Сценарий фильма дневной поезд читать

Представленный ниже рассказ Бориса Юрьевича Золотарева (1938 г.р., член Союза писателей Москвы) лег в основу сценария фильма, любимого многими — «Дневной поезд», 1976 г. (М.Терехова, В.Гафт и др.). Имена главных героев в рассказе и фильме — не совпадают: Эмма в фильме — Вера, Игорь Петрович — Юрий Петрович. Краткие сведения о сценариях Б. Золотарева к трем кинофильмам 1976-1986 гг.: http://imhonet.ru/person/112574/role/18/
Update 2012: в Википедии появилась статья «Дневной поезд»; в конце даны три ссылки:
— «Дневной поезд» на сайте RUSKINO.RU: http://ruskino.ru/mov/5100
— «Дневной поезд» на сайте Кино—Театр: http://www.kino-teatr.ru/kino/movie/sov/1878/annot/
— «Дневной поезд» — цитаты и кадры из фильма: http://cinemotions.blogspot.com/2008/08/1976-dnevnoy-poezd-daylight-train.html
На каждой из указанных страниц — восторженные отзывы зрителей, пополняемые до сих пор, можно написать и свой.

— Эмма, у нас будет гость…
Мама вошла в кухню с неестественно спокойным выражением и сообщение о госте сделала
мимоходом и таким бесстрастным тоном, что я сразу поняла: «гость» — очередная попытка выдать меня замуж.
— Позвольте полюбопытствовать, Елизавета Михайловна, кто он на этот раз?
Я перестаю есть и говорю с патетикой в голосе и вульгарной улыбкой, которая появляется на моем лице всякий раз, как мама заводит речь на брачную тему. В такие минуты я становлюсь себе омерзительна, но ничего поделать не могу и лишь благодарю обстоятельства, что никто еще, кроме мамы, не видел такою «тихую Эмму» и не слышал от нее этих ужасных тирад.
— Вы молчите… На этот раз жених — нечто из ряда вон выходящее. Бросив Симону, к нам едет свататься Ив Монтан, моя старая любовь!

