Сегодня праздник у ребят гуляет пионерия

55 лет назад, 23 декабря 1953 года, был казнен Лаврентий Берия. Еще раньше, вскоре после его ареста, прошла кампания по изъятию из библиотек и уничтожению всех прославлявших его произведений. Обозреватель «Власти» Евгений Жирнов нашел чудом сохранившиеся стихи и песни видных советских авторов о лубянском маршале.

«Зависть я буду рождать между всеми»

Поэт в России больше, чем поэт, еще с позапрошлого века, когда любой издающийся автор вполне обоснованно мог считать себя властителем дум. Но после революции стремление поэтов к повышению собственной значимости нередко принимало гипертрофированные и комические формы. Ведь слишком многие стихотворцы пытались занять при новой власти положение придворных поэтов и славили коммунистических вождей без зазрения совести и без всякой меры.

Некоторыми, правда, двигал куда более простой и прозаический расчет. По мере того как укреплялась большевистская диктатура, среди руководителей печатных изданий и издательств находилось все меньше смельчаков, отказывающих в публикации произведений, в которых говорилось о партийных вождях. Так что более или менее искусное включение в стихи или прозу славословий руководителям партии и правительства обеспечивало их творцу более или менее сносные заработки.

Со временем в этом жанре литературы появились свои правила и своеобразная классификация авторов. Маститые литераторы с дореволюционным стажем предпочитали славословить Ленина, уже почившего к моменту повсеместного распространения жанра. Ведь говорить хорошо об умершем всегда считалось хорошим тоном.

Литераторы, достигшие творческой зрелости уже в советские времена, без оглядки на старорежимную интеллигенцию славили Сталина, так что количество книг, где главным и единственным героем выступал отец советских народов, исчислялось сотнями и тысячами. Пожалуй, найдется очень мало звучных имен литераторов сталинской эпохи, не поучаствовавших в восхвалении вождя. При этом они не забывали и соратников Сталина. Бессчетное количество стихотворений посвящалось Калинину, Орджоникидзе, Дзержинскому и прочим вождям второго плана. Но со временем обязательным элементом стало упоминание совместной работы героя со Сталиным. А еще позднее в какой-либо форме непременно говорилось о том, что имярек — верный последователь учителя всех учителей. Уже в 1930-х годах рынок прославления первых лиц был застолблен и поделен. В стихах для детей, например, Сталина славили Агния Барто, Самуил Маршак, Сергей Михалков и некоторые другие забытые ныне поэты. И, судя по газетам и журналам того времени, оттеснить мэтров с занятых творческих высот удавалось далеко не всем и не всегда.

Так что молодым литераторам не оставалось ничего другого, кроме как развивать гладкость поэтического языка, славя руководителей городского, областного и республиканского масштаба. Что, в общем, не вызывало у последних особого неприятия, поскольку надо было быть не хуже других региональных вождей. К примеру, юный поэт Ираклий Абашидзе начал продвижение к званиям классика грузинской литературы, председателя Союза писателей Грузии, академика и вице-президента АН Грузинской ССР, как утверждали знатоки его творчества, со стихотворения, посвященного приезду в Поти главного грузинского чекиста Лаврентия Берии. Вскоре после этого 22-летний Ираклий Абашидзе отправился на первый съезд советских писателей. А в 1937 году он написал стихотворение к 20-летию революции с простым заголовком «Л. П. Берия»:

Я на стихи не надеюсь свои,

Славит народ тебя громче и лучше.

Пусть они будут лишь знаком любви,

Сталинской партии ратник могучий!

К славным годам прибавляется год,

Двадцать годов — как гранитные стены.

Будь долголетен! Ты любишь народ,

Мы же душою к тебе неизменны.

Что мои сверстники знали в былом?

Пройденный путь наш был пяди не шире.

Только семнадцатый год целиком

Смыслом наполнил судьбу нашу в мире.

Нас, как другие народы, вели

К воле великие Ленин и Коба.

Создали счастье родимой земли

И угнетенье низвергнули оба.

Знаю: спустя даже тысячи лет

Зависть я буду рождать между всеми.

Скажут: счастливым родился поэт,

Если творил в это славное время.

Славные ты совершаешь дела,

К Родине нас преисполнив любовью.

