Шукшин я пришел дать вам волю сценарий читать

• Полный текст
• Часть первая. Вольные казаки
• Часть вторая. Мститесь, братья!
• Часть третья. Казнь

Часть первая. Вольные казаки

Каж­дый год, в первую Неделю Вели­кого поста, Пра­во­слав­ная Цер­ковь на раз­ные голоса кляла:

«Вор и измен­ник, и кре­сто­пре­ступ­ник, и душе­гу­бец Стенька Разин забыл свя­тую собор­ную цер­ковь и пра­во­слав­ную хри­сти­ан­скую веру, вели­кому госу­дарю изме­нил, и мно­гия пако­сти и кро­во­про­ли­тия и убий­ства во граде Аст­ра­хане и в иных низо­вых гра­дех учи­нил, и всех купно пра­во­слав­ных, кото­рые к ево ковар­ству не при­стали, побил, потом и сам вскоре исчезе, и со еди­но­мыш­лен­ники сво­ими да будет про­клят! Яко и про­кляты новые ере­тики: архи­манд­рит Кас­сиап, Ивашка Мак­си­мов, Некрас Рука­вов, Волк Кури­цын, Митя Коно­глев, Гришка Отре­пьев, измен­ник и вор Тимошка Акин­ди­нов, быв­ший про­то­поп Аввакум…»

Тяжко бухали по морозцу сты­лые коло­кола. Вздра­ги­вала, кача­лась тишина; пуга­лись воро­бьи на доро­гах. Над полями белыми, над сугро­бами плыли тор­же­ствен­ные скорб­ные звуки, нис­по­слан­ные людям людьми же. Голоса в хра­мах Божьих рас­ска­зы­вали при­тих­шим — нечто ужас­ное, дерзкое:

«…Страх Гос­пода Бога Все­дер­жи­теля пре­зрев­ший, и час смерт­ный и день забыв­ший, и воз­да­я­ние буду­щее зло­твор­цем во ничто же вме­нив­ший, цер­ковь свя­тую воз­му­тив­ший и обру­гав­ший, и к вели­кому госу­дарю царю и вели­кому князю Алек­сею Михай­ло­вичу, всея Вели­кая и Малыя и Белыя Рос­сия само­держцу, крест­ное цело­ва­ние и клятву пре­сту­пив­ший, иго работы отвергший…»

Над хол­мами тер­пе­ли­выми, над жильем гудела литая мед­ная музыка, столь же пре­крас­ная, тре­вож­ная, сколь и при­выч­ная. И слу­шали рус­ские люди, и кре­сти­лись. Но иди пойми душу — что там: беда и ужас или пота­ен­ная гор­дость и боль за «пре­зрев­шего час смерт­ный»? Молчали.

…«Народ хри­сти­ано-рос­сий­ский воз­му­тив­ший, и мно­гие невежи обо­льстив­ший, и лестно рать воз­двиг­ший, отцы на сыны, и сыны на отцы, браты на браты воз­му­тив­ший, души купно с телесы бес­чис­лен­ного мно­же­ства хри­сти­ан­ского народа погу­бив­ший, и пре­мно­гому невин­ному кро­во­про­ли­тию вине быв­ший, и на все госу­дар­ство Мос­ков­ское, зло­мыш­лен­ник, враг и кре­сто­пре­ступ­ник, раз­бой­ник, душе­гу­бец, чело­ве­ко­убиец, кро­во­пиец, новый вор и измен­ник дон­ской казак Стенька Разин с настав­ники и зло­мыш­лен­ники такого зла, с перво сво­ими совет­ники, его волею и зло­дей­ству его при­став­шими, лука­вое начи­на­ние его веду­щими пособ­ники, яко Дафан и Ави­рон, да будут про­кляты. Анафема!»

Такую-то — вели­чально-смерт­ную — гря­нули дер­жав­ные голоса с под­го­лос­ками ата­ману Разину, живому еще, еще до того, как мос­ков­ский топор изру­бил его на пло­щади, принародно.

1

Золо­тыми днями, в авгу­сте 1669 года, Сте­пан Разин при­вел свою ватагу с моря к устью Волги и стал у ост­рова Четы­рех Бугров.