— Эмма!..
— Я замечаю, вы не можете жить с мыслью, что ваша дочь не пристроена. Разве в этом есть что-нибудь оскорбляющее материнское достоинство?
Я сижу за кухонным столом возле газовой плиты и ковыряю вилкой оставшийся на сковороде кусочек мяса.
— Какая-то мания похудения! — Забирая сковороду, мать кивает на несъеденное мясо. — Пойми, наступает возраст, когда женщине приходится выбирать одно из двух: либо лицо, либо фигура. Почему-то с мамой мы никогда не едим в столовой. Утром в спешке не хватает времени снести туда посуду. Вечером?.. Кончаем мы в разное время, и маме, наверно, просто не приходит в голову, что мне даже одной было бы приятно посидеть за большим столом под нарядной скатертью и есть не со сковороды, а с папиного сервиза — невесомого золоченого фарфора.
Если бы писатель желал найти место жительства своим героиням — пожилой вдовушке с незамужней дочерью под тридцать пять,— он не сыскал бы ничего лучше нашей квартирки в бельэтаже старого ленинградского дома. О ней я могу рассказывать долго, подробно касаясь места и значения каждого предмета. Единственное, что раздражает меня, это обилие замков. В общей сложности охраняет нас пять стражей разных возрастов и систем. Один старомоден (ставили еще при отце), но настолько хитер, что как-то моя приятельница полдня не могла преодолеть его упорства, даже обладая ключом.
Большая прихожая с цементным полом служит нам и кухней и ванной. Над кухонным столиком возвышаются ряды голубых жестянок с изображением решетки Летнего сада и надписями: «рис», «гречка», «мука», «кофе». Мама уверяет, что эти банки делают только в Ленинграде, и они давно уже стали такой же нашей достопримечательностью, как Медный всадник или Адмиралтейская игла. Из кухни выходит узкий — не шире метра — коридор; сразу же налево — моя комната, тоже узкая, с очень высоким потолком (такие бывают только в старых ленинградских домах) и с высоченным окном. Стены, как и полагается теперь, окрашены в разные тона: оранжевый, золотистый и кирпичный. По-моему, в этом что-то есть, а мама идет мне навстречу во всем, что модно, не желая, чтобы ее консерватизм стоил дочери одиночества. Касаясь же материальной стороны жизни, скажу, что, несмотря на скромную зарплату, мы с мамой редко испытываем затруднения; меня одевает она по-царски, как и подобает одевать невесту, отложено у нее и на черный день. Одним словом, быт наш с финансовой точки зрения убедительно доказывает преимущество скромного женского общежития перед мужским, склонным к употреблению спиртных напитков и другим неоправданным тратам.
Узкая девичья кушетка, трюмо и пуфик у самой двери завершают обстановку моей обители. Рядом с трюмо черно-белая фотография с рисунка в дерматиновой рамке, сверху аляповато раскрашенная наиболее популярными цветами: красным и синим. Изображена на картинке комната, по скудости обстановки и зашарпанности, наконец, по маленькому окошечку, расположившемуся под самым потолком, напоминающая тюремную. В середине стоит девочка с пышными локонами, но каким-то болезненным румянцем (печать стараний раскрашивателя!) и держит на руках отвратительную куклу-уродца, лишенную ноги. От волос уродца остался лишь свалявшийся клок, кажется, мгновение — и из него посыплются опилки пополам с пылью. Словом, ситуация вполне рождает мораль, зафиксированную у ног девочки безупречным каллиграфом: «Любовь слепа».
Мама, вспоминая свою жизнь с отцом (он умер пятнадцать лет назад), часто повторяет: «Шла замуж по расчету, а вышло — по любви». Эти слова нужно понимать не в том смысле, будто отец не оправдал ее материальных надежд,— она говорит, что всегда была довольна его работой. В словах этих непоколебимая уверенность, что семейное счастье образует лишь рожденная в терпении привычка. Раньше, когда у нас чаще случались откровенные разговоры, мать со страстью доказывала, что длительная жизнь с мужчиной превращает его в глазах женщины из скупого в щедрого, из некрасивого — в «не хуже, чем другие», из робкого — в смелого и производит сотни других самых неожиданных метаморфоз, поскольку «мы, женщины, вынуждены всему находить объяснение, расстаемся со спесью».
Мама ужасно хочет видеть меня замужем. Это желание, продиктованное боязнью, как бы я в течение всей жизни не повторила ее одинокий финал, давно уже приняло болезненный характер. Не проходит и месяца, чтобы она не находила мне кандидата. Несколько раз мы ссорились, с неприятными словами, криками, обе плакали, но в конце концов мирились, решая, что пусть все будет как будет и что она не станет больше за моей спиной проделывать унизительную процедуру поиска жениха. И все же периодически в совершенно неожиданных местах — то на новогоднем обеде у больной бабки, матери отца, то в театре и даже, в сберкассе — я встречаю своих потенциальных мужей, косноязычных, рыхлых и некрасивых.
Еще девчонкой в книге по физиологии я вычитала, что женщине нравятся в мужчине черты, которых она лишена сама. Что же я могу поделать, если это наверняка кем-то оспариваемое положение целиком справедливо в отношении меня! Я знаю, что не полюблю, а значит, и не выйду замуж за человека неталантливого. Талантливость соединяет в моем сознании физическую и нравственную красоту мужчины. Правда, представляется она мне шире, чем многим: я вижу ее в каждом человеке, способном работать самозабвенно. Если бы мужчины хотели иметь по-настоящему любящих жен, им следовало бы чаще брать их к себе на работу и, погрузившись в дела, делать вид, что не замечают.
Минуя дверь моей комнаты, коридор наш делает четыре ступеньки вниз и приводит к столовой. Благодаря столь странной идее архитектора неестественная высота лишает ее жилого вида. Неуютность эту мать еще и подчеркивает: на длинной медной трубке метрах в трех над головой висит матовое стекло, напоминающее больничное. Лишая предметы теней, оно придает им бесстрастность. Однако я заметила, что в маминой комнате как-то особенно удаются не-
частые наши званые обеды. В присутствии людей здесь все: и старый славянский буфет, и платяной шкаф, и посуда, и даже угощения — кажется необыкновенным.
Но самое примечательное в нашем жилище — его недружба с солнцем. Окна выходят на дно восьмиэтажного каменного колодца, единственный выход из которого закрывает на ночь старинная решетка с тяжелым замком. Когда сосед ставит во дворик свою «Волгу» и в наличии все пять мусорных баков, на улицу приходится протискиваться. Из-за такого расположения зимой светает у нас лишь в двенадцатом часу, в три уже темно, и приходят большие счета за электричество.
Лишь столкнувшись в мыслях со словом «электричество», я замечаю, что сижу в темноте. Эта мамина рассеянность! В середине разговора она может уйти, забыв о твоем существовании и даже повернув выключатель. Но непременно через несколько минут слышишь отодвигаемый стул, «ой» и «прости, Эмма, я задумалась», и запыхавшаяся мать появляется в дверях с виноватой доброй улыбкой. Улыбка преображает ее жесткое мужское лицо, кажущееся таким из-за выдвинутого подбородка и припухших надбровий. Она заставляет оторваться от этих неприятных черт маминого лица и увидеть ее совсем другой — высокой, удивительно стройной, с девичьими движениями и красивыми (как у всех некрасивых) молодыми черными глазами. Вот и сейчас она стоит, зябко стягивая длинными пальцами поднятый воротничок халата, а мне не верится, что ей шестьдесят два и что она уже не на шутку боится всякого нездоровья.
— Ты помнишь сына Любы? — спрашивает она и привычным движением головы откидывает со лба крашеную черную прядь.
— Ты ведь знаешь, что я никогда его не видела. Помню лишь его многочисленные похождения — по Любиным письмам… Странная женщина: впервые вижу, чтобы матери доставляли удовольствие сыновние романы.
Я делаю вид, что меня совершенно не интересует сын Любы, и начинаю собирать со стола. Но, как назло, падает вилка, я излишне поспешно нагибаюсь за ней, и, наверное, мать думает, что я волнуюсь. Но
волноваться мне не с чего. Правда, когда я была девочкой, Любин сын тревожил мое воображение. Мама регулярно сообщала о его победах, которые он одерживал сразу на трех фронтах: был чемпионом по волейболу, в двадцать один год окончил юридический факультет и не без успеха занялся журналистикой, и, наконец, женщины, женщины без конца. Этой стороне жизни сына Люба уделяла особенно много места, так что постороннему представлялся конфетный жен-премьер.