Картли — гнездовье большого орла,

Ты нам поведал об этом гнездовье.

Здесь прозвучала чудесная быль —

Первое слово великого мужа…

Книгу рассвета открыл нам не ты ль,

Как драгоценность, ее обнаружа?

Будь долголетен! В грядущем, когда

Мы годовщину тридцатую справим,

С тем же огнем, как в былые года,

Древним напевом тебя мы восславим!

Стихотворение было строго выдержано в канонах жанра, но говорили, что либо оно, либо какое-то другое чрезмерно медоточивое произведение Абашидзе о Лаврентии Павловиче не понравилось адресату и поэт даже провел некоторое время в тюрьме. В воспоминаниях самого Абашидзе об этом времени говорится лишь о том, что его ранние стихи отличались излишней наивностью и схематичностью. Но то, что подобные стихи могли оказаться опасными для восхваляемого Берии, не вызывает никаких сомнений.

«Вперед, за Сталиным ведет нас Берия»

Главная проблема заключалась в том, что Сталин много читал, и никто не знал, какую оценку он мог дать тому или иному произведению. Мало того, он мог использовать прославляющие соратника стихи как повод для наказания или устранения. Особенно если с автором произведения в политическом плане не все обстояло благополучно. К примеру, приведенное стихотворение Ираклия Абашидзе перевел на русский язык поэт Борис Брик, который не раз арестовывался за антисоветские высказывания и стихи, среди которых были и такие строфы:

В столице хитрая клика

Наркомов портфели взяла,

Вопила, краснея от крика

И белые дея дела.

Или:

Я звезд коммунизма не смог разглядеть

За тучами злой непогоды.

У века в руке различал я лишь плеть

И сердцем замкнулся на годы.

В сентябре 1941 года Брика арестовали и приговорили к расстрелу, однако в суете первых месяцев войны Сталин не обратил внимания на этот компрометирующий наркома внутренних дел факт.

Другой автор множества стихов о Берии Александр Лугин в 1920-х годах издавал произведения, в которых явственно проступала нелюбовь к советской власти. Так, в романе «Джиадэ» один из героев Невменяемов написал следующие стихи с названием «Пейзаж во всероссийском масштабе»:

Подъяв росистые глаза,

Она не видит ни аза.

Плечами, бедная, поводит,

Срамясь при всем честном народе.

Но полно: он соборно спит,

Так бледен цвет ее ланит.

Да, этот цвет чрезмерно матов.

Не он — эмблема наркоматов.

Он усыпил бы даже рысь,

А может быть, уводит ввысь…

«Бесстыдница, к чему уловка!» —

Кричит осипшая золовка.

И, желчно бровь перекосив,

С упругих плеч сдирает лиф.

Уже грозит знакомство с плеткой

Нагому телу дамы кроткой,

Но комендант как раз поспел:

«Позвольте, плод еще не спел.

Плоды ничьи, а все ничейки —

Мои с согласия ячейки».

И, молвив, в рощу поволок

Красотку, словно узелок.

Изнемогая, без протеста

Попала вдруг она в невесты.

Так в изоляционный пункт

Попали все, кто поднял бунт.

Однако эротический оттенок, должно быть, понравился известному любителю слабого пола Берии, и Лугину позволялось писать стихи о Берии, на которые многие известные композиторы писали песни. Так, Анатолий Новиков на стихи Лугина написал «Песню чекистов»:

Отчизна властною рукою

Дала чекистам грозный меч.

Мы знамя Родины святое

Клянемся доблестно беречь.

Припев:

Чекисты мы, нам Родина доверила

Всегда беречь родной советский дом.

Вперед, за Сталиным ведет нас Берия,

Мы к зорям будущим уверенно идем.

Родной семье народов нужен

Чекистов острый, зоркий взгляд.

Они отточенным оружьем

Свободу Родины хранят.

Припев.

Мы с Красной Армией геройской

Плечом к плечу чеканим шаг.

Народы славят наше войско,

Пред ним везде трепещет враг.

Припев.

Чекисты славною страною

Для дел суровых рождены.

И стали гвардией стальною

Народа верные сыны.

Припев.

Величье сталинского слова

Глубоко в сердце мы храним.