Опас­ный, затяж­ной, изну­ри­тель­ный, но на ред­кость удач­ли­вый поход в Пер­сию — позади. Раз­ницы при­ползли чуть живые; не они пер­вые, не они послед­ние «сбе­гали на Хво­лынь», но такими бога­тыми яви­лись оттуда только они. Там, в Пер­сии, за «зипуны» оста­лись каза­чьи жизни, и много. И самая, может быть, доро­гая — Сереги Кри­вого, люби­мого друга Сте­пана, его побра­тима. Но зато струги дон­цов ломи­лись от вся­кого добра, кото­рое молодцы «натор­го­вали» у «косо­гла­зых» саб­лей, муже­ством и веро­лом­ством. Казаки опухли от соле­ной воды, много было хво­рых. Всех 1200 чело­век (без плен­ных). Надо теперь набраться сил — отдох­нуть, наесться… И казаки снова было взя­лись за ору­жие, но оно не пона­до­би­лось. Вчера нале­тели на учуг мит­ро­по­лита аст­ра­хан­ского Иосифа — побрали рыбу соле­ную, икру, вязигу, хлеб, сколько было… А было — мало. Взяли также лодки, невода, котлы, топоры, багры. Ору­жие потому не пона­до­би­лось, что работ­ные люди с учуга все почти раз­бе­жа­лись, а те, что оста­лись, не думали сопро­тив­ляться. И ата­ман не велел никого тро­гать. Он еще оста­вил на учуге раз­ную цер­ков­ную утварь, иконы в доро­гих окла­дах — чтоб в Аст­ра­хани напе­ред знали его доб­роту и склон­ность к миру. Надо было как-то пройти домой, на Дон. А перед своим похо­дом в Пер­сию разинцы крепко насо­лили аст­ра­хан­цам. Не столько аст­ра­хан­цам, сколько аст­ра­хан­ским воеводам.

Два пути домой: Вол­гой через Аст­ра­хань и через Терки рекой Кумой. Там и там — госу­да­ревы стрельцы, коим, может быть, уже велено пере­ло­вить каза­ков, поот­нять у них добро и разору­жить. А после — при­пуг­нуть и рас­пу­стить по домам, и не такой ора­вой сразу. Как быть? И добро отда­вать жалко, и разору­жаться… Да и почему отда­вать-то?! Все добыто кро­вью, лише­ни­ями вон какими… И — все отдать?

2

…Круг шумел.

С бочонка, постав­лен­ного на попа, огры­зался во все сто­роны круп­ный казак, голый по пояс.

— Ты что, в гости к куму собрался?! — кри­чали ему. — Дак и то не каж­ный кум дар­мов­шин­ни­ков-то любит, дру­гой уго­стит, чем ворота запирают.

— Мне вое­вода не кум, а вот эта штука у меня — не ухват! — гордо отве­чал казак с бочонка, пока­зы­вая саблю. — Сам могу кого хошь угостить.

— Он у нас казак ухва­ти­стый: как ухва­тит бабу за титьки, так кри­чит: «Чур на одного!» Ох и жад­ный же!

Кру­гом засмеялись.

— Кон­драт, а Кон­драт!.. — Впе­ред высту­пил ста­рый сухой казак с боль­шим крюч­ко­ва­тым носом. — Ты чего это разо­ря­ешься, што вое­вода тебе не кум? Как это проверить?

— Про­ве­рить-то? — ожи­вился Кон­драт. — А давай вытя­нем твой язык: еслив он будет короче твово же носа, — вое­вода мне кум. Руби мне тада голову. Но я же не дурак, штоб голову свою зана­прас­лину под­став­лять: я знаю, што язык у тебя три раза с поло­ви­ной вокруг шеи обо­ра­чи­ва­ется, а нос, еслив его под­ру­бить с одной сто­роны, только до затылка…

— Будет зубо­ска­лить! — Кон­драта спих­нул с бочонка казак в еса­уль­ской одежде, серьез­ный, рассудительный.

— Браты! — начал он; вокруг при­тихли. — Горло драть — голова не болит. Давай думать, как быть. Две дороги домой: Кумой и Вол­гой. Обои закрыты. Там и там надо про­би­ваться силой. Доб­ром нас ника­кой дурак не про­пу­стит. А раз такое дело, давай решим: где легче? В Аст­ра­хани нас давно под­жи­дают. Там теперь, я думаю, две оче­реди годо­валь­ши­ков-стрель­цов собра­лось: новые при­шли и ста­рых на нас дер­жут. Тыщ с пять, а то и больше. Нас — тыща с неболь­шим. Да хво­рых вон сколь! Это — одно. Терки — там тоже стрельцы…

Сте­пан сидел на камне, несколько в сто­роне от бочонка. Рядом с ним — кто стоял, кто сидел — еса­улы, сот­ники: Иван Чер­но­ярец, Яро­слав Михайло, Фрол Минаев, Лазарь Тимо­феев и дру­гие. Сте­пан слу­шал Сук­нина без­участно; каза­лось, мысли его были далеко отсюда. Так каза­лось — не слу­шает. Не слу­шая, он, однако, хорошо все слы­шал. Неожи­данно резко и громко он спросил:

— Как сам-то дума­ешь, Федор?

