть даем все парням.
После эту же, которую ноне порол, завтра парень в невесты берет, так что оно
самим девкам, говорит, “у нас повадно”». Каковы маркизы де-Сады, а? А как
хочешь, оно остроумно. Съездить бы и нам поглядеть, а? Алешка, ты покраснел? Не
стыдись, детка. Жаль, что давеча я у игумена за обед не сел да монахам про Мокрых
девок не рассказал. Алешка, не сердись, что я твоего игумена давеча разобидел. 9 Меня, брат, зло берет.
Ведь коли Бог есть, — существует, — ну, конечно, я тогда виноват и
отвечу, а коли нет Его вовсе-то, так ли их еще надо твоих отцов-то? Ведь с них
мало тогда головы срезать, потому что они развитее задерживают. Веришь ты,
Иван, что это меня в моих чувствах терзает. Нет, ты не веришь, потому я вижу по
твоим глазам. Ты веришь людям, что я всего только шут. Алеша, веришь, что я не
всего только шут?

— Верю, что не всего только шут.

— И верю что веришь, и искренно говоришь. Искренно смотришь и
искренно говоришь. А Иван нет. Иван высокомерен… А все-таки я бы с твоим
монастырьком покончил. Взять бы всю эту мистику да разом по всей русской земле
и упразднить, чтоб окончательно всех дураков обрезонить. А серебра-то, золота
сколько бы на монетный двор поступило!

— Да зачем упразднять? — сказал Иван.

— А чтоб истина скорей воссияла, вот зачем.

— Да ведь коль эта истина воссияет, так вас же первого сначала
ограбят, а потом… упразднят.

— Ба! А ведь пожалуй ты прав. Ах я ослица, — вскинулся вдруг
Федор Павлович, слегка ударив себя по лбу. — Ну, так пусть стоит твой
монастырек, Алешка, коли так. А мы, умные люди, будем в тепле сидеть да
коньячком пользоваться. Знаешь ли, Иван, что это самим Богом должно быть
непременно нарочно так устроено? Иван, говори: есть Бог или нет? Стой: наверно
говори, серьезно говори! Чего опять смеешься?

— Смеюсь я тому, как вы сами давеча остроумно заметили о вере
Смердякова в существование двух старцев, которые могут горы сдвигать.

— Так разве теперь похоже?

— Очень.

— Ну так значит и я русский человек, и у меня русская черта, и
тебя, философа, можно тоже на своей черте поймать в этом же роде. Хочешь
поймаю? Побьемся об заклад, что завтра же поймаю. А все-таки говори: есть Бог
или нет? Только серьезно! Мне надо теперь серьезно.

— Нет, нету Бога.

— Алешка, есть Бог?

— Есть Бог.

— Иван, а бессмертие есть, ну там какое-нибудь, ну хоть маленькое,
малюсенькое?

— Нет и бессмертия.

— Никакого?

— Никакого.

— То есть совершеннейший нуль или нечто. Может быть нечто
какое-нибудь есть? Все же ведь не ничто!

— Совершенный нуль.

— Алешка, есть бессмертие?

— Есть.

— И Бог и бессмертие?

— И Бог и бессмертие. В Боге и бессмертие.

— Гм… Вероятнее, что прав Иван. Господи, подумать только о том,
сколько отдал человек веры, сколько всяких сил даром на эту мечту, и это
столько уж тысяч лет! Кто же это так смеется над человеком? Иван? В последний
раз и решительно: есть Бог или нет? Я в последний раз!

— И в последний раз нет.

— Кто же смеется над людьми, Иван?

— Черт должно быть, — усмехнулся Иван Федорович.

— А черт есть?

— Нет, и черта нет.

— Жаль. Черт возьми, что бы я после того сделал с тем, кто первый
выдумал Бога! Повесить его мало на горькой осине.

— Цивилизации бы тогда совсем не было, если бы не выдумали Бога.

— Не было бы? Это без Бога-то?

— Да. И коньячку бы не было.

Мир бы был.

А вот коньячку бы не было.

3

«Эх вы ребята! Деточки, поросяточки вы маленькие, для меня… даже во
всю мою жизнь не было безобразной женщины, — вот мое правило! Можете вы
это понять? Да где же вам это понять: у вас еще вместо крови молочко
течет, — не вылупились. По моему правилу во всякой женщине можно найти
чрезвычайно, черт возьми, интересное, чего ни у которой другой не
найдешь; — только надобно уметь находить, — вот где штука! Это
талант! Для меня мовешек не существовало: уж одно то, что она женщина, уж это
одно половина всего… да где вам это понять! Даже вьельфильки — и в тех
иногда отыщешь такое, что только диву дашься на прочих дураков, как это ей
состариться дали и до сих пор не заметили! Босоножку и мовешку надо
сперва-наперво удивить — вот как надо за нее браться. А ты не знал?
Удивить ее надо до восхищения, до пронзения, до стыда, что в такую чернявку,
как она, такой барин влюбился. Истинно славно, что всегда есть и будут хамы да
баре на свете, всегда тогда будет и такая поломоечка и всегда ее господин, а
ведь того только и надо для счастья жизни! Постой… слушай, Алешка, я твою мать
покойницу 10 всегда удивлял только в
другом, выходило, роде. Никогда бывало ее не ласкаю, а вдруг, как минутка-то
наступит, — вдруг перед нею так весь и рассыплюсь, на коленях ползаю,
ножки целую и доведу ее всегда, всегда, — помню это, как вот
сейчас, — до этакого маленького такого смешка, рассыпчатого, звонкого, не
громкого, нервного, особенного. У ней только он и был. Знаю, бывало, что так у
ней всегда болезнь начиналась, что завтра же она кликушей выкликать начнет, и
что смешок этот теперешний, маленький, никакого восторга не означает, ну да
ведь хоть и обман, да восторг. Вот оно чтó значит свою черточку во всем
уметь находить!»

И тут вот с Алешей сделалась истерика.

— Федор Павлович. Иван, Иван! Скорей ему
воды. Это как она, точь-в-точь как она, как тогда его мать! Вспрысни его изо
рта водой, я так с той делал. Это он за мать свою, за мать свою, —
бормотал он Ивану.

— Иван (с неудержимым гневным презрением).
Да ведь и моя, я думаю, мать, его мать была! Как вы полагаете?

— Федор Павлович. Как так твоя мать? Ты за
что это? Ты про какую мать… да разве она… Ах черт! Да ведь она и твоя! Ах черт!
Ну это, брат, затмение как никогда, извини, а я думал Иван… Хе-хе-хе! (Длинная,
пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его лицо. В сенях страшный шум и
гром, послышались неистовые крики. Дверь распахнулась, и в залу влетел Дмитрий
Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге.) Убьет, убьет! Не давай меня,
не давай!

Дмитрий. (За ним Григорий и Смердяков.
Ворвавшись в залу, на минуту остановился, чтоб осмотреться. Григорий обежал стол,
затворил на обе половинки противоположные входным двери залы, ведшие во
внутренние покои, и стал перед затворенною дверью, раздвинув обе руки крестом,
и готовый защищать вход так сказать до последней капли).

— Значит она там! Ее спрятали там! Прочь, подлец! (Он рванул
было Григория, но тот оттолкнул его. Вне себя от ярости Дмитрий размахнулся и
изо всей силы ударил Григория. Старик рухнулся, как подкошенный, а Дмитрий,
перескочив через него, вломился в дверь. Смердяков остался в зале, на другом
конце, бледный и дрожащий, тесно прижимаясь к Федору Павловичу.)

— Она здесь, — я сейчас сам видел, как она повернула к дому,
только я не догнал. Где она? Где она?

. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . .

4

Вот с чего началась цепь иллюстраций…

Сразу захватило душу…

И этот солдат с обнаженными кровоточащими нервами…

И этот разговор о Боге за коньячком… Много в нем цензура
выкинула, ну а все же…

И эта лекция сладострастника-отца сыновьям.

И эта истерика Алеши…

И этот исступленный крик Дмитрия…

Карамазовщина, карамазовщина, карамазовщина…

Говорят:

— Нет нарастания!

Да ведь сразу наросло, сразу захватило, сразу выросло в
мрачную кошмарную стену. И стоит, и давит, и душит. Говорят:

— Нет движения!

Зритель едва успевает следить за изгибами и сменами
настроений.

Слишком много движения, — конечно не в смысл беготни и
перемены места.

А движения драматического.

Говорят:

— Нет Достоевского!

А кто же это сжал сердце и томит истеричным надрывом, кто
вошел во святая-святых, грешная-грешных вашей души и показал вам куски
карамазовщины, которой вы там и не подозревали?

ДВА НАДРЫВА

Как ни пристрастно отнеслись газеты к первому карамазовскому
вечеру, они все же не смогли не остановиться на изумительно проведенных
Москвиным сценах «Надрыв в избе», «И на чистом воздухе».

На этих главах романа всего нагляднее можно показать, как
легко он инсценируется.

Возьму, например, первую часть — «Надрыв в избе», и не
изменяя, не пропуская ни одного слова, превращаю рассказ в драматическое
произведение.

Это так легко.

Ведь он весь в диалогах!

МОЧАЛКА
(Надрыв
в избе)

(Действующие лица).

Снегирев — господин лет сорока пяти,
невысокого роста, сухощавый, слабого сложения, рыжеватый, с рыженькой редкой
бороденкой, весьма похожей на растрепанную мочалку. Одет в темное, весьма
плохое нанковое пальто, заношенное и в пятнах. Панталоны чрезвычайно светлые,
такие, что никто давно и не носит, клетчатые и из очень тоненькой материи,
смятые снизу и сбившиеся оттого наверх, точно из них как маленький мальчик
вырос.

Арина Петровна — его жена. Одета в
ситцевое платье. Очень худа лицом, желтая, впалые болезненные щеки. Взгляд
чрезвычайно надменный и выразительный.

Варвара — старшая дочь Снегирева.
Некрасивое лицо, с рыженькими жиденькими волосами. Одета бедно, но опрятно.

Нина — младшая дочь Снегирева —
девушка лет двадцати, горбатая, с отсохшими ногами. Замечательно прекрасные
добрые глаза.

Алеша.

11
Сцена представляет избу, довольно просторную, но чрезвычайно
загроможденную всяким домашним скарбом. Налево большая русская печь. От печи к
левому окну чрез всю комнату протянута веревка, на которой развешено разное
тряпье. По обеим стенам налево и направо две кровати, покрытых вязаными
одеялами. На одной из них, на левой, горка из четырех ситцевых подушек, одна
другой меньше. В переднем углу на другой кровати справа лишь одна очень
маленькая подушечка, большое место, отгороженное простыней, тоже перекинутою
чрез веревку, протянутую поперек угла. За этою занавеской с боку устроенная на
лавке и на приставленном к ней стуле постель. Простой деревянный
четырехугольный мужицкий стол отодвинут из переднего угла к серединному окошку.
Все три окна, каждое в четыре мелкие зеленые, заплесневевшие стекла, очень
тусклы и наглухо заперты. На столе сковородка с остатками глазной яичницы,
недоеденный ломоть хлеба и полуштоф. Арина Петровна на стуле возле левой
кровати. Подле нее у левого окошка Варвара. Направо, тоже у постели, Нина.
Снегирев за столом, кончает яичницу. В дверь постучались.

Снегирев (усиленно сердито). —
Кто такое! (Алеша входит.) Кто такое!

— Варвара (громко). Монах на монастырь
просит, знал, к кому прийти!

Снегирев (повернулся к ней на каблуках и
взволнованным срывающимся каким-то голосом). Нет-с, Варвара Николавна, это
не то-с, не угадали-с! Позвольте спросить в свою очередь (опять повернулся к
Алеше), что побудило вас-с посетить… эти недра-с?

Алеша. — Я… Алексей Карамазов…

Снегирев. — Отменно умею понимать-с.
Штабс я капитан-с Снегирев-с, в свою очередь, но все же желательно узнать, что
именно побудило…

Алеша. Да я так только зашел. Мне в сущности
от себя хотелось бы вам сказать одно слово… Если только позволите…

Снегирев. В таком случае вот и стул-с, извольте
взять место-с. Это в древних комедиях говорили: «извольте взять место»… (быстрым
жестом схватил порожний стул и поставил его чуть посредине комнаты; затем,
схватив другой такой же стул для себя, сел напротив Алеши, по-прежнему к нему в
упор и так, что колени их почти соприкасались вместе). Николай Ильич
Снегирев-с, русской пехоты бывший штабс-капитан-с, хоть и посрамленный своими
пороками, но все же штабс-капитан. Скорее бы надо сказать: штабс-капитан
Словоерсов, а не Снегирев, ибо лишь со второй половины жизни стал говорить
словоерсами. Слово-ер-с приобретается в унижении.

Алеша. Это так точно, — усмехнулся
Алеша, — только невольно приобретается или нарочно?

Снегирев. Видит Бог, невольно. Все не
говорил, целую жизнь не говорил словоерсами, вдруг упал и встал с словоерсами.
Это делается высшею силой. Вижу, что интересуетесь современными вопросами. Чем,
однако, мог возбудить столь любопытства, ибо живу в обстановке невозможной для
гостеприимства.

Алеша. Я пришел… по тому самому делу…

Снегирев (нетерпеливо). По тому самому
делу?

Алеша. По поводу той встречи вашей с братом
моим Дмитрием Федоровичем.

Снегирев. Какой же это встречи-с? Это уж не
той ли самой-с? Значит насчет мочалки, банной мочалки? (надвинулся так, что
положительно стукнулся коленками в Алешу. Губы его как-то особенно сжались в
ниточку).

Алеша. Какая это мочалка?

Илюша. Это он на меня тебе, папа, жаловаться
пришел! Это я ему давеча палец укусил! (Занавеска отдернулась, и Алеша
увидел давешнего врага своего в углу, под образами, на прилаженной на лавке и
на стуле постельке. Мальчик лежал накрытый своим пальтишком и еще стареньким
ватным одеяльцем. Очевидно был нездоров и, судя по горящим глазам, в
лихорадочном жару. Он бесстрашно, не по-давешнему, глядел теперь на Алешу).

Снегирев. Какой такой палец укусил? (Привскочил
со стула.) Это вам он палец укусил-с?

Алеша. Да, мне. Давеча он на улице с
мальчиками камнями перебрасывался; они в него шестеро кидают, а он один. Я
подошел к нему, а он и в меня камень бросил, потом другой мне в голову. Я
спросил: что я ему сделал? Он вдруг бросился и больно укусил мне палец, не знаю
за что.

Снегирев. Сейчас высеку-с! Сею минутой высеку-с!
(вскочил со стула).

Алеша. Да я ведь вовсе не жалуюсь, я только
рассказал… — Я вовсе не хочу, чтобы вы его высекли. Да он кажется теперь и
болен…

Снегирев. А вы думали я высеку-с? Что я
Илюшечку возьму да сейчас и высеку пред вами для вашего полного удовлетворения?
Скоро вам это надо-с? (Вдруг, повернувшись к Алеше с таким жестом, как будто
хотел на него броситься). Жалею, сударь, о вашем пальчике, 12 но не хотите ли я, прежде
чем Илюшечку сечь, свои четыре пальца, сейчас же на ваших глазах, для вашего
справедливого удовлетворения, вот этим самым ножом оттяпаю? Четырех-то пальцев,
я думаю, вам будет довольно-с, для утоления жажды мщения-с, пятого не
потребуете?.. (Остановился и как бы задохся. Каждая черточка на его лице
ходила и дергалась, глядел же с чрезвычайным вызовом, в исступлении.)

Алеша (тихо и грустно). Я кажется
теперь все понял. Значит ваш мальчик — добрый мальчик, любит отца и
бросился на меня как на брата вашего обидчика… Это я теперь понимаю. Но брат
мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, я знаю это, и если только
ему возможно будет прийти к вам или всего лучше свидеться с вами опять в том
самом месте, то он попросит у вас при всех прощения… если вы пожелаете.

Снегирев. То есть вырвал бороденку и попросил
извинения… Все дескать закончил и удовлетворил, так ли-с?

Алеша. О нет, напротив, он сделает все, что
вам будет угодно и как вам будет угодно!

Снегирев. Так что если б я попросил его
светлость стать на колонки предо мной в этом самом трактире-с, «Столичный
город» — ему наименование, или на площади-с, так он и стал бы?

Алеша. Да, он станет и на колени.

Снегирев. Пронзили-с. Прослезили меня и
пронзили-с. Слишком наклонен чувствовать. Позвольте же отрекомендоваться
вполне: моя семья, мои две дочери и мой сын, — мой помет-с. Умру я, кто-то
их возлюбит-с? А пока живу я, кто-то меня, скверненького, кроме них возлюбит?
Великое это дело устроил Господь для каждого человека в моем роде-с. Ибо
надобно, чтоб и человека в моем роде мог хоть кто-нибудь возлюбить-с…

Алеша. Ах, это совершенная правда! —
воскликнул Алеша.

Варвара (брезгливо, презрительно). Да
полноте, наконец, паясничать, какой-нибудь дурак придет, а вы срамите!

Снегирев (крикнул на нее хотя и
повелительно, но одобрительно). Повремените немного, Варвара Николавна,
позвольте выдержать направление. Это уж у нас, такой характер-с (повернулся
опять к Алеше).

«И ничего во всей природе
Благословить он не хотел».

То есть надо бы в женском роде:
благословить она не хотела-с. Но позвольте вас представить и моей супруге. Вот-с
Арина Петровна, дама без ног-с, лет сорока трех, ноги ходят, да немножко-с. Из
простых-с. Арина Петровна, разгладьте черты ваши: вот Алексей Федорович
Карамазов. Встаньте, Алексей Федорович (взял его за руку и с силой, которой
даже нельзя было ожидать от него, вдруг его приподнял). Вы даме
представляетесь, надо встать-с. Не тот-с Карамазов, маменька, который… гм… и
так далее, а брат его, блистающий смиренными добродетелями. Позвольте, Арина
Петровна, позвольте, маменька, позвольте вашу ручку предварительно поцеловать. (Он
почтительно, нежно даже поцеловал у Арины Петровны ручку. Варвара с
негодованием повернулась к сцене спиной.)

Арина Петровна (необыкновенно ласково).
Здравствуйте, садитесь, г. Черномазов!

Снегирев. Карамазов, маменька, Карамазов. (Алеше).
Мы из простых-с!

Арина Петровна. Ну Карамазов или как там, а я
всегда Черномазов… Садитесь же, и зачем он вас поднял? Дама без ног, он говорит;
ноги-то есть, да распухли, как ведра, а сама я высохла. Прежде-то я куды была
толстая, а теперь вон словно иглу проглотила…

Снегирев. Мы из простых-с, из простых-с.

Нина. Папа, ах, папа! (вдруг закрыла глаза
платком).

Варвара. Шут!