В боях за Сталина родного

Всю кровь по капле отдадим.

Припев.

Эту песню стал исполнять не только ансамбль песни и пляски НКВД СССР — она стала строевой во всех частях внутренних и пограничных войск. А в очередь к популярному поэту в надежде получить новые стихи о маршале Берии после войны выстроились известные композиторы, что стало причиной происшествия, над которым потешалась вся окололитературная и околомузыкальная Москва. Приятель Вано Мурадели Лазарь Бронтман записал в дневнике 11 сентября 1945 года: «Композитор Вано Мурадели сообщил, что написал новую песню о Берия, хотя тот и очень не любит, когда о нем пишут». Его песню для баритона и фортепьяно предлагалось исполнять медленно и значительно. Одновременно песню с теми же словами, но для хора и запевалы написал Анатолий Новиков (сравните сами на стр.68).

«Открылся ГУМ, накрылся Берия»

Не отставали от Лугина с его соавторами и другие творцы. В репертуаре ансамбля НКВД, например, числилась «Песня о Берии» Арама Хачатуряна на стихи Сергея Острового. Но, как вспоминал служивший в этом коллективе Юрий Любимов, сам Берия перед отправкой ансамбля на выступления в Кремль приказывал сначала исполнять песню о вожде, а затем одну и ту же песню о себе на грузинском языке. По всей видимости, речь шла о песне Константина Поцхверашвили (иногда его фамилию пишут Потсхверашвили) на якобы народные слова. В переводе А. Канчели она выглядит так:

Как прекрасно наше небо,

Край счастливый расцветает,

Лучезарною звездою

Друг наш Берия сияет.

От каспийских волн до Понта

Дал он знания свет горящий.

Он трудящихся любимец,

Для врагов же — меч разящий.

Всех народов закавказских

Он — учитель, друг любимый,

Дал им счастье, дал им радость

Дружбы братской, нерушимой.

Ереван, Баку, Тбилиси

Он связал любовью чистой.

Ярко светит над страною

Гений Сталина лучистый.

Однако, по всей видимости, Берия во второй половине 1940-х действительно гасил активность пытавшихся прославлять его поэтов. Вполне возможно, это было связано с тем, что Сталин старел, становился все более подозрительным. И создавать дополнительные раздражители для великого вождя и учителя вряд ли было бы благоразумным. Поэтому стихи о Берии мелькали в печати лишь изредка и, возможно, по недосмотру. Так, в печати появилось стихотворение абхазского поэта Киазима Агумаа, где Берия прославлялся как главный защитник Кавказа от немецкого нашествия:

О Берия поют сады и нивы,

Он защитил от смерти край родной,

Чтоб голос песни, звонкий и счастливый,

Всегда звучал над солнечной страной.

Рассказывали, что кто-то из известных детских поэтов написал стихотворение о встрече маршала Берии с детьми:

Сегодня праздник у ребят,

Ликует пионерия!

Сегодня в гости к нам пришел

Лаврентий Павлыч Берия!

Подобно быстрой молнии

Он входит в светлый зал,

Не зря Мингрельцем Пламенным

Сам Вождь его назвал!

Это произведение якобы было опубликовано в пионерском журнале, но в указанных номерах его нет. Скорее всего, это стихотворение появилось уже потом, в числе прочих вполне серьезных и совершенно ернических стихов, написанных после ареста Берии:

Не день сегодня, а феерия,

Ликует публика московская:

Открылся ГУМ, накрылся Берия,

И напечатали Чуковскую.

Цветет в Тбилиси алыча

Не для Лаврентья Палыча!

А для Климент Ефремыча

И Вячеслав Михалыча!

Лаврентий Палыч Берия

Вышел из доверия,

А товарищ Маленков

Надавал ему пинков.

Четверостишия эти ходили во множестве вариантов вплоть до использующих не вполне литературную лексику:

Как Лаврентий Берия

Был лишен доверия,

Порешили на суде

Оторвать ему муде.