— На Терки, батька. Там не сладко, а все легче. Здесь мы все головы покла­дем без толку, не прой­дем. А Терки, даст Бог, возь­мем, зази­муем… Есть куда приткнуться.

— Тьфу! — взо­рвался опять сухой жили­стый ста­рик Кузьма Хоро­ший, по про­звищу Стырь (руль). — Ты, Федор, вроде и каза­ком сроду не был! Там не прой­дем, здесь не пустют… А где нас шибко-то пус­кали? Где это нас так прямо со сле­зами про­сили: «Идите, казачки, пошар­пайте нас!» Под­скажи мне такой горо­дишко, я туда без шта­нов побегу…

— Не путайся, Стырь, — жестко ска­зал серьез­ный есаул.

— Ты мне рот не заты­кай! — обо­злился и Стырь.

— Чего хочешь-то?

— Ничего. А сда­ется мне, кое-кто тут зря саблюку себе навесил.

— Дак вить это — кому как, Стырь, — ехидно заме­тил Кон­драт, сто­яв­ший рядом со ста­ри­ком. — Дове­дись до тебя, она те вовсе без надоб­но­сти: ты своим язы­ком не токмо Аст­ра­хань, а и Москву на карачки поста­вишь. Не оби­жайся — шибко уж он у тебя длин­ный. Покажи, а? — Кон­драт изоб­ра­зил на лице серьез­ное любо­пыт­ство. — А то бол­тают, што он у тя не про­стой, а вроде на ем шерсть…

— Язык — это што! — ска­зал Стырь и потя­нул саблю из ножен. — Я лучше тебе вот эту ляльку покажу…

— Хва­тит! — зык­нул Чер­но­ярец, пер­вый есаул. — Кобели. Обои язы­ка­стые. Дело гово­рить, а они тут…

— Но у его все равно длин­ней, — ввер­нул напо­сле­док Кон­драт и ото­шел на вся­кий слу­чай от старика.

— Говори, Федор, — велел Сте­пан. — Говори, чего начал-то.

— К Тер­кам надо, братцы! Вер­ное дело. Про­па­дем мы тут. А уж там…

— Добро-то куда там деваем?! — спро­сили громко.

— Пере­зи­муем, а по весне…

— Не надо! — закри­чали мно­гие. — Два года дома не были!

— Я уж забыл, как баба пахнет.

— Моло­ком, как…

Стырь отстег­нул саблю и бро­сил ее на землю.

— Сами вы бабы все тут! — ска­зал зло и горестно.

— К Яику пошли! — раз­да­ва­лись голоса. — Оты­мем Яик — с нога­ями тор­гов­лишку заве­дем! У нас теперь с татар­вой раз­дора нет.

— Домо-ой!! — орало мно­же­ство. Шумно стало.

— Да как домой-то?! Ка-ак? Вер­хом на палочке?!

— Мы вой­ско али — так себе?! Про­бьемся! А не про­бьемся — сги­нем, не велика жаль. Мы пер­вые, што ль?

— Не взять нам теперь Яика! — над­ры­вался Федор. — Ослабли мы! Дай Бог Терки одо­леть!.. — Но ему было не перекричать.

— Братцы! — На бочо­нок, рядом с Федо­ром, взо­брался невы­со­кий, куд­ла­тый, широ­чен­ный в пле­чах казак. — Пошлем к царю с топо­ром и пла­хой — казни али милуй. Поми­лует! Ермака царь Иван мило­вал же…

— Царь поми­лует! Дого­нит да ишо раз помилует!

— А я думаю…

— Про­би­ваться!! — сто­яли упор­ные, вроде Стыря. — Какого тут дья­вола думать! Дьяки дум­ные нашлись…

Сте­пан все сте­гал камы­шин­кой по носку сапога. Под­нял голову, когда крик­нули о царе. Посмот­рел на куд­ла­того… То ли хотел запом­нить, кто пер­вый выско­чил «с топо­ром и пла­хой», какой умник.