Арина Петровна. Видите у нас какие известия (расставила
руки, указывая на дочерей), точно облака идут; пройдут облака и опять наша
музыка. Прежде, когда мы военными были, к нам много приходило таких гостей. Я,
батюшка, это к делу не приравниваю. Кто любит кого, тот и люби того. Дьяконица
тогда приходит и говорит: — «Александр Александрович превосходнейшей души
человек, а Настасья, говорит, Петровна это исчадье ада», — Ну, отвечаю,
это как кто кого обожает, а ты и мала куча да вонюча. — «А тебя, говорит,
надо в повиновении держать». — Ах ты, черная ты, говорю ей, шпага, ну и
кого ты учить пришла? — «Я, говорит она, воздух чистый впускаю, а ты
нечистый». — А спроси, отвечаю ей, всех господ офицеров, нечистый ли во
мне воздух али другой какой? И так это у меня с того самого времени на душе
сидит, что намеднись сижу я вот здесь как теперь и вижу, тот самый генерал
вошел, что на Святую сюда приезжал: что, говорю ему, ваше превосходительство,
можно ли благородной даме воздух свободный впускать? — «Да, отвечает, надо
бы у вас форточку али дверь отворить, потому самому что у вас воздух несвежий».
Ну и все-то так! А и что им мой воздух дался? От мертвых и того хуже пахнет. Я,
говорю, воздуху вашего не порчу, а башмаки закажу и уйду. Батюшки, голубчики,
не попрекайте мать родную! Николай Ильич, батюшка, я ль тебе не угодила, только
ведь у меня и есть что Илюшечка из класса придет и любит. Вчера яблочко принес.
Простите, батюшки, простите, голубчики, мать родную, простите меня совсем
одинокую, а и чего вам мой воздух противен стал! (Вдруг разрыдалась, слезы
брызнули ручьем.)

Снегирев (стремительно подскочил к ней).
Маменька, маменька, голубчик, полно, полно! Не одинокая ты. Все-то тебя любят,
все обожают! (Начал целовать у нее обе руки и нежно гладить по ее лицу
своими ладонями; схватил салфетку, начал обтирать с лица ее слезы.) Ну-с,
видели-с? Слышали-с?

Алеша. Вижу и слышу.

Илюша. Папа, папа! Неужели ты с ним… Брось ты
его, папа!

Варвара (обозленно). Да полноте вы,
наконец, паясничать, ваши выверты глупые показывать, которые ни к чему никогда
не ведут!.. (Топнула ногой.)

Снегирев. Совершенно справедливо на этот раз
изволите из себя выходить, Варвара Николавна, и я вас стремительно удовлетворю.
Шапочку вашу наденьте, Алексей Федорович, а я вот картуз возьму — и
пойдемте-с. Надобно вам одно серьезное словечко сказать, только вне этих стен.
Эта вот сидящая девица — это дочка моя-с, Нина Николаевна-с, забыл я вам
ее представить, — ангел Божий во плоти… к смертным слетевший… если можете
только это понять…

Варвара (с негодованьем). Весь ведь
так и сотрясается, словно судорогой его сводит.

Снегирев. А эта вот, что теперь на меня
ножкой топает и паясом меня давеча обличила, — это тоже ангел Божий во
плоти-с, и справедливо меня обозвала-с. Пойдемте же, Алексей Федорович,
покончить надо-с… (Уходят).

Вот и вся сценка.

Но мог ли какой-нибудь драматург с большей силой и
экспрессией обрисовать психологию всей семьи Снегиревых?

Мог ли ярче вырисоваться сам отставной штабс-капитан с его
унижением паче гордости, с его трагическим паясничеством, с его сладострастными
садическими вывертами?..

13
Да, он сладострастничает, как и Федор Павлович, как и Lise, как и Алеша,
быть может и Алеша сладострастничает в своем непротивлении злу, невозмущении
злом, — не даром в «Исповеди горячего сердца», поняв и простив Дмитрия,
воскликнул: «Катерина Ивановна все поймет!»

Тут в маленькой сценке Снегирев встал во весь рост, а в
следующей — «Надрыв на чистом воздухе», — которую инсценировать еще
легче, потому что она вся — сплошной диалог, Москвин достигает небывалых
трагических высот.

Трагический шут — не новый гость на театральных
подмостках.

Но такая разновидность трагического, оскорбленно-цинического
юродства, как Москвин-Снегирев, — великолепное создание Художественного
театра. Прослушайте, как он рассказывает «На чистом воздухе» трагедию детской
души.

Снегирев. Как не узнать, что у вас до меня
дело-с? Без дела-то вы бы никогда ко мне и не заглянули. Али в самом деле
только жаловаться на мальчика приходили-с? Так ведь это невероятно-с. А кстати
о мальчике-с: я вам там всего изъяснить не мог-с, а здесь теперь сцену эту вам
опишу-с. Видите ли, мочалка-то была гуще-с, еще всего неделю назад, — я
про бороденку мою говорю-с; это ведь бороденку мою мочалкой прозвали, школьники
главное-с. Ну-с, вот-с, тянет меня тогда ваш братец Дмитрий Федорович за мою
бороденку, вытянул из трактира на площадь, а как раз школьники из школы
выходят, а с ними и Илюша. Как увидал он меня в таком виде-с — бросился ко
мне: «Папа, кричит, папа!» Хватается за меня, обнимает меня, хочет меня
вырвать, кричит моему обидчику: «Пустите, пустите, это папа мой, папа, простите
его», — так ведь и кричит: «простите», рученками-то тоже схватил да
руку-то ему, эту самую-то руку его, и целует-с… Помню я в ту минуту, какое у
него было личико-с, не забыл-с и не забуду-с!..

Алеша. Клянусь, брат вам самым искренним
образом, самым полным, выразит раскаяние, хотя бы даже на коленях на той самой
площади… Я заставлю его, иначе он мне не брат!

Снегирев. Ага, так это еще в прожекте
находится. Не прямо от него, а от благородства лишь вашего сердца исходит
пылкого-с. Так бы и сказали-с. Нет, уж в таком случае позвольте мне и о
высочайшем рыцарском и офицерском благородстве вашего братца досказать, ибо он
его тогда выразил-с. Кончил он это меня за мочалку тащить, пустил на волю-с:
«Ты, говорит, офицер и я офицер, — если можешь найти секунданта,
порядочного человека, то присылай — дам удовлетворение, хотя бы ты и
мерзавец!» Вот что сказал-с. Воистину рыцарский дух! Удалились мы тогда с
Илюшей, а родословная фамильная картина навеки у Илюши в памяти душевной
отпечатлелась. Нет уж, где нам с дворянами оставаться-то. Да и посудите сами-с,
изволили сами быть сейчас у меня в хоромах, — что видели-с? Три дамы сидят-с,
одна без ног слабоумная, другая без ног горбатая, а третья с ногами, да слишком
уж умная, курсистка-с, в Петербург снова рвется, там на берегах Невы права
женщины русской отыскивать. Про Илюшу не говорю-с, всего девять лет-с, один как
перст, ибо умри я — и что со всеми этими недрами станется, я только про
это одно вас спрошу-с? А если так, то вызови я его на дуэль, а ну как он меня
тотчас же и убьет, ну что же тогда? С ними-то тогда со всеми что станется-с?
Еще хуже того, если он не убьет-с, а лишь только меня искалечит: работать
нельзя, а рот-то все-таки остается, кто ж его накормит тогда, мой рот, и кто ж
их-то всех тогда накормит-с? Аль Илюшу, вместо школы, милостыню просить
высылать ежедневно? Так вот что оно для меня значит-с на дуэль-то его вызвать-с.
Глупое это слово-с и больше ничего-с. А теперь позвольте спросить: больно он вам
пальчик давеча укусил, Илюша-то? В хоромах-то я при нем войти в сию подробность
не решился.

Алеша. Да, очень больно, и он очень был
раздражен. Он мне как Карамазову за вас отомстил, мне это ясно теперь. Но если
бы вы видели, как он с товарищами-школьниками камнями перекидывался? Это очень
опасно: они могут его убить, они дети, глупы, камень летит и может голову
проломить.

Снегирев. Да уж и попало-с, не в голову, так
в грудь-с, повыше сердца-с, сегодня удар камнем, синяк-с; пришел, плачет,
охает, а вот и заболел.

Алеша. И знаете, ведь он там сам первый и
нападает на всех, он озлился за вас; они говорят, что он одному мальчику,
Красоткину, давеча в бок перочинным ножиком пырнул…

Снегирев. Слышал и про это; опасно-с:
Красоткин, это — чиновник здешний, еще может быть хлопоты выйдут-с…

Алеша (с жаром). Я бы вам советовал
некоторое время не посылать его вовсе в школу, пока он уймется… и гнев этот в
нем пройдет…

14 Снегирев.
Гнев-с, именно гнев-с! В маленьком существа, а великий гнев-с. Вы этого всего
не знаете-с. Позвольте мне пояснить эту повесть особенно. Дело в том, что после
того события все школьники в школе стали его мочалкой дразнить. Дети в школах
народ безжалостный: порознь ангелы Божии, а вместе, особенно в школах, весьма
часто безжалостны. Начали они его дразнить, воспрянул в Илюше благородный дух.
Обыкновенный мальчик, слабый сын, — тот бы смирился, отца своего
застыдился, а этот один против всех восстал за отца. За отца и за истину-с, за
правду-с. Ибо что он тогда вынес, как вашему братцу руки целовал и кричал ему:
«Простите папочку, простите папочку», — то это только Бог один знает да я-с.
И вот так-то детки наши — то есть не ваши, а наши-с, детки презренных, но
благородных нищих-с, правду на земле еще в девять лет отроду узнают-с. Богатым
где: те всю жизнь такой глубины не исследуют, а мой Илюшка в ту самую минуту на
площади-то-с, как руки-то его целовал, в ту самую минуту всю истину произошел-с.
Вошла в него эта истина-с и пришибла его навеки-с (как бы в исступлении
ударил правым кулаком в левую ладонь). В тот самый день он у меня в
лихорадке был-с, всю ночь бредил. Весь тот день мало со мной говорил, совсем
молчал даже, только заметил я: глядит, глядит на меня из угла, а все больше к
окну припадает и делает вид, будто бы уроки учит, а вижу я, что не уроки у него
на уме. На другой день я выпил-с и многого не помню-с, грешный человек, с горя-с.
Маменька тоже тут плакать начала-с, — маменьку-то я очень люблю-с, —
ну с горя и клюкнул, на последние-с. Вы, сударь, не презирайте меня: в России
пьяные люди у нас самые добрые. Самые добрые люди у нас и самые пьяные. Лежу
это я и Илюшу в тот день не очень запомнил, а в тот-то именно день мальчишки и
подняли его на смех в школе с утра-с: «Мочалка, кричат ему, отца твоего за
мочалку из трактира тащили, а ты подле бежал и прощения просил». На третий это
день пришел он опять из школы, смотрю — лица на нем нет, побледнел. Что
ты, говорю? Молчит. Ну в хоромах-то нечего было разговаривать, а то сейчас
маменька и девицы участие примут, — девицы-то к тому же все уже узнали,
даже еще в первый день. Варвара-то Николавна уже стала ворчать: «Шуты, паяцы,
разве может у вас что разумное быть?» — Так точно говорю, Варвара
Николавна, разве может у нас что разумное быть? Тем на тот раз и отделался. Вот-с
к вечеру я и вывел мальчика погулять. А мы с ним, надо вам знать-с, каждый
вечер и допрежь того гулять выходили, ровно по тому самому пути, по которому с
вами теперь идем, от самой нашей калитки до вон того камня большущего, который
вон там на дороге сиротой лежит у плетня, и где выгон городской начинается:
место пустынное и прекрасное-с. Идем мы с Илюшей, ручка его в моей руке, по
обыкновению; махонькая у него ручка, пальчики тоненькие, холодненькие, —
грудкой ведь он у меня страдает. — «Папа, говорит, папа!» — Что,
говорю ему, — глазенки вижу у него сверкают. — «Папа, как он тебя
тогда, папа!» — Что делать, Илюша, говорю. — «Не мирись с ним, папа,
не мирись. Школьники говорят, что он тебе десять рублей за это дал». —
Нет, говорю, Илюша, я денег от него не возьму теперь ни за что. Так он и
затрясся весь, схватил мою руку в свои обе ручки, опять целует. — «Папа,
говорит, папа, вызови его на дуэль, в школе дразнят, что ты трус и не вызовешь
его на дуэль, а десять рублей у него возьмешь». — На дуэль, Илюша, мне
нельзя его вызвать, отвечаю я, и излагаю ему вкратце все то, что и вам на сей
счет сейчас изложил. Выслушал он: — «Папа, говорит, папа, все-таки не
мирись: я вырасту, я вызову его сам и убью его!» Глазенки-то сверкают и горят.
Ну, при всем том ведь я и отец, надобно ж было ему слово правды сказать:
грешно, говорю я ему, убивать хотя бы и на поединке. — «Папа, говорит,
папа, я его повалю, как большой буду, я ему саблю выбью своей саблей, брошусь
на него, повалю его, замахнусь на него саблей и скажу ему: мог бы тебя сейчас
убить, но прощаю тебя, вот тебе!» — Видите, видите, сударь, какой
процессик в головке-то его произошел в эти два дня, это он день и ночь об этом
именно мщении с саблей думал и ночью должно быть об этом бредил…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Назовите, где еще детское сердце со сцены театральной билось
бы так, чтобы биение его было слышно и в первом ряду партера, и вон там —
на галерее, и там, у вас в кабинете, в спальне, куда вы, потрясенный Москвиным
до глубины души, пришли, чтобы забыться.

А на вас смотрят большие, больные глаза прекраснодушного
злюки Илюши…

И голос трагической мочалки сквозь выверты и выкрутасы
юродивого показывает прекраснейшее и драгоценнейшее из того, что есть на
земле — любовь к ребенку.

ОБЕ ВМЕСТЕ

Быть может больше всего Достоевского в этой картине.

Ведь тут ни цензура, ни условия сцены не выкинули ни одного
слова романа.

Алеша в гостиной Катерины Ивановны.

Он рассказывает ей, как Дмитрий послал его к Катерине
Ивановне «кланяться»…

Алеша (помолчав, тихо прибавил). Он
пошел к этой женщине…

Катерина Ивановна (нервно рассмеялась). —
А вы думаете, что я эту женщину не перенесу? Но он на ней не женится —
разве Карамазов может гореть такою страстью вечно? Это страсть, а не любовь. Он
не женится потому, что она и не выйдет за него… (Опять странно усмехнулась.)

Алеша (грустно потупя глаза). Он,
может быть, женится…

Катерина Ивановна (с необыкновенным
жаром.) Он не женится, говорят вам! Это — девушка, это — ангел,
знаете ли это? Знаете вы это? Это — самое фантастическое из фантастических
созданий! Я знаю, как она обольстительна, 15 но я знаю, как она и добра, тверда и
благородна. Чего вы смотрите на меня так, Александр Федорович? Может быть,
удивляетесь моим словам, может быть, не верите мне? (Крикнула в соседнюю
комнату). Аграфена Александровна, ангел мой! Подите к нам, это Алеша, он
про наши дела все знает… Покажитесь ему.

Грушенька (входит, говорит нежно,
несколько даже слащаво). А я только и ждала за занавеской, что вы позовете…

К. И. (усаживая ее против Алеши и с
восторгом целуя несколько раз в смеющиеся губки). Мы не в первый раз
видимся, Алексей Федорович. Я захотела узнать ее, увидать ее, я хотела идти к
ней, но она по первому желанию моему пришла сама. Я так и знала, что мы с ней
все решим, все. Так сердце предчувствовало… Меня упрашивали оставить этот шаг,
но я предчувствовала исход и не ошиблась. Грушенька все разъяснила мне, все
свои намерения; она как ангел
добрый слетела сюда и принесла покой и радость…

Грушенька (нараспев с милою радостною
улыбкою). Не погнушались мной, милая, достойная барышня…

К. И. И не смейте говорить мне такие
слова, обаятельница, волшебница! Вами-то гнушаться! Вот нижнюю губку вашу еще
раз поцелую. Она у вас точно припухла, так вот. (Целует)… Посмотрите,
как она смеется, Алексей Федорович, сердце веселится, глядя на этого ангела.

Грушенька. Нежите вы меня, милая барышня, а
я, может, и вовсе не стою ласки вашей…

К. И. (с жаром). Не стоит! Она-то
не стоит! Знайте, Алексей Федорович, что мы фантастическая головка, что мы
своевольная, но гордое прегордое сердечко! Мы благородны, Алексей Федорович, мы
великодушны, знаете ли вы это? Мы были лишь несчастны. Мы слишком скоро готовы
были принести всякую жертву недостойному, может быть, легкомысленному человеку.
Был один тоже офицер, мы его полюбили, мы ему все принесли, — давно это
было, пять лет назад, а он нас забыл, он женился. Теперь он овдовел, писал, он
едет сюда — и знайте, что мы одного его, одного его только любили до сих
пор и любим вею жизнь! Он приедет, и Грушенька опять будет счастлива, а все
пять лет эти она была несчастна. Но кто же попрекнет ее, кто может похвалиться
ее благосклонностью! Один этот старик безногий, купец, — но он был скорей
нашим отцом, другом нашим, оберегателем. Он застал нас тогда в отчаянии, в
муках, оставленную тем, кого мы так любили… да ведь она утопиться тогда хотела.
Ведь старик этот спас ее, спас ее…

Грушенька (протянула). Очень уж вы
защищаете меня, милая барышня, очень уж вы во всем поспешаете.

К. И. Защищаю? Да нам ли защищать, да
еще смеем ли мы тут защищать?.. Грушенька, ангел, дайте мне вашу ручку;
посмотрите на эту пухленькую, маленькую, прелестную ручку, Алексей Федорович,
видите ли вы ее? Она мне счастье принесла и воскресила меня, и я вот целовать
ее сейчас буду и сверху и в ладонку и вот, вот… (Целует как бы в упоении.)

Грушенька (протянув ручку, с нервным,
звонким прелестным смешком следит за нею. Ей, видимо, приятно, что ее ручку так
целуют). Не устыдите ведь меня, милая барышня, что ручку мою при Алексее
Федоровиче так целовали.

К. И. (удивленно). Да разве я вас
тем устыдить хотела? Ах, милая, как вы меня дурно понимаете!

Грушенька. Да вы-то меня, может, тоже не так
совсем понимаете, милая барышня, я, может, гораздо дурнее того, чем у вас на
виду. Я сердцем дурная, я своевольная. Я Дмитрия Федоровича бедного из-за
насмешки одной тогда заполонила.

К. И. Но ведь теперь вы же его и
спасете. Вы дали слово. Вы вразумите его, вы откроете ему, что любите другого,
давно, и который теперь вам руку свою предлагает…

Грушенька. Ах нет, я вам не давала такого
слова. Вы это сами мне все говорили, а я не давала.

К. И. (побледнев). Я вас не так
стало быть поняла… Вы обещали…

Грушенька (тихо, ровно, весело). Ах
нет, ангел барышня, ничего я вам не обещала. Вот и видно сейчас, достойная
барышня, какая я пред вами скверная и самовластная. Мне что захочется, так я
так и поступлю. Давеча я может вам и пообещала что, а вот сейчас опять думаю:
вдруг он опять мне понравится, Митя-то, — раз уж мне ведь он очень
понравился, целый час почти даже нравился. Вот я может быть пойду да и скажу
ему сейчас, чтоб он у меня с сего же дня остался… Вот я какая непостоянная…

К. И. (шепотом). Давеча вы
говорили… совсем не то…

Грушенька. Ах давеча! А ведь я сердцем
нежная, глупая. Ведь подумать только, что он из-за меня перенес! А вдруг домой
приду да и пожалею его — тогда что?