А в библиотеках тем временем шла большая чистка. Все славословия Берии вырезались из книг, так же как его портреты и статьи о нем из энциклопедий. Частным подписчикам присылались новые листы словарей с инструкцией, какую страницу вырезать и как правильно вклеить новую. Лишь очень немногие экземпляры книг со стихами о Берии попали во взлелеянные им же спецхраны и, пережив проходившие в 1990-х массовые отправки на помойки книжного хлама, теперь являются памятниками вечно живого и чрезвычайно гибкого отечественного поэтического языка.

ПРИ СОДЕЙСТВИИ ИЗДАТЕЛЬСТВА ВАГРИУС ВЛАСТЬ ПРЕДСТАВЛЯЕТ СЕРИЮ ИСТОРИЧЕСКИХ МАТЕРИАЛОВ В РУБРИКЕ АРХИВ

(Песенник.)

                                                                 Тем, чья молодость пришлась на шестидесятые

Часть вторая. Бульвар.

Необходимые замечания автора.

Хронологически вторая часть песенника охватывает первую половину шестидесятых, до 1964-го включительно.
В ней будет гораздо больше имен и событий. И меньше пояснений к песням, которые я буду показывать.
Я буду писать о друзьях юности, но так, как я их представляю сейчас, спустя сорок лет.
Когда-то это будет совпадать с тем, что помнят они, когда-то нет. Что поделаешь?
Помню я о них только хорошее. Если и было плохое, то о нем я забыл. В реальной жизни конфликты были, как же без них? Даже морды, случалось, друг другу били. Но я ни с кем не собираюсь сводить счеты спустя сорок лет.
Вторую часть песенника я назвал «Бульвар». Потому что именно там, на Приморском бульваре, хоть мы его называли просто Бульваром, в первой половине шестидесятых я провел все свое свободное время. И не я один.
Именно там мы все дружили и ссорились, влюблялись и расставались. Там была наша основная жизнь.
Не в школе, не в институте и не в заводском цеху. Мы все были детьми Бульвара. Поэтому, никак иначе я не могу назвать эту часть.

Ну и несколько слов для моих читателей. Я боюсь, что разочарую фанов доброго старого рока.
В этой главе о нем почти ничего нет. Но… не роком единым, а…, скажем, твистом.
Поэтому следующая глава все-таки будет про «Твист эгейн».
А пока…

Песня первая:

Взвейтесь кострами!

Свое повествование я начал с того дня, когда меня приняли в пионеры.
А в своей сегодняшней песне я расскажу, как заканчивалось мое затянувшееся пионерское детство. Вот почему сегодня будут у нас видеоклипы с красными галстуками юных пионеров.
Девятнадцатого мая очередная годовщина пионерской организации. А мы с вами уже начнем ее отмечать. Надеюсь, вы готовы, пионеры тех лет?

Да, да, слышу ответ:

Всегда готовы!

Итак, лето 1961-го года. В его начале мне еще не исполнилось пятнадцать, но вот-вот это произойдет. И это лето оказалось последним летом детства и первым рабочим летом. Но почему рабочим? Ну слушайте:

Тем летом я очень захотел заработать деньги. Мне надоело ходить в том, что покупали мне мама и папа.
Они оба были советскими инженерами и что они покупали в советских магазинах того времени, вы себе можете представить, если, конечно, жили в это время. А в Одессе был толчок и на толчке было все что
угодно для души. Были бы деньги. Ну прям как при капитализме, плати деньги и ходи в чем хочешь.
Но где ж их взять-то в пятнадцать лет? Сами посудите, средняя цена только что появившихся
нейлоновых рубашек была 30 рублей. В большинстве одесских вузов, месячная студенческая стипендия
была меньше, а зарплата инженера считалась хорошей, если ему платили 90. То есть, рубашка стоила треть месячной зарплаты хорошего инженера и я не мог просить у мамы и папы такие сумасшедшие деньги на экипировку.
Но надо ещё было и другие составляющие гардероба добывать. А они стоили также сурово как и нейлоновое великолепие. Вот почему я убедительно просил отца, чтобы он мне помог найти
летнюю работу.
Оказалось, что это проблема.
Потому что различные запреты на детский труд, которые придумало прогрессивное начальство, начитавшись Карла Маркса,описывающего жуткую эксплуатацию детей в 18 веке, практически не давали здоровым лбам разбивающим друг другу носы одним несильным тычком, заработать хоть какие-то деньги,  чтобы чуть-чуть облегчить жизнь родителям и решить скромные проблемы экипировки.
Но… вся советская экономика в целом, как-то работала именно вопреки всем запретам и ограничениям для неё придуманным прогрессивным начальством, потому что все ограничения и запреты преодолевались благодаря своим людям, хорошим и разным, на всех уровнях государственного устройства.