— Люба пишет, что сын стал совсем другим,— прерывает мои размышления мать.— Это понятно: неделю назад ему исполнилось тридцать семь. Вот: «Нет ничего более жалкого, чем холостой мужчина…» Жалуется! Как будто это я воевала с каждой его невестой. Довоевалась… Конечно, тридцать семь — для мужчины пустяки. И все-таки я понимаю ее страхи. Не жениться до тридцати семи лет!.. Все равно, что перенести на ногах грипп — бесследно это никогда не проходит. Видишь,— начиная цитировать, мать воспроизводит капризную Любину интонацию: — «От одного сознания, что на свидание нужно куда-то идти, у него пропадает к женщине всяческий интерес…»
— И поэтому он решил ехать поездом? — замечаю я.
— Оставь, дочь!..
Мать продолжает декламировать Любино послание, а я думаю: что соединяет этих подруг, не видевшихся уже десять лет и почти столько же не писавших друг другу? Скоро она перестает читать вслух, но я и не настаиваю, а мысленно вместе с ней дочитываю московские излияния, дохожу до того места, где говорится про Юрочкину одинокость, и до воспоминаний обо мне, сопровождаемых для вида вопросом «Не замужем ли?» и восторгами, какая у тебя, Лиза, скромная и хорошая дочь. Затем, забыв про «Не замужем ли?», Люба намекает на возможный вариант…
— Когда он приедет? — В моем голосе звучат прежние нотки.
Мать чувствует их, прерывает чтение и начинает издалека и просительно:
— Люба только просит разрешения… Юра давно не был в Ленинграде и думает подъехать сюда как-нибудь на денек. Ты ведь знаешь, теперь это нетрудно: всего шесть часов — и у нас. Наконец, мне было бы неловко не принять сына Любы.
— И когда он приедет?
— В субботу. Сегодня понедельник, думаю, мой ответ они получат в среду, и до субботы он сумеет собраться.
— Я тоже думаю, что он соберется. Тем более что об этом ясно пишет Люба. Ведь она даже пишет, в каком вагоне прибудет ее чадо. Не правда ли?
Мама краснеет, недоверчиво смотрит на меня и делает вид, словно что-то вспоминает. Оказывается, она вспоминает, как звали Любиного мужа. Геннадий, Георгий?.. Выясняется, что Григорий.
Добро пожаловать, Юрий Григорьевич!
2
Без пятнадцати семь. Вылетая к нам с поворота, трамвай калечит тормоза, но через мгновение, чувствуя тихий нрав нашей улицы, лишенной переулков, проездов и пешеходных дорожек, вновь припускается что есть духу, унося с собой стремительное гудение и мой сон. Начинается утро. По привычке я заглядываю на дно «колодца»: белым-бело… Снег в апреле. Олимпиада Ивановна, моя сослуживица, уборщица, говорит, что это к хорошему лету.
Спустя минут двадцать я сижу на пуфике перед трюмо и пристально себя рассматриваю. Сердясь, мама говорит, что, глядя на мою физиономию, хочется спать. Действительно, с моего лица редко сходит печать вялости. Эту пагубную для женщины черту хранит весь мой облик. Высокая шея почти всегда безвольно опущена, пышные соломенные волосы набегают на лоб, усугубляя это впечатление; большой рот малоподвижен. Малоподвижны и большие мои серые глаза, так что уж если глядят на что-нибудь, то не скоро оторвутся. Правда, от матери перешли ко мне высокий рост и стройность, и я не раз замечала на улице, как мужчины, плененные моим силуэтом, забегают вперед. Скользнув взглядом по моему лицу и не получив подкрепления своим надеждам, они обычно делают вид, что читают вывеску или интересуются номером проходящего трамвая.
За такими невеселыми размышлениями застает меня проснувшаяся мать. Она начинает охать, что уже без двадцати восемь, а я не причесывалась и не завтракала, и спешит на кухню. Ровно в восемь я выхожу из дома. На мне черное букле с рыжей лисой, рыжий «сугроб» на голове и высокие сапоги на каблуках — дань сегодняшней моде. Но заряд скептицизма, полученный от смотрения в зеркало, делает свое дело: кажется, что все это на мне — как на корове седло. Я начинаю ненавидеть свою семенящую, как у матери, походку домохозяйки в поисках мяса подешевле, зябко поднятые плечи и руки, провинциально уткнувшиеся, словно в муфту, в противоположные рукава пальто.
Работаю я в бюро научно-технической информации. Считая меня и уборщицу Олимпиаду Ивановну, здесь пятнадцать сотрудников. Располагаемся мы в третьем, верхнем, этаже старого дома на канале Грибоедова. Я прихожу на службу за десять минут. В приемной сидит с вязанием Олимпиада Ивановна — бойкая маленькая женщина пятидесяти четырех лет, дотягивающая до пенсии. Благодаря вниманию к младшему персоналу, ставшему у нас традицией, каждый праздник, и притом единственные в бюро, мы бываем отмечены благодарностью и небольшой премией «за инициативу и исключительную добросовестность». Правда, в последнее время наш начальник Михаил Карпович Ткач, начав посещать философский семинар, изменил формулировку. Подписывая месяц назад традиционный текст мартовского приказа, он вычеркнул слово «исключительную» и поставил на полях знак вопроса. Вообще я стала замечать, что постижение диалектики вылилось у Михаила Карповича в боязнь употреблять слова превосходной степени. Вопрос, на который я, очевидно, никогда не найду ответа, состоит в следующем: «Зачем этого добросовестного начальника литейного цеха сделали начальником бюро информации?» Кресло бумажного руководителя за шесть лет переродило человека. Он стал сочинять собственную терминологию, призывные словосочетания, научился говорить витиевато и бессмысленно по любому поводу и однажды сам почувствовал неловкость, открыв панихиду по умершему сотруднику словами: «Сегодня мы имеем возможность проводить в последний путь нашего дорогого…» Меня коробит и его фамильярность. К женщинам он обращается не иначе как «дорогая», хотя у него при этом деловое настроение и говорит «дорогая* так же казенно, как «гражданин». Это человек по-своему даже чуткий, хотя и здесь чужое кресло дает о себе знать, превращая хорошие порывы в глупость. С некоторых пор уверовав в свою всесильность, Михаил Карпович считает, что разговор с ним по душам способен совершить самое потрясающее действие. Как-то, узнав, что от сотрудника ушла жена, он вызвал его к себе, предложил отпуск, рассказал, что и ему семейное счастье далось нелегко, а затем выразил готовность переговорить с беглянкой, надеясь изменить ее решение.
Материалы на машинку сдает сам Ткач. Делает он это ровно без пятнадцати минут десять. Михаил Карпович выходит из кабинета отлично выбритый, сдвинув на кончик носа очки в золотой оправе, в синей нейлоновой куртке на молнии, которая очень идет к его высокой, не потерявшей подтянутости и в пятьдесят шесть лет фигуре заводского человека. Он улыбается, показывая крепкие зубы, трогает меня за плечо и говорит:
— Эммочка, дорогая, это нужно к одиннадцати часам.
Потом он подходит к Олимпиаде Ивановне, которая, сунув вязанье в сумку, начинает торопливо разрезать полученную почту, трогает за плечо и ее, ласково говорит: «Ну, труженица!» — и скрывается за тяжелой дверью.
Мне нравится моя работа. Когда отпечатано страниц пятнадцать, я люблю разложить все в стопки по экземплярам, поглаживаю их и подолгу могу разглядывать, любуясь ровными отступами абзацев, стройностью переносов и окончаний строк.
После обеда к начальнику проходит заместитель и, как бы между прочим, со смехом, чтобы не показаться кляузником, ставит в известность о проступках сотрудников. Самуилу Марковичу под сорок, и сегодня я ловлю себя на мысли, что невольно сравниваю его с Любиным сыном. Впрочем, какое же может быть сравнение: разве заместитель играл когда-нибудь в волейбол, писал статьи, ухаживал за хорошенькими женщинами?
Остальные сотрудники кажутся мне малопримечательными. В основном это пожилые неудавшиеся литераторы, уходящие всё дальше и дальше от своей профессии. Здесь, на перекрестке гуманитарного и технического, доживают они до пенсии, лелея мечту еще потрясти мир романом.
О наших с мамой вечерах можно было бы написать тома. Все в них подчинено тщетно скрываемому друг от друга желанию сделать как можно более занятым наш одинокий быт. Каждый раз, например, когда я прихожу домой, мать вспоминает, что нет хлеба. Я сержусь, говорю, что хлеб покупали вчера и, если не хватает, значит, нужно брать его больше. Но мать хочет хлеб свежий, и я отправляюсь в магазин покупать — стыдно сказать! — четвертушку буханки. Хождение отнимает с полчаса ежедневно. Затем с какой-то потрясающей провинциальностью мы бегаем на все премьеры в театры, кино, концерты и на выставки; вечно куда-то записаны, где-то вот-вот должна подойти очередь. Третья статья траты времени — поиски дефицитных вещей — мамина страсть. Чтобы купить капроновую щетку для посуды или вешалку последней системы для моего нового платья, она способна обходить в течение месяца десятки магазинов. Однако благодаря этой маминой черте быт наш хорошо налажен и даже можно говорить о комфорте.
