Сентиментальное путешествие сценарий

Люсе

Перед революцией я работал как инструктор запасного броневого дивизиона – состоял на привилегированном солдатском положении.

Никогда не забуду ощущение того страшного гнета, которое испытывал я и мой брат, служивший штабным писарем.

Помню воровскую побежку по улице после 8 часов и трехмесячное безысходное сидение в казармах, а главное – трамвай.

Город был обращен в военный лагерь. «Семишники» – так звали солдат военных патрулей за то, что они – говорилось – получали по две копейки за каждого арестованного, – ловили нас, загоняли во дворы, набивали комендантство. Причиной этой войны было переполнение солдатами вагонов трамвая и отказ солдат платить за проезд.

Начальство считало этот вопрос – вопросом чести. Мы, солдатская масса, отвечали им глухим озлобленным саботажем.

Может быть, это ребячество, но я уверен, что сидение без отпуска в казармах, где забранные и оторванные от дела люди гноились без всякого дела на нарах, казарменная тоска, темное томление и злоба солдат на то, что за ними охотились по улицам, – все это больше революционизировало петербургский гарнизон, чем постоянные военные неудачи и упорные, всеобщие толки об «измене».

На трамвайные темы создавался специальный фольклор, жалкий и характерный. Например: сестра милосердия едет с ранеными, генерал привязывается к раненым, оскорбляет и сестру; тогда она скидывает плащ и оказывается в мундире великой княгини; так и говорили: «в мундире». Генерал становится на колени и просит прощения, но она его не прощает. Как видите – фольклор еще совершенно монархический.

Рассказ этот прикрепляется то к Варшаве, то к Петербургу.

Рассказывалось об убийстве казаком генерала, который хотел стащить казака с трамвая и срывал его кресты. Убийство из-за трамвая, кажется, действительно случилось в Питере, но генерала я отношу уже к эпической обработке; в ту пору на трамваях генералы еще не ездили, исключая отставных бедняков.

Агитации в частях не было; по крайней мере, я могу это сказать про свою часть, где я проводил с солдатами все время с пяти-шести утра до вечера. Я говорю про партийную агитацию; но и при ее отсутствии все же революция была как-то решена, – знали, что она будет, думали, что разразится после войны.

Агитировать в частях было некому, партийных людей было мало, если были, так среди рабочих, которые почти не имели с солдатами связи; интеллигенция – в самом примитивном смысле этого слова, т<о> е<сть> все, имеющие какое-нибудь образование, хоть два класса гимназии, – была произведена в офицеры и вела себя, по крайней мере в петербургском гарнизоне, не лучше, а может быть – хуже кадрового офицерства; прапорщик был не популярен, особенно тыловой, зубами вцепившийся в запасный батальон. О нем солдаты пели:

Прежде рылся в огороде,
Теперь – ваше благородие.

Из этих людей многие виноваты лишь в том, что слишком легко поддались великолепно поставленной муштровке военных училищ. Многие из них впоследствии искренно были преданы делу революции, правда так же легко поддавшись ее влиянию, как прежде легко одержимордились.

История с Распутиным была широко распространена Я не люблю этой истории; в том, как рассказывалась она, было видно духовное гниение народа Послереволюционные листки, все эти «Гришки и его делишки» и успех этой литературы показали мне, что для очень широких масс Распутин явился своеобразным национальным героем, чем-то вроде Ваньки Ключника.

Но вот в силу разнообразных причин, из которых одни прямо царапали нервы и создавали повод для вспышки, а другие действовали изнутри, медленно изменяя психику народа, ржавые, железные обручи, стягивающие массу России, – натянулись.

Продовольствие города все ухудшалось, по тогдашним меркам оно стало плохо. Ощущалась недостача хлеба, у хлебных лавок появились хвосты, на Обводном канале уже начали бить лавки, и те счастливцы, которые сумели получить хлеб, несли его домой, держа крепко в руках, глядя на него влюбленно.

Покупали хлеб у солдат, в казармах исчезли корки и куски, прежде представляющие вместе с кислым запахом неволи «местные знаки» казарм.

Крик «хлеба» раздавался под окнами и у ворот казарм, уже плохо охраняемых часовыми и дежурными, свободно пропускавшими на улицу своих товарищей.

Казарма, разуверившаяся в старом строе, прижатая жестокой, но уже неуверенной рукой начальства, забродила. К этому времени кадровый солдат, да и вообще солдат 22 – 25 лет, был редкостью. Он был зверски и бестолково перебит на войне.

Кадровые унтер-офицеры были влиты в качестве простых рядовых в первые же эшелоны и погибли в Пруссии, под Львовом и при знаменитом «великом» отступлении, когда русская армия вымостила всю землю своими трупами. Питерский солдат тех дней – это недовольный крестьянин или недовольный обыватель.

Эти люди, даже не переодетые в серые шинели, а просто наспех завернутые в них, были сведены в толпы, банды и шайки, называемые запасными батальонами.

В сущности говоря, казармы стали просто кирпичными загонами, куда все новыми и новыми, зелеными и красными бумажками о призывах загонялись стада человечины.

Численное отношение командного состава к солдатской массе было, по всей вероятности, не выше, чем надсмотрщиков к рабам на невольничьих кораблях.

А за стенами казармы ходили слухи, что «рабочие собираются выступить», что «колпинцы 18 февраля хотят идти к Государственной думе».

У полукрестьянской, полумещанской солдатской массы было мало связей с рабочими, но все обстоятельства складывались так, что создавали возможность некоторой детонации.

Помню дни накануне. Мечтательные разговоры инструкторов-шоферов, что хорошо было бы угнать броневик, пострелять в полицию, а потом бросить броневик где-нибудь за заставой и оставить на нем записку: «Доставить в Михайловский манеж». Очень характерная черта: забота о машине осталась. Очевидно, у людей еще не было уверенности в том, что можно опрокинуть старый строй, хотели только пошуметь. А на полицию сердились давно, главным образом за то, что она была освобождена от службы на фронте.

Помню, недели за две до революции мы, идя командой (приблизительно человек в двести), улюлюкали на отряд городовых и кричали: «Фараоны, фараоны!»

В последние дни февраля народ буквально рвался на полицию, отряды казаков, высланные на улицу, никого не трогая, ездили, добродушно посмеиваясь. Это очень поднимало бунтарское настроение толпы. На Невском стреляли, убили несколько человек, убитая лошадь долго лежала недалеко от угла Литейного. Я запомнил ее, тогда это было непривычно.

На Знаменской площади казак убил пристава, который ударил шашкой демонстрантку.

На улицах стояли нерешительные патрули. Помню сконфуженную пулеметную команду с маленькими пулеметами на колесиках (станок Соколова), с пулеметными лентами на вьюках лошадей; очевидно, какая-то вьючно-пулеметная команда. Она стояла на Бассейной, угол Басковой улицы; пулемет, как маленький звереныш, прижался к мостовой, тоже сконфуженный, его обступила толпа, не нападающая, но как-то напиравшая плечом, безрукая.

На Владимирском стояли патрули Семеновского полка – каиновой репутации.

Патрули стояли нерешительно: «Мы ничего, мы как другие». Громадный аппарат принуждения, приготовленный правительством, буксовал. В ночь не выдержали волынцы, сговорились, по команде «на молитву» бросились к винтовкам, разбили цейхгауз, взяли патроны, выбежали на улицу, присоединили к себе несколько маленьких команд, стоящих вокруг, и поставили патрули в районе своей казармы – в Литейной части. Между прочим, волынцы разбили нашу гауптвахту, находящуюся рядом с их казармой. Освобожденные арестованные явились в команду по начальству; офицерство наше заняло нейтралитет, оно было тоже в своеобразной оппозиции «Вечернего времени». Казарма шумела и ждала, когда придут выгонять ее на улицу. Наши офицеры говорили: «Делайте, что сами знаете».

На улицах, в моем районе, уже отбирали оружие у офицеров какие-то люди в штатском, кучками выскакивая из ворот.

У ворот, несмотря на одиночные выстрелы, стояло много народа, даже женщины и дети. Казалось, что ждали свадьбы или пышных похорон.

Еще за три-четыре дня до этого наши машины были приведены по приказанию начальства в негодность. В нашем гараже инженер-вольноопределяющийся Белинкин отдал снятые части на руки солдатам-рабочим своего гаража. Но броневые машины нашего гаража были переведены в Михайловский манеж. Я пошел в Манеж, он был уже полон людьми, угоняющими автомобили. На броневых машинах не хватало частей. Мне показалось необходимым поставить на ноги прежде всего пушечную машину «ланчестер». Запасные части были у нас в школе. Пошел в школу. Встревоженные дежурные и дневальные были на местах. Это меня тогда удивило. Впоследствии, когда в конце 1918 года я подымал в Киеве панцирный дивизион против гетмана, я увидел, что почти все солдаты называли себя дежурными и дневальными, и уже не удивился.

Она вынула из сумочки диск с фильмом Балабанова «Мне не
больно» и положила на стол:
— Решила сделать тебе подарок на Новый год, — ее голос
прозвучал тихо, и смысл сказанного не сразу дошёл до меня. Одна из гламурных
кофеен, которые она так любила, всё больше заполнялась посетителями.
— Прощальный? — без грусти и сожаления спросил я.
— Саш, ты хороший, замечательный… Но ты не мой мужчина, —
тихо и мягко сказала она.
— Хм… Ну ладно, не твой так не твой. А какой твой? Ты
сама-то знаешь?
— Знаю. Давай не будем.
— Давай.
Мы помолчали, стараясь не смотреть друг на друга. Ей тяжело
давался этот разговор. Я же был к нему готов.
— Уже определилась насчёт Нового года? — спросил я, хотя это
уже не имело никакого значения.
— Друзья приглашают за город на дачу.
— Отлично. Ну тогда… пока!
— Не сердись и не держи зла.
— Ну это уже лишнее.
Она встала из-за стола и направилась к выходу. Я не стал
разыгрывать мелодраму и вышел вслед за ней, чтобы спокойно проводить на
остановку и посадить на маршрутку.
Странно, но я находился в приподнятом настроении. Причём, не
думаю, что она была в таком же. Последние две недели мы практически не
общались. На мои звонки и сообщения был всегда один и тот же ответ: «Я
работаю». Иногда она соглашалась уступить:
— Ну давай встретимся, в кафе посидим. Хочешь?
— Не хочу.
— Я тебя не понимаю.
— Потом поймёшь.
К тому времени нас связывали отношения совсем иного рода,
чем посиделки за чаем в уютненькой кафешке. В этот вечер я был рад увидеть её,
потому что всё ещё любил. А ещё был рад тому, что точки над Iрасставлены.
Или так казалось. По крайней мере, она приняла решение.
Это потом, чуть позже, я буду тяжело переживать этот наш
разрыв. Ещё интересней то, что он не окажется окончательным и бесповоротным. Но
к тому времени я уже и сам пойму, что не только я – не её мужчина, но и она –
не моя женщина.
До Нового года оставалось несколько дней.

…Автобус медленно полз по узкой грунтовой дороге у подножия
горы. С той стороны, где сидел я, в окно можно было увидеть море, такое
долгожданное после утомительного восемнадцатичасового переезда. До пляжа
турбазы «Приморская» мы ещё не доехали. Пассажиры постепенно просыпались,
приходили в себя, потягивались и уже обсуждали местную погоду. По салону пополз
слух, что сегодня лучше не купаться, так как в море обнаружена какая-то
инфекция.
«Ну как бы не так, — подумал я, — для этого я сюда и ехал,
чтобы в номере посидеть».
Тем более, что номер превзошёл все ожидания. В то время я
был по сути своей неприхотливым аскетом, да и в турфирме мне всё объяснили,
однако…
Мы въехали на территорию базы. Помятые пассажиры вышли из
автобуса и стали извлекать свои вещи из багажного отделения. В процессе
размещения у нас почему-то отобрали паспорта, дав взамен какие-то курортные
карточки.
Пока шёл весь этот чересчур длительный и утомительный
процесс, я и решил завязать знакомство. Их было четверо: молодые девушки в
возрасте примерно от 25 до 30 лет, одна компания, которая вела себя в автобусе
так, будто ездила на нём каждую неделю, да что там… как будто это они его и
наняли.
— Это, кажется, Вы опоздали немного, там в Астрахани? —
обратился я к одной из них, на вид самой старшей, но самой, на мой взгляд,
привлекательной.
— Да, еле успела, — ответила она тихо и устало.
— Может,
познакомимся, всё-таки мы — одна группа, — предложил я, не встретив, однако, энтузиазма
с их стороны. Тем не менее никто не отказался представиться: Лена, Оля (это
были сёстры, как выяснилось позже, с забавной фамилией Бирюлькины), Юля и…
— Надежда Александровна, — представила ее Лена.
— Просто Надя, — тихо
и скромно, а может быть, просто устало сказала Надя.
— Ну, слава богу, в этом году не в домиках будем жить, —
продолжила Лена. Несмотря на то, что сестрой она была младшей, в этой команде
она явно была предводителем.
— А что, в домиках плохо? – поинтересовался я.
— Ну, как сказать… — Лена с Олей засмеялись.
— Я просто как раз там и собираюсь поселиться.
— О! Ну тогда Вас ждёт масса новых впечатлений, — заверила
меня Лена.
— Какие планы на сегодня? – устремился я с места в карьер.
— Сегодня по плану отдых, — я ещё не знал тогда, что «по
плану» — это не образное выражение, что их план требовал строгого и чёткого
выполнения. И вклиниваться в него, пожалуй, было, бессмысленно. Но это всё я
понял потом.
Нас стали разводить по номерам. У «комендантши» (не знаю,
как правильно называлась её должность, я решил назвать её так) мне выдали ключ
от домика и бельё, предупредив, что там уже пребывает ещё один жилец. Насчёт
этого меня тоже уведомляли в турфирме, но вообще-то я собирался проводить в
домике только ночи, отлёживаться и отсыпаться, а всё остальное время посвятить
новым открытиям и знакомствам.
Жильца в домике не оказалось. Сам дом был сколочен из листов
ДСП и разделён на две половины: по два жильца в каждой. Там, где кончалась шеренга
домиков (а мой был последним), начинались ещё более диковинные вещи – стояли бочки,
служившие, видимо, когда-то железнодорожными цистернами, – там тоже жили,
вернее, отдыхали люди. Если в домиках не было фактически никаких удобств, кроме
электричества, то в бочках была вода, хотя бы холодная.
Места для «белых» располагались в новом трехэтажном корпусе,
которого, по словам девчонок, в прошлом году ещё не было. Впрочем, как я уже
упомянул, я не был сильно раздосадован этим обстоятельством. Гораздо неприятней
было то, что выданное мне бельё при резком движении рвалось. Поэтому наволочку
на подушку пришлось одевать со всей возможной деликатностью.
Устроившись, я пошёл узнать насчёт обеда, время которого
приближалось. Столовая оказалась не просто большой, а огромной. На входе стоял
парень рядом со стендом, на котором красовались достопримечательности
Краснодарского края, и предлагал экскурсии. В самой столовой мне показали моё
постоянное место и уточнили время, когда это место следует занимать. Питание
происходило в две смены. Посетителей, по-видимому, было немало. В чём была
причина такой популярности данной турбазы, оставалось загадкой, над которой я
не стал ломать голову.
Сам посёлок Новомихайловский, куда мы собственно и прибыли,
оказался на почтительном расстоянии от турбазы. Идти до него нужно было по той
самой дороге, по которой полз автобус, пешком минут двадцать, может, тридцать. До обеда ещё было время, и я решил-таки
прогуляться и купить кое-что необходимое.
Кое-чем оказался крем для бритья, стиральный порошок «Тайд»
в маленькой упаковке, прищепки, надувная подушка для плавания, а также маска и
трубка, которыми я доселе никогда не пользовался и не увлекался всеми этими
подводными «исследованиями» жизни крабов и креветок. Зачем я всё это купил, и
сам не понял.
Вернувшись, я застал соседа. Им оказался небольшого роста
коренастый мужичок лет пятидесяти пяти, спокойный и доброжелательный, весь уже
покрытый бронзовым морским загаром. Ему предстояло отдыхать здесь ещё пять дней.
Мне – 10 дней. Да, мы оказались тёзками. Я звал его дядя Саша.
После обеда я не лёг отдыхать, а отправился на море, несмотря
на зловещую «инфекцию» и палящее солнце. Пляж турбазы с грибками и буйками мне
сразу не понравился, меня тянули более дикие места, где вода была бы чище
настолько, что можно было увидеть дно и мелькавших среди камней мелких рыбёшек,
а ближайшего загорающего заметить метрах в десяти от себя.
Расположившись у огромных валунов, я разделся и вошёл в
море, быстро сплавал туда и обратно, оставив пока подушку на берегу. Была уже
середина дня, в это время большинство отдыхающих обычно спит. И это было
разумно. Но не в первый же день! Не в день приезда!
Поглазев по сторонам, я заметил двух высоких и крупных
девушек, одна из которых загорала топлесс. Судя по бронзовым уже грудям,
подобным образом она загорала не раз.
Я спокойно отношусь к наготе, и сам бы не против был раздеться,
но здешних нравов я не знал, и подобные мои действия могли бы показаться
вызывающими. Но девушки настолько привлекали, что я, сам себе удивившись,
подошёл знакомиться. Оказалось, что мир тесен, и одна из них оказалась из
Астрахани, правда не та, что загорала без верха. Вторая же, хоть чуть-чуть и
засмущалась ввиду моего вторжения на их территорию, стыдливо прикрывать ничего
не стала, сразу же получив от меня плюс к ее личному рейтингу.
— Как-то здесь не слишком весело, — поделился я с девушками первыми
впечатлениями. – В прошлом году ездил в Кабардинку – там совсем всё по-другому,
развлечений полно и вообще…
— Да, мне тоже про Кабардинку рассказывали, — отозвалась
астраханка. – Что же туда не поехал?
— Да решил вот расширить кругозор. А у вас какие планы на вечер?
Может, встретимся, погуляем? Покажете, что здесь интересного есть?
— Прям так сразу?
— Так мы можем больше не увидеться, — резонно, как мне
показалось, заметил я.
— Ну если судьба сведет – увидимся, — девушки явно хотели
отдыхать одни. Я не стал их осуждать за это. Отойдя к своему полотенцу,
служившему ещё и лежбищем, я собрал вещи и отправился на турбазу. Девушек этих
я больше никогда здесь не видел.
Ближе к вечеру меня сморил-таки сон, и проснулся я часов в
семь. Было ещё светло, но ужин, я, видимо, проспал. Оставался душ с горячей
водой, который открывался в пять. Быстро собравшись и взяв всё необходимое, я
добежал до душевых. От входа в женскую душевую тянулся внушительный хвост, в
мужскую путь был свободен. Эту особенность я отметил ещё в семилетнем возрасте,
когда мама возила меня в Дагомыс, и там мы тоже жили на турбазе. Недоумение
всегда вызывали и женские очереди в туалет. Впоследствии жизнь разъяснила мне причины
такой неравномерности.
Душ освежил, я вернулся в домик (ходить туда-сюда приходилось
много), переоделся и отправился гулять. На выходе встретил двух новых знакомых:
предводительницу компании, автора стратегических планов Лену и бессловесную
Юлю.
— Привет, ну как отдохнули?
— Проспали весь день, остальные ещё в отключке.
— Устали, наверное, сильно с дороги. Прогуляемся?
Они нехотя согласились.
— До девяти у нас есть время.
— А потом что, тихий час? – удивился я.
— Сегодня у нас по плану отдых.
План, видимо, был утверждён на самом высоком уровне.
Мой первый день закончился на турбазовской дискотеке, куда я
завалился, до того опять послонявшись по набережной Новомихайловского.
Познакомился с двумя очаровательными молодыми девочками-брюнетками, которые,
как назло, завтра уже уезжали. Они отдыхали в туркомплексе «Торнадо», что
находился на другом краю Новомихайловской бухты, и были явно не в восторге от
проведённого здесь времени.
— На картинках всё выглядело красивей, — сетовала одна из
них.
— А где лучше, как вы считаете? – спросил я.
— С Анапой не сравнить, например. Там столько всего… — подтвердила
вторая.
— Ну, Анапа всё-таки город, — возразил я. Этот город я
посетил уже совсем в иной компании три года спустя после описываемых событий.
Там действительно было «всего полно».
Дискотека на турбазе, куда я завалился уже изрядно навеселе,
закрылась минут через десять после моего прихода. Оставив на сегодня попытки
дальнейших знакомств, я побрёл к нашему домику и молча лёг спать.

День начинался суетливо и бодро. Завтрак был в девять утра.
До этого надо было нагреть воды в стакане кипятильником, сбегать к умывальникам
и туалетам, привести себя в порядок, одеться и бежать в столовку.
Народу с утра была тьма-тьмущая. В общем гуле раздавались
возгласы отдыхающих, звуки посуды, крики персонала. Молодые парни, дежурившие
на мойке, швыряли тарелки так, как будто это был спорт, а не работа. И при этом
ухитрялись ничего не разбить. Впрочем, с такой же ловкостью они крутились на
турниках вечерами.
Бирюлькинская компания из трёх человек сидела за столиком в
другом ряду. Нади с ними почему-то не было. Я не стал ни махать им рукой, ни
подходить, так как начал замечать, что Лену это раздражает.
Однако когда я пришёл купаться примерно на то место, где был
вчера, оказалось, что они, как и я, предпочитают не общий пляж турбазы, а
отдалённые места. Компания была в полном составе.
— Не помешаю? – спросил я и, не дожидаясь ответа,
расположился рядом, поближе к Наде.
— А Вас я что-то не видел за завтраком, — обратился я к ней.
— А я отдельно питаюсь. Удобно и деньги такие же тратишь,
что и вы заплатили.
— В самом деле? А я вот уже второй год с питанием беру путёвку.
Теперь попробую пересмотреть свои взгляды.
Было заметно, что девочки уже купались, и теперь по плану
Лены у них загар. Я встал во весь рост, делая вид, что любуюсь морем. Но
женские тела меня интересовали не меньше моря. Оля была грубовата и толстовата,
лицом некрасива, и к ней интереса не возникло. Лена, без сомнения, была
симпатичной. Стройная, всегда ухоженная (маникюр, педикюр, причёска), средних
размеров грудь казалось упругой (в её молодом возрасте это было естественно),
под плавками купальника ничего не выпирало и не выглядывало, из чего следовал
вывод, что лобок Лена старательно выбривает. В принципе, если бы не ее характер
и какое-то необъяснимое неприятие моей персоны, можно было, конечно…
Но меня больше заинтересовала Надя. Она выглядела и, скорее
всего, была, старше и своих спутниц, и меня. На вид ей было лет тридцать, может,
больше. Худая, даже чересчур, маленькая грудь, ножки прямые и стройные. Светлые
волосы ниже плеч. Глаза, как будто затянутые пеленой. Какая в них была грусть,
или скука, или едва скрываемое неприятие всего происходящего, и меня с моими
«домогательствами» в том числе. В отличие от Лены, у неё низ купальника
представлял собой холмик, а за пределы текстильной продукции вырывались едва
заметные пряди волосиков. Подмышки были побриты, но не отполированы, как у
Лены. И всё это придавало Наде естественность, так любимую мной. Рядом с ней
лежал томик Кандинского в мягкой обложке издательства «Азбука».
Интеллигенция.
Заскучав после нескольких заплывов, я решил пройтись до
центрального пляжа, чтобы покататься на банане. Надя в это в время плавала в
море и, похоже, выходить пока не собиралась. Я «отчитался» Лене и отправился
осуществлять свой незатейливый замысел.
Катание тоже было особо весёлым не было. Катер довёз до
определённой точки, и седоки сами стали прыгать в воду. А потом с трудом
залезать обратно.
Вернувшись, я обнаружил на нашем месте одну лишь сидящую
Надю. Остальная троица отправилась в море.
— А чего меня не взял? — уже не тихо и устало, а возмущенно
и каким-то назидательным учительским тоном спросила она.
— Да тебя не было долго, — опешил я от такой перемены в её
тоне, — я как-то не подумал.
— Ладно, на первый раз прощаю, — язвительно сказала она и
улыбнулась уже добрее.
— Я бы на «таблетке» попробовал, говорят – намного круче. Да
это и так заметно, — указал я на прыгающую и едва удерживающуюся на резиновой
посудине парочку, которую водный скутер кидал направо и налево.
— Давай попробуем… Как-нибудь.
— Твои подруги купаются? – спросил я, хотя это и так было
понятно.
Она кивнула.
— Странные они немного, расчётливые. Вернее, не они, а она –
Лена.
— Это моя студентка бывшая. Она из Москвы. Оля — её сестра и
моя подруга. Живёт в Астрахани Юля – подруга Лены, с ней же и приехала.
Надя преподавала в колледже что-то вроде дизайна (если есть
такой предмет), изобразительное искусство или мировую художественную культуру,
или всё это вместе взятое, объединённое в какой-то один или несколько курсов. Я
так толком и не понял.
— А я преподаю в школе.
Надя презрительно хмыкнула:
— Ну и что, нравится?
— Да не особо. Сначала от армии косил в сельской школе.
Сейчас уже могу уйти, но как-то втянулся.
— Так и будешь до старости деткам рассказывать… Что, кстати?
– как-то агрессивно наступала она.
— Историю. А разве плохо?
— Да нет, не плохо. Но не мужская это работа.
— Это ещё почему?
— Мужчина должен быть добытчик, деньги зарабатывать, семью
обеспечивать, и работа должна… ну соответствовать его интересам.
— А моя и соответствует, — возразил я. – Я уже столько
дурацких грязных работ повидал, знаешь. И тяжёлых, и просто тупых. Так что
школа — не самое худшее место. В конце концов, если такие, как я, не пойдут в
школу, пусть даже вынужденно, там только старухи одни останутся. И они будут
твоих же детей учить. А когда приходит молодой и симпатичный, пусть и
неопытный, детей это воодушевляет.
— Ещё и скромный, — добавила Надя.
— Это основное моё достоинство, — подчеркнул я, смеясь.
Она улыбнулась, но было видно, что любые мои возражения её
раздражают. Это была чисто учительская черта: ну я же сказала, что так, поверь
мне на слово.
— Ну это твоё дело, конечно, — уступила она.
Бирюлькины уже стали приближаться к берегу, и я решил
спросить о главном.
— Слушай, Надь, а ты вот прям хочешь все эти десять дней
здесь провести? Может, съездим на экскурсию какую-нибудь.
— Да, я думала об этом. Правда Бирюлькины, ну да бог с ними…

— Давай сегодня в обед узнаем насчёт этого, съездим
куда-нибудь.
До того, как Бирюлькины вылезли из воды, мы успели
договориться.