— Батька, скажи, ради Хри­ста, — повер­нулся Иван Чер­но­ярец к Сте­пану. — А то до вечера гал­деть будем.

Сте­пан под­нялся, глядя перед собой, пошел в круг. Шел тяже­ло­ва­той креп­кой поход­кой. Ноги — чуть врас­ко­рячку. Шаг непо­дат­ли­вый. Но, видно, стоек мужик на земле, не сразу сши­бешь. Еще в облике ата­мана — над­мен­ность, не пустая над­мен­ность, не смеш­ная, а разя­щая той же тяже­лой силой, коей напи­тана вся его фигура.

Поутихли. Смолкли вовсе.

Сте­пан подо­шел к бочонку… С бочонка спрыг­нули Федор и куд­ла­тый казак.

— Стырь! — позвал Сте­пан. — Иди ко мне. Любо слу­шать мне твои речи, казак. Иди, хочу послушать.

Стырь подо­брал саблю и зата­ра­то­рил сразу, еще не доходя до бочонка:

— Тимо­феич! Рас­суди сам: допу­стим, мы бы с твоим отцом, цар­ство ему небес­ное, стали тада в Воро­неже думать да гадать: интить нам на Дон али нет? — не видать бы нам Дона как своих ушей. Нет же! Стали, стрях­ну­лись — и пошли. И стали каза­ками! И каза­ков поро­дили. А тут я не вижу ни одного казака — бабы! Да то ли мы вое­вать разу­чи­лись? То ли мяс­ни­ков-стрель­цов испу­жа­лись? Пошто сперло-то нас? Казаки…

— Хорошо гово­ришь, — похва­лил Сте­пан. Сшиб набок бочо­нок, ука­зал ста­рику: — Ну-ка — с него, чтоб слыш­ней было.

Шукшин Василий » Я пришел дать вам волю — читать книгу онлайн бесплатно

Роман «Я пришел дать вам волю» – это широкое историческое полотно, содержащее правдивый рассказ о сложных и драматические перипетиях крестьянского восстания под водительством атамана Степана Разина. Произведение это отличается напряженностью повествования, яркими образами героев, и прежде всего Степана Разина, колоритным языком. В. Шукшин мастерски рисует размах Крестьянской войны, показывает ее роль в формировании героических черт русского национального характера.

Содержание:

• Василий Макарович ШУКШИН — Я ПРИШЕЛ ДАТЬ ВАМ ВОЛЮ 1

  • Часть первая — ВОЛЬНЫЕ КАЗАКИ 1

  • Часть вторая — МСТИТЕСЬ, БРАТЬЯ! 36

  • Часть третья — КАЗНЬ 60

Василий Макарович ШУКШИН
Я ПРИШЕЛ ДАТЬ ВАМ ВОЛЮ

Часть первая
ВОЛЬНЫЕ КАЗАКИ

Каждый год, в первую неделю великого поста, православная церковь на разные голоса кляла:

«Вор и изменник, и крестопреступник, и душегубец Стенька Разин забыл святую соборную церковь и православную христианскую веру, великому государю изменил, и многия пакости и кровопролития и убийства во граде Астрахане и в иных низовых градех учинил, и всех купно православных, которые к ево коварству не пристали, побил, потом и сам вскоре исчезе, и со единомышленники своими да будет проклят! Яко и прокляты новые еретики: архимандрит Кассиап, Ивашка Максимов, Некрас Рукавов, Волк Курицын, Митя Коноглев, Гришка Отрепьев, изменник и вор Тимошка Акиндинов, бывший протопоп Аввакум…»

Тяжко бухали по морозцу стылые колокола. Вздрагивала, качалась тишина; пугались воробьи на дорогах. Над полями белыми, над сугробами плыли торжественные скорбные звуки, ниспосланные людям людьми же. Голоса в храмах божьих рассказывали притихшим – нечто ужасное, дерзкое:

«…Страх господа бога вседержителя презревший, и час смертный и день забывший, и воздаяние будущее злотворцем во ничто же вменивший, церковь святую возмутивший и обругавший, и к великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Великая и Малыя и Белыя Россия самодержцу, крестное целование и клятву преступивший, иго работы отвергший…»

Над холмами терпеливыми, над жильем гудела литая медная музыка, столь же прекрасная, тревожная, сколь и привычная. И слушали русские люди, и крестились. Но иди пойми душу – что там: беда и ужас или потаенная гордость и боль за «презревшего час смертный»? Молчали.