— Не раздевайся! — кричит мать, едва я появляюсь на пороге. — Быстрее в Гостиный двор: Люся оставила кусочек на платье. Помнишь, та салатовая тафта, что тебе нравилась? Как ты думаешь, сколько нужно ей дать? — На мамином лице выражение вдохновения, неизменно сопутствующее ей в предчувствии удачной покупки.
Через мгновение мы бежим в Гостиный двор и едва успеваем до закрытия. Люся, достойная представительниц:, племени продавщиц универсальных магазинов — хрупкая крашеная блондинка, встречает нас кроткой улыбкой:
— Тридцать шесть рублей в кассу…
Мать бросается к кассе. Потом она спорит со мной, чтобы дать Люсе на рубль меньше, в конце концов соглашается («не стоит из-за рубля терять нужного человека!»), сует деньги под лежащий на прилавке деревянный метр, хватает сверток и с заговорщическим видом, будто уносит дневную выручку универмага, семенит к выходу. Идя за ней, я чувствую иронический взгляд подведенных Люсиных глаз: «Детка, тафта выходит из моды!»
Я и сама чувствую, что время тафты прошло. Почему-то в своем стремлении идти в ногу с модой мы с мамой, особенно в одежде, от нее заметно отстаем. Дома мама расстилает материал на своей широкой тахте, отступает к двери и умиленно повторяет:
— Ну посмотри, Эмма! Он действительно очень мил… И золотая нитка очень пойдет тебе. Что ты молчишь?
Я тоже улыбаюсь, но мать начинает дуться: мол, улыбаюсь я как-то не так, наверное не очень довольна покупкой. Я шутя отталкиваю ее и со словами: «Ну что ты, ма!..» — отправляюсь к себе.
Мать начинает кому-то звонить. Я закрываю дверь и залезаю с ногами на кушетку. Часика два можно почитать. Чтение у нас тоже проходит по обязательной программе, его нельзя затягивать. Со следующей недели, например, мы начинаем слушать в филармонии «Греческий цикл», и сейчас в спешном порядке нужно овладевать ветхими шедеврами. Я снимаю с приемника толстую книгу и с досадой отмечаю, что за три дня не продвинулась дальше шестнадцатой страницы. Коварны эти греки! Требуют к себе неусыпного внимания: пропустишь строчку — и уж все начинай сначала.
Прометей. Меня прискорбно видеть и врагам. Хор. Не сделал ли ты больше, чем сказал? Прометей. Я от предвиденья избавил смертных* Хор. Каким лекарством их уврачевал? Прометей. Слепые в них я поселил надежды. Хор. Большую пользу этим ты принес.
Тут я вспоминаю Михаила Карповича и думаю, что он не поддержал бы подобной оценки Прометеева деяния. «Слепые в них я поселил надежды…» Пока живу — надеюсь… Я начинаю соображать, где же истина: «надеюсь — поэтому живу» или «живу — поэтому надеюсь». Но философский голос Ткача спрашивает меня: «А диалектичен ли подобный поиск?» Я оставляю высокие материи, но все же думаю, что и слепые надежды не избавляют людей от предвидения очевидного…
— Сейчас придет Анастасия Михайловна. Она говорит, что сделает платье дня за два.
Я никак не могу приучить мать стучать перед тем, как входить. Она считает, что если я одна или с подругой, а не с молодым человеком, то и стучаться незачем.
— Чего такая спешка? — спрашиваю я, не отрываясь от книги, но тут сознаю, что нужно спешить, что и тафта-то подгадана к Юрочкиному приезду. Я хочу сердиться, но не нахожу в себе раздражения. Наоборот, мне начинает казаться, что весь сегодняшний день прошел по-особенному. Уже пятое апреля, скоро май, а там — мой отпуск в июле! Лето, уверяет Олимпиада Ивановна, будет жарким, потому что еще и сегодня идет снег. А жених?.. Пусть приезжает. Тихая Эмма встретит его с подлинно петербургским гостеприимством!
Эта перемена настроений совершается во мне, разумеется, скрытно от мамы. Я продолжаю лежать, уткнувшись в греков, а она, словно поняв, что вот так, просто, мне соглашаться неудобно, заговаривает о свадьбе моей приятельницы Лены в четверг, о том, что мне не в чем идти и что если очень попросить Анастасию Михайловну, то все еще может устроиться.
Анастасия Михайловна приходит спустя четверть часа, долго смотрит на материал и на меня, справляется о его ширине, но потом все же мерит сама и, наконец, обращается ко мне с вопросом:
— Так что же, Эмма, вы хотите шить? Юбка, как всегда, прямая и «как можно уже». Это мне понятно. Ну, а что верх?
За меня отвечает мать. Верх должен быть притален, рукав вшивной, короткий, а вырез мысиком.
— Мысиком? — удивляется Анастасия Михайловна.
— Да, да, мысиком! — настаивает мать.— Это начинает быть модно.
Я понимаю, что мысик нужен для того, чтобы поместить старый медальон с изумрудом — свадебный подарок отца, но не спорю. Мать очень довольна моей сговорчивостью, целует меня в щеку и садится с Анастасией Михайловной на тахту обсуждать детали моего туалета. Из своей комнаты я слышу про английские перламутровые туфли на низкой шпильке, про перламутровый обруч в волосы, который можно перекупить у приятельницы Анастасии Михайловны.
Около одиннадцати звонит Тамара, моя подруга еще со школы. Она жалуется, что проболталась с Кирой весь вечер в магазинах, но ничего не нашла для Лены.
Нас было четверо первоклашек: Тамара, Кира, Лена и я. Мне кажется, что прожили мы эти двадцать семь лет тоже похоже, во всяком случае до последнего месяца были одиноки. В четверг мы выдаем Лену. Свадьбу собирают в середине недели, потому что веселиться особенно нечего. Жених — Александр Иванович — болен туберкулезом и сейчас, весной, не очень-то хорош. К тому же от умершей три года назад жены осталось у него два мальчика, и в одной комнате молодоженов не слишком разгуляешься большой компанией.
Проболтав полчаса с Тамарой, мы решаем дарить сервиз, договариваемся, что в четверг она возьмет свободный день и с утра отправится на поиски. Все-таки на сорок рублей можно купить приличную посуду.
Спасибо морозу. К вечеру он подскочил до двадцати, и даже не верилось, что пережита мартовская слякоть. Разнородная свадебная компания заговорила о погоде и быстро почувствовала себя коллективом. Юный физик, Тамарин спутник, имевший такое выражение, будто за успешное освоение космоса все должны быть благодарны именно ему, начал даже поторапливать с выпивкой. А Лена затягивала приглашение к столу, украдкой смотрела на часы и все выглядывала из окна своего первого этажа. Я знала, кого она ждет. Не было Кости — Лениного рыцаря с трехлетнего возраста, первого ее мальчика и первого мужчины. Костя, «балерун», танцевал сегодня в первом акте «Щелкунчика» вместе с женой, заслуженной артисткой Галей, имеющей кондитерскую фамилию Бисквитная. Я встречала его на всех Лениных праздниках, но не могла простить женитьбы не на Лене, считала позером и не понимала, что заставляет этого красавчика бывать здесь.
…Нас было четверо первоклашек: Тамара, Кира, Лена и я. И сейчас, глядя друг на друга, мы не чувствуем эти двадцать семь лет, промелькнувшие, как новогодние каникулы — и с шумными елками, и с послепраздничным сидением дома, и со смехом, и со слезами. Всякий раз, как я думаю о подругах, они представляются мне девчонками дивных пионерских лагерей.
Возь-мем вин-тов-ки но-вые. На штык — флажки!
Кира начинает песнь, чеканя каждый слог, так что н барабана не нужно под левую. Длинноногая, идет она впереди отряда, гордая своим главенством, повелительно поворачивая к нам свое серьезное смуглое лицо, когда нужно подпевать.
И с пес-нею в стрел-ко-вые Пой дем круж-ки!
помогает Кире наш первый ряд: Тамара, Лена и я — самые высокие девочки отряда.
Короткие — выше колен — брюки, которые сейчас в возрасте старше десяти лет считается носить неприличным, и два цвета: красный и голубой — мне не нужно других красок, чтобы воскресить самые восхитительные картины довоенной отрядной жизни!
И вот наша Беляночка — хрупкая Лена — в коротеньких штанишках, с красным галстуком на белоснежной блузе, прикрыв глаза, подставляет губы склонившемуся над ней с бокалом в руке незнакомому мне мужчине.
— Горько!
Рядом с Беляночкой и человеком с трагическими глазами два аккуратных мальчика в белых рубашечках, наверное из младшего отряда. Через мгновение я понимаю, однако, что не существует больше никакой Беляночки, и даже вспоминаю, что Миша и Алеша, сыновья Александра Ивановича, сегодня получили по пятерке — один в первом, другой в третьем классе. И все-таки не могу избавиться от мысли, что это, действительное,— видение, а нелепое, представлявшееся мне только что,— явь.
Гаснет верхний свет, зажигается лампа на столике у радиолы, и комната наполняется тихой, несвадебной музыкой. Сладкий женский голос просит стать таким, каким он придумал своего героя. Я вспоминаю картинку в моей комнате и думаю, что мать сказала бы: «Зачем ему-то стараться? Ведь ты уже сделала из него героя. А это — главное…» Мне странно, что за каких-то несколько часов наша Лена завела сразу двух сыновей. Дети Александра Ивановича укладываются в кровать молодых, и я слышу, как, целуя Лену, младший, Миша, спрашивает: «Мамочка, а можно я не пойду завтра в школу, на улице такой мороз!» Лена делает строгое лицо, потом бодает Мишу своей красивой головой и, смеясь, шепчет: «Можно, можно!» Она пододвигает спинками к кровати три стула, чтобы мальчикам не мешал свет, садится здесь же и, глядя на них, застывает.