В обед мы вдвоём подошли к тому самому парню, стоявшему у
входа в столовую, и почему-то очень тихо приглашавшему: «Экскурсии, экскурсии…»
— Здравствуйте! – обратился я нему. – Куда бы нам поехать,
где поинтересней?
Он стал быстро рассказывать о разных местах и показывать фотографии
этих мест на стенде.
— Ну вы куда посоветуете? – спросила Надя.
— Есть экскурсия на завтра в Аше. Дольмен, дегустация вин,
водопады, пещера ведьм. Не пожалеете!
Мы стали рассматривать долину Аше на фото.
— Вы ведь семья? – неожиданно спросил он.
Я замялся, а Надя произнесла решительно:
— Нет, не семья.
— Ну так сблизитесь! — не растерялся парень, рассмешив нас обоих.

Посадка на автобус была назначена на семь утра. До завтра мы
с Надей не увиделись.

В назначенное время мы сели практически в пустой автобус и
заняли места на третьем ряду за водителем. Поездив по окраинам, автобус собрал
остальных экскурсантов, экскурсовода и его сопровождающего – обоих звали
Артурами. Первый Артур выглядел малость диковато: косматые волосы, с редкой
бородкой и редкими усиками, которые хотелось выщипать. Кроме шорт и шлёпанцев
на нем ничего не было. Второй Артур выглядел чуть поприличней: выбрит, на тело
накинута легкая рубашка с коротким рукавом, шорты, шлёпанцы. Он занял одно из
пассажирских мест впереди и был незримым для всех остальных собеседником Артура
первого. Впрочем, все их беседы сводились к чему-то вроде: «Артур, ты же
помнишь? Артур не даст соврать…»
Артур первый говорил без умолку всю дорогу. Вот уже проехали
Небуг с его трубами аквапарка: красными
и жёлтыми, зелёными и черными. Обогнули по объездной Туапсе…
— А сейчас начинается сочинский серпантин! – торжественно
провозгласил Артур. – Повороты на триста шестьдесят градусов.
Автобус действительно стал часто петлять и действительно
практически на триста шестьдесят градусов.
— Когда-то здесь хотели создать что-то вроде парка с
животными и специально завезли обезьян, —
рассказывал Артур очередную историю. – Но в 90-е страна оказалась в
глубоком кризисе, поток туристов резко сократился. Идея с парком не
осуществилась. Завезённых обезьян практически бросили. Так самое удивительное
то, что обезьяны не растерялись, собрались в стаю, можно сказать, в банду,
вооружились – палками, камнями, чем могли, – и стали нападать на
немногочисленных туристов. Вы только представьте себе: идёте вы какой-нибудь
горной тропой, и вдруг — шум, гам, тарарам! Выбегают вооруженные обезьяны явно
с недобрыми намерениями. Кто-то отбивался, кто умел быстро бегать, спасался
таким образом, но опасность была реальная. Главное – эффект неожиданности. Уж
кого-кого, а обезьян здесь никто не предполагал встретить, тем более
вооружённых.
Пока Артур рассказывал, весь автобус, большую часть которого
составляла молодёжь, умирал со смеху.
— А вот там памятник «чупа-чупсам», — сказал Артур вроде бы
серьёзно и указал на какие-то куполообразные сооружения на вершине горы, покрытой
зеленью. На самом деле это оказались какие-то научные объекты, построенные
здесь белорусами.
Надя была немногословна. Первые минут тридцать езды она и
вовсе собиралась спать, но рассказы Артура, её, видимо, взбодрили. Я не лез к
ней с разговорами, зная, что могу нарваться на какой-нибудь спор, переходящий в
скандал, который здесь и сейчас совершенно не нужен.
В программе был непременный дольмен со «сказками»
экскурсоводов, подворье с вином и крепкими напитками, где мы купили коньяк на
двоих, а после автобус двинулся непосредственно в долину Аше.
Выйдя и автобуса и перейдя подвесной мостик (кто-то из
«умных» очень серьёзно посоветовал не шагать по нему в ногу), мы остановились у
«правильного» кафе и сделали заказ на обед, который должен был состояться после
того, как нам покажут всё интересное. А после этого пересели на машины ГАЗ-66.
Артур сел в кабину, все остальные – в кузов.
— Ну как поедем – спокойно или с брызгами? – высунулся из
кабины Артур.
— С брызгами! — заверещала группа.
Нам с Надей, из-за которой мы немного опоздали
(пунктуальность не была её добродетелью) достались места на установленной в
середине кузова скамейке, а не по его бокам. Как оказалось, в этом был плюс,
так как при сильной тряске можно было держаться за скамейку.
Машина вырулила прямо на горную реку и погнала по камням.
Пассажиры скакали и визжали, брызги летели с обеих сторон, но нам хотя бы было
удобно держаться. ГАЗ то взлетал вверх, то опускался вниз, сворачивал
вправо-влево, а брызгами и визгами сопровождался весь путь.
У водопадов Артур и вовсе почувствовал себя в своей стихии:
прыгал с высокого камня в неглубокий водоём у водопада Шапсуг и учил, как при
этом не отбить ноги, пробирался по скользким камням вверх у водопада Псыдах,
растопыривая ноги и руки как можно шире, используя их в качестве опор, а в
пещере ведьм отправился на лодке вглубь, куда больше никто отправиться не
захотел.
— Ты понимаешь, он просто кайфует от всего этого, ему это
действительно нравится! – восхищалась Надя за обедом, который по времени уже
можно было назвать ужином. Мы ели уху с форелью, мамалыгу и пили «Балтику» №3.
— Да я вижу. Повезло, нашёл себя и своё место в жизни. Хотя
работа у них сезонная.
Надя как будто не услышала моих слов и, судя по блеску в
глазах, продолжала восхищаться. Наверное, всё-таки не только Артуром, а всем
увиденным.
Обратно надо было проехать в Лазаревское, чтобы отвезти туда
девочку Аню, у которой был вечерний поезд.
— Все согласны? – спросил Артур у группы.
Никто не возразил.
— Тогда провожаем Аню, много времени это не займёт.
Здесь он, однако, ошибся. Но единственный, кто предвидел,
что в Лазаревском можно потерять много времени, был водитель Манас.
Аню мы благополучно высадили и хором попрощались. Но
развернуться в Лазаревском было не так-то просто. Свернув на какую-то улицу,
ведущую, видимо, к морю, мы встали. Оба Артура побежали искать способ
развернуться, а я обратил внимание Нади на сам посёлок:
— А тут неплохо, даже очень. Пальмы, магнолии, цветов полно,
чисто везде… Я обязательно сюда вернусь, — сказал я не столько ей, сколько
себе.
Она скуксилась и стала наблюдать за тем, что происходило за
окном. Автобус подал назад и пытался въехать в раскрытые охраной (видимо,
Артуры договорились) ворота какого-то пансионата. Со всех сторон на нас
сыпались возмущённые возгласы и даже проклятья.
— Сейчас драка будет, пойдёшь? – спросила Надя.
— Нет, не пойду. Да и драки никакой не будет.
Она посмотрела на меня с нескрываемым презрением. «Он ещё и
трус»,- так и читалось у неё на лице. Хотя до драки действительно не дошло. С
большим трудом мы развернулись, доехали до трассы и повернули в сторону Туапсе.

Рассказы у Артура не кончались и на обратном пути. Но
характер их изменился: это в основном были байки о туристах: кто-то перепил,
кого-то забыли…
Я предложил Наде распить имеющийся у нас коньяк. Она охотно
согласилась.
К сожалению, чем сильнее она пьянела, тем становилась
невыносимей и упрямей. Ощетинивалась, как ёжик, но быстро успокаивалась, как
будто даже жалея о своей эмоциональной вспышке. Значит, не злая, подумал я.
Опять пошли споры ради спора, разговоры о том, как надо
правильно жить и какое занятие в этой жизни достойно мужчины. Она спорила с
ожесточением, а я воспринимал её слова со снисхождением. Несмотря на всё её
упрямство, агрессивность в споре, то здесь, то там проявлявшееся презрение, она
мне нравилась. Мне нравилось, что мы так вот интересно и весело провели этот
день вместо того, чтобы валяться с её Бирюлькиными на пляже, следуя их плану.
Мне нравилось, что теплый коньяк растекается по жилам и быстро опьяняет. И то же
самое происходит с ней. Мне нравилось просто сидеть с ней рядом. И я не реагировал
так бурно на её слова, как она на мои, наверное, по той же причине – она мне
нравилась. Впервые я подумал о том, что хотел бы все последующие курортные дни
провести с ней.
Приехали мы уже около полуночи. По дороге сломались и меняли
колесо. Около моего домишки мы довольно сухо и быстро распрощались и каждый
пошёл к себе.
Дядя Саша то ли не спал, то ли я его разбудил своим
приходом.
— Я уж тебя потерял. Что, такая экскурсия длинная? –
осведомился он.
— Да вот, так вышло.
— Ну понравилось хоть?
— Да, всё отлично!
— Ну хорошо.
Засыпая, я снова думал о ней.

Утром на пляже Надя живописала наши вчерашние приключения
Бирюлькиным. Время от времени она поворачивалась ко мне и спрашивала:
— Саш, а как назывался… А что это были за… А про что он
говорил нам, когда мы проезжали…
Мне тоже понравилось в Аше, но сейчас меня больше интересовала
она. Как и предполагал парень, торговавший билетами на экскурсии, поездка нас
сблизила. По крайней мере, меня тянуло теперь именно к Наде, а не кидало то в
одну, то в другую сторону в поисках знакомств. Но она, похоже, была не столь
романтически настроена. Она, казалось, была далека от меня, хотя мы и лежали
рядом.
В один из заплывов (а из всей этой компании далеко заплывали
только мы с ней) я спросил:
— А ты по-прежнему будешь следовать их плану?
— Знаешь, я решила, что буду отдыхать по-своему. И уже
сказала Лене об этом.
О! Это уже что-то!
— Может быть, тогда прогуляемся сегодня вечером по
набережной, сходим куда-нибудь? Это не свидание, это так…
— Да какое ещё свидание, Саш, — она перевела дыхание, —
прогуляться можно, не спать же круглые сутки.
Когда мы вышли из воды, то больше не разговаривали. Мимо
лежбища Бирюлькиных пробежало двое мальчишек, а брызги от них попали на горячее
тело Лены.
— Это называется отдых, да? – возмутилась она, обращаясь
неизвестно к кому. Вся эта несвятая троица перестала для меня существовать.
Меня интересовала Надя.

Мы вышли уже часов в девять-десять, а добрались до
набережной Новомихайловского и того позже. Надя выспалась и была спокойна. По
дороге мы опять обсуждали экскурсию.
Набережная была небольшая. Мы перешли по висячему мостику
через речку Нечепсухо и оказались на территории яхт-клуба «Торнадо». Яхт и в
самом деле было много. И хотя когда-то мы собирались покататься на «таблетке»,
я уже думал, что на яхте будет красивей и романтичней.
Практически все скамейки были заняты, и как только одна из
них освободилась, мы быстро на неё уселись.
— Ты посиди здесь, а схожу за… чем-нибудь, — сказал я.
— Купи пива и сыра Адыгейского.
— «Шнурки»? — я уже знал кое-что о её вкусе.
— Ну да.
Я купил четыре бутылки пива, «шнурки» и побежал обратно. По
дороге, у мостика, стоял Артур второй и что-то с увлечением рассказывал двум
парням.
За время моего отсутствия Надя отбила несколько атак на
скамейку и дожидалась меня одна.
Где-то через час мы всё выпили, она съела все свои «шнурки»,
но уходить домой не хотелось.
— Давай зайдём куда-нибудь, — предложила она.
Я помялся, так как большими финансами не располагал.
— Да ладно тебе, закажем что-нибудь простое, здесь можно,
договоримся.
Оставалось только согласиться, хотя я бы предпочёл прогулку
вдоль моря. Ну пусть будет так.
Мы вошли в довольно шумное кафе, сели за столик, к которому
через секунду уже подлетела официантка. Надя действительно заказала что-то
простое из еды. Но я прибавил к этому двести граммов водки и пива (для неё,
конечно). Живая музыка несколько оглушала, но не раздражала. В центре зала
полуоткрытого кафе образовался круг танцующих.
— Пойдём? – предложила она.
— Да я как-то…
— Пойдём, — уже утвердительно сказала Надя. Алкоголь на неё
сегодня действовал благотворно. Или настроение было хорошее. Может, и я не так сильно
уже раздражал. По крайней мере, за весь вечер ни одного спора и несколько милых
улыбок. Снисходительных таких, как будто говорящих: ну ладно, не понимаешь ты
сейчас этого, но после обязательно поймёшь, помяни моё слово.
Мои кроссовки для танцев подходили больше, чем ее сандалии.
Поэтому мои движения были уверенными, а прыжки легкими. Она улыбалась, смотря
на то, как танцую я, хотя сама лишь чуть-чуть двигалась в танце.
— Ты хорошо двигаешься, — прокричала она мне в ухо. — Чувство
ритма у тебя есть. А говорил, что не умеешь, — получил я едва ли не первую
похвалу за весь сезон.
Водка подействовала быстро, и выходить на площадку теперь надо
было часто. Мы танцевали на расстоянии друг от друга, потом сближались, брались
за руки…
Когда она вернулась за столик, я подошел к сцене и обратился
к исполнителю:
— А можно песенку заказать?
— Да без проблем. Сто рублей.
— Из фильма «Бандитский Петербург».
— Запись поставить или спеть?
— Лучше спеть, Вы хорошо поёте, — это на самом деле было
так.
— Как объявить?
— Да… От Александра для Надежды… из Астрахани.
Я вернулся за столик.
— Сейчас будет хорошая песня, — объявил я.
— Ты так думаешь?
— Я знаю.
Доигрывала какая мелодия, а был весь в ожидании того, как
сейчас объявят песню, как она это услышит, как оценит. И как это нас
по-настоящему сблизит, наконец!
— Слушай, — привлёк я её внимание.
— Да-да.
— …для Надежды из Астрахани.
— Это я заказал, пойдём!
Она была удивлена, но, по-моему, так и не поняла толком, кто
что заказал и при чем тут она.
Зазвучала всем знакомая мелодия песни про город, которого
нет:

Ночь и тишина, данная навек,
Дождь, а может быть, падает снег.
Всё равно, бесконечно надеждой согрет,
Я вдали вижу город, которого нет…

— Это же я заказал, я! – кричал я ей в ухо. – Для тебя.
— Как ты догадался, что она мне тоже нравится? – искренне
спросила она.
— Не знаю. Просто эта песня не может не понравиться.
Я обнимал ее тонкий стан и вёл в танце. Брал её руку в свою
или обнимал обеими руками за талию. Мне хотелось, чтобы песня звучала как можно
дольше, а лучше бы вообще не кончалась. Я не видел её, я её чувствовал. И
впитывал. И был счастлив…
Кафе закрылось около двух ночи. А предстояло ещё добраться
до турбазы. Покачиваясь, мы пошли вдоль моря, шурша галькой, которая на
центральном пляже была настолько мелкой, что была похожа на песок. Может,
где-то там и был песок. Идти по дороге было бы удобней и быстрее, но не в такую
же ночь!
Временами мне приходилось её поддерживать.
— А Михалков, как он сыграл в «Жестоком романсе»! –
отчего-то разговор зашёл о кино.
— Да он самого себя и сыграл. Такой же барин по жизни, —
опасливо поддержал я разговор, боясь нарваться на спор. – Актёр он талантливый,
конечно, даже гениальный, можно сказать, — поспешил я всё уладить.
Мы медленно шли по направлению к турбазе, и цивилизованный
пляж был уже позади. Я взял ее за руку. Она была мягкой и тёплой.
Ночь была настолько тёмной, что, обернувшись к морю, можно
было увидеть лишь черную пугающую стену. Пугающую тем, что за этой стеной как
будто бы ничего и не было. И только тихий шум прибоя доказывал обратное.
— А ты мог бы искупаться прямо сейчас? — спросила она,
надеясь, видимо, на отрицательный ответ.
— Да легко.
— И плавки взял?
— А зачем?
— Я бы тоже хотела…
— В чём же дело? Искупаемся!
— У меня купальника тоже нет.
— Ночью никто не увидит, даже я.
Мы остановились. Я решительно снял обувь, шорты, трусы и
футболку и пошёл туда, где должно было быть море, но видна была лишь черная
стена.
Недолго думая, Надя тоже разделась догола, быстро и как-то
легко, не спотыкаясь, вошла в воду и присоединилась ко мне.
— О, как тут здорово…
— Вода тёплая, — подтвердил я, хотя вода меня совсем не
занимала.
Мы чуть-чуть поплавали вдоль берега, потом повернули в
сторону темноты.
— Тебя не пугает эта темнота? – спросил я, когда мы встали
на глубине по грудь, не решаясь плыть в темень. Не дожидаясь ответа, я привлёк
её к себе и обнял. Она не сопротивлялась и обхватила руками меня за шею. Я
поцеловал её в губы. Сопротивления вновь не последовало. Целовал в шею, гладил
ее спину в воде, спускался ниже, к маленькой попке.
— Ну всё, всё, хватит, — шептала она, улыбаясь, и… наслаждаясь.

Мы вышли из воды и присели на большой камень на берегу.
Вытираться было нечем. Я обнимал ее и не желал отпускать. А она прижималась и
не пыталась выскользнуть. Я хотел её.
— Нет, не здесь, не сейчас…- не соглашалась она.
— А может…
— Нет, Саш, ну мы и так уже и погуляли, и потанцевали, искупалась
с тобой, голая, — уверенно ставила она границу, которую не желала переходить.
— Мы и сейчас ещё голые, — улыбнулся я, хотя меня колотил
озноб, и он был не от холода.
Я понял, что на сегодня это всё, и когда мы одевались,
действительно мысленно согласился с ней: сегодня и так было слишком много
всего.
Когда мы подошли к корпусу, уже светало.
— Спокойно ночи, — тихо пожелал я ей.
— Пока, — отозвалась она и стала подниматься к себе.
Зайдя в домик, я вдруг обнаружил, что на мне нет моих
очков-хамелеонов. И если я не оставил их на берегу во время купания, то их уже
не найдёшь. Пришлось найти в себе силы и вернуться на наше (да, теперь уже
наше!) место, где меня дожидались очки.
До завтрака оставалось часа три или четыре. Надо немного
поспать. Мне не нужны были сегодня сладкие сны. Явь была намного слаще.

На утро в голове, конечно, шумело, но в предельно допустимых
нормах. Я чувствовал несильную головную боль, которая была вызвана не столько
алкогольным перебором, которого собственно и не было, а, скорее, недосыпанием.
Совершив традиционную пробежку до
умывальников и туалетов, я вернулся в домик и, покопавшись в барсетке,
обнаружил там открытую пачку сигарет. Да, она ведь ещё и курила вчера. Когда?
Не помню. Может, у моря, может, в кафе. Какая разница… Я взял пачку и ручкой
написал на ней: «Доброе утро», намереваясь таким образом растрогать Надю и
напомнить ей о совместно проведённой нами ночи.
Поднявшись на её этаж и подойдя к двери номера, я не решился
постучать или войти, а пачку оставил прямо у порога.
Теперь – завтрак, море и всё такое прочее.
На старом месте не было ни Бирюлькиных, ни Нади. Я был в
унынии. Так много обещала эта ночь в моём воображении, и вот наступил унылый день.
Не просто заурядный, а вообще какой-то бессмысленный. Без неё.
Ещё до обеда я решил вновь подняться к ней. Пачки сигарет не
было, дверь была открыта, и в самом номере тоже никто не подавал признаков
жизни. Или так крепко спят, или ушли, не закрыв дверь. Ладно.
Я пошёл в сторону столовой, надеясь, что где-то и как-то
наши пути всё же пересекутся. Лучше бы не пересекались.
На скамейке сидела вся четвёрка. Надя была бесстрастна и
ничем не напоминала ту девушку, с которой я провёл эту необычайную ночь. В
компании Бирюлькиных она выглядела заурядно.
— Привет! Что-то не заметил вас на море сегодня.
— А мы сегодня катались на катамаранах, — ответила Надя, как
будто я обращался лишь к ней.
«Да, видимо, по плану, сегодня катамараны, — подумал я. – А
говорила, что пойдёт своим путём».
— Я поднимался к вашему номеру, там почему-то было открыто.
— Не может быть, точно? – спросила Надя.
— Дверь была открыта, и я подумал, что кто-то из вас может
быть там, можно проверить, — сказал я на свою беду то, что видел своими
глазами.
Лена очнулась и оторвала голову от спинки скамейки:
— Ну блядь! Давайте так и будем все двери открывать:
заходите, берите, что хотите! – выругалась она.
Надя встала и пошла в сторону корпуса. Я последовал за ней.
— Тебя кто просил это говорить? – зло зашипела она. – Тебе
какое дело вообще: заперто там, не заперто?
Я опешил.
— Да я вообще не для этого сказал…
Я хотел добавить, что хотел просто вырвать её из этой
компании и обсудить то, что было ночью и то, что переживаю сейчас. Но не успел.