К. И. Я не ожидала…

Грушенька. Эх, барышня, какая вы предо мной
добрая, благородная выходите. Вот вы теперь, пожалуй, меня, этакую дуру, и
разлюбите за мой характер. Дайте мне вашу милую ручку, ангел-барышня (как бы
с благоговением взяла ручку Катерины Ивановны). Вот я, милая барышня, вашу
ручку возьму и так же, как вы мне, поцелую. Вы мне три раза поцеловали, а мне
бы вам надо триста раз за это поцеловать, чтобы сквитаться. Да так уж и быть, а
затем пусть как Бог пошлет, может, я вам полная раба буду 16 и во всем пожелаю вам рабски угодить.
Как Бог положит, пусть так оно и будет безо всяких между собой сговоров и
обещаний. Ручка-то, ручка-то у вас милая, ручка-то! Барышня вы милая,
раскрасавица вы моя невозможная! (Тихо понесла ручку к губам своим. Катерина
Ивановна не отняла руки: она с робкою надеждой напряженно смотрела ей в глаза:
она видела в этих глазах все то же простодушное доверчивое выражение, все ту же
ясную веселость… Грушенька меж тем как бы в восхищении от «милой ручки»
медленно поднимала ее к губам своим. Но у самых губ она вдруг ручку задержала
на два, на три мгновенья, как бы раздумывая о чем-то). А знаете что,
ангел-барышня (протянула самым нежным и слащавейшим голоском), знаете
что, возьму я, да вашу ручку и не поцелую. (Она засмеялась маленьким
развеселым смешком.)

К. И. (вздрогнув). Как хотите…
Что с вами?

Грушенька (сверкая глазами и пристально
глядя ей в лицо). А так и оставайтесь с тем на память, что вы-то у меня
ручку целовали, а я у вас нет.

К. И. Наглая! (Как бы вдруг что-то
поняв, вся вспыхнула и вскочила с места. Не спеша поднялась и Грушенька.)

Грушенька. Так я и Мите сейчас перескажу, как
вы мне целовали ручку, а я-то у вас совсем нет. А уж как он будет смеяться!

К. И. Мерзавка, вон!

Грушенька. Ах, как стыдно, барышня, ах как
стыдно! Это вам даже и непристойно совсем, такие слова, милая барышня.

К. И. (дрожа, с исказившимся лицом).
Вон, продажная тварь!

Грушенька. Ну уж и продажная. Сами вы девицей
к кавалерам за деньгами в сумерки хаживали, свою красоту продавать приносили,
ведь я же знаю.

К. И. (вскрикнула и бросилась было на
нее, но ее удержал всею силой Алеша).

Алеша. Ни шагу, ни слова! Не говорите, не
отвечайте ничего, она уйдет, сейчас уйдет! (В комнату вбежали обе
родственницы Катерины Ивановны и горничная. Все бросились к ней.)

Грушенька (подхватив с дивана мантилью).
Алеша, милый, проводи-ка меня!

Алеша (умоляюще). Уйдите, уйдите
поскорей!

Грушенька. Милый Алешенька, проводи! Я тебе
дорогой хорошенькое-хорошенькое одно словцо скажу! Я это для тебя, Алешенька,
сцену проделала. Проводи, голубчик, после понравится.

Алеша (отвернулся, ломая руки. Грушенька,
звонко смеясь, выбежала из дома. С Катериной Ивановной припадок. Все около нее
суетятся).

К. И. (кричит истерично). Это
тигр! Зачем вы удержали меня, Алексей Федорович, я бы избила ее, избила! (Не
в силах сдерживать себя.) Ее нужно плетью, на эшафоте, чрез палача, при народе!..
(Алеша попятился к дверям.) Но Боже! (Вскрикнула, всплеснув руками.)
Он-то! Он мог быть так бесчестен, так бесчеловечен! Ведь он рассказал этой
твари о том, что было там, в тогдашний роковой, вечно проклятый, проклятый
день! «Приходили красу продавать, милая барышня!» Она знает! Ваш брат подлец,
Алексей Федорович! Уходите, Алексей Федорович! Мне стыдно, мне ужасно! Завтра…
умоляю вас на коленях, придите завтра. Не осудите, простите, я не знаю, что с
собой еще сделаю! (Алеша вышел.)

Много ли найдется во всей русской драматической литературе
сцен более сценичных, чем это свидание двух любовниц!

Сколько движения, сколько переживаний, сколько содержания!

Правда, г-же Гзовской не подошла роль Катерины
Ивановны.

И роль эта очевидно ей не по душе.

Видна головная работа, а переживаний-то и нет.

Правда, г-же Германовой не совсем удалось воплотить в
себе «царицу инфернальниц», — значительно лучше она в «Мокром», — но
ведь и роль эта требует исключительных данных.

Мучительница-мученица…

Все эти пять лет мучит других, видит сама в этом мучении
садическое наслаждение.

И сама себя мучит любовью к «нему», к «нему»…

К кому?..

К тому, кого давно, давно не существует, к Прекрасному
Рыцарю, к мечте…

Ведь когда этот офицер приехал в Мокрое, Грушенька даже не
узнала в этом обрюзгшем, трагически пошлом полячишке:

— А и убирайся, откуда приехал! Велю сейчас прогнать и
прогонят! Дура, дура была я, что пять лет себя мучила! Да и не он это вовсе!
Разве он был такой? Это отец его какой-то. А где ты парик себе заказал?
Тот был сокол, а этот селезень. Тот смеялся и мне песни пел… А я-то, я-то пять
лет слезами заливалась, проклятая я дура, низкая я, бесстыжая…

И в другом месте, за пять минут до ареста Дмитрия, она
восклицает:

— Его ли я любила или злобу свою…

Вероятно «злобу свою», вернее, свои страдания, муку свою…

Мучительница-мученица!

Достоевский так силен в передаче душевных противоречий и так
сложен в своих героях.

Нет ни одного чисто положительного и ни одного чисто
отрицательного тона.

Все люди у него «скверные и хорошие», «хорошие и скверные»…

Дмитрий — благороднейший подлец. Грушенька —
мучительница-мученица. Снегирев — трагический комик. Илюша —
прекраснодушный злюка.

Иван — гениальный безумец (— разве не гениальны
его ницшеанские прозрения?)

И всех противоречивее, капризнее, больнее — Lise, этот
ангельский бесенок.

Воплощение этого типа — одна из блестящих побед
Художественного театра.

17 МОКРОЕ

1

На фоне визгливых кликушечьих песен деревенских девок, в
хаосе кошмарных, топочащихся на одном месте плясок, под стон инфернальной
оргии, с ее трагическим жутким весельем (сравните такую же жуткую оргию —
встречу Лейзера в «Анатеме») тоскует и томится содрогнувшаяся душа Дмитрия
Карамазова, человекоубийцы и вора, — и все-таки брата нашего.

Под коверканье русской речи ляхом Муссяловичем, под пошлость
отвратительных шулерских приемов, под всплески поруганных воспоминаний и
надежд, под все растущее опьянение тела, совершается трагический надрыв в душе
Грушеньки…

2

Но вот, как проклятый призрак, исчез, визгливый шабаш
деревенских девок.

Митя и Грушенька одни, в объятиях друг друга, на постели.

Он целует ее плечи, руки, грудь… Хочет опьяниться ее телом,
как она хотела опьяниться вином…

И оба лежат пьяные телом, пьяные вином, но трезвые духом.

Он повторяет:

— Боже, оживи поверженного у забора! Пронеси эту страшную
чашу мимо меня! Ведь делал Ты те чудеса, Господи, для таких же грешников, как
я!

А она, она все со своим надрывом:

— Митя, Митя я ведь любила его! Так любила его все пять лет,
все, все это время. Его ли я любила или только злобу мою, а не его! Нет, его!
Ох, его! Я ведь лгу, что любила только злобу мою, а не его.

И когда, наконец, в его голосе промелькнуло: «Да пусть же,
пусть, что бы теперь ни случилось — за одну минуту весь мир отдам!»

И когда, наконец, охмелевшие от ласк и шампанского, они
забылись на миг, где-то истерическим лаем залаял колокольчик…

Вошел следователь и начался допрос…

3

Надо видеть сцену допроса, нужно слышать смену счастливо
найденных интонаций, нужно самому подивиться на внезапный слышный расцвет
дарования доселе скромного работника Леонидова…

Откуда ему сие! — вдохновение, восторг, откровение!

Ведь он же знает, что он убил не отца! Он убежден, что его
объяснения сейчас все объяснят, и спадет, рухнет чудовищное обвинение!

Но, по мере того как он объясняет, он все больше и больше
запутывается в гуще неопровержимых улик.

Он как муха на липкой бумажке. Чем больше бьется, тем крепче
пристает, тем неминуемее гибнет…

Ужас охватывает его душу!..

И этот ужас передается вам, и вы жалеете этого
человекоубийцу, вора, зверя и вместе с Грушенькой готовы крикнуть:

— Я знаю, ты хоть и зверь, а благородный!

И земной поклон, который отвешивает Мите она, не кажется
неожиданным…

4

. . . . . . . . . . . . . . .. . . .
. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . .
.. . . . . . . . . . .

Ах, да разве то, что я рассказываю вам, похоже на то, что
происходит на сцене?

Я не знаю, я не могу, я бессилен… Я рассказываю своими,
шебуевскими, словами, и получилась мелодрама.

А ведь там, на сцене, все слова Достоевского.

А ведь там, на сцене, пляски, гам, кровать, раздевание.

. . . . . . . . . . . . . . .. . . .
. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . .
.. . . . . . . . . . .

18 5

Смейтесь, что же вы не смеетесь? Разве не смешно поют и
пляшут девки? Где вы когда-нибудь на сцене видывали таких девок?

Визжит девка:

Барин девушек пытал,
Девки любят, али нет.

Другая еще большим визжит голосом:

Барин будет больно бить,
А я его не любить.

Первая:

Цыган девушек пытал,
Девки любят али нет…

Вторая:

Цыган будет воровать,
А я буду горевать…

Первая:

Солдат девушек пытал,
Девки любят али нет…

Вторая с презрением:

Солдат будет ранец несть,
А я за ним…

Смейтесь!

Ведь «тут следовал самый нецензурный стишок, пропетый
совершенно откровенно и произведший фурор в слушавшей публике»…

Смейтесь!

Смейтесь: вон шулеров обличили…

Вон старикашка Максимов пошел в пляс за припевом:

Свинушка хрю-хрю, хрю-хрю…
Телочка му-му, му-му…
Уточка ква-ква, ква-ква…
Гусынька га-га, га-га…

Смейтесь!

Вон сама пошла, Грушенька, — царица
инфернальниц, — в пляс пошла…

А не может… Ноги пьяные…

Смейтесь над словами пьяной бабы:

— Завтра в монастырь, а сегодня попляшем. Я шалить хочу,
добрые люди, ну и что же такое? Бог простит… Кабы Богом была, всех бы людей
простила: «милые мои грешнички, с этого дня прощаю всех». А я пойду прощенья
просить: «Простите, добрые люди, бабу глупую, вот что…» «Зверь я, вот что…» А
молиться хочу… Я луковку подала… Злодейке такой, как я, молиться хочется! Митя
пусть пляшут, не мешай. Все люди на свете хороши, все до единого хороши на
свете. Хоть и скверные мы, а хороши на свете. Скверные мы и хорошие, и
скверные, и хорошие.

Что же вы не смеетесь, — у нее язык пьяный, — вот
что…

Смейтесь, вы, пакостники!

На сцене постель, — совсем как в фарсе…

На сцене голый человек…

Совсем голый, — следователь снял с Митеньки все, все,
до носков…

Вот он голый, — только одеяло на спину накинуто.

Что же вы не смеетесь!

Вам не смешно, а страшно… Вам жутко, зябко, душно…

Вы видите раздетого догола человека.

Не потому он голый, что следователь снял с него
окровавленные штаны и сорочку. А потому, что душу его раздели. Вот он стоит
голый, жуткий, зябкий… —

— Се человек!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .

19 6

Вот какое впечатление производит «Мокрое» даже на тех
зрителей, которые до сих пор еще не читали «Братьев Карамазовых».

Чем достигнуто это…

Не все ли равно?

Идеальным ли распределением ролей. Безукоризненной ли
режиссурой…

Кем достигнуто это?

Не все ли равно…

Актерами ли, как Леонидов, Германова, Сушкевич…

Режиссером ли Лужским, который ставил эту сцену…

Немировичем-Данченко ли, который ее так любовно в сердце и
голове выносил? Не к чему придраться, ведь:

— Всяческая и во всех — Достоевский!

7

И тут газеты придираются:

«— Эх, парочку бы окон»!

«Так искренно формулировал свои впечатления от превосходно
поставленной картины в “Мокром” мой сосед по креслу».

Нашлось время у соседа-критика глядеть по окнам!

Правда, и я тоже против замены декораций безразличным фоном
бело-сероватого задника.

Во многих картинах «Карамазовых» досадливое чувство вызывает
эта бело-серая стена, в которую уткнулся режиссер.

Но не в «Мокром». В «Мокром» я, ей-Богу, не заметил, была ли
там парочка окон, не была ли…

Не до окон было…

Одной из крупнейших заслуг Художественного театра перед
русской драмой «Мокрое».

Режиссер в меру воспользовался всеми инструментами своего
режиссерского оркестра.

Не остановился перед дерзкими приемами, которые остановили
бы всякого другого:

Например, это раздевание догола.

И в результате совершилось чудо:

Роман претворился в драму.

Трагос облекся в плоть.

— Таинство воплощения.

20 КОШМАР

1

Тем критикам, которые высказались тотчас после первого
вечера «Карамазовых», не оставалось ничего иного, как настаивать на своем
мнении:

— Попытка не удалась!

Но все-таки всем приходится отступать перед очевидностью:

— Кошмар — великолепен! Это — разрешение новой
сценической проблемы!

Разве не смело, разве не красиво, разве не дерзко было
бросить публике такой вызов, какой бросил Качалов?

В сцене «Черт» выкинуть черта.

И какого черта! Которого Достоевский описывает с любовью и
тщательностью театрального костюмера.

2

Для режиссера не было бы никакого затруднения инсценировать
этот образ:

«Это был какой-то господин или, лучше сказать, известного
сорта русский джентльмен, лет уже не молодых, “qui frisait la cinquantaine”, как говорят
французы, с не очень сильною проседью. Одет он был в какой-то коричневый
пиджак, очевидно от лучшего портного, но уже поношенный, сшитый примерно еще
третьего года и совершенно вышедший из моды, так что из светских достаточных
людей таких никто уже два года не носил. Белый длинный галстук, в виде шарфа,
все было так, как у всех мелковатых джентльменов, но белье, если вглядеться
ближе, было грязновато, а широкий шарф очень потерт, клетчатые панталоны гостя
сидели превосходно, но…» — словом все, вплоть до черепахового лорнета
выписано.

Когда надо было в «Мелком бесе» Недотыкомку одевать, пришлось
художнику-декоратору не мало поломать голову.

А здесь — все ясно.

И все легко.

Посадить такого гостя против Ивана Карамазова и заставить
вести диалог.

Но режиссер Художественного театра не сделал этого.

21
И не потому только, что это слишком легко.

А потому, что он не захотел превращать бред в сказку.

Не захотел заставить публику галлюцинировать вместе с
Иваном.

Иван сходит с ума и видит черта таким, каким его изобразил
Достоевский.

Но публика не сходит с ума.

Ей не надо видеть черта.

И в «Мелком бесе» не надо видеть Недотыкомку.

И Качалов взял на себя дерзкую задачу сделать так, чтобы
публика почувствовала черта, не видя его.

3

Прошлогодние проклятия Анатемы кажутся такими бледными и
холодными и пустыми перед этим трагическим диалогом самого с собой.

В них было столько риторики и бенгальского огня — в
этих взываниях к Стерегущему входы…

А тут…

… «если доказан черт, то еще неизвестно, доказан ли Бог? Я
хочу в идеалистическое общество записаться, оппозицию у них буду делать: “дескать,
реалист, я не материалист, хе-хе…”»

… «обыкновенно в обществе принято за аксиому, что я падший
ангел. Ей-Богу не могу представить, каким образом я мог быть когда-нибудь
ангелом. Если и был когда, то так давно, что не грешно и забыть. Теперь я дорожу
этой репутацией порядочного человека и живу, как придется, стараясь быть
приятным. Я людей люблю искренно — о, меня во многом оклеветали! Здесь,
когда я временами к вам переселяюсь, моя жизнь протекает вроде чего-то как бы и
в самом деле, и это мне более всего нравится. Ведь я и сам, как и те же,
страдаю от фантастического, а потому и люблю ваш земной реализм. Тут у вас все
очерчено, тут формула, тут геометрия, а у нас все какие-то неопределенные
уравнения! Я здесь хожу и мечтаю. Я люблю мечтать. К тому же на земле я
становлюсь суеверен; не смейся пожалуйста: мне именно это-то и нравится, что я
становлюсь суеверен. Я здесь все ваши привычки принимаю: я в баню торговую
полюбил ходить, можешь ты это представить, и люблю с купцами и попами париться.
Моя мечта, это — воплотиться, но что бы уж окончательно, безвозвратно, в
какую-нибудь толстую, семипудовую купчиху и всему поверить, во что она верит.
Мой идеал войти в церковь и поставить свечку от чистого сердца, — ей-Богу
так! Тогда предел моим страданиям…»!

… «Сатана sum et nihil humanum a me alienum
puto…»

… «Ты, кажется, решительно принимаешь меня за престарелого
Хлестакова, и однако судьба моя гораздо серьезнее. Каким-то довременным
назначением, которого я никогда разобрать не мог, я определен «отрицать», между
тем я искренно добр и к отрицанию не способен. «Нет, ступай отрицать, без
отрицания-де не будет критики, а какой же журнал, если нет «отделения
критики»? Без критики будет одна «осанна». Но для жизни мало
одной «осанны», надо чтобы «осанна»-то эта переходила через
горнило сомнений”, — ну, и так далее, в этом роде. Я, впрочем, во все это
ввязываюсь, не я сотворил, не я и в ответе. Ну и выбрали — козла
отпущения, заставили писать в отделении критики, и получилась жизнь. Мы эту
комедию понимаем: я, например, требую себе уничтожения. Нет, живи, говорят,
потому что без тебя нельзя, ничего не 22 будет. Если бы на земле было все благоразумно, то ничего бы и
не произошло. Без тебя не будет никаких происшествий, а надо, чтобы были
происшествия…»

… «По-моему и разрушать ничего не надо, а надо всего только
разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело! С
этого, с этого надо начинать, — о, слепцы, ничего не понимающие! Раз
человечество отречется поголовно от Бога (а я верю, что этот период, параллель
геологическим периодам, совершится), то само собою, без антропофагии, падет все
прежнее мировоззрение, и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все
новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но
непременно для счастия и радости в одном только здешнем мире. Человек
возвеличится духом божества, титанической гордостью, и явится человек-бог.
Ежечасно побеждая уже без границ природу волею своею и наукой, человек тем
самым ежечасно будет ощущать наслаждение столь высокое, что оно заменит ему все
прежние упования наслаждений небесных. Всякий узнает, что он смертен волей, без
воскресения, и примет смерть гордо, спокойно, как бы…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .

5

Дьявол, проповедующий со сцены ницшеанство.

И даже не дьявол.

А безумец, который сам сознает:

— Я тебя иногда не вижу и голоса своего даже не слышу, как в
прошлый раз, не всегда угадываю то, что ты мелешь потому, что это я, я сам
говорю, а не ты…

Сколько вызова, дерзости, глубины и оригинальности…

Какую смелость должен иметь Качалов, чтобы не испугаться
пошляков, которым напрашивается мотивчик:

Шел по Невскому пришпекту,
Сам с перчаткой рассуждал.