Ко мне подходит Кира, говорит, что на заводе пробуют завтра новый станок и им, конструкторам, нужно быть к семи. Я молчу. Только Кира способна в такие минуты вспомнить о работе. Правда, она всегда была серьезнее нас. Неожиданно Кира обнимает меня, целует и начинает извиняться, что она вот такой сухарь. По ее острому лицу катятся слезы, она шепчет, что очень рада за Лену, уверена в ее счастье: Александр Иванович порядочный и талантливый человек (конечно, слыхала о нем — ведь работают они в одной системе), и дети (это видно каждому!) полюбили Лену…
Я слушаю Киру и думаю: какими бы хорошими друзьями ни были люди, у каждого из них своя жизнь, и если сам человек не хочет сделать ее приятной, никто ему не может помочь. Как незаметно у Тамары, Киры и Лены появились свои дела! Кире завтра на завод к семи, пробовать станок; Лене — собирать Алешу в школу и думать, с кем пристроить на день Мишку (нужно же сдержать обещание оставить дома!), а потом бежать на свою ткацкую фабрику, где она бригадир какой-то передовой бригады. Когда-то, после школы, Лена стеснялась своей работы и говорила, что я счастливее на своих курсах машинописи и стенографии. А теперь на фабрике ее носят на руках, и наша Лена — депутат райсовета. Вот только нравится ли ей работа? Становится странно при мысли, что я не помню, чтобы кто-нибудь из подруг рассказывал мне о своей работе. Почему? Может быть, думают, что мне не интересно? Впрочем, вот Кира что-то говорила. Завтра в семь пробуют станок. Что за станок? Почему его нужно пробовать и какое отношение имеет к этому наша Кира? Кира — инженер-конструктор. Выходит, это она придумала станок?.. Затем я думаю о Тамаре, районном библиотекаре. Она как-то жаловалась, что работать в такой конторе после филологического факультета — кошмар. Но если кошмар, отчего она пропадает там все свое время и даже, по-моему, ведет кружок западной литературы? И хотя завтра я тоже пойду на службу, мне начинает казаться, что у меня нет дела.
Девчонками мы любили устраивать секреты: выкапывали ямки в маленьком сквере напротив школы, заполняли их пестрой чепухой — бутылочными осколками, обрывками фольги, пуговицами, одной-двумя монетками, накрывали все это стеклом и засыпали землей. В любое время можно было ее раскопать, прояснить пальцами кусочек стекла и долго смотреть в таинственное подземелье, сверкающее на солнце упрятанными в него богатствами; можно было, наконец, снять стекло и долго деловито перебирать содержимое ямки, добавить что-нибудь новенькое. Заботы о секрете были неотъемлемой частью нашей жизни, потому что в стремлении сделать свой секрет самым хитроумным и красивым каждая из нас напрягала все свои старания и все время пребывала в беспокойстве, как бы не померкло ее детище перед изобретательностью подруг.
Сейчас же у меня такое чувство, будто в жизни не нашлось места для моего секрета, а если нашлось, то вышел он у меня каким-то блеклым и скучным. Я тру пальцами его стекло и вижу свое бюро для престарелых, в котором работаю уже тринадцатый год, цифру шестнадцать на заложенной странице у греков и салатовую тафту. Мама не считает больше нужным маскировать свои намерения и сегодня, когда Анастасия Михайловна принесла мое новое платье, сказала, что на свадьбу к Лене можно пойти и в бордовом, а это оставить «на… май».
Глядя на танцующих, я задумываюсь над своими оценками. Костя лысеет со лба. Мама говорит, что так лысеют только хорошие люди. Ему не очень-то весело, рассеянному Лениному рыцарю, но он шумно танцует с Тамарой, непрофессионально поднимая при каждом па плечи и по-школьному отведя руку далеко в сторону. Раньше мне виделось в этом кокетство, желание побравировать своей обыкновенностью в танце. А теперь я смотрю на низкого Костю с красивым, не по возрасту морщинистым лицом и сочувственно слушаю Киру: мол, даже с его способностями при таком маленьком росте в балете трудно продвинуться. Потом, глядя на удивительно крепкие, невысокие Галины ноги с полными икрами, я вспоминаю рассказанную Леной историю заслуженной артистки: сирота, еле выжила в блокаду, девчонкой-токарем получила орден где-то на Урале, куда вывезли ее с крайней дистрофией, в театр пришла из самодеятельности. Что-то осталось в ней и сейчас от заводской девчонки. Это злоупотребление косметикой «в праздники», умение быстро находить со всеми общий язык и привычка говорить «ты» сверстникам, даже и незнакомым… Я вижу прильнувшую к мужу Лену, и мне становится стыдно за свои сомнения относительно их любви. Когда, почему появилась во мне привычка процеживать сквозь сито недоверия даже то, что говорят мне самые близкие люди?
— Эммочка, вы очаровательны…
Это приглашает меня Тамарин физик. Он стоит передо мной без галстука, в расстегнутой сорочке, суверенным выражением, какое всегда бывает у красивых мальчиков, когда они разговаривают с женщинами, приближающимися к бальзаковскому возрасту. Еще минуту назад я не согласилась бы, но сейчас заключаюсь в объятия Алика и думаю, что ему наверняка нет и двадцати четырех.
Потом я сажусь к столу и впервые в жизни выпиваю рюмку водки с Аликом и Александром Ивановичем. Александр Иванович хвалит меня, вспоминает мою тезку — сестру из их санбата, которая пила стаканами — и ни в одном глазу… У меня уже в обоих. И вообще со мной происходит какое-то превращение. Но не от выпитого же вижу я все в ином свете, не от выпитого же замечаю улыбку Кости и улыбаюсь ему сама, отрезаю пирог Гале и перевязываю галстук Алику, у которого не слушаются пальцы. Я подхожу к Тамаре и, смеясь, начинаю стыдить, что связалась с младенцем. Она смотрит на меня с тревогой — никогда я не заговаривала на подобные темы, но, видя, что я в порядке, начинает уверять, что просто Алик занимается в ее кружке. Я толкаю Тамару в плечи, с криком «совратительница!» валю на диван, и мы обе смеемся.
Определенно — прожитая неделя произвела на меня благотворное действие. Я просыпаюсь позже обычного, не слышу скрежета трамвая, и даже у зеркала невеселые размышления оставляют меня. Я думаю о том, что скоро мамин день рождения и нужно бы достать что-нибудь необыкновенное. Потом вспоминаю про Кирины дела, досадую, что забыла узнать, как прошли испытания, и решаю позвонить ей, едва приду на работу. Сегодня — суббота. Юрий Григорьевич будет уже около четырех: оказывается, в субботу у него «творческий день» и он выезжает утренним поездом. Первый раз после смерти отца не одна только мама будет ждать моего возвращения со службы. Вчера я облачилась во все новое и даже расцеловала ее, найдя, что туфли под перламутр и такой же обруч в волосы очень хороши. Немного смущает меня, правда, старомодный медальон в мысике. Но мама просит его оставить, уверяя, будто мне, как и ей, медальон принесет счастье. Мамино счастье… Неужели правда, я вот так собираюсь пойти замуж? А если нет, для чего все это? Зачем платье с мысиком, туфли и обруч, зачем неделя ожиданий? И я внушаю себе, что приезд Юрия Григорьевича для нас с мамой один из нечастых праздников. А к праздникам ведь полагается готовиться. Я представляю себе удивленные взгляды соседей, видящих, как сын Любы ведет меня под руку, улыбаюсь и думаю, как бы сегодня одеться, чтобы показаться дома в приличном виде.
На кухне мать гладит мою кофточку. Я обнимаю ее, но она делает сердитый вид, ворчит, что с этим приездом у нее все идет вверх дном: придется отпрашиваться с работы — нужно же приготовить обед на два дня, ужин, и Юрию Григорьевичу тоже кто-то должен открыть дверь — об этом ее дочь, конечно, не подумала. Она спрашивает, покупать ли к обеду вино, и вспоминает про полбутылки портвейна, оставшиеся еще с мартовских праздников, когда у нас собирались ее сослуживицы. Чтобы сделать ей приятное, я говорю, что этой полбутылки вполне достаточно, а если Юрочке покажется мало, то пусть и покупает сам — на них, мужчин, не напасешься.
И все же мы ссоримся: я хочу надеть новые туфли, а мать говорит, что пропадет вещь — разве можно шлепать по грязи в такой обуви?! Я называю ее «деревенщиной», издеваюсь над плебейской привычкой надевать нарядное раз в год, а остальное время ходить невесть в чем и остаюсь непреклонна. Мать кричит мне вслед, что я еще пожалею, а затем выбегает на лестницу и просит не задерживаться — и так сегодняшний день ей будет стоить много здоровья.