Ну как у Кюстина по поводу русской традиции многочисленных запретных законов и другой русской традиции — их неисполнения. Когда за деньги, а когда и просто так, потому что людям в течении свой жизни свойственно приобретать друзей и любимых.  Среди них попадаются те, кто что-то может вопреки запретам. Поэтому и я, вопреки запретам, был принят на стройку подсобником.
Красавица Лиза Краснер, подруга юности отца, помогла мне дорваться до бетономешалки. О Лизе Краснер или «тете Лизе», как я ее звал, и ее удивительной внучке напишу чуть ниже.

Работать предстояло в августе, раньше не брали. А пока я отправился на одну июльскую смену в пионерский лагерь, набираться сил перед трудовыми подвигами. За долгие годы я привык к летней отсидке и мне даже не очень хотелось окончательно рвать с детством и с лагерями.
Вот почему пионерские лагеря я в конце концов полюбил, чувствовал себя там абсолютно свободно, да и возраст у меня был уже несколько не пионерский, таких как я там было совсем немного, вот почему мы небольшой группкой переростков постпионерского возраста там неплохо проводили время. Я отправился в лагерь ОТТУ (трамвайщиков), что на Даче Ковалевского.
В лагере было хорошо. После отбоя мы с пионервожатыми, которые были старше нас на год-два, не более, пили молодое самодельное вино.
Мы его покупали, скидываясь по двадцать копеек, у местных жителей. Почти у каждого из них был во дворе виноградник. На рубль можно было купить трехлитровую банку. Да еще огурчиков в придачу давали. Т.е., вино было до смешного дешевым: в Одессе все условия для раннего алкоголизма, поэтому, имелись. Нельзя сказать, что никто этим не воспользовался среди моих сверстников.
Вино сильно ударяло в голову, туда почему-то для суровости подмешивали табачные листья. Ну и, конечно, зажимались с девчонками.
Моей лагерной любви было тринадцать лет. Я на ее фоне чувствовал себя глубоким стариком,
мне ведь было почти пятнадцать. Вы себе не представляете, какое огромное значение имеет год-два разницы в этом возрасте. Вернее, вы просто забыли об этом. А я почему-то помню. Девочки, которые были младше нас, почитали за честь, если мы искали на их тщедушных тельцах, отсутствующие там груди. Впрочем, у некоторые они уже присутствовали.
И еще в лагере, в радиорубке была музыка на костях. Немного, но мне хватало. Я готов был слушать те два-три рок-н-ролла, которые сипели из динамикa в виде рупора в любое время дня и ночи. Был там и мамбурак, о котором я писал в прошлой главе.  Но особенно мне нравился в это лето другой рок-н-ролл.  Тогда я не знал, что его поет тоже Билл Хейли. Но сейчас я это знаю точно. Потому что я послушал все его роки тех времен и нашел тот рок, который звучал из сиплого рупора пионерлагеря трамвайщиков, когда крутилась в радиорубке рентгеновская пленка.
Этот рок, как я теперь выяснил, называется,  Razzle-Dazzle. Что лучше всего перевести, как мне кажется, “Трали-вали”.  Начинался он с речевки:

On your mark (on your mark)
Get set (get set)
Now ready (ready)
Go

А потом уже Билл Хейли пел:

Everybody razzle dazzle
Everybody razzle dazzle
Everybody razzle dazzle
If it’s all night long

В лагере я познакомился с моим ровесником, т.е. тоже переростком, Адиком Десятником. Его полное имя было не Адольф, а Аркадий, но в Одессе Аркадиев называют тоже Адиками, как и Адольфов. Почему это знакомство важно для моего повествования вы узнаете чуть позже.
И вот как-то, когда я уединился за складом со своей пионерской любовью и внимательно изучал ее хрупкую анатомию,  из динамика вдруг раздался отдаленный рев:

On your mark (on your mark)
Get set (get set)