— Вот и не надо было ничего говорить.
Когда мы дошли до номера, дверь действительно была раскрыта.
Это ещё больше взбесило Надю, так как последней из номера выходила именно она.
— Ну всё, пока, — отрезала она возможность всего того, на
что надеялся я, и добила. – И вообще, отдыхай, как хочешь, что ты привязался?
— Привязался?! – вспылил я, но, постаравшись выглядеть как
можно более достойно, не стал грубить в ответ. — Ну ладно, как знаешь.
Сбежав по ступеням, я нырнул в свою дээспэшную лачугу.
Внутри клокотала горечь обиды, а на глаза наворачивались слёзы. Меня просто
растоптали.
Я лежал на кровати и смотрел в потолок, не зная, о чём
думать и что делать.
Минут через десять на нашей деревянной лесенке раздались
легкие и быстрые шаги. Я не сомневался, что это была она, хотя повернулся лишь
на негромкий стук по косяку двери.
— Иди сюда, — как будто приказала она, хотя было заметно,
что её на самом деле неловко.
Я нехотя встал с кровати и подошел к открытому выходу.
— Прости, я тебе нахамила, я была неправа, — быстро
проговорила она.
— Ладно, — что я мог ещё ответить?
— Я сегодня не смогу с тобой вечером встретиться, мы
собираемся…
Куда они собирались, я не услышал, да и знать не хотел. Мне
было всё равно. И только кивнул головой.
Она сбежала по ступенькам вниз так же легко, как и
поднялась. Я вернулся к себе. Настроение не улучшилось.

Следующее утро опять началось с головной боли, к которой
теперь ещё прибавились сопли и чихание. Завтрак не принёс никакого
удовольствия, а на обед я и вовсе не пошёл, предпочтя ему антигриппозные
капсулы.
Дядя Саша лежал на своей кровати и читал привезённую мной
книгу Стивена Кинга «Куджо».
— Вот, уже полкниги прочитал, а она только первого человека
загрызла, — поделился он со мной впечатлениями, подразумевая под «ней» собаку.
Мне не хотелось ни читать, ни гулять, ни, тем более,
купаться. Раздавленный и больной, я полдня пытался проспать. Иногда получалось.

Дядя Саша вышел покурить на веранду. И тут я услышал
разговор. Это был ее голос. Спокойный, ровный и добрый.
«Ну что на это раз, интересно».
— Саш, там к тебе, — позвал меня сосед.
— Я уже понял, — отозвался я и вышел на веранду.
— Привет! — сказала она, взглянув на меня мягким и добрым
взглядом.
— Привет! — ответил я устало.
— Заболел?
— Простыл немного.
— Как так? Ты отдыхать приехал или болеть.
— Ночное купание не пошло на пользу, видимо. Как и всё
остальное, — меня начинала раздражать эта прелюдия.
— Я тебе денег должна с той экскурсии, мы можем сложиться и
на «таблетке» покататься, как хотели.
— Да какие ему таблетки, — рассмеялся дядя Саша, докуривая
сигарету, — он сам на таблетках сидит.
Это рассмешило всех троих и разрядило обстановку.
— У меня другое предложение, — я начал приходить в себя. –
Может, лучше на яхте покатаемся. Что там «таблетка» – пять минут потрясёмся и
всё. А на яхте будет красиво.
— Можно и так, — согласилась Надя.
— Что стоишь, заходи, — пригласил я.
Она охотно зашла в домик и уселась на мою кровать. Я сел
рядом с дядей Сашей. Я представил их друг другу.
— Мы тут с утра объявление видели: пешеходная экскурсия по
окрестностям. Пятьдесят рублей. Не хочешь сходить?
— Хочу, — сегодня она была на удивление податлива.
— Это уже скоро, через час с небольшим. Думаю, что вещей
никаких не надо с собой. Подходи к столовой, там увидишь и объявление, и
группу, я думаю.
— Хорошо, увидимся, — ответила Надя. – Приятно было
познакомиться.
— Мне тоже, — откликнулся дядя Саша, когда она уже
упорхнула.
Он не стал комментировать её внешность или сам факт прихода.
И за это я мысленно поблагодарил его.

«Экскурсовод» оказался настоящим экзотом: обезьяноподобная
физиономия, бандана, потёртая майка, видавшие виды кроссовки и гитара на шее.
Однако ожидания собравшихся экзот явно не оправдал. Поводив по окрестностям
доселе неведомыми нам тропами, он нёс при этом полный бред. Играл и пел тоже не
лучше. Постепенно народ стал откалываться от группы и возвращаться уже
знакомыми тропами назад. Посмотрев могучий старый дуб с развесистыми ветвями, у
которого все сфотографировались, мы с Надей распрощались с дядей Сашей и пошли
обратно. Собственно, к тому времени «экскурсия», превзошедшая ожидания,
фактически закончилась.
Мы присели на стволе поваленного дерева прямо у дороги.
Отсюда была видна часть турбазы, зелёные горы и кусочек моря. Впрочем, ко всему
этому мы сидели спиной.
— Ты же не ради «таблетки» пришла? — спросил я спокойным
тоном, но с надеждой.
Она не отвечала, и я продолжал:
— Знаешь, я понимаю, у тебя своя жизнь, и, возможно, я в неё
как-то не вписываюсь. Но это всё там, дома. А здесь есть ты, есть я, есть вот
это море, вот эти горы. Если уж всё так серьёзно, давай по приезду расстанемся.
Я пойму. Но так, как ты поступаешь, это…
— А не будет ли трудно расстаться со всем тем, о чём ты
говоришь? – и спрашивала, и отвечала Надя.
— Постараюсь это пережить, — угрюмо сказал я. — Не впервой.
— Я встречаюсь сейчас с человеком… с которым собираюсь
расстаться. Когда я увидела у себя под дверью пачку сигарет с твоим «Добрым
утром», ты не поверишь, меня это так растрогало… Но потом… Я вдруг подумала:
«Надя, ты с одним никак не можешь расстаться, зачем тебе ещё какие-то другие
сложности?» И перегорела. Накричала тогда на тебя ни за что…
— На самом деле ни за что!
— Да, знаю, знаю. И сразу это поняла, и извинилась.
— Только легче как-то не стало.
— Я понимаю, Саш, правда, понимаю. Прости.
— Да ладно.
— Не ладно, я виновата. Только я правда не могу понять, надо
ли мне это всё или нет.
— А может, здесь не надо думать? Думать будем дома. А здесь
пусть всё идёт, как идёт. Для меня та ночь много значила на самом деле. А ты
так отрезала грубо. Вот, заболел даже, — улыбнулся я, шмыгнув носом. Она
улыбнулась в ответ.
— Давай сегодня вечером сходим на море, разожжем костер,
сложимся и возьмём вина, из еды что-нибудь, — неожиданно предложила она вместо
определённого ответа.
— Ну давай, — ответил я, поднимаясь с бревна и подавая ей
руку…
В этот вечер чёрной стены не было, а лунная дорожка светила
как будто именно на нас. Я с трудом, но разжёг костер (если бы не разжёг,
получил бы кило презрения), сделав углубление в камнях и накидав в него все
палки, что нашёл на берегу. Мы сидели с левой стороны от турбазы, эту сторону показал
нам сегодня дикарь-экскурсовод. Мы не купались, а просто слушали шум волн,
которыми играл легкий ветер. Она прижималась ко мне спиной, а я целовал ее
руки.
— Ты всем так делаешь? – спросила она.
— Нет, только тем, в кого влюблён, — ответил я.
— Ты замечательный… — мечтательно прошептала она…

Дядя Саша уезжал сегодня после обеда. Едва ли кого заселят в
это время. И домик должен был остаться в моём распоряжении.
С утра я подошёл к тому парню, что отправил нас в Аше, и
поинтересовался насчёт яхты. Он ответил, что пока ничего такого нет, но более
подробно обещал выяснить к обеду.
Надя, похоже, входила в свой привычный режим отдыха, и
никуда с утра не торопилась. Завтракала она часов в одиннадцать, а потом мы уже
вместе шли на море. Чтобы не сгореть в середине дня, она купила зонтик.
— Уже рядышком лежите, — ухмыльнулась проходившая мимо
Бирюлькина-старшая. Остальные нас проигнорировали.
«Ну да, вот такие перемены. И это моя победа. И над вами
тоже, между прочим», — ответил я про себя и сам себе.
Яхту нам предложили четырёхместную. Причём, уже нашли нам двоих
попутчиц. Это оказались две дамы из Астрахани, приехавшие с нами в одном
автобусе. Им было лет по тридцать пять, а капитаном оказался похотливый, но
добрый дядька лет шестидесяти.
— Вот, девушек тебе привёл, — обратился к нему парень,
протягивая большую бутылку кока-колы, купленную по дороге. – Две свободны.
— Я тоже свободна, — зачем-то вставила Надя, желая показать
свою чёртову независимость.
Конечно, мне это не понравилось. Но капитан, похоже, был, не
дурак, и всё понял. По крайней мере, липнул весь это прогулочный час только к
двум «свободным».
Прогулка на четырёхместной яхте оказалась даже лучше, чем на
большом паруснике. Капитан показывал, где и как лучше позировать для
фотографий, давал ласты, предупредив, однако, об их цене, и никуда особо не
спешил.
— Дедок какой-то похотливый, — сказал я, когда мы
возвращались обратно. – Всё к девочкам да к девочкам…
— Да брось, такой милый дедушка, — возразила Надя.
Насчёт её неуместного заявления о свободном статусе я счёл
нужным промолчать. С ней надо было поаккуратней.

Вечером на берег слеталось огромное количество чаек. Если
днём они сторонились людей, то сейчас жирные пернатые смело бродили по берегу в
поисках пищи, оставленной двуногими. Из
кафе за территорией турбазы раздавался голос Юлии Савичевой, которая пела о
своей больной и несчастной любви:

Привет, я даже не скучаю,
Привет, тебя не замечаю,
Магнит болит, да просто умираю.

Мы с Надей бродили по берегу моря, шурша галькой под нашими
ногами. Она изменилась за эти два дня. Нет, другой не стала, но не
противопоставляла себя мне, не подчёркивала мои недостатки, не раздражалась по
пустякам. Мы по-прежнему спорили, если не сходились во мнениях. Но это всё
больше походило на «милые бранятся – только тешатся».
— Сегодня дядя Саша уехал, — начал я переходить к
наболевшему.
— Да? Приятный такой мужчина. И что, никого не подселили?
Один остаёшься? Хозяином?
— Ну вроде того. Сегодня уж точно никого не подселят, —
пошутил я. – Так что заходи на чай…
— Заманчиво, — улыбнулась она.
Несколько минут мы шли молча.
— Слушай, Надь, а у нас вообще возможно что-то большее? Ну
ты понимаешь… — неожиданно сам для себя выпалил я.
Она не остановилась, но посмотрела на меня:
— Я понимаю… Но… я бы хотела, чтобы это произошло как-то
естественно, спонтанно что ли. Тебе же не нравятся планы Бирюлькиных.
— Не нравятся, — согласился я, — но здесь другое.
— Да всё будет, Саш. Когда должно это случиться, тогда и
будет.
Мы вошли на территорию базы, купив в ларьках всякие мелочи к
чаю, о котором всё-таки договорились.
Без вещей дяди Саши в домике стало просторней. Не сказать,
что их было в большом количестве, или сам он занимал много места, скорее, домик
был маленький. Мы сидели на его застеленной кровати. Чай уже был выпит, и было
видно, что Надя хочет уходить.
Ну уж нет! Пусть произойдёт спонтанно, как она и хотела. Но
я этот процесс ускорю.
Я встал и погасил тусклый свет. Закрыл дверь и вернулся к
ней. От маечки она освободилась охотно, обнажив свои маленькие, «девичьи»,
груди. Свою майку без рукавов я снял уже давно, как только вошёл в домик. Она
не проявляла инициативы, но не отстранялась, видимо, считая, что и здесь, как и
во всём остальном, мужчина должен быть первым. Мои губы покрывали поцелуями ее
руки: плечи, кисти рук, пальцы… Глаза её были прикрыты, а губы, напротив, чуть
разомкнулись. И мы целовались, долго не отрываясь друг от друга. Я осторожно
прикасался к её грудям и слегка теребил соски, пока не убедился, что это
приносит ей удовольствие. Тогда, нагнувшись, стал целовать их и щекотать
кончиком языка. Она не отпускала меня от себя, когда я гладил руками её спину,
целуя то левое, то правое плечо. Я чувствовал сильное возбуждение и опасался,
что оно вот-вот прорвётся наружу. Но оторваться от неё был не в состоянии. Рука
моя скользнула вниз и стала расстёгивать молнию на её шортиках. Она вдруг резко
отстранилась и серьёзным, слишком серьёзным в такой ситуации тоном спросила:
— У тебя презервативы есть?
— Ну если ты настаиваешь…
— Саш, ну, конечно. Это обязательно.
— Конечно, есть, — поспешил я её успокоить, встал и полез в
свою большую сумку. Зря я не приготовил всё заблаговременно, но кто же мог
предположить, что «спонтанный» процесс можно будет ускорить уже сегодня. Я
раскрыл упаковку и положил на полку рядом с кроватью.
— А ты сам не понимаешь, что это важно? – опять слишком
серьёзно и назидательно спросила она.
— Да понимаю, забыл просто, из головы выпало, — попытался
оправдаться я.
Этот перерыв несколько угасил мой пыл. Но медленно и
неуклонно я возобновлял свой натиск. А она, на какое-то время «затвердев»,
стала вновь мягкой и податливой. Ведомой.
В трусиках у неё было так влажно, что я даже удивился. С неё
как будто сошла вся эта изрядно надоевшая маска бесстрастности и
рассудительности. Наверное, именно в этот момент я почувствовал, что она
женщина, просто женщина, желающая мужчину.
Она стонала негромко, можно сказать, просто учащённо дышала.
Зато кровать скрипела так, что из соседней половинки дома стали стучать. Мы
оторвались друг от друга и перешли на мою кровать. Через несколько секунд всё
моё возбуждение вырвалось наружу, свой стон я едва подавил. Первый блин вышел
комом.
В домике стало жарко.
— Не очень удачно вышло, я так тебя хотел, да и не был давно
ни с кем, — шептал я ей в своё оправдание.
— Зачем ты? Всё хорошо, — отозвалась она, хотя её
возбуждение, такое же сильное, как и у меня, осталось при ней.
— Ну всё-таки ты другого, наверное, ожидала.
— Ничего я не ожидала, нормально всё. Душно, открой дверь, —
попросила она.
— Надо тогда хоть полотенце повесить, — сказал я и зацепил
полотенце за гвоздики, прибитые по обе
стороны дверного проёма.
В полной тишине раздались вдруг оглушительные звуки
телефонной мелодии. Это у неё.
— Да, — схватила она трубку, — привет…
И вышла из дома.
Я не слышал дальнейшего разговора. Посмотрел время на своём
телефоне: около двух часов ночи. Я бы не решился звонить в такое время. Может,
что-то серьёзное?
Она вернулась:
— Чувствует он что ли…
— Кто?
— Мужчина мой, я тебе говорила…
Интересно, что он мог такое почувствовать в два часа ночи,
подумал я. Что за идиот.
— Слушай, у него имя есть?
— Да неважно.
— Ну всё-таки, интересно знать, как зовут столь
проницательного человека, — съязвил я, но она не придала этому значения,
находясь во власти своих мыслей.
— Он татарин.
— Ну на какую букву хоть? – не унимался я.
— На «А».
— Значит, будет Алладин! — мне всё-таки удалось разрядить
обстановку и возвратить её в реальность.
— Пусть будет, — улыбнулась она. – Наверное, я что-то
неправильно всё-таки делаю, — вдруг переменилась она в настроении, став опять
серьёзной. – Я пойду, пожалуй. Не обижайся, ладно. Всё было хорошо, — ещё раз
повторила она.
— Ладно. Провожу?
— Да мне только по лестнице подняться.
Она быстро оделась.
— Пока, спокойной ночи.
— Спокойной, — я поцеловал её в щеку.
Сон, конечно же, не шёл. Всё вышло как-то скомкано, быстро и
безвкусно. Совсем не так, как я представлял и как ожидал. Звонок ещё этот…
Ворочаясь с боку на бок, я вспоминал, что она говорила мне
сегодня во время вечерней прогулки.
— Понимаешь, я вообще-то не планировала никаких романов
здесь заводить. Хотела побыть одна, подумать, что-то решить насчёт своего
будущего… И тут вот такое закрутилось… Ещё больше запуталась.
У неё было своеобразное отношение к мужчинам. Это должен
быть интеллектуал, достойный её уровня (уровня её самомнения, добавлял я мысленно).
И романтик, утончённый, как она сама, и в то же время практик-добытчик, за
которым, как за каменной стеной. Ведь недаром, мол, говорится, что женщина
ЗАмужем, а не возле него. Но, боюсь, таких не бывает. И выберет она,
несомненно, добытчика. Ну и ладно, это всё потом будет. А здесь и сейчас только
я и она, только мы.
Когда сон всё же стал накрывать меня, я услышал негромкий
звук шагов. Через пару секунд она отодвинула «занавеску» и вошла без спроса.
— Привет, — только и смог сказать я.
— Я хочу, чтобы ты поцеловал меня… там, — серьёзно заявила
она и села на мою кровать.
Я не стал ничего говорить, а начал раздевать её. И хотя она
просила поцеловать её «там», раздел я ее полностью. Проведя «там» рукой, я
почувствовал, что Надя по-прежнему была влажной и тёплой. Я уложил её она
кровать, а сам устроился на полу. Немного развернув её к себе, я развел её
ноги. Глаза уже привыкли к темноте, и моему взору предстал темный прямоугольник
вьющихся волосиков над расщелиной, раскрывающейся и превращающейся в бутон.
Я не стал зацеловывать её всю. Язык заскользил по раскрытой
щелочке, проникая внутрь, впитывая и всасывая бугорок женской плоти. Отрываясь,
я проглатывал слюну и украдкой бросал взор на Надю. Она учащённо дышала и
чуть-чуть постанывала:
— Не останавливайся… — вымолвила она, направив мою голову
себе между ног.
Я подчинился и не останавливался до тех пор, пока протяжный
сдавленный стон не вырвался из её груди. Она стонала дольше, чем я ожидал, а
после долго не могла отдышаться. Грудь её то вздымалась, то опускалась. Я сидел
рядом, прислонив щёку к её бедру, и наслаждался содеянным. Всё-таки она прежде
всего женщина…
— Удивлён? — спросила она, когда я присел рядом, не отрывая
взгляда от ее обнаженного тела.
— Не ждал, — честно ответил я, поглаживая её ножки. – Ты
удивительная девушка.
— Иди ко мне, — позвала она.
На одной кровати было тесно, но мы как-то разместились. Я не
рассчитывал на продолжение, да и она, видимо, тоже. Но как же было приятно, как
восхитительно просто лежать вместе, чувствуя сердцебиение и дыхание друг друга.

Когда сон начал одолевать нас обоих, она всё же решила уйти
к себе. Я легко отпустил её. Теперь я точно знал, что всё повторится.

Я проснулся от громких криков заселяемых туристов – то ли
негодующих, то ли восхищённых, но точно удивлённых.
— Нас поселили бочках, прикинь, мы будем жить в бочках!
— Ребята, хорош, понты колотить. У вас тут хоть вода есть, —
возражал немолодой женский голос, по-видимому, «комендантши».
Ещё не было даже семи утра. Конечно, я не выспался, и эти
возгласы меня разбудили, но настроение не испортили. Я ещё жил прошедшей ночью,
и утро показалось мне прекрасным…
Всё действительно повторилось. И блин уже был не комом. И
каждое утро было солнечным, даже если небо было затянуто облаками. Я вставал,
обегал все необходимые утренние объекты, мурлыкая про себя какую-нибудь глупую
песенку из «прилипших» ко мне прошедшим вечером, и вспоминал проведённую нами ночь.
…Она всегда ждала меня. И только после моего сдавленного
стона и вырывающегося наружу наслаждения, она начинала сотрясаться в оргазме.
Моё наслаждение передавалось ей и вызывало сладкие судороги и долгие стоны.
…Она просила говорить с ней. Это было необычно, но я
говорил, шептал ей, вглядываясь в ее глаза — иногда полуоткрытые, а иногда
смотрящие прямо в мои:
— Наденька, солнышко, милая, любимая…
И я чувствовал, что это не блажь, что ей это действительно
было надо. И чем чаще шептал, тем сильнее она возбуждалась и, уже готовая к
оргазму, сдерживала его, дожидаясь меня.
Обычно у мужчин и женщин всё происходит наоборот. Но мы были
необычной парой.

— У меня брат
двоюродный здесь отдыхает здесь недалеко, в Лермонтово. Мы можем съездить, если
хочешь, — предложила она ещё тогда, давно, в прошлой жизни, до нашей первой
ночи.
Я согласился, хотя не очень любил все эти семейные встречи с
незнакомыми мне людьми, с которыми приходится находить общие темы.
— Они только поженились. Хотя встречались до этого лет семь.
Он тебе понравится, — почему-то была уверена она.
В день отъезда, а ехать надо было после обеда, Надя,
остановившись у места, где наши пути обычно расходились, вдруг заявила:
— Знаешь, я тут подумала, может, я одна лучше съезжу? Мы там можем поругаться, а это будет
некрасиво.
Я почувствовал себя лягушкой, раздавленной колёсами
автомобиля.
— Почему мы должны поругаться?
— Ну мы всегда о чём-то спорим, ругаемся, не знаю, почему…
— Я что, неадекватный?
— Да нет, ты хороший, но так будет лучше, я думаю.
— Ну раз ты так считаешь…, — не попрощавшись, я поднялся по
ступенькам домика и завалился на кровать.
Зачем она издевается? Я ведь и сам не горел желанием туда
ехать. Но она сама пригласила. Теперь, получается, она меня стыдится и
опасается, что между нами там произойдёт что-то не то.
Соседа ко мне так и не подселили, и думать о плохом приходилось
в одиночестве. Это не так приятно, как думать в одиночестве о хорошем.
Явление Христа народу вновь не заставило себя ждать.
— Собирайся, — скомандовала она, войдя ко мне. – Через
десять минут выходим.
И я даже не стал выяснять причины этой метаморфозы.