продолжение

Текст подготовлен по изданию:
Борис Золотарев. Нам позвонят. Повести и рассказы. М.: Советский писатель, 1981. С. 3 — 38

Пересмотрел в очередной раз славный фильм “Дневной поезд” и ужаснулся. Думаю, Гафт, ты же умный, наблюдательный, сложный человек, но ЗАЧЕМ, ЗАЧЕМ же ты в 42 года начал душевный стриптиз перед Тереховой, да еще и начал проповедовать философию оборонительного приспособленчества, ведь даже, если она и победительна в стратегическом плане, она неумолимо роняет Гафта в глазах ленинградской интеллектуалки, да и вообще всякой фемины. Гафт словно говорит: Я — лузер, неудачник, побитый жизнью и молью, буду стоять в обороне, моя цель бронзовые медали. Об этом можно и думать, и жить так, но говорить так девице на свидании – глупо. Это колоссальная этическая ошибка в амурных делах.

Какие киногерои завоёвывает красоток в кено? НАПОРИСТЫЕ! Не рассуждающие о своих метаниях, но действующие напролом (даже если и в жизни это — глупо). Идеальный мужчина – это “Терминатор” Шварц. “I’II be back” — и все дела. Д’Артаньян, Шурик, товарищ Сухов. Мало слов, много дела. Как это ни странно, бодрое хамство пьяного Лукашина в начале отношений выигрышнее, чем унылый и корректный пессимизм Гафта.
Есть правда похожий персонаж на Гафт – Гоша, он же Гога, он же Жора, тоже побитый жизнью, рефлексирующие холостяк. Он также, как и Гоша Баталов говорит, что да, я не профессор, но зато у меня зарплата 323 рубля 44 копейки и соблазняет тем директора завода. Но он исповедовал победительную философию и очень удачно поколотил уличную шпану. Бонус в копилку.

К тому же Гафт в фильме уже стар и плешив. Минус. 42 года уже не шутки. Так и не женат. Никому не пригодился. Еще один минус.

“Дневной поезд” – ответ Инессы Селезневой Эльдару Рязанову. Ситуация один в один такая же. Снова москвич нападает на ленинградку, снова 2 старых интеллигента, живущих с мамами. Гафт и Терехова одеты в такую же дубленку, пальто и меховую шапку, как и Брыльская с Мягковым. А ничего не выйдет — вот главная идея фильма.

А так в киноленте сей – могучий сценарий Бориса Золотарева, прелестная музыка Алексея Рыбникова, много интересно прописанных характеров, сложные диалоги, не так как в убогих российских телесериалах, где “герои играют 70-ые”. Показан жалкий советский быт, блошиные хоромы, очереди, отсутствие такси, неработающие телефонные аппараты. Показана социалистическая дружба, застолья, когда все тогда толпами ходили друг другу в гости.

В общем, Гафту можно было и не изображать из себя Терминатора, а просто ПОМОЛЧАТЬ В ТРЯПОЧКУ.
Непонятен и фальшив, на мой взгляд, эпизод, когда Гафт прочитал изобретение Саввы Игнатича и позеленел от зависти. Что там такого Савва Игнатич изобрел? Машину времени? Интернет? Звездолет? Вот тут Золотарев и Инесса наврали. Уверен, что Гафт не поверил бы в гениальность изобретения. Вот если бы Савве дали Нобелевку, то тогда позеленел бы. А так нет.

Случается, что и излишняя искренность, и прагматизм – тоже находят свои уши, и таких женщины любят, и пары создают, и детей рожают, но они и пьяниц любят, и уголовников, и мошенников, жизнь многогранна и парадоксальна. С точки зрения демографии женщины любят вообще всех, кроме вонючих бомжей.