И я, бросив свою Лолиту, побежал со всех ног в сторону радиорубки, чтобы слушать мой любимый рок прямо под динамиком, там подвешенным. (Чем громче -тем лучше).
Когда я подбежал, обнаружил там небольшую толпу из переростков и пионервожатых. Увидев меня они дружно заржали. Особенно довольно ржал Адик. «В чем дело?» — удивленно спросил я.
И тогда мне хором объяснили, что Адик поспорил еще с кем-то: как только поставят этот рок, я появлюсь, где бы я ни был и чем бы ни занимался,  не позже чем через тридцать секунд. И я не подвел Адика, появился почти мгновенно. Вот мой любимый рок июля 1961-го года:

В тех кадрах, которые вы смотрели, есть любопытный кусок:
Какая-то школьная начальница требует немедленно прекратить безобразие. И одна из школьниц говорит ей очень убедительно:
— Мой папа собирается дать деньги на школьную библиотеку.
Вы остановите этот танец, он остановит библиотеку.-
Увы, в СССР таких школьниц с такими папами тогда не было. Несколько слов о моей лагерной даме сердца. Звали ее… Впрочем, именно это имя я не назову, мало ли что?
Вдруг ей все-таки попадутся эти строчки на глаза, а дальнейшие подробности, которые я приведу, не совсем романтичны. Пусть она останется просто Р.
Итак, как я уже написал выше, ей было тринадцать лет и она выглядела как худенький воробышек. (Среди воробьев попадаются и упитанные.)
Глаза занимали почти все ее личико, они были серо-зелеными и смотрели на мир так, как будто видят его в последний раз. Не знаю, откуда у тринадцатилетнего подростка взялся такой печальный взгляд. В начале я не обращал на нее никакого внимания, приглядывался к пионеркам пофигуристее. Но… однажды произошло вот что. Извините за натуралистические подробности, но я зашел отлить в лагерный туалет. Устройство подобных общественных мест особыми излишествами не отличалось. Пространство для действий и для девочек и для мальчиков было под одной общей крышей и разделялось просто хлипкой перегородкой. Слышно было все. И вот, когда я уже собирался уйти, сделав необходимое, вдруг услышал голоса за фанерной перегородкой. Говорили две девчонки. Вообще, судя по фильмам и книгам, в женских туалетах идут оживленные разговоры. Этим они принципиально отличаются от мужских. Мужики относятся к посещению сего необходимого заведения серьезно. Они не превращают его в место для дополнительного общения, сохраняя озабоченное выражение лица и молчание. Сделал дело, ушел. О чем говорить? У дам несколько не так. В том числе и у тринадцатилетних дам, невольным слушателем, которых я оказался.
Одна из них назвала мое имя и добавила, что во мне что-то есть. Голос был как будто бы знакомый, но стоило уточнить. Я пулей выскочил наружу и спрятался в кустах. Потом обе собеседницы вышли и я понял которая из них меня оценила столь лестно. Один день я к ней присматривался, уж больно она была мала и худа. Но… почему-то решил что в ней тоже что-то есть. И пошел в решительное наступление.
Она как будто ждала его!
После нее очень мало женщин в моей жизни впивались в мои губы с таким неистовством, забыть эти лагерные поцелуи не могу до сих пор. Вот такие бывают тринадцатилетние девочки.

Из лагерной смены, это был июль, мы возвратились в зной одесских дворов довольные новыми
знакомствами и первыми поцелуями. Романтический конец пионерского детства оказался намного привлекательней, чем его унылое начало. Поэтому, и сегодня я мечтательно улыбаюсь, когда слышу:

“Взвейтесь кострами, синие ночи”.

А теперь несколько слов о тете Лизе, которая помогла мне с летней работой.
Как я уже написал, Лиза Краснер, была красавицей.
Но не просто красавицей, а красавицей ослепительной.
Вот как она выглядела. (Спасибо Полине, приславшей мне фотографию.):

Когда она к нам приходила или мы к ней шли в гости, я любовался ее красотой и мне больше ничего уже было не интересно, только смотреть на нее. Потом, много лет спустя, когда уже не было в живым ни ее, ни моих родителей, я увидел фотографию Марины Якубовской, бывшей жены генерала Димы.