На трясущемся «Пазике» мы добрались до Лермонтова. На
местном рынке купили две полуторалитровых бутылки красного полусладкого и
краснодарский арбуз.
Пансионат «Лазурный берег» найти было не трудно. Он
располагался прямо возле трассы, а окна номеров выходили на море. Поднявшись в
один из них, мы встретились с теми, к кому приехали.
Как же отличалось её отношение к брату и ко мне! Сплошные
восторги и восхищение! Глупо было ревновать, но было обидно. И мне показалось,
что его жена чувствовала что-то похожее. Сергей был крупного телосложения
парень лет двадцати восьми. На мощном плече красовался татуированный дракон,
приведший Надю в дикий восторг. В общении же он оказался очень простым и
открытым, полной противоположностью скрытной и «замаскированной» сестры. Его
жена Света и вовсе не страдала всеми теми качествами, которые разделяли нас с
Надей. И скорее, находилась в подчинённом положении в этой паре, радуясь тому,
что есть у неё в жизни на данный момент. Они не спорили и не ругались. Казалось,
у них в отношениях полная идиллия. Но поскольку знали они друг друга уже не
первый год, никаких «соплей» и сюсюканий между ними тоже не было.
Мы сходили на пляж, где выпили первую бутылку. На
Лермонтовском пляже был песок, но это мне и не понравилось. Вода была мутная, а
на берегу песок прилипал к ногам и телу. Чем-то всё это напоминало Астрахань.
Чуть-чуть. Впрочем, купался почему-то только я. Надя даже не раздевалась и…
после каждого выпитого стакана заметно веселела. Ну и ладно…
Когда солнце начало клониться к закату, мы вернулись к ним в
номер, выставили столик на веранду и стали продолжать дружеское распитием.
Половина несладкого арбуза была съедена ещё на пляже, половину мы принесли с
собой. Молодожёны достали из номера своё вино, которое полилось рекой.
Смех Нади становился всё громче, реакции всё более бурными,
а речь всё менее связной. То и дело она уже не произносила, а выкрикивала:
— Мы с тобой Карташовы! Это такая фамилия! А теперь нас ещё
больше стало, — она имела в виду Свету.
Я вдруг заметил пожилую пару, с которой ездил в прошлом году
в Кабардинку, и вспомнил, что сюда организовывал тур профсоюз работников
образования. Но я почему-то от него отказался. Я помахал им рукой и
поздоровался:
— А Валера тоже здесь? – спросил я, имея в виду учителя
физики, с которым отдыхали в Кабардинке.
— Да, где-то здесь, у него на другой стороне номер, —
сказали мне в ответ.
Мне было приятно с ними встретиться. И я уже было хотел
поделиться этой новостью с Надей, но её вид остановил меня. Она становилась всё
пьянее и пьянее. И сейчас любая брошенная мной фраза могла её взбесить, или
вызвать смех, или ещё какую-то неуместную реакцию. Я перестал интересоваться
разговором, который становился всё более сумбурным. О том, что Карташовы –
самые крутые на свете и теперь их будет много, я услышал ещё несколько десятков
раз.
Внизу под окнами располагался, как мне сказали, ночной клуб.
Он имел вид большой палатки, сшитой из разного цвета лоскутов, и музыка там не
смолкала практически до утра.
«Вот и первый недостаток вашего «Лазурного берега» со всеми
удобствами», — подумал я, пока Надя над чем-то ухахатывалась.
«И трасса прямо рядом. Тоже не очень удачно. Может, и
правильно я сделал, что выбрал турбазу «Приморская». Там было тихо, журчал
ручей, солнечные лучи почти не проникали сквозь кроны деревьев, и никаких
выхлопных газов», — продолжал я размышлять. А компания обладателей самой лучшей
фамилии на свете решила сходить в этот самый клуб, и уже стала собираться.
— Ну что, классный у меня брат? – спросила меня Надя, едва
держась на ногах.
— Да, очень приятный в общении, — вяло ответил я. Мне
надоела одна и та же тема.
Она окинула меня своим фирменным презрительным взглядом,
видимо, ожидая прямого ответа, что он «классный».
В ночном клубе, который только-только начал заполняться
людьми, гремела ненавистная мне клубная музыка. Идти мне туда совсем не
хотелось. Да и денег оставалось совсем немного. Зная же отношение Нади к
денежному вопросу (за всё должен платить мужчина, даже если у женщины их больше),
это не прибавляло мне хорошего настроения. Как и её плачевное состояние.
Мы немного потанцевали. Шатающаяся Надя с искренним
недоумением смотрела на меня танцующего, а потом сказала:
— Ты же умеешь
танцевать, я же знаю. Чего ты?
«А чего я? Это я валяю дурака? Может быть, это ты перепила,
милая? И зачем, спрашивается, я сюда только поехал, на твои пьяные выходки
смотреть?» — пронеслось у меня в голове.
Однако настоящие выходки были впереди. Пиво в клубе Наде
явно пошло не впрок. Пару раз они со Светой выходили, и я уже догадывался, куда
и зачем. В конце концов, Сергей заявил, что Наде плохо, и предложил пойти к ним
в номер и остаться там до утра. Но еле живая Надя решительно этому
воспротивилась и заявила, что мы с ней поедем к себе. Лично меня это очень
устраивало.
Но до этого она захотела погулять. Пока мы шли до стоянки
такси, Надя несколько раз останавливалась, переводила дыхание, а скорее,
сдерживала рвотный приступ. Сказать, что всё мне не нравилось, значило ничего
не сказать. Веселье, блин! Такая фамилия!
Чуть отвлёкшись от происходящего, я вдруг увидел Надю,
сидящую посреди федеральной трассы. Она сидела в позе куклы с широко
расставленными ногами:
— Я здесь останусь, никуда не пойду!
По счастью, приезжающих машин не было, и аварийную ситуацию
мы не создали, но зрелище было не для слабонервных. Вдвоём с Сергеем мы
оторвали её от асфальта и теперь уже буквально понесли дальше. Она нашла в себе
силы сесть на заднее сиденье такси. Я сел рядом, чтобы следить за её
состоянием. Сергей дал мне пятьсот рублей и дружески попрощался.
— Я присмотрю за ней, не волнуйтесь, — уверил я их.
Расстояние между Лермонтовым и Новомихайловским было
небольшим, но дорога петляла то вправо, то влево, и я опасался, что её укачает
и стошнит. Её действительно укачало, но не стошнило. Вместо этого она уснула у меня
на плече. Я успокоился.
Узнав, что надо проехать до турбазы, таксист заявил, что это
будет на сто рублей дороже. Но выбора не было. Идти с ней от поселка до базы
было нереально. Мы доехали до ворот, я расплатился и стал будить спящую
авантюристку. Надя очнулась.
— Надь, приехали, — надо выходить, — как можно спокойней
сказал я.
Она ничего не ответила, но вышла.
Шли мы долго, с остановками и передышками.
— Дыши глубже – помогает, немного осталось.
Говорить она уже не могла, лишь утвердительно или
отрицательно качала головой, или не реагировала никак.
Дойдя до места нашего расставания, я решил сводить её в
туалет. Тот, общий, что находился на территории. Там же можно было умыться
холодной водой. Ждал я её долго, но она всё же вышла живая.
— Не хочешь у меня остаться?
В ответ — отрицательное качание головой.
— Я помогу подняться, держись за руку.
Я довёл её до номера и без лишних церемоний распрощался.
«Ну и денёк! – подумал я, спускаясь вниз по ступеням. –
Надежда открывает свои новые стороны».

После завтрака прошло уже часа полтора или два, а я всё не
решался подняться к ней наверх. У меня было такое чувство, что это я напился и
нафестивалил вчера, а не она. И вполне могло оказаться, что виноватым именно я
и окажусь. Такая у неё была натура.
Она вышла не сразу, как я постучал в её пластиковую дверь.
Вид у неё был неважный, но и не сказать, что ужасный. Скорее, она выглядела
просто невыспавшейся, нежели с бодуна.
— Привет! Как ты? – спросил я. Других вопросов у меня для
неё не нашлось.
— Ну а как ты думаешь? – негромко и болезненно ответила она.

— Думаю, бывало и лучше, — улыбнулся я.
— Ничего не помню с какого-то момента. Как так случилось?
— Перебрала малость. Хотя вроде все наравне пили. На
радостях, наверное. «Карташовы – это такая фамилия» и всё такое…
— Это я говорила?
— Ну не я же.
— Блин… Что теперь обо мне подумают…
— Подумают, что тебя развезло от радости. Такое бывает.
Она уныло смотрела вниз, туда, где журчал ручей. Уныние это
было чисто физиологическим. Думаю, её волновало, что образ размеренной,
уравновешенной и всегда правой и правильной Нади как-то в одночасье рассыпался.
Для меня же она опять становилась не богиней, а женщиной, человеком со всеми
присущими ему слабостями.
— Ты-то как допустил всё это? – теперь уже она улыбнулась.
— Ты была такая счастливая… — «оправдался» я. – Я тебя жду
внизу через пятнадцать минут. Тебе взбодриться надо.
Надя «взбодрилась» довольно быстро. И уже к вечеру этого дня
вновь и вновь просила меня «разговаривать» с ней…

День отъезда принёс новые неприятности. К Наде пришли «красные
дни», и «настроение её ухудшилось». Я занимал слишком много места на пляжной
подстилке и поэтому был «эгоистом», у меня практически не осталось денег, и это
тоже её раздражало. В автобусе мы, как и сюда, ехали на разных местах. Лишь
иногда она оборачивалась в мою сторону и просила передать воды. До Дивного мы
практически не общались или общались сквозь зубы. Но то ли первый приступ
месячных прошёл, то ли Надя элементарно выспалась в автобусе, чего мне никогда
не удаётся, но сменила своё раздражение и как будто бы вспомнила, что нас
связывает не только салон автобуса.
— Чаю хочешь? – спросила она, подходя к тёткам с термосами, обустроившимся
на остановке.
— Да можно, — ответил я. Если бы она была мужчиной, я бы
добавил: «Угощаешь?» Но это тоже могло вызывать у неё раздражение.
Выпив чай и выбросив пластиковый стаканчик в урну на
остановке, я подошел в Наде и обнял её сзади. Она расслабилась и прижалась ко
мне спиной.
— Что ты такой бука был всю дорогу?
— Я думал, это ты… Давай не будем, — сказал, я крепче
прижимая её к себе.
— Давай…
— Так что, приедем и будем жить каждый по-своему? – спросил я.

— Не знаю. А ты что предлагаешь?
— Ну давай хотя бы попробуем.
— Давай, — мне показалось, что она ждала этих слов.
Весь оставшийся путь я думал о том, что это было: просто сентиментальное
путешествие или у нас есть общее будущее? Мы ведь можем хотя бы попробовать,
размышлял я. Ну и пусть там у неё кто-то есть, она же сама говорила, что хочет
расстаться. Ну и ладно, что мы совсем не похожи, зато… я люблю её.
В Астрахань мы прибыли около шести утра. Практически все вышедшие
из автобуса пассажиры, вызвав такси, быстро разъехались, включая Надю, с которой
мы попрощались быстро и… как-то формально.
Я вышел на остановку, дождался одну из первых маршруток и на
последние шесть рублей доехал до дома.

Мы действительно попробовали. Причём пробовать стали в
первый же день приезда – настолько сильно нас тянуло друг к другу. Но то, что
казалось несущественным и вполне преодолимым там, здесь становилось проблемой.
Она мечтала изменить меня по своему усмотрению, а я не то чтобы не хотел, но просто
не мог стать таким, как она того желала. Ей нравилось всё блестящее, яркое, гламурное,
мне – что-то весомое, содержательное, полезное. Ей хотелось порхать по воздуху,
мне – сжимать в своих объятиях. Она ждала романтичного прагматика, готового ради
неё на безумства и в то же время покупающего дорогие сапоги. И вот, я оказался
не её мужчина…

Говорят, не следует возвращаться в те места, где был
счастлив. В Новомихайловский я больше не ездил.

Астрахань, 2017 г.

Краткий пересказ:
Книга начинается с обрывка разговора:
главный герой, пастор Йорик, говорит о
каком-то предмете, что во Франции это
устроено лучше. На вопрос, бывал ли он
во Франции, Йорик в тот же день решает
поехать туда. Он собирает свои вещи, и
через некоторое время уже обедает во
французском трактире, и он уже находится
под властью закона, по которому в случае
его смерти всё его имущество, имущество
«туриста», перешло бы французскому
королю. Йорик рассуждает о щедрости и
радости подаяния, однако вошедшему
монаху Францисканского ордена, смиренному
и скромному человеку, он не подаёт,
вместо того читая ему лекцию о том, что
лучше добиваться своим трудом пропитания,
чем ходить и выпрашивать крохи у людей,
едва сводящих концы с концами, но живущих
своим трудом. Едва монах выходит,
смущённый, как Йорик и сам начинает
винить себя в резкости и чтении нотаций.
Он выходит из дома, видит, что тот же
самый монах беседует с одной дамой во
дворе и, чтобы избежать ещё одной встречи
с тем, садится в стоящие неподалёку
дезоближан, одноместную карету, где
пишет предисловие. В предисловии он
выводит, что странствуют люди либо из-за
немощей тела или души или по необходимости.
Соответственно, он выводит и типы
путешественников – пытливые
путешественники, тщеславные, несчастливые,
простодушные и проч., себя же он называет
чувствительным путешественником. Те
же, кто отправляется в другие страны,
чтобы нажить опыта и знаний – глуп, т.к.
знания во всём мире едины, и получить
их можно не выезжая за границу, – и
особенно хорошо это возможно в Англии.
Предисловие прерывают два англичанина,
обращающиеся к Йорику, и тот покидает
карету. Йорик беседует с мсье Дессеном,
владельцем гостиницы, они обмениваются
любезностями. Они идут к сараю, чтобы
выбрать другие кареты – дезоближан
разонравился Йорику, да и он ненадёжно
выглядит. По дороге Йорик замечает, что
как только он стал готовитсья отдать
свои деньги за карету Дессену, как стал
чувствовать антипатию к этому человеку
– и в этом особенность людей. У сарая
они встречают даму, которой Йорик подаёт
руку, но Десен не может найти ключ от
сарая и идёт в дом. За краткий промежуток
времени до возвращения Дессена Йорик
уже представляет себе историю этой дамы
– она наверняка вдовица уже некоторое
время, замечает её приятную внешность,
чувствует смущение и, наконец, пытается
завязать разговор, но дама его прерывает
острым замечанием, и вновь они стоят, а
Йорик наслаждается тем, что держит её
руку в своей. К паре подходит
монах-францисканец, и Йорик, считая, что
обидел того, дарит ему извинения за
грубость и свою черепаховую табакерку,
получая взамен роговую монаха, а также
множество благодарностей. Они расстаются,
но эту табакерку Йорик всегда теперь
возит с собой, а недавно он побывал на
могиле этого монаха, где он разрыдался.
Монах скрывается, дама отходит в сторону.
Йорик решает пригласить её в свою карету,
но внутри него происходит диалог между
Скупостью (дескать, придётся нанять
дополнительную лошадь к карете), Трусостью
(а неизвестно, кто эта дама?), Лицемерием
(что же потом скажут о почтенном пасторе?)
и др., которые убеждают его, что не стоит
приглашать её. Но дама отходит в сторону,
видимо, советуясь со своими вторыми
«я», и лишь пробегающий мимо французский
офицер вежливо вызнаёт, откуда она, куда
направляется, и скрывается. Дессен
появляется и вводит в сарай Йорика и
даму, они садятся в карету «визави», в
которой попутчики сидят друг напротив
друга. Йорик объясняет даме, что
признаваться в любви в первые же часы
знакомства пошло, что даже произносить
это слово в таких условиях некрасиво,
следует лишь подавать тайные знаки.
Дама замечает, что в таком случае Йорик
всё это время признавался ей в любви.
Йорик делает ей предложение поехать в
карете, а дама отвечает, что ожидала
этого, однако за ней приехал брат. Они
расходятся в разные стороны, и Йорик
замечает, что с момента его пребывания
прошло совсем мало времени – а он уже
столько перечувствовал и столько сказал.
Он говорит, что бесконечно много может
написать тот, кто следит за своим сердцем
и тем, как в нём отражаются внешние
события, кто ищет в мире повода, чтобы
всколыхнуть свою чувствительность.
Другое дело – путешественники, которые
едут с плохим настроением или скупостью
и пишут свои мемуары не о проделанном
пути и встреченном, а о своей постоянной
грусти, окрашивая её тонами всё видимое.
Мсье Дессен рекомендует Йорику слугу,
Ла Флёра, молодого человека, который по
душе своим открытым и весёлым нравом
пастору, хотя он и обладает лишь талантом,
отслужив в армии, бить в барабан и играть
на флейте. Однако прельщённый слухом о
щедрости англичан – хотя Йорик очень
небогат – он рад служить «туристу». В
Йорике снова происходит внутренняя
беседа Мудрости и Слабости его; Мудрость
упрекает последнюю в выборе такого
малоквалифицированного слуги, но Йорик
забывает об этом. В отдельной главе
(несколько глав подряд называются
«Монтрей», по месту нахождения героя,
никуда не двинающегося) Йорик описывает
нрав и жизнерадостную философию Ла
Флёра, его глаза, простую любящую душу.
Дессен говорит Ла Флёру, что тот
пользовалась большой популярностью у
местных девиц, и Йорик замечает про
себя, что он становится отчаянно щедр
и добр в моменты, когда горит в его сердце
любовь то к одной, то к другой даме, а в
«междуцартвие» он становится весьма
скупым. Следует Отрывок – в котором
говорится о том, как после постановки
«Андромеды» Еврипида в городе Абдера,
славившемся пороками и распутством,
все начали говорить красивыми фразами
из драмы и в результате нравы в городе
возвысились, начался золотой век в
Абдере. Перед отъездом из Монтрея Йорик
выходит с малым количеством монет и
раздаёт милостыню нищим, которых больше,
чем монет – он подаёт нищему, уступившего
место дамам, подаёт карлику, угощающему
всех табаком, однорукому солдату,
травмированной даме, нищему, обратившегося
к Йорику «My Lord».
Но не заметив в стороне одного нищего,
не просящего милостыни, а скромно
стоящего неподалёку, Йорик, раздав всю
мелочь, вдруг подаёт большие – для его
скромных средств — деньги скромняге.
Йорик и Ла Флёр едут в Париж, но по дороге
лошадь Ла Флёра, на которой он едет
верхом, натыкается на труп осла, пугается,
а после вырывается и бежит прочь (при
этом Ла Флёр каждый раз ругается, а Йорик
замечает, что у французов есть три
степени выражения неприятности тремя
ругательствами, самое страшное из
которых Йорик стесняется назвать). Ла
Флёр едет в карете со своим господином,
и вскоре в соседнем селении они встречаются
с паломником, который сожалеет о своём
издохшем осле, с которым он всё это время
делил свой хлеб и которого он очень
любил. Расстроенный Йорик желает ехать
медленно, однако кучер не слышит его и
несётся во весь дух, и когда пастор уже
желает нестись, чтобы расплескать
ярость, кучер останавливается – карета
у подножия горы. Почтовая карета графа
де Л*** и его сестры, которая была той
дамой у сарая с каретами, проезжает
мимо, и скоро Йорик получает через
посыльного предложение заехать в
Брюссель, к даме, дабы продолжить
знакомство, а также письмо для мадам
Р***. Йорик принимает решение – во имя
верности своей любимой, оставленной в
Англии – не ехать в Брюссель, кроме как
в сопровождении своей Элизы. Ла Флёр,
оказавшись принятым у мадам де Л***,
заявляет, дабы не уронить честь господина,
что забыл ответное письмо к ней от своего
господина, и спешит домой. Йорик не может
начать письмо, и тогда Ла Флёр достаёт
любовное письмо от одного капрала к
жене барабанщика, и незначительно
изменив его – по случаю — Йорик пишет
послание.

Приехав в Париж,
герой посещает цирюльника, беседа
с которым наводит его на мысли
об отличительных признаках национальных
характеров: французы всегда для сравнения
используют гигантские величины и
гиперболы. Выйдя от цирюльника,
он заходит в лавочку, чтобы узнать
дорогу к Комической Опере, и знакомится
с очаровательной гризеткой,
но, почувствовав, что её красота
произвела на него слишком сильное
впечатление, поспешно уходит. В
театре, глядя на стоящих в партере
людей, Йорик размышляет о том, почему
во Франции так много карликов.
Из разговора с пожилым офицером,
сидящим в этой же ложе, он узнает
о некоторых французских обычаях,
которые его несколько шокируют. Выйдя
из театра, в книжной лавке он случайно
знакомится с молодой девушкой, она
оказывается горничной мадам Р***, к которой
он собирался с визитом, чтобы
передать письмо.

Вернувшись
в гостиницу, герой узнает, что
им интересуется полиция. Во Францию
он приехал без паспорта, а, поскольку
Англия и Франция находились в это
время в состоянии войны, такой документ
был необходим. Хозяин гостиницы
предупреждает Йорика, что его ожидает
Бастилия. Мысль о Бастилии навевает
ему воспоминания о скворце, некогда
выпущенном им из клетки. Нарисовав
себе мрачную картину заточения, Йорик
решает просить покровительства герцога
де Шуазедя, для чего отправляется
в Версаль. У ворот дома герцога Ла
Флёр, а следом Йорик встречают старого
офицера, имеющего высокую награду (орден
св. Людовика), но занимающегося продажей
пирожков. Как поясняет Йорик, вскоре
король прослышал об офицере и назначил
ему пенсию. В дополнение к этой истории
герой решает рассказать другую историю
– об английском дворянине, который,
обнищав, сдал на хранение свою шпагу,
символ знатности, а сам отправился с
семьёй в другие края, где он нажил
состояние торговлей, что считалось
позорящим честь дворянина (для этого и
была сдана шпага). Вернувшись, дворянин
увидел на шпаге образовавшуюся за это
время ржавчину, и заявил, уронив слезу,
что найдёт другой способ её уничтожить,
и ушёл.

Не дождавшись
приема у герцога, он идет к графу
Б***, о котором ему рассказали в книжной
лавке как о большом поклоннике
Шекспира. После недолгой беседы,
проникшись симпатией к герою
и несказанно пораженный его именем,
граф сам едет к герцогу и через
два часа возвращается с паспортом.
Продолжая разговор, граф спрашивает
Йорика, что он думает о французах. В
пространном монологе герой высоко
отзывается о представителях этой
нации, но тем не менее утверждает,
что если бы англичане приобрели даже
лучшие черты французского характера,
то утратили бы свою самобытность,
которая возникла из островного
положения страны. Ведь в процессе
постоянного общения и столкновения как
бы стираются индивидуальные черты, и
таковы – «слишком вежливы» — французы.
Беседа завершается приглашением графа
пообедать у него перед отъездом
в Италию.

У дверей своей
комнаты в гостинице Йорик застает
хорошенькую горничную мадам Р***. Хозяйка
прислала её узнать, не уехал
ли он из Парижа, а если уехал,
то не оставил ли письма для нее.
Девушка заходит в комнату и ведет
себя так мило и непосредственно, что
героя начинает одолевать искушение.
Но ему удается преодолеть его, и,
провожая девушку до ворот гостиницы,
он скромно целует её в щеку. На улице
внимание Йорика привлек странный
человек, просящий милостыню. При этом
он протягивал шляпу лишь тогда, когда
мимо проходила женщина, и не обращался
за подаянием к мужчинам. Вернувшись
к себе, герой надолго задумывается
над двумя вопросами: почему ни одна
женщина не отказывает просящему
и что за трогательную историю
о себе он рассказывает каждой
на ухо. Но размышлять над этим
помешал хозяин гостиницы, предложивший
ему съехать, так как он в течение
двух часов принимал у себя женщину. В
результате выясняется, что хозяин просто
хочет навязать ему услуги знакомых
лавочниц, у которых отбирает часть
своих денег за проданный в его
гостинице товар. Конфликт с хозяином
улажен при посредничестве Ла Флера.
Йорик возвращается к загадке
необычайного попрошайки; его волнует
тот же вопрос: какими словами можно
тронуть сердце любой женщины.

Ла Флер на данные
ему хозяином четыре луидора покупает
новый костюм и просит отпустить его
на все воскресенье, «чтобы поухаживать
за своей возлюбленной». Йорик удивлен,
что слуга за такой короткий срок
успел обзавестись в Париже пассией.
Оказалось, что Ла Флер познакомился
с горничной графа Б***, пока хозяин
занимался своим паспортом. Это опять
повод для размышлений о национальном
французском характере. «Счастливый
народ может танцевать, петь и веселиться,
скинув бремя горестей, которое так
угнетает дух других наций».

Йорику случайно
попадается лист бумаги с текстом
на старофранцузском языке времен
Рабле и, возможно, написанный его
рукой. Йорик целый день разбирает
трудночитаемый текст и переводит
его на английский язык. В нем
рассказывается о некоем нотариусе,
который, поссорившись с женой, пошел
гулять на Новый мост, где ветром
у него сдуло шляпу. Когда он, жалуясь
на свою судьбу, шел по темному
переулку, то услышал, как чей-то голос
позвал девушку и велел ей бежать
за ближайшим нотариусом. Войдя в этот
дом, он увидел старого дворянина,
который сказал, что он беден и не может
заплатить за работу, но платой
станет само завещание — в нем
будет описана вся история его жизни.
Это такая необыкновенная история, что
с ней должно ознакомиться все
человечество, и издание её принесет
нотариусу большие доходы. У Йорика
был только один лист, и он не мог
узнать, что же следует дальше. Когда
вернулся Ла Флер, выяснилось, что
всего было три листа, но в два
из них слуга завернул букет, который
преподнес горничной. Хозяин посылает
его в дом графа Б***, но так случилось,
что девушка подарила букет одному
из лакеев, лакей — молоденькой
швее, а швея — скрипачу. И хозяин,
и слуга расстроены. Один — потерей
рукописи, другой — легкомыслием
возлюбленной.

Йорик вечером
прогуливается по улицам, полагая,
что из человека, боящегося темных
переулков, «никогда не получится
хорошего чувствительного путешественника».
По дороге в гостиницу он видит
двух дам, стоящих в ожидании кареты.
Тихий голос в изящных выражениях
обращался к ним с просьбой подать
двенадцать су. Йорика удивило, что
нищий назначает размер милостыни, равно
как и требуемая сумма: подавали обычно
одно-два су. Женщины отказываются,
говоря, что у них нет с собой денег,
а когда старшая дама соглашается
посмотреть, не завалялось ли у нее
случайно одно су, нищий настаивает
на прежней сумме, рассыпая одновременно
комплименты дамам. Кончается это тем,
что обе вынимают по двенадцать
су и нищий удаляется. Йорик идет
вслед за ним: он узнал того самого
человека, загадку которого он безуспешно
пытался разрешить. Теперь он знает
ответ: кошельки женщин развязывала
удачно поданная лесть.