Не испугался. И вышел победителем. «Анатема» умерла. Да
здравствует «Анатема!»

Анатема еще глубже, еще дерзновеннее анатемствующая!

БЕСЕНОК

В уста безумца Достоевский вложил проповедь ницшеанства.

В уста хрупкой безногой девочки с личиком ангела —
проповедь анархизма.

Алеша. Вы для чего меня сегодня звали, Lise?

Лиза. Мне хотелось вам сообщить одно мое
желание. Я хочу, чтобы меня кто-нибудь испугал, женился на мне, а потом
истерзал, обманул, ушел и уехал. Я не хочу быть счастливой.

Алеша. Полюбили беспорядок?

Лиза. Ах, я хочу беспорядок. Я все хочу
зажечь дом. Я воображаю: как это я подойду и зажгу потихоньку, непременно чтобы
потихоньку. Они-то шумят, а он-то горит. А я знаю да молчу. Ах глупости! И как
скучно! (С отвращением махнула рукой.)

Алеша (тихо). Богато живете.

Лиза. Лучше что ль бедной-то быть?

Алеша. Лучше.

Лиза. Это вам ваш монах покойный наговорил.
Это неправда. Пусть я богата, а все бедные, я буду конфекты есть и сливки пить,
а тем никому не дам. Ах, не говорите, не говорите ничего (замахала ручкой,
хотя Алеша и рта не открывал), вы мне уж прежде все это говорили, я все
наизусть знаю. Скучно. Если я буду бедная, я кого-нибудь убью, — что
сидеть-то. А знаете, я хочу жать, рожь жать. Я за вас выйду, и вы станете
мужиком, настоящим мужиком; у нас жеребеночек, хотите? Вы Калганова знаете?

Алеша. Знаю.

Лиза. Он все ходит и мечтает. Он говорит:
зачем взаправду жить, лучше мечтать. Намечтать можно самое веселое, а
жить — скука. А ведь сам скоро женится, он уж и мне в любви объяснялся. Вы
умеете кубари спускать?

Алеша. Умею.

Лиза. Вот это он как кубарь: завертеть его и
спустить, и стегать, стегать, стегать кнутиком. Выйду за него замуж, всю жизнь
буду спускать. Вам не стыдно со мной сидеть?

Алеша. Нет.

Лиза. Вы ужасно сердитесь, что я не про
святое говорю. Я не хочу быть святою. Что сделают на том свете за самый большой
грех? Вам это должно быть в точности известно.

Алеша (пристально вглядываясь). Бог
осудит.

Лиза. Вот так я и хочу. Я бы пришла, а меня
бы и осудили, а я бы вдруг всем им и засмеялась в глаза. Я ужасно хочу зажечь
дом, Алеша, наш дом, вы мне не верите?

Алеша. Почему же? Есть даже дети, лет по
двенадцати, которым очень хочется зажечь что-нибудь, и они зажигают. Это вроде
болезни.

Лиза. Неправда, неправда! Пусть есть дети, но
я не про то.

Алеша. Вы злое принимаете за доброе:
это — минутный кризис, в этом ваша прежняя болезнь, может быть, виновата.

23 Лиза.
А вы таки меня презираете! Я просто не хочу делать доброе, я хочу делать злое,
а никакой болезни тут нет.

Алеша. Зачем делать злое?

Лиза. А чтобы нигде ничего не осталось. Ах,
как бы хорошо, кабы ничего не осталось! Знаете, Алеша, я иногда думаю наделать
ужасно много зла и всего скверного, и долго буду тихонько делать, и вдруг все
узнают. Все меня обступят и будут показывать на меня пальцами, а я буду на всех
смотреть. Это очень приятно. Почему это так приятно Алеша?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Алеша (задумчиво). Есть минуты, когда
люди любят преступление.

Лиза. Да, да! Вы мою мысль сказали: любят,
все любят, и не то что «минуты». Знаете, в этом все как будто когда-то
условились лгать и все с тех пор лгут. Все говорят, что ненавидят дурное, а про
себя все его любят.

Алеша. А вы все по-прежнему дурные книги
читаете?

Лиза. Читаю. Мама читает и под подушку
прячет, а я краду.

Алеша. Как вам не совестно разрушать себя?

Лиза. Я хочу себя разрушать. Тут есть один
мальчик, он под рельсами пролежал, когда над ним вагоны ехали. Счастливец!
Послушайте, теперь вашего брата судят за то, что он отца убил, и все любят, что
он отца убил…

Алеша. Любят, что отца убил?

Лиза. Любят! Все любят! Все говорят, что это
ужасно и все любят! Я первая люблю…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Смотрите, какой бунт в душе этого ребенка с ангельской
хрупкой наружностью.

Смотрите, какое садическое сладострастье разлито в ее речах
и поступках.

Сцена кончается тем, что, едва уходит Алеша, Лиза, с
громадным трудом встав на свои больные паралитические ножки с кресла на
колесах, к которому она прикована, подходит, медленно и неверно ступая с ножки
на ножку, к двери. «Отвернула щеколду, приотворила капельку дверь, вложила в
щель свой палец и, захлопнув дверь, — изо всей силы придавила его. Секунд
через десять, высвободив руку, она тихо, медленно прошла на свое кресло, села,
вся выпрямившись, и стала пристально смотреть на свой почерневший пальчик и на
выдававшуюся из-под ногтя кровь. Губы ее дрожали, и она быстро-быстро шептала
про себя:

— Подлая, подлая, подлая!..»

. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .

Оскорбленная и униженная…

Чем? — Быть может своей болезнью.

Бунтарка, садистка, мучительница, мученица, святая, бесенок…

Такой тип впервые появился на театральной сцене.

И в лице Кореневой находит идеальное воплощение.

В ней какая-то хрупкость.

И вместе — черствость.

Какая-то трагическая беспомощность.

И детская беспощадность.

Она родственница по духу Илюше. И — совсем, совсем
«особенная»…

— Подлая, подлая, подлая…

И:

— Чудная, чуткая, чистая!..

Она родственница по духу и Дмитрию, и Алеше, и Ивану:

— Карамазова!

И звучат пьяные слова Грушеньки в памяти:

— Все люди на свете хороши, все до единого хороши на свете.
Хоть и скверные, а хороши на свете. Скверные мы и хорошие, и скверные и
хорошие…

24 СУД

Картина суда — двадцатая картина.

Это надо помнить для того, чтобы оценить ее постановку.

Как должно быть утомлено внимание и нервы зрителя,
проведшего в зале девятнадцать картин тяжелейшей карамазовщины…

И среди них таких, как «Мокрое» и «Кошмар».

Уж если после девятнадцати картин «Суд» смотрится с
захватывающим интересом, — это полный триумф режиссера.

А тут появление Ивана, его припадок, внезапность показаний
Катерины Ивановны, молниеносные выкрики Мити положительно потрясают душу.

У г-жи Гзовской и тут не хватало темперамента, но все,
что она проделала, было умно и красиво.

Но зато какой океан темперамента вылился в одном душу
раздирающем крике Грушеньки — Германовой:

— Митя! Погубила тебя твоя змея!..

Митя завопил и тоже рванулся к ней.

И на этом аккорде бессильной злобы, бессильной любви,
безумной муки оборвались отрывки из «Братьев Карамазовых…»

Это только отрывки…

Только отрывки…

Но вам хватит на неделю разбираться во впечатлениях и
богатейшем материале, который они дали…

PRO И CONTRA

1

Во-первых, чтец.

Это ново, чрезвычайно ново и чрезвычайно старо.

Старо, потому что еще в древнем греческом театре подобную
роль играл или один из актеров или хор.

Ново, потому что роль чтеца здесь совершенно иная.

В старину чтец был рассказчиком, он знакомил слушателей с
фабулой незнакомого им драматического произведения.

А здесь ведь предполагается, что публика знает фабулу.

Значит, чтец не рассказывает, а подсказывает.

Значит, чтец здесь — суфлер.

Суфлер, который суфлирует не артистам, а публике.

Это — ново.

И при громадности содержания романа полезно.

2

Во-вторых, занавес.

Тонкий темно-оливковый занавес не доходит до самого верха.

Полоска света, которую он оставляет, — интригующа.

Но немного раздражает тем, что заставляет на себя смотреть.

Занавес не поднимается, не раздвигается и не падает, а
отодвигается, отбегает от чтеца.

Слева направо обнажая картину.

Это ново.

Но мне не нравится.

Поднимающийся или раздвигающийся занавес дает сразу аккорд
зрительных ощущений.

Тут же аккорд красок разбивается как бы на арпеджио.

Первое впечатление расхолаживается.

Я бы стоял скорее за занавес падающий.

Миг — и спала завеса и обнажилась святая-святых.

3

Затем декорации.

Замена их безразличным фоном по идее — хорошая вещь.

Пусть декорации не давят актера здесь, пусть актер вырастет
в глазах зрителей, пусть слушатель только его словами и живет.

Так по идее.

А на деле отсутствие-то декораций и придавило актера.

Сцена кажется большой, пустой и мизерит актеров, превращает
их в человечков.

Правда, лишь только заговорят они словами Достоевского, как
вырастают в человека, в многозначительного человека…

А некоторые, которым говорить нечего, так и остаются
человечками, марионетками.

Такой марионеткой был до конца Алеша — Готовцев.

4

Выбор отрывков.

Ниже я привожу либретто, чтобы вы сами убедились, 25 удачен ли
выбор картин.

По-моему не совсем.

Он сделан так, как будто Вл. Ив. все-таки старался дать
публике не ряд красочных отрывков, а самую фабулу.

Поэтому ввел нехарактерные, неинтересные в психологическом
отношении картины, как «У Фени», «У Перхотина», «У отца», «В спальне».

От последней картины, впрочем, режиссура отказалась после
первого же спектакля.

И две остальные картины мог бы напомнить чтец.

Зато интересно было бы видеть воплощенными такие картины,
как «Кузьма Самсонов», «Лягавый», «Золотые прииски».

Пусть это эпизодические картины, но ведь и «Мочалка» —
эпизодическая.

В роли Самсонова, Лягавого и Хохлаковой (г-же Раевской
Хохлакова не удалась) могли бы неожиданно вспыхнуть талантливые актеры.

Об «Исповеди горячего сердца» не говорю.

Конечно эта картина чрезвычайно желательна.

Вл. Ив. тоже признавал ее необходимость, и даже роли
уже были расписаны.

Но…

— Боялись скуки на полчаса!

Нет движений, — одни разговоры.

5

Роли.

Безусловно удались:

Федор Павлович Карамазов — Лужский.

И по гриму и по тону.

Митя — Леонидов — превзошел все ожидания.

В нем даже не угадывался этот молниеносный темперамент.

Как он мог 15 лет скрываться на сцене, чтобы сразу так
всепобедно сверкнуть.

Выступив в «Карамазовых», он «проснулся знаменитым».

Снегирев — Москвин.

Он показал такое мягкое туше, такую технику полутонов, что
положительно влюбляешься в его Словоерсова.

Иван — Качалов — в «Кошмаре» превзошел
«Анатему», — этого достаточно.

Смердяков — Воронов — persona inserta доселе, теперь встает
твердой ногой на сцене.

Экзамен на звание артиста выдержан прекрасно.

Так перевоплотиться в Смердякова — задача нелегкая:
смердяковье лицо, смердяковий голос, смердяковьи жесты, позы, интонации.

Лиза — Коренева.

С каждой новой ролью молодая артистка дает новые ювелирные
драгоценности.

В Lise — придраться не к чему.

Да и нужно ли придираться? Нужно радоваться и приветствовать
восходящий талант.

Судебный следователь — Сушкевич.

26
Впервые встречаю это имя.

Но не забуду его, — надо следить за несомненным
талантом.

Тон обличает много вкуса.

Давая «правоведение», так легко было впасть в карикатуру.

А у Сушкевича — тип, а не шарж.

Грушенька — Германова — меня не удовлетворила.

Но я не знаю, какая другая русская артистка удовлетворила бы
меня в роли «царицы инфернальниц».

Были великолепные моменты, целая картина (в «Мокром»)
ведется безукоризненно…

Да, все хорошо, обдуманно, талантливо, подъемно и… все-таки
это не Грушенька.

И разъяснить не могу, чего не хватает, чего слишком много…

Не удалась и роль Катерины Ивановны — Гзовской.

Это уж по вине режиссера — эта роль ей совсем не
подходит.

Особенно незадачливы картины «Обе вместе», где очень
чувствуется разнотонье.

Пан Муссялович — Адашев — вполне приемлем. Грим и
акцент утрированы.

Зато совсем неприемлем Алеша — Готовцев.

Где та веселость и красота, навстречу которой раскрывались
все души?

Впрочем, в отрывках вообще, роль Алеши туманна.

Говорят, Готовцев ученик 1-го курса.

Это и видно.

На сцене был ученик 1-го курса. Но не было Алеши.

6

Над отрывками работали три режиссера под руководством
Вл. Ив. Немировича-Данченко.

Лично В. И. поставил следующие сцены: «Обе вместе»,
«Еще одна погибшая репутация», «У отца», «Надрыв в гостиной», «Надрыв в избе»,
«И на чистом воздухе», «Луковка», «Внезапное решение», «Не ты… не ты…»,
«Кошмар» (вместе с Марджановым).

Марджанов ставил «Контроверзу», «У Хохлаковых», «Пока еще
очень неясная», «Бесенок», «Третье и последнее свидание со Смердяковым».

Лужский ставил «Мокрое», — этот шедевр режиссуры.

27 САМИ О СВОЕЙ РАБОТЕ

Посетил всех выдающихся творцов «Братьев Карамазовых» на сцене
Художественного театра. Всем задавал одни вопросы:

— Сожалеете ли вы о том, что приняли участие в инсценировке?

— Научил ли вас чему-нибудь первый опыт?

— Намерены ли и впредь принимать участие в иллюстрировании
романов?

Думал найти их — в особенности Вл. Ив. Немировича-Данченко, —
хмурыми, разочарованными, озлобленными отношением прессы.

— А нашел — бодрых, радостных, победителей.

28 ВЛ. ИВ. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО

— А почему вы думаете, что я должен сожалеть о случившемся?
Напротив, я признаю первую попытку настолько удачной, что охвачен мыслью о
новых инсценировках. В голове моей настойчиво сидит давнишняя мечта
инсценировать «Мертвые души», «Анну Каренину», «Войну и мир»… Это мечта и
Константина Сергеевича! Я изумлен газетным сообщением, будто К. С. всегда
противился инсценировкам, и мы даже скрыли от него свою работу… Напротив, мысль
инсценировать появилась у нас года три тому назад. К. С-чу она настолько
понравилась, что он тотчас начал прикидывать, как «Карамазовы» разойдутся в
труппе. Раскладывал по ролям и «Мертвые души» — только этот роман нам
тогда показался менее пригодным для инсценировки, — боялись, не будет ли
скучноватым. К. С. до того загорелся мыслью инсценировать, что предлагал
устроить целый вечер инсценированных рассказов Чехова. Некоторые рассказы и
были нами инсценированы, и их успех еще более укрепил в нас веру в
осуществимость и желанность иллюстрирования романов Толстого, Достоевского,
Гоголя, Тургенева. Далее, если вдуматься да вглядеться, разве «Месяц в деревне»
не повесть? А разве «Чайка», «Три сестры», «Дядя Ваня» драмы по архитектонике?
Разве это не инсценированные романы? Только инсценировал их сам автор. Видя,
что нигде Чеховские пьесы не идут с бóльшим успехом, чем у нас, мы
решили, что именно на нас лежит долг произвести попытку отыскать новые формы
сценического искусства, которые иллюстрировали бы величайшие творения русской
литературы. Смешно нам читать, как газеты втолковывают, что лучше играть драму,
чем роман. Что же, мы дети разве? Разве мы не понимаем этого. И лучше и легче.
Но мы не искали легкости и удобства. И вот я поехал в драматическую цензуру.
Там мне категорически заявили, что не разрешат «Карамазовых» ни в каком случае.
Пришлось отложить осуществление мечты на год. Через год объяснили, что
разрешат, если не будет никаких разговоров о Боге и черте. И вот, наконец,
после долгих мытарств разрешили в том виде, в каком сейчас. Приступив к работе,
послали телеграмму К. С-чу. Телеграмма пришла в такой день, когда
положение больного было настолько серьезно, что домашние не захотели
показывать, зная, как взволнуется К. С. Ведь он волновался и тревожился
из-за пустяков, а тут такое труднейшее дело начали без него. Скрыли. А потом
пришлось скрывать и дальнейшие наши письма, в которых мы подробно рассказывали
о дальнейшем ходе наших работ. И до вчерашнего дня К. С. был уверен, что
мы ставим другое. А когда хитрость домашних обнаружилась и больной узнал, какой
труд мы совершили без него, он прислал нам восторженную телеграмму.

Видите, как похожи на истину газетные толки, что К. С.
противник постановки «Карамазовых». Мало того. Скажу вам, что в настоящее время
К. С. настолько окреп, что сам работает над инсценировкой одного романа…
Какого, — пока секрет…

— Ведь и А. И. Южин работает — по слухам, над
постановкой «Война и мир».

— Вот видите. Если это правда, то, значит, наша попытка не
единственная. И я уверен, А. И. многому научится из нашей попытки.

— Чему же может научить и чему научила она лично вас?

— Во-первых, я увидал, что чтец хорошо принят не только
публикой, но и артистами. Я думал, что его не примут артисты, что он будет
мешать, отвлекать от них. А вышло наоборот, — он помогает. В сцене суда,
например, оказался прямо необходим. Вот мне прислал Леонид Андреев свой
«Океан». Его поставить нельзя без чтеца, — в нем так много ремарок автора
и они так поэтичны, что пропускать их, — значит выбрасывать целую треть
творения…

— А насколько удачно это творение? Петербургские журналисты,
прослушавшие его у Фальковского, недовольны «Океаном».

— А мне очень понравилось.

— Итак, первое, чему научили вас «Карамазовы», —
приемлемость чтеца.

— Второе. Теперь уж мы не будем задумываться, считать ли
публику знакомой или незнакомой с содержанием иллюстрируемого романа.
Непременно знакомой. Разве по иллюстрациям книжки романа можно рассказать
содержание романа! А от нас вдруг пресса требует, чтобы нашими иллюстрациями мы
исчерпали весь роман. Это вовсе недостижимо! Этого вовсе мы не хотели и не
пытались. Мы так и напечатали черным по белому: «отрывки». Добросовестно ли тогда
укорять нас в отрывочности… Отрывочные отрывки… Судите только поскольку 31 ценны эти
отрывки… Вон один критик умудрился написать буквально: «Слабую переделку
слабого романа я предпочту осколкам прекрасного целого…» Разные бывают вкусы и
критики… Третье, чему научились мы, это — в декоративной части…

— Я уверен, что упразднить декорации и заменить их фоном
предложил Марджанов. Я видел в его постановке «Шлюк и Яу». Он поставил в
сукнах. Бутафория есть, а декораций нет.

— Вы не угадали. К упразднению их пришли мы с Лужским.
Сначала было Лужский предлагал нечто совсем иное, остроумное и интересное, что
именно, — сказать не имею права без его разрешения, потому что к этой
мысли он, наверно, вернется. Но мне показался проект этот неприемлемым именно для
«Карамазовых». Слишком уж важно каждое слово Достоевского, ни одно нельзя
пропустить мимо ушей, нигде нельзя ослабить или отвлечь внимание. А я боялся,
что декорации отвлекут от актера, который здесь — все. Мы посадили актера
с глазу на глаз с зрителем, мы сосредоточили на нем внимание всего зала… И нас
же за это упрекают те самые, которые ставили Художественному театру в вину, что
режиссер в нем задавил актера!.. Кричат: «дайте место актеру!» А когда мы
дали — мы же виноваты.