Фотографию эту я нашел в книге Михаила Шуфутинского, которая называется «И вот стою я у черты». Мне ее посоветовали прочесть, потому что он там пишет и об одном из друзей моей юности, Ленчике Портном, которого вы уже видели на фотографиях к предыдущим главам нашего песенника.
Кстати, написал Шуфутинский о Лене очень тепло, что приятно. Книга оказалась интересной, интереснее, чем песни самого Шуфутинского. В частности, я там и увидел Марину.Сходство оказалось поразительным. Как две капли воды. Мало того, девичья фамилия Марины оказалась именно «Краснер».

Уже увидев фотографию Марины Якубовской я понял, что это внучка тети Лизы. Ну а когда я узнал, что ее отца зовут Леней и ее родители приехали из Одессы, последние мои сомнения полностью отпали. Сына тети Лизы тоже звали Леней.
Прочел я об этом в ЖЖ адвоката Дмитрия Якубовского Олега Барсукова. Там и про его знакомство с Мариной. Вот как он об этом пишет (извините за откровенность выражений Олега, но я бы не хотел цитировать с купюрами):

================

http://barsukoff.livejournal.com/8594.html</p>
На момент своего ареста Дима был женат. Жена его — Марина Краснер, дочь одесского еврея Лёни Краснера, эмигрировавшего когда-то в Канаду и державшего там свой небольшой бизнес. Марина — красивая женщина:

Дима её любил, ебал с огромным удовольствием, и всегда старался её приятно удивить. Известна история, например, о том, как Дима заказал в Москве живую музыку известного оркестра и по телефону Марина этот концерт из-за океана в Канаде своей слушала.

Или история о том, как Марина гостила у Димы на даче в свой День рождения, и над дачным участком летал нанятый Димой вертолёт, с которого разбросаны были Марине не голову несколько тысяч свежих роз. Марина сама была не лыком шита, работала она иногда фотомоделью и всё такое, одним словом — прынцесса ниибацца.

Дима через свою известность, водил дружбу с шоу-бизнесменами, например, с Шуфутинским. Через это Шуфутинский написал песню, на эту песню сняли клип, который потом, в течение всего срока, пока Дима сидел, часто крутили по музыкальным каналам.
Помните, слова, типа «Мариночка, Марина, любовница, подруга и жена».
В этом клипе Марина снялась в главной роли, — там по сюжету она с каким-то молодым парнишкой проникают на какую-то охраняемую территорию, там хитрыми электронными отмычками взламывают сигнализацию, что-то там похищают, потом на красивой спортивной машине съябывают, из автомата отстреливаются, и всё это под самоотверженные напевы Шуфутинского «…
моя Мариночка, Мариина…», в общем романтика штопесдец.

В связи с этим клипом Марина Краснер даже какое-то время в определённых кругах имела известность на уровне какой-нибудь русской поп-дивы типа Валерии или там Ветлицкой.

Так вот, Марина, когда узнала, что мужа ейного посадили в тюрьму, приехала сюда, в Питер. Общалась с адвокатами, понятно дело. Много общалась. Когда дело Якубовского было передано в суд, судья допустил Марину в качестве защитника (одного из) её мужа. И мы могли общаться тесным кругом. Как-то Марина попросилась подъехать из тюрьмы на мотоцикле. Ни разу не ездила, говорит. Ну, я её и повёз. Картина была охуенная. Дело было жарким летом. Марина обычно одевалась вызывающе, но в связи с жарой она одевалась ваще песдец как легко: короткая блузка с выпирающими сиськами, короткая юбка с торчащими из-под неё стрингами — типичная блондинка из современных анекдотов.
И вот эта блондинка, категорически отказавшись надеть шлем, садится на
жопу моей «Явы» и мы с нею едем через Литейный мост, пробираясь в пробке между машин. Юбка задрана до пупа, понятно дело, сиськи почти наружу — пока вёз её до дома на Рылеева (квартиру она снимала там) штук пять «реальных пацанов» на «реальных бэхах» в полусерьезно предложили
мне поменяться транспортными средствами вместе с пассажирками. Марина в это время откровенно кайфовала:
«Олэг, это пиздэц, охуэнный пиздэц!!» (она очень даже неплохо говорит по-русски, но практически не различает непечатное от всего остального богаства русского языка, посему ругалась матом даже в суде), просила разогнаться побыстрее и всё такое.