Раскрыв секрет,
Йорик умело им пользуется. Граф Б***
оказывает ему еще одну услугу, познакомив
с несколькими знатными особами,
которые в свою очередь представили
его своим знакомым. С каждым из них
Йорику удавалось найти общий язык, так
как говорил он о том, что занимало
их, стараясь вовремя ввернуть
подходящий случаю комплимент. «Три
недели я разделял мнение каждого,
с кем встречался», — говорит Йорик
и в конце концов начинает стыдиться
своего поведения, понимая, что оно
унизительно. Он велит Ла Флеру
заказывать лошадей, чтобы ехать в Италию.
Проезжая через Бурбонне, «прелестнейшую
часть Франции», он любуется сбором
винограда, Это зрелище вызывает у него
восторженные чувства. Но одновременно
он вспоминает печальную историю,
рассказанную ему другом мистером Шенди,
который два года назад познакомился
в этих краях с помешанной девушкой
Марией и её семьей. Йорик решает
навестить родителей Марии, чтобы
расспросить о ней. Оказалось, что
отец Марии умер месяц назад, и девушка
очень тоскует о нем. Ее мать,
рассказывая об этом, вызывает слезы
даже на глазах неунывающего Ла Флера.
Недалеко от Мулена Йорик встречает
бедную девушку. Отослав кучера и Ла флера
в Мулен, он присаживается рядом
с ней и старается, как может, утешить
больную, попеременно утирая своим
платком слезы то ей, то себе.
Йорик спрашивает, помнит ли она его
друга Шенди, и та вспоминает, как
её козлик утащил его носовой платок,
который она теперь всегда носит с собой,
чтобы вернуть при встрече. Девушка
рассказывает, что совершила паломничество
в Рим, пройдя в одиночку и без
денег Аппенины, Ломбардию и Савойю.
Йорик говорит ей, что, если бы она
жила в Англии, он бы приютил её
и заботился о ней. Его мокрый
от слез платок Мария стирает в ручье
и прячет у себя на груди. Они
вместе идут в Мулен и прощаются
там. Продолжая свой путь по провинции
Бурбонне, герой размышляет о «милой
чувствительности», благодаря которой
он «чувствует благородные радости
и благородные тревоги за пределами
своей личности».

Из-за того что при
подъеме на гору Тарар коренник упряжки
потерял две подковы, карета была вынуждена
остановиться. Йорик видит небольшую
ферму. Семья, состоящая из старого
фермера, его жены, детей и внуков, сидела
за ужином. Йорика сердечно пригласили
присоединиться к трапезе. Он чувствовал
себя как дома и долго вспоминал потом
вкус пшеничного каравая и молодого
вина. Но еще больше по душе ему
пришлась «благодарственная молитва» —
каждый день после ужина старик призывал
свое семейство к танцам и веселью,
полагая, что «радостная и довольная
душа есть лучший вид благодарности,
который может принести небу неграмотный
крестьянин».

Миновав гору Тарар,
дорога спускается к Лиону. Это трудный
участок пути с крутыми поворотами,
скалами и водопадами, низвергающими
с вершины огромные камни. Путешественники
два часа наблюдали, как крестьяне убирали
каменную глыбу между Сен-Мишелем
и Моданой. Из-за непредвиденной
задержки и непогоды Йорику пришлось
остановиться на маленьком постоялом
дворе. Вскоре подъехала еще одна коляска,
в которой путешествовала дама со своей
горничной. Спальня, однако, здесь была
только одна, но наличие трех кроватей
давало возможность разместиться всем.
Тем не менее оба чувствуют неудобство,
и только поужинав и выпив
бургундского, решаются заговорить
о том, как лучше выйти из этого
положения. В результате двухчасовых
дебатов составляется некий договор,
по которому Йорик обязуется спать
одетым и не произнести за всю
ночь ни одного слова. К несчастью,
последнее условие было нарушено, и текст
романа (смерть автора помешала закончить
произведение) завершается пикантной
ситуацией, когда Йорик, желая успокоить
даму, протягивает к ней руку, но случайно
хватает неожиданно подошедшую горничную.

Книга обрывается.

Кризис первого
периода сентиментализма завершается
переходом этого течения на новый уровень,
в котором чувства лирического героя
уже не просто воспринимаются, а
рассматриваются под некоторым углом,
с иронией, когда среди литературных
инструментов сентименталистов появляется
занимательная игра с формой и композицией
произведения. Выдающимся автором этого
направления был Лоренс Стерн (1713-1768),
работавший долгое время викарием
(священнослужителем), после сотрудничавший
в газете, прославившийся двумя своими
романами – «Жизнь и мнения Тристрама
Шенди» и «Сентиментальное путешествие»,
пропутешествовавший по Европе и, наконец,
благополучно погибший от туберкулёза.
Книги эти, особенно последняя, стали
основами для множества подражаний –
существовавший уже типа романа-путешествия,
путевых записок полностью преображается,
и главный герой «Сентиментально
путешествия», пастор Йорик (который
появляется в виде эпизодического
персонажа ещё в более ранних «Жизни и
мнениях») отражает в своих записках не
увиденные им достопримечательности, а
маленькие происшествия, встречи, которые
вызывают в нём бурю мыслей, чувств,
являются решающими в его судьбе. Йорик
постоянно занимается самоанализом,
отмечая свою чувствительность и
восприятие малейших движений и свою
реакцию на них; но порой Йорик просто
не желает продолжать анализ, прерывая
себя. Само повествование нелинейно,
автор то перемещается вперёд во времени,
дабы рассказать о том, что слуга, только
что принятый им на работу, в будущем ни
разу не разочаровывал его, то о том, как
через годы он пришёл и пролил слёзы на
могиле монаха, ещё стоящего, живого и
здорового, по основному повествовании
рядом с главным героем. В произведении
отражает именно процесс мышления –
автор перескакивает с одного на другое,
его мысли резко прерываются речью
какого-нибудь персонажа, путевые заметки
вдруг прерываются внешними отрывками
(например, говоря о своём великодушии
во время влюблённости, Стерн вставляет
отрывок о том, как красивые фразы об
Эроте из постановки Еврипида изменили
характер жителей славившегося своими
пороками города Абдера), а рассказ об
офицере, продающем пирожки, гордящегося
своими заслугами перед отечеством и
орденом, прерывается другим грустным
рассказом о дворянине, решившем, что он
опозорил честь дворянина, отправившись
торговать.

Повествование от
первого лица позволяет Стерну отобразить
досконально анализ чувств и переживаний
главного героя – чувствительного с
нотками скепсиса пастора Йорика, отразить
и его внутреннюю борьбу с самим собой
(эпизод «Искушение», которым гордится
Йорик, т.к. он не соблазнил прелестную
горничную, хотя имел на то все возможности,
да и она давала недвусмысленные намёки
на благоволение ему), и разговор его с
самим собой при принятии решений
(«Мудрость» упрекающая «Слабость» за
принятие на службу Ла Флёра), и перемену
в желании и чувствах (прочитав нотации
монаху-францисканцу, Йорик боится, что
тот наговорит на него одной даме, и
приносит монаху извинения; решив не
давать первоначально монаху ни монетки,
он дарит тому (в порядке обмена подарками)
свою дорогую табакерку) и проч.

«Сентиментальное
путешествие» стало кульминацией в
развитии английского сентиментализма,
а Йорика можно назвать провозвестником
героя нового типа, который будет
разработан позднее в реалистической
прозе XIX столетия.

11. Прево. «Манон
Леско».

Краткий
подробный пересказ, ибо вряд ли кто-то
еще кроме меня прочтет эту увлекательное
повествование о Маноне-Даноне, любовнике
ее деБиле и самом наивном кретине де
Грие, преданном дружке его Тиберже и
прочих тупостях человеческой природы.

В
начале — ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ АВТОРА «ЗАПИСОК
ЗНАТНОГО ЧЕЛОВЕКА»(пр-е Прево)

От автора. Гов-т,
что не включил историю Грие в «Записки»,
ибо не стоит повествование осложнять
лишними эпизодами *лучше бы сказал это
себе, когда роман писал* В поведении
г-на де Грие читатель увидит злосчастный
пример власти страстей над человеком.
Грие – хар-р двойственный, смешение
добродетелей и пороков, противоборство
добрых суждений и плохих поступков.
Развлекая, наставлять читателей –
оказывать им важную услугу. Нравственные
вопросы – темы почти всех бесед. Как же
так получается, что говорим мы хорошо,
а поступаем плохо? Души благородные
чувствуют, что кротость и человечность
– добродетели привлекательные, но когда
стоит добродетели осуществить, намерения
тут же пропадают. Короче, только опыт и
пример могут направить поступки людей
к добру. Поскольку опыт – по воле судьбы
дается людям, то остается только пример.
Поэтому каждый эпизод здесь – пример
нравственного поведения, луч света. Ну
а если, кто вдруг спросит, какого черта
автор вдруг в свои года взялся трактовать
такие трудные проблемы, то пусть
идет лесом То если рассуждения
автора основательно, то оно его
оправдывает, а если нет – «ошибка моя
послужит моим изменением»

Часть первая.
Повествование от автора. Встретил
кавалера де Грие во время своей поездки.
При въезде в деревню Пасси, где он хотел
отобедать, встретил столпотворение у
гостиницы. Перед ней стояли 2 крытые
телеги. Полицейский сказал ему, что там
дюжина веселых девиц, которых везут в
Америку. Среди них А.замечает одну,
кот.явно благородного происхождения.
Спрашивает про нее у нач-ка полиции,
кот-й гов-т, что за ней всегда следует
один молодой человек. А.подходит к
молчелу (собственно, Грие), кот.говорит,
что не может своего имени открыть, что
он последует за девушкой хоть до Америки,
что он всеми силами пытался ее спасти,
но сейчас у него закончилось бабло, и
полицейские даже не разрешают ему
говорить с ней. А.дает ему 4 золотых+2
полицейскому, чтобы Грие разрешили
говорить с девушкой.

Историю Грие он
узнает лишь 2 года спустя, когда встречает
его на улице и тут же признает, т.к. такое
красивое лицо не забывается. Грие наконец
рассказывает ему свою историю, «поведаю
беды и несчастья, и постыднейшие мои
слабости». А.естественно все тут же
записал.

Собственно, история
Грие:

В семнадцать лет
юноша заканчивает курс философских
наук в Амьене. Благодаря своему
происхождению (родители принадлежат к
одной из самых знатных фамилий П.),
блестящим способностям и привлекательной
внешности он располагает к себе людей(он
уже кавалер Мальтийского ордена) и
приобретает в семинарии настоящего
преданного друга — Тибержа, который на
несколько лет старше нашего героя.
Происходя из бедной семьи, Тиберж
вынужден принять духовный сан и остаться
в Амьене для изучения богословских
наук. Ах,если бы только он слушал Тибержа,
он был бы мудр и счастлив. Де Грие же, с
отличием сдав экзамены, собирался
возвратиться к отцу, чтобы продолжить
обучение в Академии. Но судьба распорядилась
иначе. Накануне расставания с городом
и прощания с другом юноша встречает на
улице прекрасную незнакомку и заводит
с ней разговор. Оказывается, родители
девушки решили отдать её в монастырь,
чтобы обуздать её склонность к
удовольствиям, поэтому она ищет способ
вернуть себе свободу и будет признательна
тому, кто поможет ей в этом. Де Грие
побежден прелестью незнакомки и с
готовностью предлагает свои услуги.
Девушка говорит, что вступит в монастырь
завтра, т.к. сегодня она встретила здесь
двоюродного брата (Грие). Грие понимает
ее уловку и зовет ее отужинать в гостинице.
Таким образом они обманывают провожатого.
Тибержа Грие отсылает. За ужином
незнакомка признается, что находит его
милым и хочет быть с ним. После недолгих
размышлений молодые люди не находят
иного пути, кроме бегства.

План прост: им
предстоит обмануть бдительность
провожатого, приставленного наблюдать
за Манон Леско (так зовут незнакомку),
и направиться прямо в Париж, где, по
желанию обоих влюбленных, тотчас же
состоится венчание. Тиберж, посвященный
в тайну друга, не одобряет его намерений
и пытается остановить де Грие, говоря,
что ежели он не убедит Грие своими
доводами, то он на него доложит. Грие
просит его прийти завтра, клятвенно
заверяя, что не собирается бежать так
быстро и вначале представит Тибержу
возлюбленную. Ранним утром он подает
карету к гостинице, где остановилась
Манон, и беглецы покидают город. Желание
обвенчаться было забыто в Сен-Дени, где
влюбленные преступили законы церкви и
переспали, ничуть не колеблясь.

В Париже наши герои
снимают меблированные комнаты, де Грие,
преисполненный страсти, и думать позабыл
о том, как огорчен отец его отсутствием.
Он хочет все-таки примириться с отцом
и убеждает Манон, что она ему понравится
и отец простит Грие. Но Манон холодно
отказывает, Грие думает, что это она
боится, что если отец не простит его, то
им придется расстаться. Деньги у Грие
заканчиваются, но Манон говорит, что им
помогут ее родственники. Грие замечает,
что у девушки появилось несколько новых
нарядов, она купила стол, хотя денег у
них вообще почти нет. Манон обещает, что
ей помогут родственники. Грие наивно в
это верит.

Но однажды,
вернувшись домой раньше обычного, де
Грие узнает об измене Манон (об этом ему
говорит служанка, которая медлила с
открытием двери, как ей приказала Манон)
Известный откупщик, господин де Б..,
живший по соседству, вероятно, уже не
впервые наносит девушке визит в его
отсутствие. Грие бежит в кофейню, где
плачет. Решает, что возможно де Б… просто
приходил передать Манон деньги от
родителей, а он вот так сразу ее обвинил
в измене. Возвращается, ведет себя как
обычно, за ужином Манон вдруг начинает
плакать. Грие слышит стук в дверь,
открывает и попадает в объятия лакеев
отца, которым велено доставить блудного
сына домой. В карете бедняга теряется
в догадках: кто предал его, откуда отцу
стало известно место его пребывания?
Подозревает Тибержа, но тот не знал, где
они прятались. Его брат гов-т, что Грие
не стоит бояться суровости отца. Дома
Грие ведет себя смиренно, надеясь, что
тогда ему с утра удастся сбежать. Но за
ужином отец рассказывает ему, что г-н
де Б.., завязав близкое знакомство с
Манон и узнав, кто её любовник, решает
отделаться от соперника и в письме к
отцу доносит о распутном образе жизни
юноши, давая понять, что необходимы
крутые меры. Таким образом г-н Б…
оказывает отцу де Грие вероломную и
небескорыстную услугу. По вычислениям
отца, Манон любила его всего 12 дней какая
жалость 

Кавалер де Грие
теряет сознание от услышанного, а
очнувшись, умоляет отца отпустить его
в Париж к возлюбленной, так как не может
быть, чтобы Манон изменила ему и отдала
свое сердце другому. Отказывается от
пищи и хочет умереть. То хочет сжечь дом
Б…вместе с коварной Манон, то не верит,
что она могла ему изменить. Уверят отца,
что теперь одинаково презирает всех
женщин. След.полгода проводит в заточении,
читая книги, которые его несколько
образумили. Даже составил любовный
комментарий к 4й книге «Энеиды». Дидоне
не хватало такого сердца, как у нее.

Однажды Тиберж
навещает друга, Грие удивляется, как
тот возмужал за эти 5-6 месяцев. Оказывается,
что Тиберж поехал в Сен-Дени(где жили
Манон и Грие), чтобы найти его, встретил
там в театре Манон с де Б…, но она сбежала
от него, Т.пришлось возвратиться в
провинцию, где он и узнал про Грие. Грие
думает, что ему стоит также постричься
в монахи, как Тиберж. Он уже представляет
себе уединенную хижину, где он читает
книги и молиться. Думает, что у него лишь
будет друг в Париже, кот.будет сообщать
ему светские новости просто, чтобы
развлечь его. Короче, они приезжают в
Париж, где духовное одеяние заменило
ему мальтийский крест, а имя аббата де
Грие — рыцарское звание. Он проявляет
необычайное усердие, и вскоре его уже
поздравляют с будущим саном.

В Париже наш герой
провел около года, не стараясь ничего
разузнать о Манон; это трудно давалось
в первое время, но постоянная поддержка
Тибержа и собственные размышления
способствовали победе над собой.
Последние месяцы учебы протекали столь
спокойно, что казалось, еще немного —
и это пленительное и коварное создание
будет навеки забыто. Но после экзамена
в Сорбонне «покрытого славою и осыпанного
поздравлениями» де Грие неожиданно
посещает Манон. Девушке шел восемнадцатый
год, она стала еще ослепительнее. Она
умоляет простить её и вернуть ей любовь,
без которой жизнь лишена смысла.
Трогательное раскаяние и клятвы в
верности смягчили сердце де Грие, тут
же позабывшего о своих жизненных планах,
о желании славы, богатства — словом,
опять он облажался. Манон гов-т, что в
начале с деБилом она встречалась, чтобы
обеспечить их существование, потом пала
ниже, но все деньги деБила не заменили
ей трепетных ласок Грие…..

Грие следует за
Манон, и теперь пристанищем влюбленных
становится Шайо, деревушка под Парижем,
т.к. Манон не хочет уезжать из Парижа.
За два года связи с Б… Манон удалось
вытянуть из него около шестидесяти
тысяч франков, на которые молодые люди
намереваются безбедно прожить несколько
лет. А потом, надеется Грие, умрет его
отец и ему достанется наследство.

Зимой Манон хочет
в Париж, но тогда Грие все узнают. Тогда
они снимают меблирован.комнаты в Париже,
чтобы оставаться там на ночь. Однажды
в Шайо их посещает брат Манон, грубый и
бесчестный, ругается на Манон. Манон
жалуется Грие. Но внезапно обидчик
приходит снова и извиняется, говоря,
что разузнал у лакеев, что у Грие с Манон
вполне добрые отношения, без распутства.
Они приглашают его отужинать, потом он
часто их навещает, а потом и вовсе
покупает на их средства одежду, приводит
в дом дружков и т.д. Грие помалкивает,
т.к. это же брат МАНОН.

Беда приходит
внезапно: сгорел дом в Шайо, и во время
пожара исчез сундучок с деньгами. Нищета
— меньшее из испытаний, ожидающих де
Грие. На Манон нельзя рассчитывать в
беде: она слишком любит роскошь и
удовольствия, чтобы жертвовать ими.
Поэтому, чтобы не потерять любимую, он
решает скрыть от нее пропажу денег и
думает, что с его мозгами легко добыть
деньги. Обращается к брату Леско, кот-й
предлагает либо Манон переспать с
богатеньким, либо ему-красавчику
связаться с щедрой старухой. Грие же
думает про игру. Леско уверяет, что вот
так ввязываться в игру без умения
жульничать и без компании игроков–
лишь дальше разоряться.

Грие решает занять
деньги у Тибержа. Преданный друг встречает
его со слезами счастья ободряет и утешает
нашего героя, настаивает на разрыве с
Манон и без колебаний, хотя сам небогат,
дает де Грие необходимую сумму денег.
Только с условием, что Грие скажет, где
он живет, дабы наставить его на путь
добродетели.

Леско уговаривает
компанию де Грие принять его и все
думают, что никто не заподозрит, что
такой благородный юноша может жульничать.
Исключительная ловкость столь быстро,
увеличила его состояние, что месяца
через два в Париже снят меблированный
дом и начинается беспечная, пышная
жизнь. Тиберж, постоянно навещающий
друга, пытается образумить его и
предостеречь от новых напастей, так как
уверен в том, что нечестно нажитое
богатство вскоре бесследно исчезнет.
Мало того, беседуют они при Манон, и Грие
посмеивается над Тибержем. Тиберж
понимает, что все это напрасно и говорит,
что Грие к нему еще придет, когда его
настигнут несчастья.

Опасения Тибержа
были не напрасны. Прислуга, от которой
не скрывались доходы, воспользовалась
доверчивостью хозяев и ограбила их.
Разорение приводит любовников в отчаяние.
Но брат рассказывает Манон о г-не де Г…
М.., старом сластолюбце, который платит
за свои удовольствия, не жалея денег, и
Леско советует сестре поступить к нему
на содержание. Манон соглашается и
оставляет Грие трогательное послание,
где говорится, что она позаботится об
их благосостоянии, а Леско расскажет,
где она. Леско же приезжает к Грие,
который вначале хочет его убить за
такое. Леско гов-т, что наврал старику
про брата-сиротку Манон, с которым она
не хочет расставаться. Старика тронула
история и он предложил Манон дом и
содержание, где брат (Грие) может жить.
Грие приезжает, не может терпеть, как
Манон ласкает другого. Тогда Манон
придумывает более интересный вариант
обогащения. Старый волокита приглашает
девушку на ужин, на котором обещает ей
вручить половину годового содержания.
На ужине Грие изображает брата, который
собирается стать святошей и травит
байки. Как только в конце вечера, уже
передав деньги, старик заговорил о своем
любовном нетерпении, девушку с «братом»
как ветром сдуло.

Г-н де Г… М… понял,
что его одурачили, и добился ареста
обоих мошенников. Де Грие очутился в
тюрьме Сен-Лазар, где ужасно страдает
от унижения; юноша целую неделю не в
состоянии думать ни о чем, кроме своего
бесчестья и позора, который он навлек
на всю семью. Настоятеля и всех окружающих
он так поражает своим смирением, что
они уже хотят его отпустить. И даже де
Г….М…. хочет его посетить. Понятное
дело, что Грие на самом деле притворяется
и все мечтает о своей Манон, тупица!
Поэтому когда, Г…М… говорит, что Манон
находится в Исправительном Приюте
(месте заключения публичных женщин), он
приходит в ярость и почти его душит.
Все поражаются этому, а Г…М… идет к
начальнику полиции и ужесточает приговор.
Но Грие, обманывая настоятеля трогательной
историей его любви к Манон, просит его
пригласить к нему Тибержа. Через Тибержа
он хочет передать письмо Леско, кот-й
может его спасти. Грие гов-т Тибержу,
что он не изменился и до сих пор любит
Манон, что страдания религиозные и его
страдания – есть суть одно и то же, все
– стремление к блаженству. Добродетель
может и выше любви, но сколь много
отступников от добродетели и сколь мало
отступников от любви. Любовь хотя бы
сулит радости, а религия лишь страдания
и печаль. Добродетель сурова и трудна,
а из человека сердце не выкинешь. Тиберж
признает, что Грие не совсем уж тупица
и лишь спрашивает, почему тот не тянется
к высшему. Грие признается, что он слабый
тупица. Тиберж соглашается передать
письмо (он не знает, кому оно).

Леско является к
Грие как старший брат и гов-т, что
выбраться оч.трудно. Грие просит его
только принести пистолет (незаряженный)
и ждать его у ворот с друзьями. Грие
разрешили выходить из камеры и ночью
он идет к настоятелю, у которого ключи.
Он гов-т настоятелю, что свобода дороже
всего и просит его содействовать,
показывая оружие. Настоятель все «о сын
мой, да как же?», но идет открывать ворота.
Пока он открывает, просыпается один из
охранников и бросается на Грие. Грие
стреляет в него и убивает: «Вот чему вы
виной, отец мой». Скрывается у Леско на
квартире, думая как же освободить Манон.