— Мне лично кажется, что полное уничтожение декорации так же
не выгодно для актера, как и загромождение сцены. Пустая сцена, как и пустая
комната, кажется больше и актер на ней мизернее. Издали человек на необъятном
сером фоне превращается в человечка.

— Быть может, вы правы. Надо бы срезать сцену. В будущем я
вообще думаю для иллюстрирования романа пользоваться всеми способами.
Стилизация, стилизация, — да вдруг реализм. Так ведь и в книге: рисунок,
рисунок, рисунок, а вдруг красочная картина. Такая вещь, как «Мокрое», должна
была быть крашеной картиной. Драматург дает рисунок, романист —
иллюминацию. Так вот эту-то иллюминацию и не грех иногда подчеркнуть.

— Неужели правда, что у вас было 190 репетиций?

— Если считать все, около того. Одних главных по две в день
в течение двух месяцев, — 120. Да с отдельными персонажами, побочных. Да с
художниками… Больше наберется… И надо удивляться, как были заражены все гением
Достоевского. С самого «Дна» Горького в театре не чувствовалось такого подъема!
Да и сейчас вся труппа чувствует себя празднично, бодро. Вот вы увидите…

В. В. ЛУЖСКИЙ

— Я чувствую глубочайшее удовлетворение. Недовольство нами
прессой нас не трогает. Сами мы собой довольны. Публика тоже. Ни одну пьесу не
смотрят так сосредоточенно. Пресса вообще никогда не баловала нас. Теперь же
прибегает прямо к несообразностям, чтобы опорочить нас. Вот, полюбуйтесь: одна
газета обрушилась на нас за то, что мы не даем хода молодежи. Это как раз
противоположно истине. Ни один театр не умеет так использовать молодежь, как наш.
Мы ничуть не задумываемся выпускать даже учеников в ответственных ролях, если
видим, что они подходят к типу. Аполлону Гореву в первый же год, как он
поступил к нам, дали Хлестакова. Барановская в «Жизни человека» выступила,
когда была ученицей. Коонен ученицей играла Митиль, Кореневу выпустили в Марии
Антоновне! Ученика Хохлова — в «Анатеме». Адашевские ученики —
Бондарев, Готовцев, Воронов, ученик Халютинской школы — Сушкевич, ученик
школы Морской — Болеславский, Тезавровский, Павлов, Массалитинов, —
разве все это не самая молодежь!.. И разве писать о том, что мы, старики,
заглушаем молодежь, добросовестно…

Он помолчал.

32
— А уж про Гзовскую другая газета совсем мерзость выдумала: будто ей
нарочно дали роль Катерины Ивановны, чтобы испортить ей дебют!..

Он поправил свой нос «римлянина времен упадка».

— Пытался кадык сделать. У Федора Павловича по
Достоевскому — кадык. Да не выходит. На сцене разгорячишься, он и
отстанет.

— Вы не раскаиваетесь, что поставили сцены без декораций?

— В этой картине, которую ставил я, — «Мокрое» —
так много движения, что декораций некогда разглядывать.

— Да. Тут девки — движущиеся декорации. Мне напомнила
сцена кутежа в «Мокром» встречу Лейзера в «Анатеме».

— Пожалуй. И там и тут мне хотелось, чтобы это не был
простой эпизод, а какой-то кошмар, символ, то, чему не подберешь название…
Удалась ли мне эта русская несуразица в кутеже Мити, но во всяком случае я
сделал все, что мог. И я не только доволен результатами инсценировки, но готов
на новые…

В. И. КАЧАЛОВ

— Я доволен всем случившимся. Если ругают, значит мы
возбудили интерес. А когда нас не ругали! Обращали мы внимание на
декорацию — кричат: «Декорации задавливают. Весь театр ушел в сверчка».
Упразднили мы декорацию — кричат: «почему нет окон? Почему нет стен?..» Не
давали места актеру — кричали: «Режиссер задавливает». Поставили актера на
первый план — опять кричат. Я лично считаю нашу попытку весьма интересной
и очень удавшейся. Уж взять одно, что «Карамазовы» дали возможность так высказаться
бурному темпераменту Леонидова, на мой взгляд, великая вещь. Еще вопрос: что
важнее для театра, получить ли великолепную пьесу или великолепного актера. В
пьесах нынешнего репертуара Леонидову негде было себя показать, — все
каких-то художников играл. А теперь вот дорвался до роли по себе, и все воочию
увидали, какой он сильный актер. Словно только что в труппу вступил!.. Словно
театр наш новое приобретение сделал! Радуюсь от всего сердца за Леонидова.

— Ну, а своей ролью, как довольны?

— Очень доволен. Это самая трудная и самая ответственная
роль, какую мне только пришлось играть.

— Не правда ли, монолог «Анатемы» гораздо беднее «Кошмара»?

— Сравнения нет. Там поза, выкрик, рисовка. А здесь… Правда,
цензура выкинула многое о Боге и о черте, но проповедь ницшеанства осталась…
так оригинально поданы эти мечты о сверхчеловеке… Меня упрекают со всех сторон
за то, что на сцене нет черта. Говорят: «Достоевский верил в реального черта и
потому так детально описал все до черепахового лорнета включительно!..» Пусть
Достоевский верил в черта. Но Ивану Карамазову черт представлялся как
болезненный бред, как сон, как игра больного воображения. Если бы Достоевскому
нужен был реальный черт, он не стал бы так напирать на болезнь Ивана… Да, Иван,
и только Иван, а не публика, должен видеть этого черта. У Шекспира, например,
тень отца Гамлета видят все, у Гете Мефистофеля видят все, — там он должен
быть на сцене… А тут, я думаю, что прав, ведя диалог сам с собой… Упрекали: «Не
везде ясно, где говорит Иван Карамазов, где черт…» А разве надо это?

Л. М. ЛЕОНИДОВ

Вот кого я думал встретить именинником.

А он совсем не по-именинному выглядит.

Бледный, измученный, тяжело дышащий, нервно вздрагивающий.

И в уборной он продолжает по инерции жить жизнью Мити
Карамазова.

Подойдет к зеркалу, нервной рукой поправит грим.

И опять как-то странно обернется.

И опять куда-то глаза торопятся.

Недешево, нелегко далась ему победа!

Каждый день — новая трепка нервов, все на нервах, все
на нервах…

Неужели стоит его спрашивать:

— Довольны ли вы ролью?

Неужели стоит спрашивать человека, выигравшего
200 тысяч!

— Довольны ли вы?

И. М. МОСКВИН

— Давно уж у меня не было такой прекрасной роли. И по душе
она и благодарная очень. Но зато уж и трудно ужасно. Держать на себе внимание
зала две картины подряд, — это стоит целой пьесы. Да, любую пьесу легче
сыграть, потому что здесь очень уж все сконцентрировано.

— У вас, кажется, мало пропусков?

— Пропустил кое-что. Например, о лошадке… Думал, не чересчур
ли длинно, не утомлю ли, не надоем ли. А теперь вижу, что напрасно выпустил…
Слежу, как жадно публика каждое слово ловит… Еще бы, ведь Достоевский…

33 ЛИБРЕТТО

Федор Павлович Карамазов имеет трех сыновей. Старший,
поручик в отставке, Митя, от первого брака, воспитывавшейся родственником
матери, узнал и увидел отца своего в первый раз только после совершеннолетия.
От второго брака у Федора Павловича родились — Иван и Алеша. Иван кончил
университет естественником и постоянно проживает в Москве. Алеша «ранний
человеколюбец», бросив гимназию, пошел в послушники в монастырь, которым
знаменит его родной город и в котором спасается старец Зосима, прославленный
необыкновенной святостью и силой творить чудеса. Федор Павлович, накопивший
себе крупное состоите, скрывает его от своих сыновей и отказывает им, в
особенности Мите, в средствах. Как Федор Павлович сам поясняет, ему нужны
деньги самому для того, чтобы, на старости лет, когда женщины уже не пойдут к
нему доброй волей, можно было бы соблазнить их деньгами. Вот и теперь Федор
Павлович влюблен в Грушеньку; он все ждет ее к себе и у него под подушкой
приготовлен для нее пакет с тремя тысячами и с надписью: «ангелу моему,
Грушеньке, если она захочет прийти». С этой самой Грушенькой познакомился
как-то Митя и влюбился в нее. В то же время Митя считается женихом молодой
барышни Катерины Ивановны, история которой такова: когда Митя был еще
прапорщиком, к его батальонному командиру приехала погостить по окончании
столичного института дочка его, Катерина Ивановна. Невзирая на все старания
Мити, она на него не обращала никакого внимания. Вскоре после ее приезда
обнаружилось, что отец Катерины Ивановны растратил четыре с половиной тысячи
казенных денег, которые необходимо было немедленно пополнить. Митя, узнав об этом,
предложил Катерине Ивановне дать ей эту сумму для спасения отца, но при
условии, что она сама придет за деньгами к нему на квартиру. Катерина Ивановна
явилась к Мите, как было условлено, и так покорила его своею смелостью и
гордостью, что он, не прикоснувшись к ней, молча достал и отдал ей деньги.
Катерина Ивановна, тоже молча, поклонилась ему до земли и убежала. Три месяца
спустя, Катерина Ивановна, получив большое наследство от тетки, вернула Мите
долг, объяснилась ему в любви и стала его невестой. Как-то, в последний приезд
Мити в родной город, Катерина Ивановна передала ему 3 тысячи рублей для
перевода в Москву. Митя деньги эти не отправил: часть их он прокутил с
Грушенькой, думая добиться у нее благосклонности, но безрезультатно; оставшуюся
же часть он носил на груди, в ладонке, чтобы, пополнив недостающую сумму,
вернуть все Катерине Ивановне. Забота об этом долге и является главной причиной
того, что Митя так настойчиво требует от отца денег в счет следуемых ему после
смерти матери 28 тысяч. Федор Павлович, утверждая, что Митя получил
полностью все, что ему полагается, отказывается дать ему что-нибудь, и для
решетя этого вопроса Карамазов-отец и три его сына сходятся в монастыре, в
келье Зосимы, чтобы старец своим авторитетным мнением разрешил их спор. Но
вместо этого Федор Павлович устраивает в келье дебош, издевается над старцем и
кончает тем, что приказывает Алеше бросить монастырь и переехать в город к
нему. Отец Зосима, безропотно перенесший всю безобразную сцену, также посылает
Алешу в мир, дабы он был около братьев своих, которым он скоро понадобится.

КАРТИНЫ 1-е
Контроверза. За коньячком. Сладострастники
(Кн. 3-я. Гл. VII, VIII, IX)

Участвующие:

Федор Павлович Карамазов — г. Лужский.

Митя — г. Леонидов.

Иван — г. Качалов.

Алеша — г. Готовцев.

Смердяков — г. Воронов.

Григорий — г. Уралов.

Алеша пошел к отцу и застал его с братом Иваном за столом. Слуги,
Смердяков и Григорий, стоят у стола. Смердяков — сын городской юродивой
Лизаветы Смердящей, которого Григорий взял к себе и воспитал. В городе глухо
носилась молва, что отцом Смердякова был ни кто иной, как сам Федор Павлович.
Как бы то ни было, но Смердяков вырос во флигеле при доме Федора Павловича и с
раннего детства отличался крайней молчаливостью, с детства же начал он страдать
и припадками падучей. Промолчавший почти всю свою жизнь, Смердяков, перед самым
приходом Алеши, вдруг заговорил на тему о Боге и бессмертии. Над ним издевается
Федор Павлович. Потешившись над Смердяковым, Ф. П. начинает рассказывать,
как он издавался над второй своей женой, матерью Ивана и Алеши, и как он ее
доводил до припадков своими богохульственными выходками. Рассказ этот так
действует на Алешу, что и с ним делается припадок. Появляется Митя, которому
показалось, что к отцу вбежала Грушенька. Он ищет ее повсюду, но не находит.
Происходит ссора между Митей и отцом, во время которой Митя избивает отца. Митя
посылает Алешу к Катерин Ивановне, просит его описать ей всю происшедшую сцену,
и передать, что он, Митя, «велел кланяться».

34 КАРТИНА 2-я
У отца

Участвующие:

Федор Павлович Карамазов — г. Лужский.

Алеша — г. Готовцев.

Алеша, перед тем как направиться к Катерине Ивановне, заходит в
спальню к отцу; тот, в свою очередь, просит его зайти к Грушеньке разузнать,
придет ли она к нему или нет.

КАРТИНА 3-я
Обе вместе
(Кн. 3-я. Гл. X)

Участвующие:

Катерина Ивановна — г-жа Гзовская.

Грушенька — г-жа Германова.

Алеша — г. Готовцев.

1-я тетка — г-жа Павлова.

2-я тетка — г-жа Дейкун.

Горничная — г-жа Юркевич.

Алеша приходит к Катерине Ивановне и передает ей поручение Мити.
Катерина Ивановна, желая спасти Митю от Грушеньки, пригласила ее к себе и
уговаривала отказаться от Мити. Она призывает Грушеньку в гостиную к Алеше,
начинает расхваливать ее, наконец сама целует у Грушеньки руку. Грушенька, как
оказывается, не только не желает отказаться от Мити, но еще начинает издаваться
над Катериной Ивановной и напоминает, что Катерина Ивановна ходила к Мите
«продавать свою красоту».

КАРТИНА 4-я
Еще одна погибшая репутация
(Кн. 3-я. Гл. XI)

Участвующее:

Митя — г. Леонидов.

Алеша — г. Готовцев.

От Катерины Ивановны Алеша направляется обратно в монастырь и по
дороге встречает Митю, которому он рассказывает о только что происшедшем. Придя
в монастырь, Алеша застает отца Зосиму очень слабым, почти умирающим. На
следующий день, по велению и с благословения старца, Алеша снова направляется в
город первым делом к отцу.

КАРТИНА 5-я
У отца
(Кн. 4-я. Гл. II)

Участвующие:

Федор Павлович Карамазов — г. Лужский.

Алеша — г. Готовцев.

Федор Павлович жалуется Алеше на Митю и Ивана, которых он боится, и
уверяет Алешу, что Иван влюблен в Катерину Ивановну.

КАРТИНА 6-я
У Хохлаковых
(Кн. 4-я. Гл. IV)

Участвующие:

Г-жа Хохлакова — г-жа Раевская.

Lise —
г-жа Коренева.

Алеша — г. Готовцев.

Горничная — г-жа Шевченко.

Еще когда Алеша уходил от Катерины Ивановны, горничная передала ему
письмо от Лизы, дочери помещицы Хохлаковой, молоденькой больной девочки,
которая влюбилась в Алешу и просит прийти к ней. Алеша, простившись с отцом,
направляется к Хохлаковой. По дороге он встречается с группой школьников,
бросающих друг в друга камни. Алеша, заметив, что из семи — шесть нападают
на одного, Илюшу Снегирева, начинает укорять их за неблагородный поступок, как
вдруг этот самый Илюша, которого он защищает, бросается на него и больно кусает
его за палец. С укушенным пальцем приходит он к Хохлаковой. Лиза, все время
очень нервничавшая, как только увидала пораненный палец Алеши, еще больше
заволновалась, чем окончательно сбивает с толку свою и так растерявшуюся мать.
Пока мать уходит за примочкой, между Лизой и Алешей происходите объяснение, в
течение которого Алеша делает предложение Лизе; у Хохлаковой в это время в
гостиной сидит Катерина Ивановна.

КАРТИНА 7-я
Надрыв в гостиной
(Кн. 4-я. Гл. V)

Участвующие:

Катерина Ивановна — г-жа Гзовская.

Иван — г. Качалов.

Алеша — г. Готовцев.

Г-жа Хохлакова — г-жа Раевская.

К ней идет Алеша и застает там Ивана. Происходит снова объяснение
по поводу Мити и его поведения, из которого Алеше становится ясно, что Катерина
Ивановна, в действительности, любит Ивана и только заставила себя поверить, что
любит Митю. Катерина Ивановна рассказывает Алеше о том, как Митя в трактире
оттаскал при всех за бороду некоего штабс-капитана Снегирева, отца того самого
мальчика, который укусил Алешу. Катерина Ивановна просит Алешу сходить к
Снегиреву и передать ему от нее 200 руб.

КАРТИНА 8-я
Надрыв в избе
(Кн. 4-я. Гл. VI)

Участвующее:

Снегирев — г. Москвин.

Арина Петровна — г-жа Бутова.

Варя — г-жа Косминская.

Нина — г-жа Богословская.

Илюша — г-жа Дейкарханова.

Алеша — г. Готовцев.

Алеша идет к Снегиреву и разыскивает его в избе, где он приютился с
сумасшедшей женой, двумя дочерьми и больным Илюшей.

КАРТИНА 9-я
И на чистом воздухе
(Кн. 4-я. Гл. VII)

Участвующее:

Снегирев — г. Москвин.

Алеша — г. Готовцев.

Снегирев приглашает Илюшу «на чистый воздух» для объяснения и там,
на камне, Алеша передает ему поручение Катерины Ивановны. Снегирев сперва
радуется деньгам и возможности помочь своей семье, но вспомнив, как он обещал
Илюше не продавать своей чести за деньги, комкает сторублевые бумажки и топчет
их ногой.

КАРТИНА 10-я
Пока еще очень не ясная
(Кн. 5-я. Гл. VI)

Участвующие:

Иван — г. Качалов.

Смердяков — г. Воронов.

Иван у ворот дома отца встречает Смердякова. Смердяков уговаривает
Ивана уехать куда-нибудь и в то же время передает ему свои опасения, как бы не
произошло чего-нибудь между Митей и отцом из-за Грушеньки. Иван чувствует, что
Смердяков что-то знает и что готовится недоброе; он почти бросается на
Смердякова, но вдруг начинает смеяться и уходит в калитку. Алеша, вернувшись в
монастырь, застал Зосиму умирающим, но бодрым. О. Зосима призывает его к
себе, благословляет и велит ему снять подрясник, бросить монастырь и уйти в
мир. Вскоре после этого о. Зосима умирает.

35 КАРТИНА 11-я
Луковка
(Кн. 7-я. Гл. III)

Участвующее:

Грушенька. — Г-жа Германова.

Алеша — г. Готовцев.

Ракитин — г. Тезавровский.

Феня — г-жа Соловьева.