НО! Тактика Гафта – ЯВНО ПРОИГРЫШНА в амурных делах.

(Впрочем, опытный и коварный Гафт, а мы знаем по фильму, что он соблазнитель, специально отвадил Терехову и разбил планы мамочки его женить).

№1. Дневной поезд
Автор сценария: Борис Золотарёв
Режиссёр: Инесса Селезнёва
1976

Самый лучший фильм из трех!
Просто шедевр, просмотренный миллион раз и заученный наизусть.
Итак, интеллигентная ленинградская семья: мама и взрослая дочь. Великолепная мама, стареющая, неистребимо женственная и очаровательно миниатюрная – особенно на фоне дылды Тереховой! – блистательно сыгранная гениальной Риммой Быковой! Кудельки, рюшечки, незабываемый скрипяще-звенящий тембр голоса.

Дочь Вера – умная, гордая, независимая и незамужняя (где-то за кадром витает призрак неразделенной любви и несбывшихся надежд).
Без кудельков и рюшечек.
С полным отсутствием материнской щебечущей женственности.
Это другое…
Это такая… «женскость», что-ли…

«Она была нетороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора наглого для всех,
Без притязаний на успех,
Без этих маленьких ужимок,
Без подражательных затей…
Все тихо, просто было в ней…»

Прибавьте к пушкинской Татьяне весь XIX-й век с его феминизмом и борьбой женщин за равноправие, революцию и две войны, блокаду и хрущевскую оттепель, и вы получите героиню Тереховой.

Мать и дочь.
Они так дружат, так любят друг друга.
Такую причиняют боль…
И вот в этот ленинградский мирок вваливается московский гость – Игорек (Валентин Гафт). Бывший спортсмен, красавец, маменькин сынок, замшевый, гладкий, лысеющий, мужественный, ироничный и снисходительный.

Мамы-подруги решили сосватать детей.
Можно легко представить всю гамму чувств Веры и Игоря: раздражение, смятение, унижение, желание понравиться, робкую надежду, неловкость…
И только мамочка, непробиваемая, как танк, суетится и щебечет, и щебечет, и щебечет!
А дальше в фильме происходит то, что очень часто происходит в реальной жизни в течение месяцев, лет, а то и десятилетий.
Вот представьте себе Богиню браков – да, да, Богиню, что бы нам там не пели про Гименея!
Вообще-то это — Гера, как единственная законная жена на Олимпе.

Так вот Гера должна бы держать в руках весы, как Немезида: на одной чаше весов – муж, на другой – жена. В самом начале брака муж перевешивает: сидит такой мощный, самодовольный, весь из себя муж. А жена вверху болтается – легонькая, как перышко, благодарная и обожающая. Смотрит на него снизу вверх, хотя и на верхней чаше весов:
— Закрой рот, дура! Я все сказал!
С течением времени они постепенно уравновешиваются, а потом и меняются местами: на нижней чаше оказывается жена – такая тяжеленькая, крепенькая, как неолитическая Венера. А наверху – никчемный мыльный пузырь…
Вот так и в фильме.
Приехал Игорек, думает: ну, надо же когда-то и женится…
Сейчас вот как осчастливлю!

А потом смотрит – да она красавица!
И умница!
Ну, свезло!
Но и Вера – смотрит.
И все видит.
И как Гера – оценивает: «взвешен ты на весах и найден очень легким».

И пришлось ему уезжать восвояси не солоно хлебавши.
А она пришла проводить его на вокзал.
Такая вот ирония судьбы.

№2. «Кто поедет в Трускавец»
Режиссёр: Валерий Ахадов (по одноимённому произведению Максуда Ибрагимбекова)
1977

Этот фильм – вообще-то скучноватый и затянутый — стоит посмотреть только для того, чтобы увидеть, как героиня Тереховой идет по улице!
По ассоциации вспомнила проход Керри Бредшоу из «Секса в большом городе» — помните, тот эпизод, когда Мужчина Ее Мечты женится на Наташе, а Керри, наконец, понимает: если лошадка все время сбрасывает седоков, может, дело не в седоках вовсе?
И вот она идет… нет, плывет, летит, парит! – свободная дикая кобылка, на лице – печать прозрения, в дизайнерском струящемся платье (без лифчика!), грудь трепещет (ну ладно, может это была грудь дублерши!), волосы развеваются по ветру…
Вот примерно так! Только без цветка!

Сколько народу работало на этот проход! Не считая режиссера, сценариста и прочих продюсеров! Стилист, визажист, парикмахер, костюмер, оператор, постановщик света и человек с вентилятором.
Дублерша для груди…
Переснимали, поди, раз 15…
А тут! Терехова – надела туфли на каблуках и пошла.
И все!
Машины останавливаются, птицы падают с деревьев, гром и молния!
А если еще обернулась и посмотрела из-за плеча…
Вообще конец света!

Ну и герой Кайдановского, конечно, тут же сделал стойку. Забыл, куда шел. И зачем.
И пошел за Тереховой, как песик на веревочке.
То есть, он-то думал, что он гончий пес! И сейчас загонит эту прекрасную добычу себе в ловушечку — то бишь, в постельку. И начал суетиться: в кино там, туда-сюда, музычка, чай-кофе – танцевать, пиво-водка – полежать…
Не-нет, пиво-водка – упаси боже!!!
Все интеллигентно!

Он же как-никак кандидат наук.
А может, и доктор.
Работает в крутом НИИ, в халатике, около ученой машинки, которая ему графики какие-то чертит. Физик.
Типа: «Поднимите лямбду 2,3 на 3,8 и держите меня в курсе!»
Такой советский плейбой.
Самоуверенный и одинокий. Обремененный комплексами и не верящий в любовь.
Махровый эгоист – как привычно он пропускает мимо ушей все ее подробности!

Но прекрасная добыча совсем не так проста. То есть – вовсе не проста. Она все про него понимает. Сразу. Видит насквозь. Все его уловки, все его подходцы и приемчики.

Но сейчас, в эту страшную минуту ее жизни, ей нужен именно такой: не совсем настоящий — талантливый имитатор, нежный притворщик, умеющий так красиво обставить простую интрижку.
И она принимает его правила игры, и они проводят две недели, наполненные страстью, нежностью, узнаванием.

Он талантливо имитирует любовь, она принимает.
В конечном счете, это ведь она его – использовала.
И простилась, благодарная.
И уехала в Трускавец.
А что же он?
Его эволюция понятна и предсказуема чуть ли не с первого кадра фильма – имитатор начинает испытывать имитируемые чувства. Заболело колено, про которое он выдумал, чтобы получить больничный. Заболела душа, про которую он думал, что нету.
Заболела Любовь, от которой он прятался в своем уютном и продуманном мирке.
И он едет в Трускавец.
Нет, не едет!
А как пишет некто в рецензии на фильм — «герой, неожиданно для себя почувствовав одиночество, вылетает туда самолетом, чтобы встретить ее на вокзале».
Предвкушает, бедный, как она обрадуется…
А вот я на 99,9% (ладно, на 99,8%) уверена, что не обрадуется.
Не получится у них — НИЧЕГО.
Зачем ей – великолепной, сильной, самодостаточной, внутренне СВОБОДНОЙ женщине нужен он – эгоцентричный, самовлюбленный, слабый…
Жалкий.
Кандидат наук. Или даже доктор.
В придачу к парализованной маме и к ее собственной беде…
Зачем?