Прикинувшись
иностранцем, он расспрашивает у
привратника Приюта о тамошних порядках,
а также просит охарактеризовать
начальство. Узнав, что у начальника есть
взрослый сын, де Грие встречается с ним
и, надеясь на его поддержку, рассказывает
напрямик всю историю своих отношений
с Манон. Г-н де Т… растроган откровенностью
и искренностью незнакомца, но единственное,
что он пока может сделать для него, —
это доставить удовольствие увидеться
с девушкой; все остальное не в его власти.
Радость свидания любовников, испытавших
трехмесячную разлуку, их бесконечная
нежность и золотой от Грие умилили
служителя Приюта, и тот пожелал помочь
несчастным. Привести Манон к воротам,
а там их будет ждать Грие. Посоветовавшись
с де Т. о деталях побега, де Грие на
следующий же день освобождает Манон,
переодевшуюся в мужчину (кстати, Грие
остался без панталон – отдал их Манон),
а приютский стражник остается у него в
слугах. Кучер замечает, что Манон-дама,
сбежавшая из приюта и сомневается, стоит
ли их везти. Грие обещает ему золотой,
но когда он приезжает к Леско понимает,
что таких денег у него нет и просит у
Леско. Леско же лезет за тростью избить
кучера, кучер трогает, говоря, что они
еще поплатятся за это. Грие понимает,
что у Леско небезопасно и идут оттуда.
Но вот незадача – кто-то стреляет в
Леско и убивает его. Грие убеждает Манон,
что трупу не помочь и в отчаянии требует,
чтобы кучер (уже другой) вез их в Шайо.

Молодые прибывают
в Шайо. Де Грие озабочен поиском выхода
из безденежья, причем перед Манон он
делает вид, будто не стеснен в средствах.
Юноша прибывает в Париж и в очередной
раз просит денег у Тибержа, И, конечно,
получает их. Тиберж рассказывает ему,
что настоятель скрыл смерть привратника
и побег Грие. Грие радуется, что ему
можно не бояться ходить по улицам. Тиберж
просит его написать отцу и помириться
с ним, он не знает, что Грие спас Манон.
Грие думает, что это и правда хороша
идея, идет на почту и пишет трогательное
послание отцу, чтобы попросить денег
на «обучение в Академии» От преданного
друга де Грие направился к г-ну Т., который
очень обрадовался гостю и рассказал
ему продолжение истории похищения
Манон. Все были поражены, узнав, что
такая красавица решила бежать с приютским
служителем. Но чего не сделаешь ради
свободы! Так что де Грие вне подозрений
и ему нечего опасаться. Г-н де Т…
рассказывает и о смерти Леско. Он обобрал
одного чела за карточным столом, и тот
попросил одолжить ему половину проигранной
суммы. Леско отказался, тот его вызвал
на поединок, Леско крикнул, чтобы он
убирался вон. Молчел ушел, пообещав
убить Леско, что и сделал. Г-н де Т., узнав
место пребывания влюбленных, покупает
всяких шмоток им и навещает.

На этом месте Грие
ужинает с автором, после чего – 2я часть
удивительных приключений.

Часть вторая

Все в Шайо
замечательно, Грие потихоньку играет
в Париже, Манон нашла себе подруг, с
кот-ми играет в Булонском лесу
по-маленькому. Но вот незадача – слуга
докладывает Грие, что в Манон втюрился
какой-то итальянский князь и пялится
на нее в лесу. Грие начинает бояться
повторения его 1й истории, особенно
когда слуга гов-т, что Манон передала
князю ответное письмо. Но Манон
необыкновенно нежна с Грие и жалуется,
что его нет дома, просит завтра остаться
с утра до вечера. Грие остается и Манон
делает ему прическу, т.к. у него шикарные
волосы. Приходит князь, Манон тащит Грие
за волосы, дает князю зеркало и говорит:
«Вот, сравните, вы не стоите ни одного
из этих волос!» Грие в шоке. Нежные ласки.

Однажды в Шайо
приезжает молодой Г. М., сын злейшего
врага, того старого развратника, который
заточил наших героев в тюрьму. Г-н де Т.
заверил де Грие, уже было схватившегося
за шпагу, что это очень милый, благородный
юноша. Г. М.-младший влюбляется в Манон
и хочет с ней быть. Об этом Грие сообщает
де Т…. Грие думает, что если он скажет
об этом Манон заранее, то у нее хватит
силы воли отказаться, ведь он достаточно
обеспечивает ее. Манон клятвенно уверяет,
что она лишь дождется первых денег и
они вместе сбегут. Грие напоимнает, что
этот путь ее привел в Приют. Но «нежные
ласки» и Грие соглашается, чтобы она
встретилась с де Г…М… в театре, взяла
сколько может бабла, а он будет ждать
ее в карете. Ждет ее оч.долго, вместо нее
– миловидная девушка с письмом от Манон,
которая говорит, что Г.М. так щедр, что
она не смогла уговорить его сегодня
пойти в театр. Поэтому утешься мой милый,
вот этой красоткой.Грие в бешенстве.

Де Т., потрясенный
коварством своего приятеля, советует
де Грие отомстить ему. Но Грие лишь
просит отвлечь Г.М. на 2 часа, чтобы
поговорить с Манон. Де Т соглашается,
пишет ГМ записку о том, что проигрался.
Грие идет к Манон, кот-ю сначала проклинает,
но она ему вешает очередную лапшу на
уши – мол, все делала, потому что ГМ
постоянно был рядом и хотела, чтобы они
были вместе. Нежные ласки, Грие снова с
Манон. Де Т присылает записку, где пишет,
что прикольно было бы отомстить ГМ –
съесть его ужин и спать с Манон в его
постели. Грие и Манон веселятся над
шуткой и Манон убеждает его сделать
так. Грие ищет гвардейцев, кот-е обещают
ГМ продержать всю ночь.Наш герой просит
гвардейцев арестовать вечером на улице
Г. М. и продержать его до утра, сам же тем
временем предается утехам с Манон в
освободившейся постели.

Но лакей,
сопровождавший Г. М., сообщает старику
Г. М. о происшедшем. Тот тут же обращается
в полицию, и любовники вновь оказываются
в тюрьме. Приезжает отец, кот-го сын
трогает рассказом о роковой любви и
тем, что весь высший свет имеет любовниц,
а то и двух, жульничает в картах и т.д.
Отец де Грие добивается освобождения
сына, поговорив с обоими ГМ, а Манон
ожидает или пожизненное заключение,
или ссылка в Америку. Де Грие узнает об
участи Манон от привратника тюрьмы и
горит желанием убить не только Гмов, но
и отцу отомстить. Однако остывает и
думает, че делать. Идет к Тибержу за
деньгами, врет, что хочет с долгами
расплатиться, чтобы отец не узнал. Потом
к де Т. Де Т к Манон не пускают, он советует
Грие напасть на стражу, когда ее повезут
и дает ему 100 пистолей. Де Т гов-т, что
попробует убедить нач-ка полиции, а Грие
стоит попросить у отца помощи. Грие
унижается перед отцом, говорит, что он
умрет, лишь бы с Манон было все хорошо.
Но отцу уж лучше видеть его мертвым, чем
безумным и бесчестным. У де Т тоже ничего
не выходит.

Нападение на стражу
не удается, т.к. трое солдат бегут, и Грие
решает проситься в отряд и уехать с
Манон в Америку. Стражники требуют у
него денег за беседы с Манон. Манон так
ему рада, что Грие опасается за ее жизнь.
Грие пишет Тибержу, прося денег, но почта
не успевает. Манон гов-т, что им стоит
умереть в Гавре или ему стоит найти
другую и жить счастливо. Грие поражен
этим.

На корабле Грие
просит каюту, говоря, что они с Манон
обвенчаны. Через 2 месяца они прибывают
в Америку. Юноше безразлично, где жить,
лишь бы с Манон, и он отправляется вместе
со ссыльными в Новый Орлеан. Манон
признается, что изменилась и что плачет
теперь только при мысли о нищете и
ужасах, кот-е она преподнесла Грие. Жизнь
в колонии убога, но наши герои лишь здесь
обретают душевный покой и обращают свои
помыслы к религии. Решив обвенчаться,
они признаются губернатору в том, что
раньше обманывали всех, представляясь
супругами. На это губернатор отвечает,
что девушка должна выйти замуж за его
племянника Синелле, который давно в нее
влюблен и мирился со страстью только
потому, что думал, что они женаты.

Грие унижается
перед губернатором, но тот непоколебим.
Синелле вызывает его на поединок. Де
Грие думает, что убил соперника на дуэли
и, опасаясь мести губернатора, Манон
убеждает его бежать. В пути девушка
заболевает. Учащенное дыхание, судороги,
бледность — все свидетельствовало о
том, что близится конец её страданиям.
Грие снимает с себя одежду, чтобы ей
было тепло, молится и т.д. В минуту смерти
она говорит о своей любви к Грие. Грие
сутки у ее трупа, потом, когда мухи уже
начинают роиться вокруг слишком кучно,
вырывает уютный окопчик, где и хоронит
Манон.

В городе оказывается,
что даже рана Синелле несерьезна. Синелле
объявляет всем о благородстве Грие, их
поединке. Его находят почти мертвым.
Считают, что он заколол Манон, но Синелле
за него заступается.

Три месяца юноша
был прикован к постели тяжелой болезнью,
его отвращение к жизни не ослабевало,
он постоянно призывал смерть. Но все же
исцеление наступило. В Новом Орлеане
появляется Тиберж. Преданный друг увозит
де Грие во Францию, где тот узнает о
смерти отца. Ожидаемая встреча с братом
завершает повествование.

Совмещение двух
противоположных традиций: плутовской
роман и любовно-психологический.

Франсуа-Антуан
Прево- создатель реально-психологического
романа «Истории кавалера де Гриё и
Манон Леско» (1731), который отличался
совершенством стиля и глубиной идейного
содержания.

Роман посвящен
любви как силе непреодолимой, стихийной,
до конца овладевающей человеком и таящей
в себе страдания и несчастья. При этом
важную роль играет социальный фон,
реальная бытовая обстановка. Поклонники
Манон — влиятельные и богатые, пошлые
и распутные, не случайно их имена
обозначены лишь инициалами: они были
типичны для эпохи Регентства, времени
действия романа, которое отличалось
полным равнодушием к вопросам морали.
Полиция, которая, якобы, следит за
добродетельным поведением подданных,
отличается лицемерием и совершает
антигуманные акты. Общество и семья де
Гриё не могут принять любви молодых
людей, поскольку она противоречит
сословным предрассудкам (Манон низкого
происхождения). В этом заключались
внешние социальные причины несчастья
влюбленных, которые были преодолены
естественным чувством, сметающим
общественные преграды — аристократические
предрассудки и феодальные привилегии.

Причины внутренние
— характер Манон:

1. отражение
   двойственности человеческого бытия,
   слияние добра и зла, а не их борьба, как
   обычно это показывалось ранее.

Хар-р противоречит
обычным представлениям, его невозможно
объяснить и постичь рационалистически:
она постоянна и ветрена, целомудренна
и продажна, преданна и вероломна, искренна
и лжива, простодушна и лукава. Манон
думает только о сегодняшнем дне,
она не может жить идеалами и не желает
преодолевать материальные затруднения.
Ее низменное поведение продиктовано
реальными обстоятельствами: в
затруднительных положениях, если де
Гриё не может обеспечить их существование,
она берет это на себя и поступает как
продажная женщина (М.отравлена жаждой
роскоши). При этом она беззаветно любит
де Гриё.

Назидательная
цель книги аббата Прево — пример его
героев должен уберечь др.людей от ошибок
(об этом в предисловии). Поэтому Манон
аморальна, ее не представишь женой с
детишками. По Прево, природа вкладывает
в человека и дурные и хорошие инстинкты
и дает человеку возможность следовать
хорошим побуждениям. Прево всегда сурово
наказывает тех героев, которые проявляют
эгоизм и жажду власти, унижают других.
Чувствительное сердце, по мнению Прево,
может привести к добродетели, но не
является залогом ее. Человек должен
подчиняться законам нравственным,
религиозным, государственным, если они
соответствуют естественным нормам.

Пример — участь де
Гриё. Для него любовь к Манон — это
познание сути жизни. Поначалу у него,
аристократа, чисто рационалистическое
представление о мире (только благоразумие
может принести счастье и благополучие).
Но после встречи с Манон жизнь его
меняется, страсть перерождает его.
Благородный и честный, он обманывает,
крадет, даже убивает. Он в отчаянии,
советы друга Тибержа не помогают ему.
Но постепенно он начинает понимать, что
«счастье неотделимо от тысячи мук», что
радость и страдание — это одна стихия.
Он не может разлюбить Манон, как не может
разлюбить жизнь. Де Гриё сопровождает
Манон на каторгу, в Новый Свет, где царят
те же жестокие законы, мешающие их
счастью и приводящие к гибели Манон.

«М. Л.» — синтез
плутовского романа (например, как Манон
со своим кавалером ее же любовников
дурят) с галантно-ироническим и
психологическим романом.

2 плана: нижний
– брат Манон кавалер Леско, любовники
Манон и т.д. Это мир богачей, но вместе
с тем картежников и мошенников. Отношения
там строятся на обмане и насилии. 2-й
план – мир человеческих страстей.
Именно любовь определяет поведение
кавалера де Грие (возлюбленного Манон),
который готов пожертвовать дворянской
честью, богатством, карьерой. Такова по
сути и М., которая не раз бросает ради
любви к де Грие обеспеченную и богатую
жизнь.

Кавалер де Грие
сосредоточен не на окружающем его мире,
а на своих переживаниях à
психологический роман. диалектика души,
переплетение добра и зла: М. любит Гр.,
но хочет богато жить à
столкновение сферы любви и сферы
богатства.

Гр. тоже «двойственный,
сочетающий пороки и добродетели»
(Прево): во всех проделках М. он участвует
только из любви к ней.

В сторону фильма «Полторы комнаты, или сентиментальное путешествие на родину»

Вместо предисловия

Уважаемый читатель!

Перед вами текст, происхождение которого требует пояснений.

Андрей Хржановский и Григорий Дитятковский на съемках фильма «Полторы комнаты, или сентиментальное путешествие на родину»

После того как фильм «Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину» был закончен, я отсматривал первые копии. На эти просмотры я приглашал близких мне людей, среди них были и два кинокритика, с одним из которых я связан дружескими отношениями не один десяток лет, а с другим — молодым и, что называется, подающим надежды, познакомился не так давно, когда работа над фильмом только начиналась.

После просмотра господа критики изъявили желание побеседовать со мной о фильме. Я, разумеется, согласился. Прочтя расшифровку нашей беседы, я определил ее в свой архив.

Сейчас, когда картина вышла на экраны (их — целых два: один в Москве, другой — в Петербурге) и вызвала многочисленные отклики в средствах массовой информации, в Интернете, мне показалось своевременным обнародовать этот наш разговор. Тем более что речь в нем идет о предметах, напрочь исчезнувших из сферы обсуждения в профессиональной критике.

Мои собеседники, дав согласие на публикацию, предпочли при этом остаться анонимами.

Критик 1. Как и когда возник замысел фильма?

Андрей Хржановский. Я давно ходил вокруг Бродского. Имея за плечами опыт общения с «чужим» творчеством как с материалом для работы над «своей» вещью — я говорю прежде всего о фильмах, сделанных впрямую на графике и текстах Пушкина, — я думал о том, как переплавить образы Бродского в формы движущегося изображения.

Мне очень дорога мысль Бродского, высказанная им неоднократно, о том, что для нашего поколения, для определенного его круга, споры о Данте и Мандельштаме были существеннее всего того, что имело видимость актуальности. То есть речь шла о культуре как об основе и мере всего жизнеустройства. О культуре — либо ее отсутствии. О способности мыслить образно и воспринимать образную речь как о высшей творческой способности человека. И о том, что «с человеком, читающим стихи, невозможно ничего сделать» (Иосиф Бродский).

Я надеюсь этой работой продолжить ту линию, которой старался держаться в кино, исследуя формы существования свободы. И пути, ведущие к ней.

Прямым инструментом «исследования» стало эссе Бродского «Полторы комнаты». Эта блистательная проза прежде всего воспринята мною как «исповедь сына века». Портрет времени и пространства дан с неповторимой лирической интонацией, которую хотелось сохранить в фильме.

Не только незаурядный дар, но и незаурядная судьба делают личность Бродского необычайно притягательной и пробуждают желание пообщаться с ним, пользуясь возможностями кинематографа.

Вместе с тем я понимал, что фильм не должен быть биографическим. Это, как уже сказано, прежде всего рассказ о Поэте и его времени.

Форма рассказа также подсказана самим Бродским. Свобода, которая стала заповедью жизни и творчества поэта, диктовала нам подход к замыслу. Прежде всего, конечно, это должно было найти отражение в свободе построения и ведения рассказа. Ну и, конечно, в его форме, где мы решили прибегнуть — и не ради оригинальности, а во имя адекватности — к сочетанию различных видов кино и его технологий: помимо игровых эпизодов, которые занимают основную часть экранного времени, нами использованы несколько видов анимации, компьютерная графика, хроника, обработанные киноцитаты, документальные съемки и т.п.

В плане изображения фильм — подобие коллажа. Но полистилистика определяет не только пластическую форму. Сама конструкция предполагает соседство лирики и гротеска, драмы и публицистики, жанрового наблюдения и элегии.

«Полторы комнаты, или сентиментальное путешествие на родину»

Отчасти такой естественной и легкой смене ключа в каждом эпизоде (этюде) должна способствовать общая интонация, заложенная в сюжете сценария, — в основе его рассказ о вымышленном путешествии поэта, то есть выдумка. Мистификация.

Столь же гибкой должна была быть и игра актеров: в некоторых эпизодах — предельно реалистичной, в иных — на грани пародии. В системе коллажа разрабатывалась и звуковая партитура фильма. А отвечая на вопрос «когда» — скажу: лет десять назад. Начальная часть этого срока ушла на подготовительный фильм «Полтора кота».

Три источника

Критик 1. И все же — какими путями ты шел к избранной для фильма

форме?

А.Хржановский. Идея сложных художественных сочетаний волновала меня всегда. Три самых сильных художественных впечатления, определивших мой уклон в творческой жизни, — это, во-первых, Николай Васильевич Гоголь, в которого я влюблен с двенадцати лет. Он всегда действовал на меня гипнотически.

Во вторую очередь я должен назвать Ван Гога. Отец привез из Германии, где он оказался в конце войны в составе фронтовой бригады артистов, два альбома Ван Гога — невиданных размеров и, главное, невиданного мною и невообразимого содержания. И здесь на первый план в моих впечатлениях вышла отвага художника. То есть я интуитивно понял, что передо мной нечто, до этого художника никем не осуществленное. Что это — новый язык.

И вслед за попыткой подражать Гоголю (а такая попытка была) я бросился подражать Ван Гогу.

Конечно, по мере взросления на меня оказывало все большее влияние волшебство русской поэзии…

Но довершил сюжет моего внутреннего строительства Чаплин. До того как я увидел «Огни большого города» — на первом курсе ВГИКа, — я лишь слыхал о нем и о его фильмах, что-то читал. Был, помню, очень впечатлен сценарием «Огней рампы», который прочел в журнале «Искусство кино». Кстати, какие-то детали — например, поиск источника подозрительного запаха в подъезде — в чтении произвели на меня большее впечатление, чем на экране. Но то, что я увидел тогда во ВГИКе, превзошло все ожидания. Я до сих пор думаю, что «Огни большого города», как и многие другие фильмы Чаплина, навечно останутся непревзойденными образцами киноискусства. И тут же, помню, я сочинил сценарий, который строился на пантомиме и клоунаде. Но о постановке такого сценария во ВГИКе (как и вне его) нечего было и мечтать.

Извините за столь долгое путешествие в прошлое…

Критик 1. Итак, этим своим начальным интересом к эксцентрике ты объясняешь особенности своего пути вплоть до последней работы?

А.Хржановский. Эксцентрика эксцентрикой, но во всех трех случаях, описанных мною, была у эксцентрики и другая составляющая — лирика. Во ВГИКе я сразу же сдружился с Геной Шпаликовым. Его дар был необычен и очевиден для всех. Мы много разговаривали о том, что происходит в кино и в жизни. Гена, который писал кроме сценарных этюдов изумительные стихи

«Полторы комнаты, или сентиментальное путешествие на родину»

и рассказы, как-то сформулировал то, о чем мы мечтали: «Хочется делать волшебное кино…» Мы стали сочинять сценарий эксцентрической комедии, даже имя придумали для героя: Хотьбыхны… Когда меня пригласили для постановки дипломного фильма на «Союзмультфильм» и я по совету Гены стал снимать «Житие Козявина» (так называлась сказка Леонида Лагина) и затем «Стеклянную гармонику», Гена был рад необычайно, можно сказать, испытывал гордость за мой выбор столь неожиданного поля деятельности и стал таскать на «Союзмультфильм», на просмотры моего материала, а потом и готовых фильмов, очень серьезных людей, вроде Саши Княжинского, Миши Ромадина, Ларисы Шепитько, Элема Климова… Так что, я думаю, мечта об этом самом — ну, пусть не волшебном, но необычном — кино спустя полстолетия (1/2 века) материализовалась в «Полутора (1,5) комнатах…».

О «кентавристике»

Критик 1. Твой фильм дает пищу для размышлений о языке. Новый язык, который при этом оказывается абсолютно доходчивым. Многие его элементы кажутся вполне традиционными. Но в сочетании друг с другом — из-за неожиданности самого сочетания — они производят совершенно необычное впечатление.

А.Хржановский. Я уже говорил, что работа на стыке стилей и жанров всегда привлекала меня. Не вдаваясь в историю искусств, где можно без труда обнаружить истоки и примеры этого направления, скажу лишь об опыте моего старшего друга, замечательного писателя Даниила Данина. Он был не только популяризатором науки и автором первоклассных сценариев научно-познавательного кино, но и открывателем целого направления, основанного на стыке искусства и точных знаний. Он назвал его «кентавристикой». Даже книгу выпустил вполне академического толка в РГГУ. Я по его просьбе написал в нее заметку — Даниил Семенович обратился ко мне, поскольку ценил мои опыты в кино по части сложных сочетаний. Так что и фильм мой можно вполне представить себе в виде некоего кентавра.

Критик 2. У кентавра две составные части, а в вашем фильме их гораздо больше. Это уже не кентавр, а некое сюрреалистическое существо.

А.Хржановский. Приятно на старости лет быть причастным к не самому плохому из «измов». Много лет назад я познакомился со знаменитым режиссером Яном Шванкмайером. Он был у меня в гостях и рассказывал про очень известную, описанную в искусствоведении чешскую школу сюрреализма, питомцем которой он и является. У Шванкмайера есть несколько выдающихся игровых фильмов, сделанных с использованием объемной анимации. Так что сказать: «Выхожу один я на дорогу» кентавристики (в кино)«я не могу.

Попытка определить жанр

Критик 1. В том неопределимом жанре, в котором снят фильм, есть некая нота, которая звучит на протяжении всего фильма, объединяя его эпизоды-этюды в эмоциональное целое.

Критик 2. Настроение светлой печали, ностальгии… По человеческим чувствам, естественным и неизменным во все времена. По чувствам, которые все более вытесняются из нашей жизни напором технократии с одной стороны и пошлости — с другой.

Критик 1. А еще через весь фильм определяется общая атмосфера — атмосфера игры. В частности, в уподоблении кошачьему миру.

Критик 2. Эта игра, кстати, именно она, делает столь естественными подключения анимации. Сцены с котами или с воронами служат органичным продолжением эпизодов, разыгранных актерами…

Критик 1. …но благодаря своей условности анимация придает дополнительное измерение, дополнительные эмоциональные краски тому, что происходит с действующими лицами.

Критик 2. Хор в греческой трагедии…

Критик 1. Только здесь большая условность придает и большую интимность, я бы сказал, сердечность нашему отношению к героям.

Критик 2. Парадокс: больше условности — больше интимности. Кто бы мог подумать о таких свойствах анимации…

О сценарии

Критик 1. Обычно для своих авторских лент — будь то анимация или документальное кино — ты пишешь сценарии сам. Что заставило тебя на этот раз пригласить сценариста?

А.Хржановский. Я представлял себе, что для этой работы необходимо изобретать иные связующие вещества, если проводить аналогию, скажем, с изготовлением красок. Арабов — блестящий мастер. Но, приглашая его, я, не скрою, шел на определенный риск. Насколько я знаю, Юрий Николаевич никогда не брался делать свое дело в соавторстве с режиссером, да еще в случае, когда режиссер не просто определяет тему, но и просит включить в состав сценария ряд конкретных эпизодов и персонажей. Кстати, Юрий Николаевич, будучи человеком безупречной честности, не счел возможным скрывать от меня, что Бродский не относится к числу его любимых поэтов.