Семинарист Ракитин, которому Грушенька обещала 25 руб., если
он приведет к ней Алешу, уговаривает его пойти к ней. Алеша и Ракитин застают
Грушеньку в большом волнении. Она только что узнала, что едет к ней «он», пан
Муссялович, тот самый офицер, который соблазнил ее семнадцатилетней девушкой,
бросил и вот теперь снова возвращается к ней и хочет жениться на ней. Приносят
письмо от офицера, который остановился недалеко от города, в селе Мокром.
Грушенька быстро собирается, едет и на прощание с Алешей просит его передать
Мите, что любила его «один часок времени» и «чтобы он всю жизнь свою этот часок
помнил». Митя, которому Алеша передал последние слова Грушеньки, весь ушел в
хлопоты, как бы достать денег прежде всего для того, чтобы отдать долг Катерине
Ивановне, и затем, чтобы на случай, если вдруг, неожиданно, Грушенька скажет
ему «я твоя», — была возможность ее увезти куда-нибудь. К этому времени у
него не осталось ни копейки, а так как ему необходимо было совершить разные
поездки и за город, в поисках за тремя тысячами, то пришлось заложить пистолеты
свои чиновнику Перхотину за 10 руб. и занять у хозяев 3 руб. Все
его поиски денег оказались тщетными: 3 тысячи занять не удалось. Поздно
вечером он забежал в дом Грушеньки, на кухню, чтобы узнать, куда она уехала,
но, ничего не добившись, решил, что она, наконец, отправилась к Федору
Павловичу. Из кухни дома Грушеньки он выбежал, схватив на лету медный пестик,
и, сделав крюк, перелез через забор в сад отца. Там он притаился, решив
посмотреть — у старика ли Грушенька или нет… Вскоре он убедился, что она
не пришла еще, но что старик ее ждет. Старик показался в окне, и страшная
ненависть вскипела в душе Мити. Он выхватил пестик. Старик Григорий в это время
проснулся и случайно вышел на крыльцо. Он вдруг заметил, как по саду пробежала
какая-то тень; он побежал за ней и догнал ее как раз в тот момент, когда она
собиралась перелезать через забор. Это был Митя. Митя размахнулся и пестиком
ударил Григория в голову. Григорий упал, обливаясь кровью. Митя подбежал к
Григорию, стал вытирать со лба старика кровь платком. Но потом, решив, что он
умер, махнул рукой, положил платок в карман сюртука и убежал.

КАРТИНА 12-я
У Фени
(Кн. 8-я. Гл. V)

Участвующее:

Митя — г. Леонидов.

Феня — г-жа Соловьева.

Бабушка — г-жа Попова.

Прибежал он опять в кухню к Грушеньке как раз в то время, когда
горничная Феня и бабушка ее собирались спать. Своими окровавленными руками и
всем видом своим он так испугал Феню, что она рассказала ему всю сцену, как
пришли Алеша и Ракитин, как принесли письмо и как Грушенька уехала в Мокрое к
офицеру.

КАРТИНА 13-я
Внезапное решение

Митя — г. Леонидов.

Петр Ильич Перхотин — г. Подгорный.

Миша — г. Вальтенберг.

Чтец — Н. Н. Званцев.

От Фени Митя побежал к Перхотину, у которого он несколько часов
тому назад заложил пистолеты. В окровавленных руках у Мити была целая пачка
сторублевых. Необычайный вид Мити, куча денег, кровь — все это смущает
Перхотина. Митя дает сбивчивые показания, берет пистолеты, заряжает один из
них, пишет что-то на бумажке. Перхотин, встревоженный, пристает с расспросами.
Митя заявляет, что он идет кутить в Мокрое, зовет Перхотина с собой выпить и
показывает бумажку, на ней написано: «Казню себя за всю жизнь, всю жизнь мою
наказую».

КАРТИНА 14-я
МОКРОЕ
Прежний и бесспорный. Бред. Хождение души по мытарствам.
Мытарство первое. Мытарство второе. Мытарство третье. Прокурор поймал Митю.
Увезли Митю
(Кн. 8-я. Гл. VII, VIII, Кн. 9-я.
Гл. III, IV, V)

Участвующие:

Митя — г. Леонидов.

Грушенька — г-жа Германова.

Пан Муссялович — г. Адашев.

Пан Врублевский — г. Болеславский.

Максимов — г. Павлов.

Калганов — г. Ракитин.

Трифон Борисович — г. Знаменский.

Прокурор — г. Хохлов.

Судебный следователь — г. Сушкевич.

Исправник — г. Массалитинов.

Писарь — г. Бабачин.

Девки, парни, понятые, урядник.

Митя, получив свои пистолеты от Перхотина, выпив с ним бутылку
шампанского в лавке и, набрав вина, закусок и всяких сластей, поскакал в
Мокрое. Узнав, что Грушенька с компанией находится на постоялом дворе, у
Трифона Борисовича, он является туда и входит в комнату, где находятся
Грушенька, ее жених, пан Муссялович, другой поляк Врублевский, помещик Максимов
и Калганов. Все присутствующие вначале пугаются при появлении Мити, но вскоре
успокаиваются, видя, что он не собирается затевать скандала. Муссялович,
Врублевский, Максимов и Митя садятся играть в карты, но Калганов, увидав, что
поляки плутуют, прекращает игру. Митя предлагает Муссяловичу три тысячи, чтобы
он немедленно уехал и отказался от Грушеньки. Муссялович, убедившись, что у
Мити с собой только 700 руб., якобы в благородном негодовании
отказывается. Поляков уличают в шулерстве и запирают в соседнюю комнату. Кутеж.
Грушенька пьянеет и уже почти отдается Мите, как вдруг в постоялый двор
наезжает товарищ прокурора, судебный следователь, пристав, урядник, понятые и
арестовывают Митю, обвиняя его в убийстве отца своего, происшедшем в ту же
ночь. Митя вначале думает, что его обвиняют в убийстве Григория. Но потом,
узнав, что старик слуга жив, а убит Федор Павлович и в этом убийстве
подозревают его, решительно отвергает обвинение. Начинается допрос. Все улики и
главным образом факт, что в тот же день вечером у Мити не было ни копейки, а
несколько часов спустя он сорил сотнями, говорят за то, что лицо, убившее и
ограбившее старика Карамазова, — он, Митя. Не желая впутывать в дело
Катерину Ивановну, на деньги которой (остаток от трех тысяч, который был зашит
в ладонку) он кутит, Митя долго не решается объяснить, откуда у него появились
сотенные бумажки. И когда он под конец объясняет, не упомянув имя Катерины
Ивановны, ему не верят и отвозят его в тюрьму.

КАРТИНА 15-я
Бесенок
(Кн. 11-я. Гл. III)

Участвующие:

Lise —
г-жа Коренева.

Алеша — г. Готовцев.

Алеша, бросив монастырь и сняв подрясник, приходит к Лизе и застает
ее в страшном возбуждении. Она говорит ему о своих страшных мыслях, страшных
снах и под конец просит его передать письмо Ивану.

КАРТИНЫ 16 и 17-я
Не ты… не ты
(Кн. 11-я. Гл. V)

Участвующие:

Катерина Ивановна — г-жа Гзовская.

Иван — г. Качалов.

Алеша — г. Готовцев.

Алеша заходит к Катерине Ивановне и застает там Ивана. У Катерины
Ивановны назревает решение погубить Митю в отместку за то, что он полюбил
Грушеньку. Это ей легко сделать, т. к. у нее имеется письмо, написанное за
несколько 36 дней до убийства, в
котором Митя сознается в своем намерении убить отца, если не достанет денег.
Иван уходит, и Катерина Ивановна посылает Алешу вслед за ним, уверяя его, что
Иван болен нервной горячкой.

Алеша догоняет Ивана на перекрестке. Он передает ему письмо Лизы,
но Иван, не читая, разрывает его. Разговор касается убийства Федора Павловича.
Алеша убежден, что отца убил не Митя. На вопрос Ивана, кто же убийца, Алеша
отвечает: «я одно только знаю, убил отца не ты».

КАРТИНА 18-я.
Третье и последнее свидание со Смердяковым
(Кн. 11-я. Гл. VII)

Участвующее:

Иван — г. Качалов.

Смердяков — г. Воронов.

Распростившись с Алешей на перекрестке, Иван направляется к
Смердякову. Еще по возвращении из Москвы, куда Иван уезжал, как раз перед
смертью отца, ему неоднократно вспоминался разговор со Смердяковым у калитки и
возникали у него подозрения, не Смердяков ли убил Федора Павловича? Эти
подозрения усиливаются тем, что Алеша прямо называет Смердякова убийцей. Но
улики, свидетельские показания — все говорит за виновность Мити.
Смердяков, как он и предсказал в ночь убийства, заболел настолько сильно припадком
падучей, что его пришлось отвезти в больницу. Там его посетила Катерина
Ивановна, стараясь выведать у него что-нибудь. Посетил его и Иван три раза. В
третий раз Смердяков, наконец, сознается в убийстве Федора Павловича, но
поясняет, что действовал по косвенному наущению Ивана и под влиянием его
теории: «все дозволено». Смердяков передает Ивану три тысячи, похищенные у
Федора Павловича.

КАРТИНА 19-я
Черт.
Кошмар Ивана Федоровича
(Кн. 11-я. Гл. IX)

Участвующие:

Иван — г. Качалов.

Алеша — г. Готовцев.

Иван приходит домой от Смердякова в припадке белой горячки.
Галлюцинирует. Ему кажется, что он ведет длинную беседу с чертом. Алеша
приходит к нему и сообщает, что Смердяков повесился.

КАРТИНА 20-я
Судебная ошибка. Внезапная катастрофа
(Кн. 12-я. Гл. V)

Участвующие:

Митя — г. Леонидов.

Иван — г. Качалов.

Алеша — г. Готовцев.

Катерина Ивановна — г-жа Гзовская.

Грушенька — г-жа Германова.

Ракитин — г. Тезавровский.

Перхотин — г. Подгорный.

Исправник — г. Массалитинов.

Трифон Борисыч — г. Знаменский.

1-я тетка — г-жа Павлова.

Григорий — г. Уралов.

Феня — г-жа Соловьева.

Бабушка — г-жа Попова.

Фетюкович, адвокат — г. Мухин.

Судебный пристав — г. Салтыков.

Судейские чины, курьеры, жандармы, публика.

Чтец — Н. Н. Званцев.

Митю судят. Показания большинства свидетелей весьма неблагоприятны
для Мити. Только начиная с показаний Алеши, раскрывается ряд фактов, говорящих
в пользу подсудимого. Катерина Ивановна дает первое показание, в котором
рассказывает о благородном поступке Мити с 4-мя тысячами и о земном
поклоне. Грушенька определенно утверждает, что Федора Павловича убил Смердяков.
Появляется свидетелем Иван, совершенно больной. Он рассказывает о признании
Смердякова и предъявляет деньги, полученные от него. С ним делается буйный
припадок и его уводят. Катерина Ивановна, в истерике, срывается с места,
заявляет, что Иван бредит, что деньги — три тысячи — он принес свои,
дабы спасти брата, отказывается от своего первого показания и предъявляет
письмо Мити, в котором он сознается в намерении убить отца. Письмо читают. Мите
выносят обвинительный приговор, но последние слова его: «в крови отца моего не
повинен».

• Полный текст
• От автора
• Часть первая
• Книга первая. История одной семейки
• I. Федор Павлович Карамазов
• II. Первого сына спровадил
• III. Второй брак и вторые дети
• IV. Третий сын Алеша
• V. Старцы
• Книга вторая. Неуместное собрание
• I. Приехали в монастырь
• II. Старый шут
• III. Верующие бабы
• IV. Маловерная дама
• V. Буди, буди!
• VI. Зачем живет такой человек!
• VII. Семинарист-карьерист
• VIII. Скандал
• Книга третья. Сладострастники
• I. В лакейской
• II. Лизавета смердящая
• III. Исповедь горячего сердца. В стихах
• IV. Исповедь горячего сердца. В анекдотах
• V. Исповедь горячего сердца. «Вверх пятами»
• VI. Смердяков
• VII. Контроверза
• VIII. За коньячком
• IX. Сладострастники
• X. Обе вместе
• XI. Еще одна погибшая репутация
• Часть вторая
• Книга четвертая. Надрывы
• I. Отец Ферапонт
• II. У отца
• III. Связался со школьниками
• IV. У Хохлаковых
• V. Надрыв в гостиной
• VI. Надрыв в избе
• VII. И на чистом воздухе
• Книга пятая. Pro и contra
• I. Сговор
• II. Смердяков с гитарой
• III. Братья знакомятся
• IV. Бунт
• V. Великий инквизитор
• VI. Пока еще очень неясная
• VII. «С умным человеком и поговорить любопытно»
• Книга шестая. Русский инок
• I. Старец Зосима и его гости
• II. Из жития в бозе преставившегося иеросхимонаха старца Зосимы, составлено с собственных слов его Алексеем Федоровичем Карамазовым
• III. Из бесед и поучений старца Зосимы
• Часть третья
• Книга седьмая. Алеша
• I. Тлетворный дух
• II. Такая минутка
• III. Луковка
• IV. Кана Галилейская
• Книга восьмая. Митя
• I. Кузьма Самсонов
• II. Лягавый
• III. Золотые прииски
• IV. В темноте
• V. Внезапное решение
• VI. Сам еду!
• VII. Прежний и бесспорный
• VIII. Бред
• Книга девятая. Предварительное следствие
• I. Начало карьеры чиновника Перхотина
• II. Тревога
• III. Хождение ДУШИ по мытарствам
• IV. Мытарство второе
• V. Третье мытарство
• VI. Прокурор поймал Митю
• VII. Великая тайна Мити. Освистали
• VIII. Показание свидетелей. Дитё
• IX. Увезли Митю
• Часть четвертая
• Книга десятая. Мальчики
• I. Коля Красоткин
• II. Детвора
• III. Школьник
• IV. Жучка
• V. У Илюшиной постельки
• VI. Раннее развитие
• VII. Илюша
• Книга одиннадцатая. Брат Иван Федорович
• I. У Грушеньки
• II. Больная ножка
• III. Бесенок
• IV. Гимн и секрет
• V. Не ты, не ты!
• VI. Первое свидание со Смердяковым
• VII. Второй визит к Смердякову
• VIII. Третье, и последнее, свидание со Смердяковым
• IX. Черт. Кошмар Ивана Федоровича
• X. «Это он говорил!»
• Книга двенадцатая. Судебная ошибка
• I. Роковой день
• II. Опасные свидетели
• III. Медицинская экспертиза и один фунт орехов
• IV. Счастье улыбается Мите
• V. Внезапная катастрофа
• VI. Речь прокурора. Характеристика
• VII. Обзор исторический
• VIII. Трактат о Смердякове
• IX. Психология на всех парах. Скачущая тройка. Финал речи прокурора
• X. Речь защитника. Палка о двух концах
• XI. Денег не было. Грабежа не было
• XII. Да и убийства не было
• XIII. Прелюбодей мысли
• XIV. Мужички за себя постояли
• Эпилог
• I. Проекты спасти Митю
• II. На минутку ложь стала правдой
• III. Похороны Илюшечки. Речь у камня

Книга пятая. Pro и contra[16]

I. Сговор

Гос­пожа Хох­ла­кова опять встре­тила Алешу пер­вая. Она торо­пи­лась: слу­чи­лось нечто важ­ное: исте­рика Кате­рины Ива­новны кон­чи­лась обмо­ро­ком, затем насту­пила «ужас­ная, страш­ная сла­бость, она легла, завела глаза и стала бре­дить. Теперь жар, послали за Гер­цен­штубе, послали за тет­ками. Тетки уж здесь, а Гер­цен­штубе еще нет. Все сидят в ее ком­нате и ждут. Что-то будет, а она без памяти. А ну если горячка!»

Вос­кли­цая это, гос­пожа Хох­ла­кова имела вид серьезно испу­ган­ный: «Это уж серьезно, серьезно!» – при­бав­ляла она к каж­дому слову, как будто все, что слу­ча­лось с ней прежде, было несе­рьезно. Алеша выслу­шал ее с горе­стью; начал было изла­гать ей и свои при­клю­че­ния, но она его с пер­вых же слов пре­рвала: ей было неко­гда, она про­сила поси­деть у Lise и у Lise подо­ждать ее.

– Lise, милей­ший Алек­сей Федо­ро­вич, – зашеп­тала она почти на ухо, – Lise меня странно уди­вила сей­час, но и уми­лила, а потому сердце мое ей все про­щает. Пред­ставьте, только что вы ушли, она вдруг искренно стала рас­ка­и­ваться, что над вами будто бы сме­я­лась вчера и сего­дня. Но ведь она не сме­я­лась, она лишь шутила. Но так серьезно рас­ка­и­ва­лась, почти до слез, так что я уди­ви­лась. Нико­гда она прежде серьезно не рас­ка­и­ва­лась, когда надо мною сме­я­лась, а все в шутку. А вы зна­ете, она поми­нутно надо мною сме­ется. А вот теперь она серьезно, теперь пошло все серьезно. Она чрез­вы­чайно ценит ваше мне­ние, Алек­сей Федо­ро­вич, и если можете, то не оби­жай­тесь на нее и не имейте пре­тен­зии. Я сама только и делаю, что щажу ее, потому что она такая умнень­кая – верите ли вы? Она гово­рила сей­час, что вы были дру­гом ее дет­ства, – «самым серьез­ным дру­гом моего дет­ства», – пред­ставьте себе это, самым серьез­ным, а я‑то? У ней на этот счет чрез­вы­чайно серьез­ные чув­ства и даже вос­по­ми­на­ния, а глав­ное, эти фразы и сло­вечки, самые неожи­дан­ные эти сло­вечки, так что никак не ожи­да­ешь, а вдруг оно и выско­чит. Вот недавно о сосне, напри­мер: сто­яла у нас в саду в ее пер­вом дет­стве сосна, может и теперь стоит, так что нечего гово­рить в про­шед­шем вре­мени. Сосны не люди, они долго не изме­ня­ются, Алек­сей Федо­ро­вич. «Мама, гово­рит, я помню эту сосну, как со сна», – то есть «сосну, как со сна» – это как-то она иначе выра­зи­лась, потому что тут пута­ница, «сосна» слово глу­пое, но только она мне наго­во­рила по этому поводу что-то такое ори­ги­наль­ное, что я реши­тельно не возь­мусь пере­дать. Да и все забыла. Ну, до сви­да­нья, я очень потря­сена и, наверно, с ума схожу. Ах, Алек­сей Федо­ро­вич, я два раза в жизни с ума схо­дила, и меня лечили. Сту­пайте к Lise. Обод­рите ее, как вы все­гда пре­лестно это суме­ете сде­лать. Lise, – крик­нула она, под­ходя к ее двери, – вот я при­вела к тебе столь оскорб­лен­ного тобою Алек­сея Федо­ро­вича, и он нисколько не сер­дится, уве­ряю тебя, напро­тив, удив­ля­ется, как ты могла подумать!

– Mersi, maman; вой­дите, Алек­сей Федорович.

Алеша вошел. Lise смот­рела как-то скон­фу­женно и вдруг вся покрас­нела. Она видимо чего-то сты­ди­лась и, как все­гда при этом бывает, быстро-быстро заго­во­рила совсем о посто­рон­нем, точно этим только посто­рон­ним она и инте­ре­со­ва­лась в эту минуту.

– Мама мне вдруг пере­дала сей­час, Алек­сей Федо­ро­вич, всю исто­рию об этих двух­стах руб­лях и об этом вам пору­че­нии… к этому бед­ному офи­церу… и рас­ска­зала всю эту ужас­ную исто­рию, как его оби­дели, и, зна­ете, хоть мама рас­ска­зы­вает очень нетол­ково… она все пере­ска­ки­вает… но я слу­шала и пла­кала. Что же, как же, отдали вы эти деньги, и как же теперь этот несчастный?..