И зачем вообще-то ему она – та, до которой придется тянуться и тянуться? Привставать на цыпочки и подставлять стул?
Которая видит насквозь?

Зачем, когда есть милая героиня Женечки Симоновой – хрустально чистая и хрустяще-крахмальная медсестричка в регистратуре, смотрящая взглядом влюбленной таксы?
Да и сам Кайдановский женился как раз на Симоновой, между прочим…

Вот такой Трускавец получается.

Ры.Сы. Терехова в этом фильме не своим голосом говорит. Озвучивает ее кто-то. И еще для меня полная загадка, почему фильм снимался где-то на не то на Туркмен-, не то на Казахфильме…
Да! И самое главное забыла! Там есть эротическая сцена! В советском фильме! С обнаженной Тереховой! Но очень целомудренно — так только, плечики видно…

№3. Давай поженимся
Сценарист: Александр Горохов
Режиссёр: Александр Ефремов
1982
Этот фильм смотрела очень давно – его вообще редко показывали – и специально не стала искать и пересматривать. Вот как помню, так и напишу!
Итак, как в песне – просто встретились два одиночества.
Героиня Тереховой – это все та же женщина: прекрасная, свободная и самодостаточная. Но уже не молодая.
Раненая жизнью.
Все с тем же призраком несостоявшейся любви за плечами.
А годы идут.
И когда первый встречный говорит ей:
— Давай поженимся!
Она отвечает:
— А давай! Поженимся.
И поженились.
Как же им пришлось трудно! Просто мучительно. Тем более, что она-то за него вышла – чтобы спрятаться. Как за стеной. От жизни, от боли. И ни шагу навстречу, ни полшажочка…

Но!
Это героиня Тереховой всё та же.
А мужчина – совсем другой.
Он не кандидат наук и даже не бывший спортсмен. Не красавец. Не семи пядей во лбу. Отставной военный — капитан первого ранга (Юрий Назаров). Невзрачный, тихий. Простой.
Если предыдущие герои соотносились с героинями Тереховой как таблица умножения с таблицей логарифмов, капитан первого ранга вообще выпадает за грань. Не соотносится никак.
Есть одно только маленькое, но важное обстоятельство:
Он. Ее. Любит.
Вот так просто.
Любит.
И какая бы она не была самодостаточная и как бы ни пряталась в свою раковину – он ее видит.
Чувствует.
Понимает.
Жалеет.
И старается, как может, к ней пробиться. Ремонт вот затеял, пока она уезжала — чуть ли не к той своей «Несбыточной Любви», между прочим.
И все не так сделал.
Не понравилось.
И все-таки он ее броню – пролюбил.
Потому что любовь была – настоящая.
Даже не любовь — сострадание.
Потому что влюбленность, любовь, страсть – проходят.
Сострадание – никогда.

И еще немножко Маргариты Тереховой:

«Здравствуй, это я!»

«Зеркало»

За окном темно, небо опустилось на землю и дождь лупит так безнадежно. В такие дни хорошо в теплой пижаме, перед столом, уставленным вкусностями, уютно расположившись на мягком диване — смотреть наши добрые отечественные фильмы, от которых становится так умиротворенно и щемяще безмятежно..
«Дневной поезд», год выпуска 1974. В огромной старой петербургской квартире живут мать и дочь — старая дева. Мать уже устала подыскивать для привередливой, с завышенными требованиями, дочери (Маргарита Терехова)- женихов. И вот из Москвы приезжает еще один, избалованный женским вниманием, и не менее  привередливый, исполненный собственной значимости — потенциальный жених Игорь (несравненный В. Гафт)..
В фильме нет ни стастей, ни поцелуев, ни бешеной динамики..  Весь сюжет читается в поведении героев, в их фразах, взглядах..  Рекомендую к просмотру всем, кто любит не поверхностное и не сиюминутное, но располагающее к размышлению, кино..
Последние кадры — истинный шедевр.. Смотрим как отходит от перрона дневной поезд и как завороженные ждем, обернется героиня или нет.. обернется или нет…
Смотреть фильм здесь.

В ролях: Маргарита Терехова, Валентин Гафт.
Люблю этот фильм про умных и гордо-одиноких.

ЦИТАТЫ:

***
— Мне тут один предлагает варить кашу в мотоциклетном шлеме и ещё надеется, что это можно защитить каким-либо патентом..
— А вы ему посоветуйте вмонтировать в шлем спираль или ручку сбоку приделать. Тогда и формулу изобретения придумать можно: шлем, отличающися тем, что с целью использования вместо электрокастрюли, снабжён ручкой и электронагревательной спиралью, вмонтированной в полусферическое  днище

***
— По-твоему, всегда нужно быть принципиальной?
— Да-да, конечно.
— И если человек – дурак, ему непременно нужно об этом объявить?
— Да, мамочка, а почему нет?
— Да потому что он, может быть, пришёл к тебе вовсе не за тем, а чтобы чаю выпить.

***
— Всё-таки это несправедливо. Когда гости накормлены, напоены, и настаёт для хозяйки благодатный момент — можно вдоволь потрепаться, они встают и уходят.

***
— Принесите мне книгу!
— Ааа, книгу… Тебе ведь, небось, про любовь?
— Как минимум, про дружбу.

***
— Ты же знаешь, когда тебя нет дома в 8, у меня начинает болеть сердце.
— Мама, пусть оно начинает болеть в половине девятого.

***
— Знаете, все эти достоинства с частицей “не”: не курит, не пьёт, не бьёт, а этот — не пристаёт.

***
— А вообще-то, я иногда завидую какому-нибудь там XVII веку. Вот представляете, человек.. ну я не знаю.. шлифовал линзы, а потом садился себе вечером и писал трактат о человеке, о его счастье. Представляете, ваш покорный слуга, завлабаратории по водоочистке — и вдруг трактат о человеке! «Простите, — спросят, — а почему трактат о человеке. а не водоочистке? Вы что  -специалист по человеку?» Специалист… Нет, не специалист. «Влас – водопроводчик, Глеб — гранатомётчик, Ева ездит в цирке на коне верхом…» Игорь – инженер…Как видите, я не составил исключение.
— Игорь — философ.
— Так, философствую…общедоступное удовольствие.

***
— Ваш друг?
— Ну что вы, в моём возрасте приличные люди уже не имеют друзей. Играли в одной команде, в волейбол. А потом он женился на прелестном создании, обожавшем на свете три вещи: стихи, театр, и, как выяснилось, Гошу, который «пушкой» бил с третьего номера.

***
— Ух ты, тебе принесли замечательную сказку. Вместо кошмарного чтения на ночь будем ставить пластинку.
— Просто как всё гениальное.
— Да, ещё проще давать ребёнку на ночь хлороформ.