Критик 2. И вас не смутило такое признание?

А.Хржановский. Нет. Я хладнокровно рассчитал все «плюсы», которые сулило предприятию участие в нем такого мастера, как Арабов. Что касается его отношения к Бродскому, я сказал себе, как говорят иногда (в начале романа) влюбленные женщины: «Моей любви хватит на двоих».

Критик 2. Вас устраивало все, что предлагал Арабов?

А.Хржановский. Главные, принципиальные вещи меня устраивали абсолютно. От каких-то эпизодов, предложенных Юрием Николаевичем, мне пришлось отказаться.

В чем-то я, должен признаться, мучил его зря. Просил дописать тот или иной эпизод, а иногда сочинить заново. Он это добросовестно и довольно быстро проделывал. Но выяснялось, что делал это в не подходящем для меня ключе. Как если бы я был тенором, а он написал арию в тесситуре для баса или наоборот.

Арабов мне в начале нашей работы говорил: «Зачем вам Бродский? Делайте фильм про себя!» Но я понимал, что я себя лучше выражу, полнее расскажу о себе на другом материале. И возможности чисто артистические, то есть возможности искусства в этом случае открываются более широкие.

Еще раз о форме

Критик 1. Как бы ты сформулировал основную особенность своей работы, учитывая ее нетипичность для нашего, а может, и не только для нашего кино?

«Полторы комнаты, или сентиментальное путешествие на родину»

А.Хржановский. Эффект необычности моей работы обеспечен, я думаю, уже хотя бы сочетанием эпизодов, снятых в разных, казалось бы, несочетаемых техниках. Но то, что делает восприятие картины, во всяком случае, как говорят первые зрители, вполне приемлемым и даже заманчивым, — это сочетание не столько технически разнообразных стилей и способов изложения, но, прежде всего, игра эмоциональных контрастов. Сочетание кусков чисто музыкальных, разыгранных на пантомиме (это и «Дом Мурузи», и «Улет музыкальных инструментов», «Мечты мальчика» и др.), с эпизодами, где не последнюю роль играет вербальный ряд, так что оба полушария задействованы у зрителя попеременно — соответственно, чистая лирика и гротеск, ирония и пафос, бытописательство и образная концентрация — все это составляет единую, неразрывную ткань фильма.

О монтаже, а также об учебе у классиков

Критик 2. Сразу ли сложился монтажный облик картины, и соответствовал ли он литературному или хотя бы режиссерскому сценарию?

А.Хржановский. Какие-то эпизоды и связки сложились сразу, но и они потребовали отделки при окончательном монтаже.

Критик 1. Можешь ли ты сказать, что чему-то научился у Бродского в процессе работы?

А.Хржановский. Я потому еще так жадно нацелился на этот материал, что сразу оценил его потенциал в смысле собственного профессионального обогащения.

Во-первых, в стихах Бродского — колоссальное количество тропов, метафор, которые сами по себе являются школой образного мышления, школой изобретательности.

Во-вторых… Или нет, пожалуй, это все же надо поставить во главу угла. Я имею в виду чувство свободы, проявляющееся у Бродского во всем — и в гражданском бесстрашии, и в творчестве, в воображении феноменальном, — прямо-таки на каком-то стихийном уровне…

Ну и, конечно, безупречное чувство формы. Кстати, в прозе это проявлено не менее выпукло, чем в стихах. Возьмите любое эссе и посмотрите: то ли мысль там определяет форму монтажных кусков и их сопоставление, где бытописательство соседствует с философией, последняя — с пронзительной лирикой, история — с воспоминаниями; то ли форма направляет движение мысли (скорее всего, это процесс неразрывный). Перед вами — идеальная модель для строения формы кинематографической.

О композиции фильма

Критик 1. Что ты можешь сказать о композиции фильма? Насколько она соответствует сценарному замыслу?

А.Хржановский. С самого начала мы с Арабовым определили тип сценария, сделав осознанный выбор между действенной фабулой и другим типом композиции, который мы условно обозначили для себя названием шедевра такого рода кино: «Амаркорд» — в пользу последнего. «Амаркорд» стал для нас чем-то вроде пароля.

Лично у меня был еще и другой прообраз, и я уверен, что ты очень удивишься, услышав о нем.

Критик 2. Из какой области этот прообраз? Из кино?

А.Хржановский. Нет, это литература.

Критик 1. Судя по названию твоего фильма, этим прообразом могло послужить «Сентиментальное путешествие» Стерна.

А.Хржановский. Горячо. Ибо автор, который послужил для меня образцом, любил творчество сэра Лоуренса. Я имею в виду автора «Евгения Онегина».

Критик 2. Ну да, «собранье пестрых глав, полусмешных, полупечальных, простонарадных, идеальных…»

А.Хржановский. Не правда ли, неплохой пример для следования?

Критик 2. У вас в фильме тоже нашлось место для лирических отступлений.

А.Хржановский. Можно соответствующие места назвать так, а можно «аттракционами», как определил это другой мой учитель — Сергей Михайлович Эйзенштейн.

О «монтаже аттракционов»

Критик 1. Ты имеешь в виду теорию «монтажа аттракционов»? Какие «аттракционы» в фильме ты мог бы напомнить?

А.Хржановский. Они, как правило, связаны с эксцентрикой, для которой лучшие средства — анимация и компьютерная графика. Эпизоды, о которых мы говорим, — это «Полеты мальчика над городом», «Дом Мурузи», решенный на силуэтах, затем «Уплотнение», «Танец домохозяек на кухне», «Книга о вкусной и здоровой пище»… «Аттракционами» также являются эпизоды прогулки сына с отцом. Они и композиционно расположены так, что, находясь внутри одного конкретного похода в магазин, вмещают в себя более сложную и разбросанную по времени историю множества таких прогулок, происходивших не в один день. Чтобы подчеркнуть эту распространенность во времени, мы даже меняли отцу форму одежды.

Следующим «аттракционом» является «Улет музыкальных инструментов». Понятно, что происходит он в воображении мальчика. И работает в оба конца: и как поэма о трагической участи жертв борьбы с так называемым «космополитизмом», и как образ поэтического, метафорического видения будущего поэта.

Можно также считать «аттракционом» коду эпизода «Урок пения». И, конечно, следующий за ним эпизод, в котором Кот, который обитает за створками буфета, пишет письмо. Дальше — небольшой «аттракцион», которым является выступление дяди перед родственником с показом пантомимы на тему «немой сцены» из «Ревизора». Следом — сцена вымышленного похищения книги «Мужчина и женщина». Воспоминание о кино, которое подано как менуэт домохозяек с демонстрацией фрагментов из «Королевских пиратов», «Дороги на эшафот» и «Фанфана-тюльпана» на вывешенных для просушки простынях…

Воспоминание о суде, о ссылке в деревню с диалогом двух поэтов; мимическая сцена «Из жизни эмигранта», проиллюстрированная ироническими вариациями Чарлза Айвза на тему «God bless America»; Поэт-триумфатор, омывающий ноги в тазу, где плавают рыбы; ироническая пресс-конференция…

Город

Критик 1. Фильм, мне кажется, можно анализировать с точки зрения игры/борьбы времени и пространства. В том числе в духе трактовки этих понятий Бродским. В связи с этим что ты можешь сказать о съемках в городе, о выборе натуры.

А.Хржановский. Выбор большей части натурных точек сделан мною. Некоторые места подсказаны друзьями: В.Герасимовым, покойными В.Уфляндом и С.Шульцем, а также Мариной Басмановой. При этом выяснилось странное совпадение. Некоторые места, которые особенно любил Бродский, были и моими любимыми местами. Наши параллельные лирические сюжеты концентрировались на площади двух-трех кварталов Коломны, где пересекаются Фонтанка, Мойка и Крюков канал, Студия документальных фильмов, где я проработал несколько месяцев на практике, Никольский собор и сад, выходящий одной из сторон к дому М.П. Басмановой, тылы Мариинского театра, Поцелуев мост, дорога к Пряжке по улице Декабристов, к дому Блока и психиатрической лечебнице, куда был помещен Бродский, Новая Голландия с аркой Вален-Деламотта, Никольский рынок… Эти места обладают какой-то таинственной магией.

Кроме того — отдельные места поблизости от дома Бродского на Фурштадской, Кирочной, Захарьинской («Египетский дом»)…

Летний сад, решетка с маской Горгоны, Петропавловская крепость. Не-сколько так называемых «знаковых» мест мы сняли или взяли из хроники.

Хотелось, чтобы эти визитки Ленинграда не смотрелись туристическими достопримечательностями, а приобрели лирическую окраску. А те, сугубо индивидуальные точки — фасады, дворы, набережные, которые мы снимали, — стали бы в каком-то смысле знаковыми, то есть превратились в слагаемые образа города.

У нас в фильме — точнее сказать, в «нашем» городе — есть и лето, и осень, и зима. Правда, одно состояние, редкостное в природе и волнующей красоте, я проворонил. Дело было в середине октября. Мы возвращались со съемок — снимали эпизод «Бомбоубежище» в подвале Екатерининской церкви на Васильевском острове. И вдруг среди бела дня на золотую листву высоких лип Летнего сада, на устланную золотом траву повалил густыми хлопьями снег… Но оператор уже отпустил супертехника с камерой, время было упущено, и фильм был обречен на отсутствие статуй под снегом.

Зато в нем есть день и ночь. Есть вода и суша. Есть небо и земля. Крыши и подвалы. И это не просто места съемки, иные из которых мы, кстати, подвергли дополнительной обработке, изменяя натуральный цвет и фактуру. Это среда обитания нашего героя, его, если угодно, космос, который находится в определенных отношениях с его же космосом духовным. Если выклеить подряд все пейзажи фильма, даже вне динамики, может получиться увлекательная полифония.

О возрасте родителей

Критик 1. Родители в твоей истории, вмещающей в себя почти полвека, остаются в возрастном плане почти неизменными. Это сделано умышленно?

А.Хржановский. Разумеется. Мои колебания в подготовительном периоде, когда я думал о том, стоит ли подчеркивать «неумолимый ход времени» переменами в их внешнем облике, разрешил… сам Иосиф Александрович Бродский словами своего эссе. В одном месте он пишет (и это психологически абсолютно точное наблюдение!), что запомнил родителей в том возрасте, в каком их видел при расставании — как оказалось, навсегда — в июне 1972 года. Мы, разумеется, сделали некоторые акценты в прическе, в одежде, наиболее характерные для того или иного десятилетия, но эти перемены не должны быть разительными…

О деталях

Критик 1. Хотелось бы обсудить расположение деталей в фильме. Их, так сказать, разброс либо кучность. И то, где они размещены. Есть реплики или даже отдельное слово, которое в диалоге звучит своеобразным акцентом, равноценным изобразительной детали. Есть подобные детали в жестах, в цвете и т.п.

А.Хржановский. Думаю, что детали не надо специально искать. Они либо читаются (кем-то) и тогда, как правило, запоминаются, либо зрители проскакивают по инерции мимо них.

Одна зрительница после первого просмотра прислала мне целую поэму в прозе по поводу белой рубахи, которую мать приготовила для сына и повесила в проеме окна…

Критик 1. Культурный слой. Кто-то его считывает и расшифровывает, кто-то — нет.

О композиции

А.Хржановский. От литературного сценария осталась общая композиционная схема, из которой выпала линия Кота-спутника — alter ego поэта, — а также ряд эпизодов, в том числе один из тех, что был задуман как ключевой, так называемый «творческий вечер в Большом доме». Он был задуман как иронически, даже пародийно поданное чествование сексотов. Гимн их бессмертию. Этот эпизод мы снимали в Смольном. Я просил Арабова включить его в сценарий, и он, надо отдать ему должное, блестяще разработал этот эпизод.

«Полторы комнаты, или сентиментальное путешествие на родину», режиссер Андрей Хржановский

Критик 1. Что побудило тебя включить в сценарий этот эпизод и что — от него в итоге отказаться?

А.Хржановский. Побудительным мотивом была история, которую я вычитал в чьих-то воспоминаниях: когда Бродского уже после перестройки завлекали в Ленинград, одним из доводов было обещание устроить творческий вечер в Доме литераторов, что на Шпалерной. При этом завлеканты добавили: «Очередь, знаешь, какая будет? Аж до Большого дома». На что Бродский отвечал: «Так что уж там мелочиться, давайте прямо в Большом доме и устройте этот вечер!»

Критик 1. Это была действительно неплохая идея — реализовать такое невероятное предложение, так сказать, воплотить его в жизнь, — как и само предложение приехать в Петербург. Были ли еще сюжеты в сценарии, основанные на чьих-либо воспоминаниях?

А.Хржановский. Да, и немало. Это и разговор с Евгением Рейном в Летнем саду с фотографией Венеции, напечатанной в журнале Life. И рассказ Людмилы Штерн о дискуссии на тему верного слова в «Офицерском вальсе» («погоне» — «ладони»). Эти и еще несколько эпизодов я определил как непременные, когда мы обсуждали с Арабовым будущий сценарий.

Возвращаясь к причинам, побудившим меня исключить снятый эпизод «Вечер в Большом доме» из окончательного монтажа, назову две наиболее весомые: из-за недостатка средств на массовку приходилось, что называется, вертеться на пупе при организации кадра, пересаживать людей в новых комбинациях, брать точку съемки, исходя не столько из художественной задачи, сколько из необходимости создать впечатление полноценной массовки. Это не могло не сказаться на качестве материала. А когда выяснилось, что эпизод сам по себе тормозит общее развитие фильма, решение изъять его из монтажа созрело окончательно.

Критик 2. Вы говорили о системе лейтмотивов, важной для общей композиции…

А.Хржановский. Это было одним из главных принципов монтажного сложения. Я бы мог составить сводную таблицу повторяемости и перекрещивания лейтмотивов, но не стал этого делать, дабы не переводить зрителя на положение иждивенца.

Критик 1. И все же, может, ты назовешь наиболее характерные примеры?

А.Хржановский. Они относятся и к визуальному, и к звуковому ряду. Для первого, может быть, наиболее характерна «Тема ворон». Здесь я использовал как натурные съемки с дрессированными воронами, так и анимацию.

В звуковом ряде это прежде всего тема песни в исполнении Утесова («Случайный вальс» Марка Фрадкина): она проходит через весь фильм. Как и колыбельная «У кота, кота, кота…» или «Искусство фуги» Баха.

Критик 1. Название этого сочинения можно считать символическим приме нительно к принципу построения фильма.

А.Хржановский. Не стану отказываться.

Критик 1. Есть ли связь между эпизодом «Улет музыкальных инструментов» и фильмом «Стеклянная гармоника»?

А.Хржановский. Признаться, я об этом не думал. Но несомненно, что на уровне подсознания эта связь была предопределена. Впрочем, бывает и так, что некоторые связи обнаруживаются post factum. Так, я с большим удовлетворением обнаружил нечто общее между названным тобой эпизодом и знаменитой «Мадонной» Гертхена тот Синт Янса, которую я «живьем» впервые увидел в музее Бойманса в Роттердаме. Такими вещами можно поражаться: ведь и кольцевая (точнее, эллиптическая) композиция, и сама идея кружения в воздухе множества музыкальных инструментов (у нидерландского художника на них играют ангелы; в нашем случае — праведники, теснимые злыми силами) воспроизведены по одной и той же модели…

«Полторы комнаты, или сентиментальное путешествие на родину»,

Потом, в конце концов, разве не похож наш фильм на автопортрет Бродского, который он сформулировал так: «Я — лесной брат с примесью античности и литературы абсурда»?

О герое

Критик 1. Герой фильма — поэт. Для тебя это не ново: ты автор трилогии

о Пушкине, фильмов о художнике Юло Соостере («Школа изящных искусств»), о скрипаче Олеге Кагане («Жизнь после жизни»). Судьба художника, его творчество — редкость в нашем кино, да и вообще в нашем искусстве.

А.Хржановский. Для меня обращение к подобного рода героям естественно, ибо я считаю, что искусство — это квинтэссенция жизни в ее всеохватности и универсальности, а творческий дар — воистину Божий дар. По этой же причине я полагаю, что развитие культуры, которое, собственно, и определяет по большому счету развитие общества, должно занимать нас — волновать, радовать, тревожить — в первую очередь. Именно оно, а не изобретение новых электрических зубных щеток, смена поколений цифровой техники и все вытекающие из этого перспективы.

Можно сказать проще: героями моих фильмов являются лучшие представители интеллигенции. И это — можно и так сказать — выражение моего несогласия с теми, кто считал и считает, что «интеллигенция — говно» и ее нужно депортировать из страны по одиночке, а то и целыми эшелонами и пароходами, гноить в лагерях и расстреливать.

О режиссерском сценарии и монтаже

Критик 1. В какой степени неукоснительно ты следовал режиссерскому сценарию во время съемок и монтажа?

А.Хржановский. Во время съемок я сверялся с режиссерским сценарием, но часто его корректировал. Что касается монтажа, то это уже другая история, другие законы, другие, так сказать, средства доставки. Здесь уместно вспомнить ответ Бродского в одном из интервью на вопрос, какова, на его взгляд, разница между прозой и поэзией: «Примерно такая же, как между пехотой и военно-воздушными силами».

Съемка и монтаж — процессы взаимосвязанные, но проходят они в разных условиях и решают разного рода задачи.

В монтаже мы уже «пересаживаемся» на воздушный транспорт: здесь и сектор обзора другой, и скорости сопоставлений, как это и положено на «воздушных путях».

Критик 1. Лив Ульман так описывала свои впечатления от работы с Бергманом: «Фильм живет внутри него, и только после монтажа мы узнаем, что он хотел сказать».

А.Хржановский. Я бы даже уточнил, что фильм живет внутри тебя не как законченная система, но именно живет, то есть развивается, изменяется по мере того, как уточняются монтажные связи, ритм эпизода, ритм всего фильма в целом…

Впрочем, бывает и так, что, оторвавшись от первоосновы, от режиссер-ского сценария и пустившись в свободное плавание, ты вдруг обнаруживаешь, что приплыл к тем же самым исходным берегам, от которых отчалил в твердой уверенности, что откроешь Америку…

О стилистическом единстве при совмещении разных видов кино

Критик 1. Насколько сложной оказалась проблема совмещения разных видов изображения? Я имею в виду игровое кино, хронику, анимацию, фотографию, компьютерную графику.

А.Хржановский. Это, безусловно, было проблемой. Но проблема эта сравнима с задачей, которая может стоять перед хирургом, занимающимся пересадкой жизненно важных органов. Органы, как известно, при трансплантации в большом количестве случаев имеют тенденцию к отторжению именно по причине несовместимости. И нам пришлось помимо чисто производственных усилий проявить еще и определенную изобретательность, чтобы эти «ткани» органично срастались в местах соединения. Насколько это удачно получилось, судить не мне. Я могу лишь рассказать на конкретном примере о том, как это делалось.

Возьму эпизод, действие которого происходит в эвакуации. Вот его составляющие:

1. Фотографии Поэта в детстве, где он снят, видимо, со своей тетушкой (И.Б. вспоминает о тете в автобиографическом очерке, машинописный экземпляр которого хранится в открытой части фонда Бродского в рукописном отделе Публичной библиотеки).

2. Хроника — немецкие военнопленные во время досуга.

3. Снятый нами эпизод «Переправка на реке Шексне» с участием Алисы Фрейндлих, игравшей мать Поэта, Дани Смирнова в роли ребенка и массовки.

4. Хроника — колонна немецких пленных.

5. Архивное фото — барак, где жили немецкие пленные.

6. Хроника — новогодняя елка в бараке.

7. Альбом с фотографиями Поэта в детстве.

8. Анимация: полеты мальчика над городом.

9. Хроника: концерт хора немецких пленных. Причем сняты как выступающие, так и слушающие.

10. Анимация: полет мальчика и его alter ego — Кота — над городом. Сперва — над Ленинградом, затем — над Венецией.

11. Звездное небо. Полет продолжается среди созвездий.

12. Анимация: Поэт с аллюзией на сюжет Рождества смотрит на Звезду.

Конечно, ты понимаешь, что без соответствующей обработки игровых сцен, фотографий и даже анимации под хронику «срастить» их было бы невозможно.

Кроме того, их объединять должна была общая атмосфера, также «сооруженная» нами с помощью компьютерной графики. «Метеоусловия» в виде тумана и снега окутали весь эпизод.

И есть еще одна вещь, выполняющая помимо чисто эмоционального, а также смыслового воздействия еще и функцию вот этого самого связующего материала. Я имею в виду музыку.

Здесь также использованы четыре элемента. Колыбельная «У кота, кота, кота…» в исполнении замечательной певицы Тамары Смысловой — она была солисткой ансамбля народной музыки Дмитрия Покровского, эта колыбельная — из ее репертуара. Затем хоральная прелюдия Баха. У органа, как ты знаешь, имеются меха, которые раздувает органист или его помощник. Этот принцип используется также при игре на гармони (баяне, аккордеоне). Наш орган, звучащий в фильме, синхронизирован с кадром, где один из немецких военнопленных раздувает меха гармони… Дальше вступает хор, исполняющий знаменитый рождественский гимн «Тихая ночь, светлая ночь…». Наконец голосоведение переходит к скрипке, играющей ту же мелодию…

Стилевые стыки

Критик 1. Что ты предпринимал, чтобы обеспечить органику соединения «живых» актеров с анимацией?

А.Хржановский. Во-первых, выбор стиля, выбор ключа, вернее, ключей, в которых снимались игровые куски. Ведь тут теоретически существует множество стилистических вариантов. Но какие-то из них заведомо должны быть отброшены. Ну, к примеру, вы не сможете представить себе эпизод, снятый в манере Бергмана или Германа в стыке с анимацией.

Кроме манеры, надо еще думать о мизансценах, которые подготавливали бы подобные стыки. Это касается как финальных мизансцен, так и начальных. И, конечно, актерская игра должна быть хорошо проартикулирована. Актеры должны вести себя в кадре естественно, но избегать натуралистической невнятицы в речи и в движениях.

В связи с этим я вспоминаю историю, описанную в чьих-то мемуарах о юности Марины Цветаевой. У нее был поклонник, который заваливал ее письмами. При этом почерк у него был мелкий до неразборчивости. Цветаева послала ему записку: «Пиши крупно или не пиши вовсе»…

Об анимации

Критик 1. Ты снимал анимацию, зная заранее ее место в монтаже? И вообще, как ты для себя определял необходимость перехода на другой язык в каждом конкретном случае?

А.Хржановский. Признаюсь честно, точного места для большей части анимационных кусков я не знал. И определился с ними только в монтаже, перепробовав не один вариант. Благо, у меня была такая возможность: я монтировал фильм два года. Правда, с вынужденными перерывами.

Но куски анимации были заряжены определенной энергией и определенными эмоциями. Работая над ними, я, так сказать, зачистил провода с обоих концов, так что они были готовы к тому, чтобы притягивать к себе, как магнит железо, подходящие игровые сцены.

Что касается того, в каком жанре, вернее, жанрах, сделаны анимационные фрагменты, то и здесь не было однотипного подхода.

К примеру, эпизод полетов мальчика — будущего поэта — на санках позволил пропутешествовать из лагеря для военнопленных через Ленинград в Венецию и далее — в звездное небо, к звезде Рождества. (С Рождества этот эпизод и начинается. А предшествуют ему кадры кинохроники. Здесь меня поджидала нечаянная удача: я послал ассистентку в киноархив, поставив ей задачу, в выполнение которой, честно говоря, не очень-то верил сам. Я просил ее узнать, нет ли в архиве кадров досуга немецких военнопленных. В том числе кадров с новогодней елкой. Когда я увидел эти кадры, да в придачу с выступлением хора и слушателями, я был несказанно изумлен и обрадован. Михаил Барышников, увидев эти лица, воскликнул: «Какие лица у фрицев!» и тут же отметил свою звуковую удачу: «Каковы стихи!»)