– То-то и есть, что не отдал, и тут целая исто­рия, – отве­тил Алеша, с своей сто­роны как бы именно более всего оза­бо­чен­ный тем, что деньги не отдал, а между тем Lise отлично заме­тила, что и он смот­рит в сто­рону и тоже видимо ста­ра­ется гово­рить о посто­рон­нем. Алеша при­сел к столу и стал рас­ска­зы­вать, но с пер­вых же слов он совер­шенно пере­стал кон­фу­зиться и увлек, в свою оче­редь, Lise. Он гово­рил под вли­я­нием силь­ного чув­ства и недав­него чрез­вы­чай­ного впе­чат­ле­ния, и рас­ска­зать ему уда­лось хорошо и обсто­я­тельно. Он и прежде, еще в Москве, еще в дет­стве Lise, любил при­хо­дить к ней и рас­ска­зы­вать то из слу­чив­ше­гося с ним сей­час, то из про­чи­тан­ного, то вспо­ми­нать из про­жи­того им дет­ства. Ино­гда даже оба меч­тали вме­сте и сочи­няли целые пове­сти вдвоем, но боль­шею частью весе­лые и смеш­ные. Теперь они оба как бы вдруг пере­нес­лись в преж­нее мос­ков­ское время, года два назад. Lise была чрез­вы­чайно рас­тро­гана его рас­ска­зом. Алеша с горя­чим чув­ством сумел нари­со­вать перед ней образ «Илю­шечки». Когда же кон­чил во всей подроб­но­сти сцену о том, как тот несчаст­ный чело­век топ­тал деньги, то Lise всплес­нула руками и вскри­чала в неудер­жи­мом чувстве:

– Так вы не отдали денег, так вы так и дали ему убе­жать! Боже мой, да вы хоть бы побе­жали за ним сами и догнали его…

– Нет, Lise, этак лучше, что я не побе­жал, – ска­зал Алеша, встал со стула и оза­бо­ченно про­шелся по комнате.

– Как лучше, чем лучше? Теперь они без хлеба и погибнут!

– Не погиб­нут, потому что эти две­сти руб­лей их все-таки не минуют. Он все равно возь­мет их зав­тра. Зав­тра-то уж наверно возь­мет, – про­го­во­рил Алеша, шагая в раз­ду­мье. – Видите ли, Lise, – про­дол­жал он, вдруг оста­но­вясь пред ней, – я сам тут сде­лал одну ошибку, но и ошибка-то вышла к лучшему.

– Какая ошибка и почему к лучшему?

– А вот почему, это чело­век трус­ли­вый и сла­бый харак­те­ром. Он такой изму­чен­ный и очень доб­рый. Я вот теперь все думаю: чем это он так вдруг оби­делся и деньги рас­топ­тал, потому что, уве­ряю вас, он до самого послед­него мгно­ве­ния не знал, что рас­топ­чет их. И вот мне кажется, что он мно­гим тут оби­делся… да и не могло быть иначе в его поло­же­нии… Во-пер­вых, он уж тем оби­делся, что слиш­ком при мне день­гам обра­до­вался и предо мною этого не скрыл. Если б обра­до­вался, да не очень, не пока­зал этого, фасоны бы стал делать, как дру­гие, при­ни­мая деньги, крив­ляться, ну тогда бы еще мог сне­сти и при­нять, а то он уж слиш­ком прав­диво обра­до­вался, а это-то и обидно. Ах, Lise, он прав­ди­вый и доб­рый чело­век, вот в этом-то и вся беда в этих слу­чаях! У него все время, пока он тогда гово­рил, голос был такой сла­бый, ослаб­лен­ный, и гово­рил он так скоро-скоро, все как-то хихи­кал таким смеш­ком, или уже пла­кал… право, он пла­кал, до того он был в вос­хи­ще­нии… и про доче­рей своих гово­рил… и про место, что ему в дру­гом городе дадут… И чуть только излил душу, вот вдруг ему и стыдно стало за то, что он так всю душу мне пока­зал. Вот он меня сей­час и воз­не­на­ви­дел. А он из ужасно стыд­ли­вых бед­ных. Глав­ное же, оби­делся тем, что слиш­ком скоро меня за сво­его друга при­нял и скоро мне сдался; то бро­сался на меня, пугал, а тут вдруг, только что уви­дел деньги, и стал меня обни­мать. Потому что он меня обни­мал, все руками тро­гал. Это именно вот в таком виде он дол­жен был все это уни­же­ние почув­ство­вать, а тут как раз я эту ошибку сде­лал, очень важ­ную: я вдруг и скажи ему, что если денег у него недо­ста­нет на пере­езд в дру­гой город, то ему еще дадут, и даже я сам ему дам из моих денег сколько угодно. Вот это вдруг его и пора­зило: зачем, дескать, и я выско­чил ему помо­гать? Зна­ете, Lise, это ужасно как тяжело для оби­жен­ного чело­века, когда все на него ста­нут смот­реть его бла­го­де­те­лями… я это слы­шал, мне это ста­рец гово­рил. Я не знаю, как это выра­зить, но я это часто и сам видел. Да я ведь и сам точно так же чув­ствую. А глав­ное то, что хоть он и не знал до самого послед­него мгно­ве­ния, что рас­топ­чет кре­дитки, но все-таки это пред­чув­ство­вал, это уж непре­менно. Потому-то и вос­торг у него был такой силь­ный, что он пред­чув­ство­вал… И вот хоть все это так скверно, но все-таки к луч­шему. Я так даже думаю, что к самому луч­шему, лучше и быть не могло…

– Почему, почему лучше и быть не могло? – вос­клик­нула Lise, с боль­шим удив­ле­нием смотря на Алешу.

– Потому, Lise, что если б он не рас­топ­тал, а взял эти деньги, то, придя домой, чрез час какой-нибудь и запла­кал бы о своем уни­же­нии, вот что вышло бы непре­менно. Запла­кал бы и, пожа­луй, зав­тра при­шел бы ко мне чем свет и бро­сил бы, может быть, мне кре­дитки и рас­топ­тал бы как давеча. А теперь он ушел ужасно гор­дый и с тор­же­ством, хоть и знает, что «погу­бил себя». А стало быть, теперь уж ничего нет легче, как заста­вить его при­нять эти же две­сти руб­лей не далее как зав­тра, потому что он уж свою честь дока­зал, деньги швыр­нул, рас­топ­тал… Не мог же он знать, когда топ­тал, что я зав­тра их ему опять при­несу. А между тем деньги-то эти ему ужасно как ведь нужны. Хоть он теперь и горд, а все-таки ведь даже сего­дня будет думать о том, какой помощи он лишился. Ночью будет еще силь­нее думать, во сне будет видеть, а к зав­траш­нему утру, пожа­луй, готов будет ко мне бежать и про­ще­нья про­сить. А я‑то вот тут и явлюсь: «Вот, дескать, вы гор­дый чело­век, вы дока­зали, ну теперь возь­мите, про­стите нас». Вот тут-то он и возьмет!

Алеша с каким-то упо­е­нием про­из­нес: «Вот тут-то он и возь­мет!» Lise захло­пала в ладошки.

– Ах, это правда, ах, я это ужасно вдруг поняла! Ах, Алеша, как вы все это зна­ете? Такой моло­дой и уж знает, что в душе… Я бы нико­гда этого не выдумала…

– Его, глав­ное, надо теперь убе­дить в том, что он со всеми нами на рав­ной ноге, несмотря на то, что он у нас деньги берет, – про­дол­жал в своем упо­е­нии Алеша, – и не только на рав­ной, но даже на выс­шей ноге…

– «На выс­шей ноге» – пре­лестно, Алек­сей Федо­ро­вич, но гово­рите, говорите!

– То есть я не так выра­зился… про выс­шую ногу… но это ничего, потому что…

– Ах, ничего, ничего, конечно ничего! Про­стите, Алеша, милый… Зна­ете, я вас до сих пор почти не ува­жала… то есть ува­жала, да на рав­ной ноге, а теперь буду на выс­шей ува­жать… Милый, не сер­ди­тесь, что я «острю», – под­хва­тила она тот­час же с силь­ным чув­ством. – Я смеш­ная и малень­кая, но вы, вы… Слу­шайте, Алек­сей Федо­ро­вич, нет ли тут во всем этом рас­суж­де­нии нашем, то есть вашем… нет, уж лучше нашем… нет ли тут пре­зре­ния к нему, к этому несчаст­ному… в том, что мы так его душу теперь раз­би­раем, свы­сока точно, а? В том, что так наверно решили теперь, что он деньги при­мет, а?

– Нет, Lise, нет пре­зре­ния, – твердо отве­тил Алеша, как будто уже при­го­тов­лен­ный к этому вопросу, – я уж об этом сам думал, идя сюда. Рас­су­дите, какое уж тут пре­зре­ние, когда мы сами такие же, как он, когда все такие же, как он. Потому что ведь и мы такие же, не лучше. А если б и лучше были, то были бы все-таки такие же на его месте… Я не знаю, как вы, Lise, но я счи­таю про себя, что у меня во мно­гом мел­кая душа. А у него и не мел­кая, напро­тив, очень дели­кат­ная… Нет, Lise, нет тут ника­кого пре­зре­ния к нему! Зна­ете, Lise, мой ста­рец ска­зал один раз: за людьми сплошь надо как за детьми ходить, а за иными как за боль­ными в больницах…

– Ах, Алек­сей Федо­ро­вич, ах, голуб­чик, давайте за людьми как за боль­ными ходить!

– Давайте, Lise, я готов, только я сам не совсем готов; я иной раз очень нетер­пе­лив, а в дру­гой раз и глазу у меня нет. Вот у вас дру­гое дело.

– Ах, не верю! Алек­сей Федо­ро­вич, как я счастлива!

– Как хорошо, что вы это гово­рите, Lise.

– Алек­сей Федо­ро­вич, вы уди­ви­тельно хороши, но вы ино­гда как будто педант… а между тем, смот­ришь, вовсе не педант. Подите посмот­рите у две­рей, отво­рите их тихонько и посмот­рите, не под­слу­ши­вает ли маменька, – про­шеп­тала вдруг Lise каким-то нерв­ным, тороп­ли­вым шепотом.

Алеша пошел, при­от­во­рил двери и доло­жил, что никто не подслушивает.

– Подой­дите сюда, Алек­сей Федо­ро­вич, – про­дол­жала Lise, крас­нея все более и более, – дайте вашу руку, вот так. Слу­шайте, я вам должна боль­шое при­зна­ние сде­лать: вче­раш­нее письмо я вам не в шутку напи­сала, а серьезно…

И она закрыла рукой свои глаза. Видно было, что ей очень стыдно сде­лать это при­зна­ние. Вдруг она схва­тила его руку и стре­ми­тельно поце­ло­вала ее три раза.

– Ах, Lise, вот и пре­красно, – радостно вос­клик­нул Алеша. – А я ведь был совер­шенно уве­рен, что вы напи­сали серьезно.

– Уве­рен, пред­ставьте себе! – отвела вдруг она его руку, не выпус­кая ее, однако, из своей руки, крас­нея ужасно и сме­ясь малень­ким, счаст­ли­вым смеш­ком, – я ему руку поце­ло­вала, а он гово­рит: «и пре­красно». – Но упре­кала она неспра­вед­ливо: Алеша тоже был в боль­шом смятении.

– Я бы желал вам все­гда нра­виться, Lise, но не знаю, как это сде­лать, – про­бор­мо­тал он кое-как и тоже краснея.

– Алеша, милый, вы холодны и дерзки. Видите ли‑с. Он изво­лил меня выбрать в свои супруги и на том успо­ко­ился! Он был уже уве­рен, что я напи­сала серьезно, каково! Но ведь это дер­зость – вот что!

– Да разве это худо, что я был уве­рен? – засме­ялся вдруг Алеша.

– Ах, Алеша, напро­тив, ужасно как хорошо, – нежно и со сча­стьем посмот­рела на него Lise. Алеша стоял, все еще держа свою руку в ее руке. Вдруг он нагнулся и поце­ло­вал ее в самые губки.

– Это что еще? Что с вами? – вскрик­нула Lise.

Алеша совсем потерялся.

– Ну, про­стите, если не так… Я, может быть, ужасно глупо… Вы ска­зали, что я холо­ден, я взял и поце­ло­вал… Только я вижу, что вышло глупо…

Lise засме­я­лась и закрыла лицо руками.

– И в этом пла­тье! – вырва­лось у ней между сме­хом, но вдруг она пере­стала сме­яться и стала вся серьез­ная, почти строгая.

– Ну, Алеша, мы еще подо­ждем с поце­лу­ями, потому что мы этого еще оба не умеем, а ждать нам еще очень долго, – заклю­чила она вдруг. – Ска­жите лучше, за что вы берете меня, такую дуру, боль­ную дурочку, вы, такой умный, такой мыс­ля­щий, такой заме­ча­ю­щий? Ах, Алеша, я ужасно счаст­лива, потому что я вас совсем не стою!

– Сто­ите, Lise. Я на днях выйду из мона­стыря совсем. Выйдя в свет, надо жениться, это-то я знаю. Так и он мне велел. Кого ж я лучше вас возьму… и кто меня, кроме вас, возь­мет? Я уж это обду­мы­вал. Во-пер­вых, вы меня с дет­ства зна­ете, а во-вто­рых, в вас очень много спо­соб­но­стей, каких во мне совсем нет. У вас душа весе­лее, чем у меня; вы, глав­ное, невин­нее меня, а уж я до мно­гого, до мно­гого при­кос­нулся… Ах, вы не зна­ете, ведь и я Кара­ма­зов! Что в том, что вы сме­е­тесь и шутите, и надо мной тоже; напро­тив, смей­тесь, я так этому рад… Но вы сме­е­тесь как малень­кая девочка, а про себя дума­ете как мученица…

– Как муче­ница? Как это?

– Да, Lise, вот давеча ваш вопрос: нет ли в нас пре­зре­ния к тому несчаст­ному, что мы так душу его ана­то­ми­руем, – этот вопрос муче­ни­че­ский… видите, я никак не умею это выра­зить, но у кого такие вопросы явля­ются, тот сам спо­со­бен стра­дать. Сидя в крес­лах, вы уж и теперь должны были много передумать…

– Алеша, дайте мне вашу руку, что вы ее отни­ма­ете, – про­мол­вила Lise ослаб­лен­ным от сча­стья, упав­шим каким-то голос­ком. – Послу­шайте, Алеша, во что вы оде­не­тесь, как вый­дете из мона­стыря, в какой костюм? Не смей­тесь, не сер­ди­тесь, это очень, очень для меня важно.

– Про костюм, Lise, я еще не думал, но в какой хотите, в такой и оденусь.

– Я хочу, чтоб у вас был темно-синий бар­хат­ный пиджак, белый пикей­ный жилет и пухо­вая серая мяг­кая шляпа… Ска­жите, вы так и пове­рили давеча, что я вас не люблю, когда я от письма вче­раш­него отреклась?

– Нет, не поверил.

– О, неснос­ный чело­век, неисправимый!

– Видите, я знал, что вы меня… кажется, любите, но я сде­лал вид, что вам верю, что вы не любите, чтобы вам было… удобнее…

– Еще того хуже! И хуже и лучше всего. Алеша, я вас ужасно люблю. Я давеча, как вам прийти, зага­дала: спрошу у него вче­раш­нее письмо, и если он мне спо­койно вынет и отдаст его (как и ожи­дать от него все­гда можно), то зна­чит, что он совсем меня не любит, ничего не чув­ствует, а про­сто глу­пый и недо­стой­ный маль­чик, а я погибла. Но вы оста­вили письмо в келье, и это меня обод­рило: не правда ли, вы потому оста­вили в келье, что пред­чув­ство­вали, что я буду тре­бо­вать назад письмо, так чтобы не отда­вать его? Так ли? Ведь так?

– Ох, Lise, совсем не так, ведь письмо-то со мной и теперь и давеча было тоже, вот в этом кар­мане, вот оно.

Алеша вынул, сме­ясь, письмо и пока­зал ей издали.

– Только я вам не отдам его, смот­рите из рук.

– Как? Так вы давеча солгали, вы монах и солгали?

– Пожа­луй, солгал, – сме­ялся и Алеша, – чтобы вам не отда­вать письма, солгал. Оно очень мне дорого, – при­ба­вил он вдруг с силь­ным чув­ством и опять покрас­нев, – это уж навеки, и я его никому нико­гда не отдам!

Lise смот­рела на него в восхищении.

– Алеша, – зале­пе­тала она опять, – посмот­рите у две­рей, не под­слу­ши­вает ли мамаша?

– Хорошо, Lise, я посмотрю, только не лучше ли не смот­реть, а? Зачем подо­зре­вать в такой низо­сти вашу мать?

– Как низо­сти? В какой низо­сти? Это то, что она под­слу­ши­вает за доче­рью, так это ее право, а не низость, – вспых­нула Lise. – Будьте уве­рены, Алек­сей Федо­ро­вич, что когда я сама буду мате­рью и у меня будет такая же дочь, как я, то я непре­менно буду за нею подслушивать.

– Неужели, Lise? Это нехорошо.

– Ах, Боже мой, какая тут низость? Если б обык­но­вен­ный свет­ский раз­го­вор какой-нибудь и я бы под­слу­ши­вала, то это низость, а тут род­ная дочь запер­лась с моло­дым чело­ве­ком… Слу­шайте, Алеша, знайте, я за вами тоже буду под­смат­ри­вать, только что мы обвен­ча­емся, и знайте еще, что я все письма ваши буду рас­пе­ча­ты­вать и всё читать… Это уж вы будьте предуведомлены…

– Да, конечно, если так… – бор­мо­тал Алеша, – только это нехорошо…

– Ах, какое пре­зре­ние! Алеша, милый, не будем ссо­риться с самого пер­вого раза, – я вам лучше всю правду скажу: это, конечно, очень дурно под­слу­ши­вать, и, уж конечно, я не права, а вы правы, но только я все-таки буду подслушивать.

– Делайте. Ничего за мной такого не под­гля­дите, – засме­ялся Алеша.

– Алеша, а будете ли вы мне под­чи­няться? Это тоже надо зара­нее решить.

– С боль­шою охо­той, Lise, и непре­менно, только не в самом глав­ном. В самом глав­ном, если вы будете со мной несо­гласны, то я все-таки сде­лаю, как мне долг велит.

– Так и нужно. Так знайте, что и я, напро­тив, не только в самом глав­ном под­чи­няться готова, но и во всем уступлю вам и вам теперь же клятву в этом даю – во всем и на всю жизнь, – вскри­чала пла­менно Lise, – и это со сча­стием, со сча­стием! Мало того, кля­нусь вам, что я нико­гда не буду за вами под­слу­ши­вать, ни разу и нико­гда, ни одного письма вашего не про­чту, потому что вы правы, а я нет. И хоть мне ужасно будет хотеться под­слу­ши­вать, я это знаю, но я все-таки не буду, потому что вы счи­та­ете это небла­го­род­ным. Вы теперь как мое про­ви­де­ние… Слу­шайте, Алек­сей Федо­ро­вич, почему вы такой груст­ный все эти дни, и вчера и сего­дня; я знаю, что у вас есть хло­поты, бед­ствия, но я вижу, кроме того, что у вас есть осо­бен­ная какая-то грусть, сек­рет­ная может быть, а?

– Да, Lise, есть и сек­рет­ная, – грустно про­из­нес Алеша. – Вижу, что меня любите, коли уга­дали это.

– Какая же грусть? О чем? Можно ска­зать? – с роб­кою моль­бой про­из­несла Lise.

– Потом скажу, Lise… после… – сму­тился Алеша. – Теперь, пожа­луй, и непо­нятно будет. Да я, пожа­луй, и сам не сумею сказать.

– Я знаю, кроме того, что вас мучают ваши бра­тья, отец?

– Да, и бра­тья, – про­го­во­рил Алеша, как бы в раздумье.