===============

Вот такая оказалась непростая внучка у нашей тети Лизы.
Но Лиза Краснер не была такой раскованной, какой стала ее внучка. Она одна растила своего ребенка, после того, как ее муж погиб на войне. Претендентов на ее руку и сердце было очень много, мало кто мог пройти равнодушно мимо такой красавицы. Увы, она оставалась верна памяти погибшего мужа и всем отвечала — «Нет». Или не хотела, чтобы отчим появился у ее Ленечки? Не знаю.

Страдающие по неприступной Лизе в пятидесятых частенько приходили к нам и уговаривали моих родителей посодействовать их счастью. Среди них попадались и очень хорошие люди; мой отец пытался содействовать. Увы, ничего не помогало.
Ладно, пора на стройку. Стройка эта была на Дальницкой, прямо напротив завода »Кинап», где работала тетя Лиза. Строилось СКБ Киноборудования.
Я обеспечивал раствором двух женщин-штукатуров, Галю и Оксану. Было им чуть за тридцать, но тяжёлая работа на морозе, ветру и жаре задубила их кожу, и выглядели они старше. Зато у них были такие формы, что, когда я пытался охватить взглядом все эти изгибы, у меня начиналось что-то типа морской болезни, меня качало от всех этих впадин и выпуклостей. Впрочем, работа не давала сильно погружаться в качку. Надо было тащить тачку с раствором от бетономешалки до подъемника.
Потом тачка поднималась на третий этаж, где работали мои напарницы, я же в то же самое время несся по лестницам без перил, чтобы появиться в нужном месте в нужное время, то есть тогда, когда подъёмник довезёт тачку.

Потом я подвозил ее к бадье, куда перегружал раствор совковой лопатой, затем мои дамы с неимоверной скоростью выляпывали все это на стены, и надо было всё начинать сначала.

Но мне это, как ни странно, нравилось. Сил хватало и даже прибавлялось ото дня ко дню.
А самое приятное было в обед. Дамы мои доставали четвертинку, луковицу, сало, хлеб, мне доставалось совсем немного — грамм 80, только чтобы чуть-чуть захорошеть, но горькая водка шла удивительно легко и казалась сладкой. Кроме того, после еды, они обе тискали меня почти по-матерински.
Но груди напарниц величиной с хороший херсонский арбуз, вызывали у меня совсем не сыновьи чувства.
С прыщиками тринадцатилетних лагерных Лолит — никакого сравнения.
И это было тоже прекрасно и очень мне нравилось.
Гале и Оксане, в свою очередь нравилось, что им раствор подносит не какой-нибудь Ваня со Слободки или Мыкола с Нерубайского, а жидёнок из интеллигентной семьи.
Весь природный антисемитизм простых украинских женщин в таком случае переплавлялся в умиление этим приятным, социально-ласкающим их фактом.
То есть, наш маленький украинско-еврейский фаланстер с невинно-сексуальными играми, тяжёлой работой и умеренным пьянством, был полностью гармоничен, как и полагалось ему быть по учению отцов утопического социализма.
В довершение всего, дамы мои ещё научили меня петь украинские песни и уже через несколько дней к концу обеда наша троица оглашала стены недостроенного здания весёлым:

Він наївся тай напився,
Ну да я, ну да я,
Шєй до мене притулився,
Ну да я, ну да я.

Или романтически всё позволяющим:

Гуляй моя доню, з вечора до рання,
Щоби ти споминала своє дівування,

Впрочем, мать не сразу становилась такой широко мыслящей.

Сначала дівчіна на мати жалуется:

Била мене мати березовим прутом,
Щоби я не стояла з молодим рекрутом.

А я собі стояла, аж півні запіли,
На двері воду лляла, щоби не рипіли.

На двері воду лляла, на пальцях ходила,
Щоб мати не почула, щоби не сварила.

Но к концу песни прогрессивные взгляды побеждали и мать смягчалась:

А матинко не спала, усе чисто чула
Та й мене не сварила — сама такою була.

Гуляй моя доню, з вечору до рання,
Щоби ти споминала своє дівування.