Таким образом, в этом эпизоде многое: кадры кинохроники, постановочные кадры на натуре (путешествие в лодке по реке Шексне), детская фотография Бродского в эвакуации, объемный коллаж с использованием фотоальбома, вторжение анимации в фотографию (Кот, выглядывающий из-за плеча мальчика), собственно анимация, которая, в свою очередь, включает в себя рисованные и фотоперекладки…

Здесь я должен заметить также, что изобразительный коллаж, позволивший организовать такое перетекание формы, сопровождается коллажем звуковым, в котором строфа из рождественских стихов звучит на фоне старинного немецкого рождественского песнопения, переходящего в его слегка пародийную версию, сочиненную Альфредом Шнитке («Это играет очень плохой, к тому же пьяненький уличный скрипач», — говорил мне Альфред про это сочинение).

Критик 2. Хотелось бы услышать ваши комментарии к эпизоду «Дом Мурузи».

А.Хржановский. Он сделан, как вы помните, на силуэтной графике. Причем открывает эпизод опять-таки кадр-адаптер, в котором материализуется метафора: «Дом, похожий на торт». Мы снимали объемную круглую коробку из-под торта, женские руки в перчатках из черного кружева…

Критик 1. Можно представить себе этот эпизод в другой технике и другой стилистике?

А.Хржановский. Можно. Но эти техника и стилистика были выбраны мною как наиболее соответствующие духу времени (Серебряный век — сразу представляешь себе силуэтную графику Е.Кругликовой, знаменитые портреты Блока, Волошина, Мандельштама…). А также — предельно условному пластическому языку, лишающему изображение каких-либо цветовых и текстурных подробностей. Это, помимо всего прочего, нужно было для сохранения темпа: ведь в мою задачу входило рассказать об огромных социальных сдвигах, произошедших в кратчайший исторический период.

Критик 1. Можно себе представить, сколько экранного времени понадобилось бы для того, чтобы показать атмосферу салона Серебряного века, революцию, уплотнение и результат всего этого — коммунальную квартиру…

А.Хржановский. А у нас все это занимает около трех минут!

Критик 1. С дуэтными сценами ворон-родителей вроде бы все понятно…

Критик 2. Как и с монологом Кота Мурона…

А.Хржановский. Одно время я подумывал, не сделать ли мне его рассказчиком на часть фильма…

Критик 1. Но фантастический эпизод, вырастающий из рисунка, из кадра, где рука Поэта рисует кота, то есть своего alter ego, свой автопортрет…

А.Хржановский. …Я рассуждал так.

Раз наш Поэт представляет себя в образе кота, странно было бы подумать, что он не окружил себя в своем воображении обществом себе подобных.

А если так, то мы легко можем представить себе нашего рыжего Поэта — простите, Кота — витийствующим, взобравшись на какое-нибудь возвышение, будь то руины римского форума или постамент Фальконетова Петра в Петербурге.

И всюду он окружен такими же, как он, котами — любителями поэзии, а также репортерами и досужими слушателями.

Так происходит всегда и везде, печет ли нестерпимое южное солнце, идет ли дождь (от которого коты предусмотрительно скрываются под зонтами) или падает снег…

Музыка

Критик 1. Колыбельная из Рождественской оратории Баха звучит в эпизоде, где родители разглядывают фотографии и рисунки-автопортреты сына, и дальше, — во время его телефонного звонка из-за океана.

А.Хржановский. Эта музыка, одна из самых пронзительных страниц баховской лирики, звучит в качестве контрапункта — сперва во время разговора родителей, затем в эпизоде с волхвами и наконец в сцене телефонного разговора.

В каждой матери есть это начало, которое восходит к рождению Спасителя, и то, что Мария поет над колыбелью, лежит в основе обращения Матери к Сыну. Между прочим, у Бродского есть стихи, воспроизводящие этот монолог, и это также контрапункт, реально не слышимый, но подразумеваемый (этими аллюзиями, я думаю, и должны заниматься профессиональные критики).

Критик 1. Музыка Рождественской оратории связывает между собой несколько эпизодов. Это характерно для музыки в кино?

А.Хржановский. Как правило, режиссеры предпочитают каждый эпизод «снабжать» своей музыкой, которая дает настрой, в зависимости от свойства эпизода — тревожный или благостный, таинственный или «устремленный» и т.п. Композиторы же, работающие в кино, предпочитают писать музыку большими кусками, объединяющими несколько эпизодов, даже если эти эпизоды разнохарактерные. Мы эту тему неоднократно обсуждали во время совместной работы с Альфредом Шнитке.

Помню, однажды он был обрадован моим решением дать большой кусок изображения на «одной» музыке и тут же подчеркнул: «Видишь, сколь выгодно в кино использовать длительные музыкальные эпизоды: тогда единое широкое дыхание, идущее от музыки, передается и зрителю…»

Если говорить о подборе музыкальных фрагментов, то, конечно же, я не просто формально посчитался с тем, что нам известно о музыкальных пристрастиях Бродского, но постарался выстроить музыкальные фрагменты в такой последовательности, чтобы они составляли осмысленную музыкальную драматургию.

Поэтому любимые Бродским Пёрселл (в частности, прощальная ария Дидоны «remember me») и Бах звучат в нашем развернутом финале.

Так же, как и Концерт для трубы с оркестром Торелли. Этот фрагмент мне особенно дорог как минимум по двум причинам.

Во-первых, мне указал на этот Концерт покойный Саша Сумеркин, светлой памяти которого я хотел бы посвятить свою работу над музыкальной композицией. Многие музыкальные записи в собрании Бродского появились с помощью Сумеркина — по его «наводке». Либо непосредственно из его рук.

Во-вторых, от того же Сумеркина я в свое время узнал, что Концерт для трубы с оркестром Торелли стал чуть ли не последним из услышанных Бродским и полюбившихся ему музыкальных произведений.

О полифонии звуковой и зримой

Критик 1. Не мог бы ты привести примеры звуковой полифонии в фильме?

А.Хржановский. Полифонический принцип звукового построения я отрабатывал в каждом эпизоде. Причем с учетом не только конкретного происходящего на экране действия, но и того, как звуковые образы будут взаимодействовать с другими фрагментами.

Звуковые темы движутся параллельно с изображением. Возьмем финальный кадр прохода Поэта, когда он оказывается на пороге родительского дома. Что мы видим и что слышим? Знакомый нам «дом Мурузи». Толпа прохожих резко отличается от той, которую мы видели на этом же углу полвека назад: люди одеты по-другому, появились новые реалии вроде мобильных телефонов, роликовых коньков и движущейся — в образах костюмированных людей — рекламы. Лишь один персонаж подчеркивает эту разницу. Он не изменился ни возрастом, ни внешностью, ни одеждой. Это средних лет алкаш, который как встал, облокотившись, чтобы не упасть, на капот автомобиля, так и простоял полвека в этой позе, лишь машина сменилась у него под рукой, а он все продолжает заплетающимся языком вопрошать прохожих, нет ли у кого спичек — прикурить…

Однако в этой декорации имеются два акцента, которые и вносят элемент полифонии в изобразительное решение кадра: темы, которые обозначены этими акцентами, уже появлялись в фильме. Это игрушка — плюшевый медвежонок, которого мы видели сначала в сцене возвращения отца с войны: мальчик спал с ним в обнимку; затем мы убедились, что он с ней не расстается, увидев, что и в бомбоубежище он сидит рядом с матерью, держа на груди любимую игрушку. И вот мы видим этого медвежонка, который, как и детские санки (помните первую фотографию мальчика верхом на этих санках во время эвакуации в Череповец? И затем эпизод полетов мальчика, оседлавшего вместо конька эти санки…), торчит из контейнера, готового к отправке на свалку, — видимо, игрушку выбросили в связи с ремонтом, происходящим в квартире.

Другой акцент связан с еще одной темой, которую я провожу также с самого начала фильма. Это тема родителей, заявленных в образе ворон. И здесь, на пороге отчего дома (они, собственно, и привели героя на это место), вороны появляются снова. Они пристроились на подоконнике первого этажа, и Поэт вглядывается в профиль одной из ворон — нос к носу, к клюву клюв, — перед тем как переступить порог.

В дальнейшем должен буду — возможно, предвидя вопрос, — отдельно восстановить пунктир проведения этой темы: вороны — родители, а пока продолжу восстанавливать звуковую партитуру этого эпизода, даже не эпизода полностью, а монтажного плана.

Итак, я описал полифонию, так сказать, изобразительную. Что ей соответствует в звуке?

После знаменитых военных маршей, которыми встречает Поэта родной город (включая любимый Бродским марш «Прощание славянки», поэт мечтал услышать его в качестве российского гимна), тема приобретает более интимное звучание. И в этом виде (Largo из Концерта для двух мандолин Вивальди) она перекликается с лирической темой прощальной прогулки с другом по Летнему саду.

И вот в эту тему вписывается сначала каркание ворон, затем — колокольный звон, доносящийся с площади Спасо-Преображенского собора (вспомним, что мы этот звон также слышали по ходу фильма уже дважды). Наконец здесь достигает своей кульминации перезвон мобильных телефонов, звучащий контрастом (контрапунктом) как по отношению к трепетной лирике Вивальди, так и по отношению к мерному вечернему звону колоколов…

Критик 1. В эпизоде «Улет музыкальных инструментов» музыкальная партитура составлена из ряда цитат.

А.Хржановский. Да, я смонтировал фонограмму этого эпизода из двенадцати треков.

Критик 1. Эпизод длится около трех минут… Какую музыку ты использовал?

А.Хржановский. Начинается эпизод с первых тактов знаменитого «шествия» из Первой симфонии Густава Малера. Эта часть написана на сюжет немецкой притчи «Звери хоронят охотника». В русском фольклоре сюжет существует и в известном графическом изображении: это лубок на тему «Как мыши кота хоронили».

Через несколько секунд к этим звукам — мерной поступи литавр — добавляются и другие.

Критик 2. Работают принципы «вертикального монтажа», как это называл Эйзенштейн.

А.Хржановский. В первых же кадрах эпизода на Малера наслаиваются звуки Кончерто гроссо № 6 для скрипки, фортепиано и оркестра Шнитке. Звуки фортепиано здесь должны были возникнуть по «подсказке» изображения.

Критик 1. Между тем звучание Малера продолжается? И, кажется, там возникает валторна?

А.Хржановский. Ей интонационно и тонально вторит, а точнее, выходит на передний план в соответствии, опять-таки, с изображением, где проплывает этот инструмент, кусочек «траурного вальса» в исполнении валторны (так бы я назвал эту музыку), — фраза из финала Восьмой симфонии Шнитке.

Критик 2. Затем в кадре появляется тень другого инструмента — скрипки.

А.Хржановский. Трепетная, почти жалобная интонация этого инструмента слышна в этом месте, где я использовал вступительную фразу из Кончерто гроссо № 6 для скрипки, фортепиано и оркестра Шнитке. Звучание фортепиано как бы подготавливает следующие кадры, в которых появляется — также сперва в виде тени, ползущей вверх по стене двора-колодца, — рояль.

Но до этого мы еще разовьем партию скрипки: вслед за тенью этого инструмента мы покажем и самое скрипку, взмывающую вверх, в просвет дворового колодца. И здесь к голосу, сочиненному Альфредом Шнитке, добавится пронзительная интонация типичного еврейского оркестра — так называемой «Клязмераты», где ведущая роль как раз отводится скрипкам.

И вот уже целая группа смычковых инструментов — скрипки, альты, виолончель — совершает облет вокруг бывшей церкви.

(Это же строение является тыльной частью кинотеатра «Спартак», воспетого Бродским. Кинотеатр и бывшая церковь находятся на Кирочной улице, а тыльная его часть в виде башни-ротонды выходит на Фурштадскую, где жил один из близких друзей Бродского — поэт Владимир Уфлянд.)

Траектории этого облета вторит музыкальная фраза «Клязмераты», как бы подчеркивающая линию движения. Затем к уже существующей группе струнных присоединяются виолончели.

Обратите внимание на две детали (вы говорили о «вертикальном монтаже»). Во-первых, это общая пластика кадра. Рисунок полета как бы развивает рисунок, содержащийся в завитках кариатид, мимо которых проплывают виолончели. Причем они конфигурацией своих грифов также повторяют эти завитки.

А во-вторых, в полном согласии все с той же теорией «вертикального монтажа» я ввожу сюда фразу из Каденции к Первому виолончельному концерту Шостаковича. Эта фраза — не что иное, как цитата из Траурного марша — второй части «Героической» симфонии Бетховена. Ее скорбно «произносит» виолончель. На звуках «Клязмераты» проходят еще несколько планов, в которых рисунок скрипичных грифов повторяет рисунок кронштейнов уличных фонарей, данных силуэтами в принципиально силуэтном изображении всего кадра; затем состав оркестра увеличивается. Панорама его дана общим планом на фоне полоски неба над глухой кирпичной стеной…

Критик 1. Здесь рояль, пролетая над покидаемым городом, прощально машет своей крышкой, как птица крыльями и как летчик, обещавший в песне махнуть «серебряным тебе крылом…».

А.Хржановский. Далее следуют два кадра, где расширенный состав инструментов, уже являющий собой некий оркестр, увеличивается еще за счет того, что инструменты эти отражаются в зеркале вод Невы и Фонтанки…

Критик 1. За полетами музыкальных инструментов наблюдает Мальчик, застывший с пером в руке, а также группа львов, составляющих вместе с гирляндой цепей ограду усадьбы напротив Смольного собора. Этот последний кадр — квазицитата из «Броненосца»?

А.Хржановский. Если не цитата, то реминисценция, как и трубы крейсера «Аврора». Мы остановились на одном из львов, который «следит» за пролетающим перед его носом золотистым кренделем валторны. А над головой у него парит другая группа инструментов, на сей раз ударных. И происходит это под звуки литавр, которыми начинается «Траурная музыка» из сочинения Пёрселла, которую Бродский любил не менее «Дидоны и Энея», — я имею в виду «Похороны королевы».

И именно в этом месте снова «выплывают» — такое впечатление, будто их приносит ветер, — звуки марша из Первой симфонии Малера. Но теперь марш этот преобразован в какое-то подобие вальса — его подчеркнуто гротескные изломы вносят оттенок иронии во все это грандиозное воздушное путешествие… Эту же иронию подчеркивает перекличка раструбов валторн с отверстиями пароходных труб.

По мере расширения — как состава инструментов, так и пространства действия — к музыкальному ряду подключаются фразы из Трио Шостаковича, из «Искусства фуги» Баха… А Малер продолжает звучать в этом месте той мерной поступью литавр, с которой начинается все шествие.

Завершают весь эпизод звуки «Клязмераты». Но «работают» они уже на фоне того общего гулкого эха, которое как бы суммирует все звуки оркестра в полном составе, придавая им трагическое звучание, — этими звуками кончается уже цитированная Симфония Шнитке…

Окончание следует

Текст печатается с сокращениями.

Фильм 1986 года.

Кино простое, как пятак. Новоиспечённые студенты едут в деревню собирать картошку. Сопляки, полуфабрикаты, с зачатками будущих пороков и добродетелей.

Как водится, герой (первая роль Филиппа Янковского) — дерьмо в проруби. Огребает ни за что на сельской дискотеке, спасаясь бегством сталкивает с мостков в лужу девушку и тут же в неё влюбляется.

Среди толпы полуфабрикатов есть парни постарше: после армии и вообще. Молодняк тянется к ним. Сбивается небольшая группа и рулит в деревню (место, где всех поселили — мёрзлый сарай), чтобы снять жилище. Находят у одной старухи и поселяются. Тёрки: теснота, обиды малость, но всё обошлось.

Днём монотонно собирают картошку, а вечером воют от тоски и слушают рассказы про нехитрое житьё-бытьё и прошлое от хозяйки. Попутно полуфабрикаты мальца раскрывают зенки, и видят, что жизнь есть не только в столице. И постепенно в неё втягиваются.

Тут объявляется опоздавший. Парень постарше, с хорошо подвешенным языком и опытом взламывания девичьих сердец, и не только.

Герой ухлёстывает за девушкой «из лужи», но та морочит ему голову. Говорит, что любит горький шоколад, а его в деревне нет. Герой едет в райцентр и покупает две плитки, но не успевает на последний автобус и фигачит обратно пёхом.

А в это время его девушка оказывается на сеновале со «взломщиком».

Герой узнаёт об этом, потом видит сам, истерит, но ему нечего противопоставить — полуфабрикат ведь.

Получает, короче, первые горькие редьки.

В кадре появляются местные жители: соседка мать-одиночка с кучей детворы — и она счастлива (с лицом, от безысходности, что краше в гроб кладут); дедок-пропойца, под горькую горько рассказывающий коротко о своей жизни; колхозный бригадир — философ.

Группа-съёмщиков кладёт все деньги в общак, терпит-терпит, а потом разом спускают всё, оставив лишь по пять копеек на метро.

Старуха-хозяйка идёт доить корову, но её хватает удар. Герой ведёт себя как валенок, потом просыпается и бежит за помощью. Всё вертится в дурацком калейдоскопе. Старушка приходит в себя, но явно готовится сыграть в ящик. Соседка достаёт её сбережения и монотонно, деловито, вслух, при герое и старушке начинает считать, сколько будет стоить гроб, крест, поминки. А та кивает довольная.

Девушка «взломщику» надоела. Он не выходит к ней. Вышел герой. Она отталкивает его, говорит, что виновата сама и убегает.

Тут и заканчивается месяц картошки и сам фильм. Все грузятся в пазики и едут домой.

Фильм снят без прикрас и понтов. Жизнь, какова она есть, во всей неброской красоте и яркой неприглядности. Люди каким-то образом умудряются оставаться людьми, быстро раскрываются сволочи, ещё быстрее исчезают иллюзии и наполняется внутренний ящик багажом понимания той самой жизни.

Герои не позируют — они естественны. Нет ужимок, эффектных кадров или героических поступков. Всё просто. И всё правда. У героя на протяжении всего фильма почти не меняется выражение лица — всё откладывается на внутреннем плане.

В 1987 году у меня случилась своя «сентиментальная картошка».

Чёрт возьми, наверное, взросление — это набор грабель, препятствий и ништяков, который полагается всем.

Короче, у меня было почти точь-в-точь, как и у героя. Только за девушку я дважды дал, и трижды огрёб в дыню, весь свинарник расписал названиями рок-групп, впервые выпил самогона и сразу сблеванул, порвал на ухналь джинсы, утопил в грязи сапог и получил хорошую прожарку. Полуфабрикат начал становиться чем-то. С первыми мозолями, серьёзными переживаниями, сменой картинки, появились очертания будущего «я».

Фильм не отмечен мэтрами и наградами. А мне он теплее некуда. Потому что он честный.

Сентиментальное путешествие (фильм) — Sentimental Journey (film) — Wikipedia

Сентиментальное путешествие
Афиша театрального релиза
Режиссер	Уолтер Ланг
Произведено	Уолтер Мороско
Сценарий от	Сэмюэл Хоффенштейн Элизабет Рейнхардт
На основе	Маленькая Лошадь (1944 Хорошее ведение хозяйства история) Автор: Нелия Гарденер Уайт
В главных ролях	Джон Пэйн Морин О’Хара Уильям Бендикс Седрик Хардвик
Музыка от	Сирил Дж. Мокридж
Кинематография	Норберт Бродин
Отредактировано	Дж. Уотсон Уэбб мл.
Распространяется	Twentieth Century Fox Film Corporation
Дата выхода	6 марта 1946 г. (Нью-Йорк)[1]
Продолжительность	94 мин.
Страна	Соединенные Штаты
Язык	английский
Театральная касса	3 миллиона долларов (аренда в США)[2][3]

Сентиментальное путешествие это фильм 1946 года, режиссер Уолтер Ланг и в главной роли Джон Пэйн и Морин О’Хара.^[4]

Сентиментальное путешествие был переделан в 1958 году как Дар любви, с Лорен Бэколл и Роберт Стек.

участок

Бродвейский продюсер Билл (Джон Пэйн ) и его жена актриса Джули (Морин О’Хара ) не могут иметь детей. Прогуливаясь по берегу моря, Джули находит осиротевшую девушку с богатым воображением по прозвищу Хитти (Конни Маршалл) и решает усыновить ее — план, на который Билл соглашается, когда отвлекается на работу над своим последним драматическим сценарием. Вскоре после этого Джули умирает от сердечного приступа, оставив Хитти на попечение угрюмого Билла, который, похоже, не может связаться с девушкой. Ведомый и утешенный призрачным видением Джули, Хитти заботится о Билле, пока тот изо всех сил пытается справиться со смертью Джули. На воскресной вечеринке в загородном доме Билл говорит своим друзьям уйти, когда Хитти описывает свое последнее посещение Джули. После того, как Хитти убегает, Билл возвращается в квартиру и находит запись голоса Джули, в которой она описывает Хитти как «живую связь», которая всегда будет связывать их. Билл отправляется на поиски Хитти, находит ее на берегу моря, где она впервые встретила Джули, и спасает ее, когда прибывает волна. Вернувшись в квартиру, Билл укладывает Хитти в постель и сообщает своему бизнес-менеджеру, что он должен вернуться к работе сейчас, когда у него есть дочь, которую нужно поддерживать.^[1][4]

Бросать

• Джон Пэйн в роли Уильяма О. Уэтерли
• Морин О’Хара в роли Джули Бек Уэтерли
• Уильям Бендикс как дядя «Дон» Доннелли
• Седрик Хардвик как доктор Джим Миллер
• Гленн Ланган как Джадсон
• Конни Маршалл в роли Mehitabel «Hitty» Weatherly
• Миша Ауэр как Григорий Петрович Рогожин
• Курт Крюгер как Уолт Уилсон
• Труди Маршалл как Рут
• Рут Нельсон как миссис Макмастерс

Прием

Босли Кроутер из Нью-Йорк Таймс раскритиковал фильм, назвав его «совершенно безвкусной картиной … смесь избитых ситуаций, сентиментальных диалогов и абсурдно плохой игры, а также нелогичной на всем протяжении».^[5] Джон МакКартен из Житель Нью-Йорка описал сюжет как «мрачный» и сообщил, что «ни малейшая струйка слезы не текла по моим щекам», несмотря на то, что фильм «явно предназначен для того, чтобы разбить мне сердце».^[6] Разнообразие объявил его «плачущим, чтобы положить конец всем плачущим», и, несмотря на то, что он считал фильм «тяжелым и иногда слишком преднамеренным», предсказал, что он станет хитом проката.^[7] Отчеты Харрисона назвал ее «довольно хорошей драмой», хотя и «тонкой и медлительной».^[8]

Несмотря на не очень радужные отзывы критиков, фильм имел кассовые сборы.^[9]

Рекомендации

1. ^ ^{а б} «Сентиментальное путешествие». Американский институт кино. Получено 11 июня, 2016.
2. ^ «Эстрада (январь 1947 г.)». Archive.org. Получено 2016-05-04.
3. ^ Обри Соломон, Twentieth Century-Fox: Корпоративная и финансовая история Роуман и Литтлфилд, 2002, стр.221.
4. ^ ^{а б} Хэл Эриксон. «Сентиментальное путешествие (1946) — Уолтер Ланг | Сводка, характеристики, настроения, темы и т.п.». AllMovie. Получено 2016-05-04.
5. ^ Кроутер, Босли (7 марта 1946 г.). «Обзор фильма — Сентиментальное путешествие». Нью-Йорк Таймс. Получено 11 июня, 2016.
6. ^ МакКартен, Джон (9 марта 1946 г.). «Современное кино». Житель Нью-Йорка. Нью-Йорк: F-R Publishing Corp., стр. 89.
7. ^ «Рецензии на фильмы». Разнообразие. Нью-Йорк: Variety, Inc., 6 февраля 1946 г., с. 12.
8. ^ «‘Сентиментальное путешествие »с Джоном Пейном, Морин О’Хара и Конни Маршалл». Отчеты Харрисона. 9 февраля 1946 г. с. 23.
9. ^ Лобианко, Лотарингия. «Сентиментальное путешествие». Классические фильмы Тернера. Получено 11 июня, 2016.

внешняя ссылка

• Сентиментальное путешествие в AllMovie
• Сентиментальное путешествие на IMDb
• Сентиментальное путешествие на База данных фильмов TCM
• Сентиментальное путешествие в Гнилые помидоры
• Сентиментальное путешествие на Каталог Американского института кино