– Я вашего брата Ивана Федо­ро­вича не люблю, Алеша, – вдруг заме­тила Lise.

Алеша заме­ча­ние это отме­тил с неко­то­рым удив­ле­нием, но не под­нял его.

– Бра­тья губят себя, – про­дол­жал он, – отец тоже. И дру­гих губят вме­сте с собою. Тут «зем­ля­ная кара­ма­зов­ская сила», как отец Паи­сий намедни выра­зился, – зем­ля­ная и неисто­вая, необ­де­лан­ная… Даже носится ли Дух Божий вверху этой силы – и того не знаю. Знаю только, что и сам я Кара­ма­зов… Я монах, монах? Монах я, Lise? Вы как-то ска­зали сию минуту, что я монах?

– Да, сказала.

– А я в Бога-то вот, может быть, и не верую.

– Вы не веру­ете, что с вами? – тихо и осто­рожно про­го­во­рила Lise. Но Алеша не отве­тил на это. Было тут, в этих слиш­ком вне­зап­ных сло­вах его нечто слиш­ком таин­ствен­ное и слиш­ком субъ­ек­тив­ное, может быть и ему самому неяс­ное, но уже несо­мненно его мучившее.

– И вот теперь, кроме всего, мой друг ухо­дит, пер­вый в мире чело­век, землю поки­дает. Если бы вы знали, если бы вы знали, Lise, как я свя­зан, как я спаян душевно с этим чело­ве­ком! И вот я оста­нусь один… Я к вам приду, Lise… Впредь будем вместе…

– Да, вме­сте, вме­сте! Отныне все­гда вме­сте на всю жизнь. Слу­шайте, поце­луйте меня, я позволяю.

Алеша поце­ло­вал ее.

– Ну теперь сту­пайте, Хри­стос с вами! (И она пере­кре­стила его.) Сту­пайте ско­рее к нему, пока жив. Я вижу, что жестоко вас задер­жала. Я буду сего­дня молиться за него и за вас. Алеша, мы будем счаст­ливы! Будем мы счаст­ливы, будем?

– Кажется, будем, Lise.

Выйдя от Lise, Алеша не забла­го­рас­су­дил пройти к гос­поже Хох­ла­ко­вой и, не про­стясь с нею, напра­вился было из дому. Но только что отво­рил дверь и вышел на лест­ницу, откуда ни возь­мись пред ним сама гос­пожа Хох­ла­кова. С пер­вого слова Алеша дога­дался, что она под­жи­дала его тут нарочно.

– Алек­сей Федо­ро­вич, это ужасно. Это дет­ские пустяки и все вздор. Наде­юсь, вы не взду­ма­ете меч­тать… Глу­по­сти, глу­по­сти и глу­по­сти! – наки­ну­лась она на него.

– Только не гово­рите этого ей, – ска­зал Алеша, – а то она будет взвол­но­вана, а это ей теперь вредно.

– Слышу бла­го­ра­зум­ное слово бла­го­ра­зум­ного моло­дого чело­века. Пони­мать ли мне так, что вы сами только потому согла­ша­лись с ней, что не хотели, из состра­да­ния к ее болез­нен­ному состо­я­нию, про­ти­во­ре­чием рас­сер­дить ее?

– О нет, совсем нет, я совер­шенно серьезно с нею гово­рил, – твердо заявил Алеша.

– Серьез­ность тут невоз­можна, немыс­лима, и во-пер­вых, я вас теперь совсем не приму ни разу, а во-вто­рых, я уеду и ее увезу, знайте это.

– Да зачем же, – ска­зал Алеша, – ведь это так еще неблизко, года пол­тора еще, может быть, ждать придется.

– Ах, Алек­сей Федо­ро­вич, это, конечно, правда, и в пол­тора года вы тысячу раз с ней поссо­ри­тесь и разой­де­тесь. Но я так несчастна, так несчастна! Пусть это все пустяки, но это меня сра­зило. Теперь я как Фаму­сов в послед­ней сцене, вы Чац­кий, она Софья, и пред­ставьте, я нарочно убе­жала сюда на лест­ницу, чтобы вас встре­тить, а ведь и там все роко­вое про­изо­шло на лест­нице. Я все слы­шала, я едва усто­яла. Так вот где объ­яс­не­ние ужа­сов всей этой ночи и всех давеш­них исте­рик! Дочке любовь, а матери смерть. Ложись в гроб. Теперь вто­рое и самое глав­ное: что это за письмо, кото­рое она вам напи­сала, пока­жите мне его сей­час, сейчас!

– Нет, не надо. Ска­жите, как здо­ро­вье Кате­рины Ива­новны, мне очень надо знать.

– Про­дол­жает лежать в бреду, она не очну­лась; ее тетки здесь и только ахают и надо мной гор­дятся, а Гер­цен­штубе при­е­хал и так испу­гался, что я не знала, что с ним и делать и чем его спа­сти, хотела даже послать за док­то­ром. Его увезли в моей карете. И вдруг в довер­ше­ние всего вы вдруг с этим пись­мом. Правда, все это еще через пол­тора года. Име­нем всего вели­кого и свя­того, име­нем уми­ра­ю­щего старца вашего пока­жите мне это письмо, Алек­сей Федо­ро­вич, мне, матери! Если хотите, то дер­жите его паль­цами, а я буду читать из ваших рук.

– Нет, не покажу, Кате­рина Оси­повна, хотя бы и она поз­во­лила, я не покажу. Я зав­тра приду и, если хотите, я с вами о мно­гом пере­го­ворю, а теперь – прощайте!

И Алеша выбе­жал с лест­ницы на улицу.

---

[16] За и про­тив (лат.).

Электронная книга

Братья Карамазовы

• Описание
• Обсуждения 1
• Цитаты 16
• Рецензии 1
• Коллекции 3

Интересные факты

Произведение Братья Карамазовы полностью

Информация об экранизации книги

Связанные произведения

Герои

Статьи

Купить онлайн

Все предложения…

• Похожее

• Рекомендации

• Ваши комменты

• Еще от автора

Приблизительное время чтения: 11 мин.

В нашей рубрике друзья «Фомы» выбирают и советуют читателям книги, которые – Стоит перечитать.

Книгу рекомендует кинокритик, продюсер Лев Карахан

Автор

Фёдор Михайлович Достоевский (1821–1881) — прозаик, критик, публицист.

История создания

Роман «Братья Карамазовы» создавался в течение почти трех лет и печатался на страницах журнала «Русский вестник» (1879–1880).

Содержание романа было определено сильным впечатлением Достоевского от истории Дмитрия Ильинского, ложно обвиненного в убийстве собственного отца и заключенного в Омский острог, где «десять лет страдал в каторжной работе напрасно». История обвиненного была изложена Достоевским еще в «Записках из Мертвого дома», а позже фигура Ильинского стала прообразом мнимого отцеубийцы Дмитрия Карамазова.

Работа над романом была прервана трагическим событием в семье писателя: в мае 1878 года умирает его трехлетний сын Алеша. Чтобы горе не сгубило Достоевского, его супруга Анна Григорьевна настаивает на том, чтобы муж поехал в монастырь под Калугой — Оптину пустынь. Там писатель встретился со старцем Амвросием, беседы с которым утешили Достоевского, и, вернувшись домой, он взялся за «Братьев Карамазовых». Произведение было окончено в ноябре 1880 года, издано в начале декабря и имело огромный успех.

О чем роман?

В романе автора интересует не только судьба отдельных героев («один брат — атеист. Отчаяние. Другой — весь фанатик. Третий — будущее поколение, живая сила, новые люди»), но и судьба общечеловеческая.

На почве детективного сюжета развивается серьезная социально-психологическая драма о том, что «в мире все более и более угасает мысль о служении человечеству, о братстве и целостности людей» (мысль старца Зосимы). Именно Зосима усматривает в главных героях раздвоенность: одновременно и потребность в вере и правде, и «склонность ко лжи», карамазовщине — духовному разложению, богоборчеству, ложным истинам.

Каждый из трех братьев испытывает свою «правду» о Боге. Младший, Алеша, напоминающий житийного героя, — это тип праведника в миру, который в каждом человеке, даже в самом порочном, видит образ Божий. Его путь — путь служения Богу. В старшем, Дмитрии, уживаются как благородные порывы, так и низменные поступки. Однако он желает «собрать» себя, обрести цельность, поэтому он принимает несправедливый приговор в отцеубийстве со смирением. Средний же брат, Иван Карамазов, отрицает мир, созданный Богом. Он считает, что раз Бог допускает страдания невинных людей, то либо Он несправедлив, либо не всесилен.

В романе ярко показаны, с одной стороны, трагедия людей, которые лишены веры и исповедуют нигилизм, а с другой — христианское подвижничество и потребность в Боге. Автор стремится обнаружить подлинную правду о спасении и устроении мира в мыслях старца Зосимы и Алеши — христиан, проповедующих идею всеобщего счастья и веру в Бога. Ад, по Достоевскому, — это неспособность любить и «страдание в том, что нельзя уже более любить». Путь к спасению же обнаруживается внутри каждого человека. Нужно принимать вину другого и любить его, как самого себя.

Интересные факты о романе

-1-

«Братья Карамазовы» — заключительный роман так называемого «великого пятикнижия Достоевского». В него также входят романы «Преступление и наказание», «Идиот», «Подросток» и «Бесы».

-2-

Достоевский скончался через два месяца после публикации этого своего — последнего — романа.

-3-

Действие романа разворачивается в вымышленном провинциальном Скотопригоньевске, который по описанию и достопримечательностям во многом отражает облик города Старая Русса, где Достоевский писал книгу.

-4-

Достоевский хотел написать продолжение романа, подробно рассказав дальнейшую историю Алеши Карамазова, где бы «появились бы почти все прежние герои, но уже через двадцать лет», но не успел осуществить задуманное.

-5-

Известное выражение «Если Бога нет, то все позволено», которое приписывается Достоевскому, как единая фраза отсутствует в романе. Однако эта мысль прекрасно иллюстрирует идейные взгляды Ивана Карамазова и является одной из определяющих в произведении. Интересно, что в таком виде она была взята французским философом Жан-Полем Сартром для описания одного из главных принципов его экзистенциальной философии.

-6-

У героев романа существуют реальные прототипы. Например, одним из источников образа Ивана Карамазова стала фигура мыслителя Владимира Соловьева, чьи философско-религиозные взгляды были близки Достоевскому. Прообразами Зосимы стали иеромонах Амвросий Оптинский и святитель Тихон Задонский.

-7-

Для того чтобы ускорить работу над книгой, жена писателя Анна Григорьевна помогала супругу — стенографировала большую часть текста под диктовку Достоевского.

—8-

Выражение, ставшее известной всем поговоркой, «Красота – страшная сила» – тоже из «Братьев Карамазовых». Только звучит она в романе несколько иначе: “Красота – это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, и определить нельзя потому, что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут… Иной высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы… Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота?.. Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей» (слова Мити Карамазова). Тема Красоты и ее осмысление встречаются и в других произведениях Достоевского, в том числе, в романе «Идиот», где мы встречаем еще одну знаменитую фразу «Красота спасет мир». Если не вырывать фразу из контекста, то становится ясно, что сам Достоевский никогда так вовсе считал, что мир спасет какая-то абстрактная красота. В дневниках писателя формула спасения звучит так — «мир станет красота Христова». В своих произведениях Достоевский хочет донести до читателей мысль о том, что красоте присуща не только одухотворяющая, но и губительная сила.

Подробнее на эту тему читайте здесь и здесь .

-9-

Черт, разговаривающий с Иваном Карамазовым в главе «Черт. Кошмар Ивана Федоровича», описывает фактически искусственный спутник Земли. «Известна забава деревенских девок: на тридцатиградусном морозе предлагают новичку лизнуть топор; язык мгновенно примерзает, и олух в кровь сдирает с него кожу; так ведь это только на тридцати градусах, а на ста-то пятидесяти, да тут только палец, я думаю, приложить к топору, и его как не бывало, если бы… только там мог случиться топор…

— А там может случиться топор? — рассеянно и гадливо перебил вдруг Иван Федорович. Он сопротивлялся изо всех сил, чтобы не поверить своему бреду и не впасть в безумие окончательно.

— Топор? — переспросил гость в удивлении.

— Ну да, что станется там с топором? — с каким-то свирепым и настойчивым упорством вдруг вскричал Иван Федорович.

— Что станется в пространстве с топором? Quelle idée! Если куда попадет подальше, то примется, я думаю, летать вокруг Земли, сам не зная зачем, в виде спутника Астрономы вычислят восхождение и захождение топора, Гатцук внесет в календарь, вот и все»

Что приснилось Алеше?

Отрывок из романа Федора Достоевского «Братья Карамазовы», из главы «Кана Галилейская», где описывается сон Алеши Карамазова во время чтения Евангелия над гробом старца Зосимы.

«…И не доставшу вину, глагола мати Иисусова к нему: вина не имут…» — слышалось Алеше.

«Ах да, я тут пропустил, а не хотел пропускать, я это место люблю: это Кана Галилейская, первое чудо… Ах, это чудо, ах, это милое чудо! Не горе, а радость людскую посетил Христос, в первый раз сотворяя чудо, радости людской помог… “Кто любит людей, тот и радость их любит…” Это повторял покойник поминутно, это одна из главнейших мыслей его была… Без радости жить нельзя, говорит Митя… Да, Митя… Все, что истинно и прекрасно, всегда полно всепрощения — это опять-таки он говорил…»

«…Глагола ей Иисус: что есть мне и тебе, жено; не у прииде час мой. Глагола мати его слугам: еже аще глаголет вам, сотворите».

«Сотворите… Радость, радость каких-нибудь бедных, очень бедных людей… Уж конечно, бедных, коли даже на свадьбу вина недостало… Вон пишут историки, что около озера Генисаретского и во всех тех местах расселено было тогда самое беднейшее население, какое только можно вообразить… И знало же другое великое сердце другого великого существа, бывшего тут же, матери его, что не для одного лишь великого страшного подвига своего сошел он тогда, а что доступно сердцу его и простодушное немудрое веселие каких-нибудь темных, темных и нехитрых существ, ласково позвавших его на убогий брак их. “Не пришел еще час мой”, — он говорит с тихою улыбкой (непременно улыбнулся ей кротко)… В самом деле, неужто для того, чтоб умножать вино на бедных свадьбах, сошел он на землю? А вот пошел же и сделал же по ее просьбе… Ах, он опять читает».

«…Глагола им Иисус: наполните водоносы воды, и наполниша их до верха.

И глагола им: почерпите ныне и принесите архитриклинови, и принесоша. Якоже вкуси архитриклин вина бывшего от воды, и не ведяше откуда есть: слуги же ведяху почерпшии воду: пригласи жениха архитриклин.
И глагола ему: всяк человек прежде доброе вино полагает, и егда упиются, тогда хуждшее: ты же соблюл еси доброе вино доселе».

«Но что это, что это? Почему раздвигается комната… Ах да… ведь это брак, свадьба… да, конечно. Вот и гости, вот и молодые сидят, и веселая толпа и… где же премудрый архитриклин? Но кто это? Кто? Опять раздвинулась комната… Кто встает там из-за большого стола? Как… И он здесь? Да ведь он во гробе… Но он и здесь… встал, увидал меня, идет сюда… Господи!..

Да, к нему, к нему подошел он, сухенький старичок, с мелкими морщинками на лице, радостный и тихо смеющийся. Гроба уж нет, и он в той же одежде, как и вчера сидел с ними, когда собрались к нему гости. Лицо все открытое, глаза сияют. Как же это, он, стало быть, тоже на пире, тоже званный на брак в Кане Галилейской…

— Тоже, милый, тоже зван, зван и призван, — раздается над ним тихий голос. — Зачем сюда схоронился, что не видать тебя… пойдем и ты к нам.

Голос его, голос старца Зосимы… Да и как же не он, коль зовет? Старец приподнял Алешу рукой, тот поднялся с колен.

— Веселимся, — продолжает сухенький старичок, — пьем вино новое, вино радости новой, великой; видишь, сколько гостей? Вот и жених и невеста, вот и премудрый архитриклин, вино новое пробует. Чего дивишься на меня? Я луковку подал, вот и я здесь. И многие здесь только по луковке подали, по одной только маленькой луковке… Что наши дела? И ты, тихий, и ты, кроткий мой мальчик, и ты сегодня луковку сумел подать алчущей. Начинай, милый, начинай, кроткий, дело свое!.. А видишь ли Солнце наше, видишь ли ты Его?

— Боюсь… не смею глядеть… — прошептал Алеша.

— Не бойся Его. Страшен величием пред нами, ужасен высотою своею, но милостив бесконечно, нам из любви уподобился и веселится с нами, воду в вино превращает, чтобы не пресекалась радость гостей, новых гостей ждет, новых беспрерывно зовет и уже на веки веков. Вон и вино несут новое, видишь, сосуды несут…»

Что-то горело в сердце Алеши, что-то наполнило его вдруг до боли, слезы восторга рвались из души его… Он простер руки, вскрикнул и проснулся…

Опять гроб, отворенное окно и тихое, важное, раздельное чтение Евангелия. Но Алеша уже не слушал, что читают. Странно, он заснул на коленях, а теперь стоял на ногах, и вдруг, точно сорвавшись с места, тремя твердыми скорыми шагами подошел вплоть ко гробу. Даже задел плечом отца Паисия и не заметил того. Тот на мгновение поднял было на него глаза от книги, но тотчас же отвел их опять, поняв, что с юношей что-то случилось странное. Алеша глядел с полминуты на гроб, на закрытого, недвижимого, протянутого в гробу мертвеца, с иконой на груди и с куколем с восьмиконечным крестом на голове. Сейчас только он слышал голос его, и голос этот еще раздавался в его ушах. Он еще прислушивался, он ждал еще звуков… но вдруг, круто повернувшись, вышел из кельи.

Он не остановился и на крылечке, но быстро сошел вниз. Полная восторгом душа его жаждала свободы, места, широты. Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих сияющих звезд. С зенита до горизонта двоился еще неясный Млечный Путь. Свежая и тихая до неподвижности ночь облегла землю. Белые башни и золотые главы собора сверкали на яхонтовом небе. Осенние роскошные цветы в клумбах около дома заснули до утра. Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною… Алеша стоял, смотрел и вдруг как подкошенный повергся на землю.

Он не знал, для чего обнимал ее, он не давал себе отчета, почему ему так неудержимо хотелось целовать ее, целовать ее всю, но он целовал ее плача, рыдая и обливая своими слезами, и исступленно клялся любить ее, любить во веки веков. «Облей землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои…» — прозвенело в душе его. О чем плакал он? О, он плакал в восторге своем даже и об этих звездах, которые сияли ему из бездны, и «не стыдился исступления сего». Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров Божиих сошлись разом в душе его, и она вся трепетала, «соприкасаясь мирам иным». Простить хотелось ему всех и за всё и просить прощения, о! не себе, а за всех, за всё и за вся, а «за меня и другие просят», — прозвенело опять в душе его. Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы осязательно, как что-то твердое и незыблемое, как этот свод небесный, сходило в душу его. Какая-то как бы идея воцарялась в уме его — и уже на всю жизнь и на веки веков. Пал он на землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом и сознал и почувствовал это вдруг, в ту же минуту своего восторга. И никогда, никогда не мог забыть Алеша во всю жизнь свою потом этой минуты. «Кто-то посетил мою душу в тот час», — говорил он потом с твердою верой в слова свои…