…»Народ христиано-российский возмутивший, и многие невежи обольстивший, и лестно рать воздвигший, отцы на сыны, и сыны на отцы, браты на браты возмутивший, души купно с телесы бесчисленного множества христианского народа погубивший, и премногому невинному кровопролитию вине бывший, и на все государство Московское, зломышленник, враг и крестопреступник, разбойник, душегубец, человекоубиец, кровопиец, новый вор и изменник донской казак Стенька Разин с наставники и зломышленники такого зла, с перво своими советники, его волею и злодейству его приставшими, лукавое начинание его ведущими пособники, яко Дафан и Авирон, да будут прокляты. Анафема!»

Такую-то – величально-смертную – грянули державные голоса с подголосками атаману Разину, живому еще, еще до того, как московский топор изрубил его на площади, принародно.

– 1 —

Золотыми днями, в августе 1669 года, Степан Разин привел свою ватагу с моря к устью Волги и стал у острова Четырех Бугров.

Опасный, затяжной, изнурительный, но на редкость удачливый поход в Персию – позади. Разницы приползли чуть живые; не они первые, не они последние «сбегали на Хволынь», но такими богатыми явились оттуда только они. Там, в Персии, за «зипуны» остались казачьи жизни, и много. И самая, может быть, дорогая – Сереги Кривого, любимого друга Степана, его побратима. Но зато струги донцов ломились от всякого добра, которое молодцы «наторговали» у «косоглазых» саблей, мужеством и вероломством. Казаки опухли от соленой воды, много было хворых. Всех 1200 человек (без пленных). Надо теперь набраться сил – отдохнуть, наесться… И казаки снова было взялись за оружие, но оно не понадобилось. Вчера налетели на учуг митрополита астраханского Иосифа – побрали рыбу соленую, икру, вязигу, хлеб, сколько было… А было – мало. Взяли также лодки, невода, котлы, топоры, багры. Оружие потому не понадобилось, что работные люди с учуга все почти разбежались, а те, что остались, не думали сопротивляться. И атаман не велел никого трогать. Он еще оставил на учуге разную церковную утварь, иконы в дорогих окладах – чтоб в Астрахани наперед знали его доброту и склонность к миру. Надо было как-то пройти домой, на Дон. А перед своим походом в Персию разинцы крепко насолили астраханцам. Не столько астраханцам, сколько астраханским воеводам.

Два пути домой: Волгой через Астрахань и через Терки рекой Кумой. Там и там – государевы стрельцы, коим, может быть, уже велено переловить казаков, поотнять у них добро и разоружить. А после – припугнуть и распустить по домам, и не такой оравой сразу. Как быть? И добро отдавать жалко, и разоружаться… Да и почему отдавать-то?! Все добыто кровью, лишениями вон какими… И – все отдать?

– 2 —

…Круг шумел.

С бочонка, поставленного на попа, огрызался во все стороны крупный казак, голый по пояс.

– Ты что, в гости к куму собрался?! – кричали ему. – Дак и то не кажный кум дармовшинников-то любит, другой угостит, чем ворота запирают.

– Мне воевода не кум, а вот эта штука у меня – не ухват! – гордо отвечал казак с бочонка, показывая саблю. – Сам могу кого хошь угостить.

– Он у нас казак ухватистый: как ухватит бабу за титьки, так кричит: «Чур на одного!» Ох и жадный же!

Кругом засмеялись.

– Кондрат, а Кондрат!.. – Вперед выступил старый сухой казак с большим крючковатым носом. – Ты чего это разоряешься, што воевода тебе не кум? Как это проверить?

– Проверить-то? – оживился Кондрат. – А давай вытянем твой язык: еслив он будет короче твово же носа, – воевода мне кум. Руби мне тада голову. Но я же не дурак, штоб голову свою занапраслину подставлять: я знаю, што язык у тебя три раза с половиной вокруг шеи оборачивается, а нос, еслив его подрубить с одной стороны, только до затылка…

– Будет зубоскалить! – Кондрата спихнул с бочонка казак в есаульской одежде, серьезный, рассудительный.

– Браты! – начал он; вокруг притихли. – Горло драть – голова не болит. Давай думать, как быть. Две дороги домой: Кумой и Волгой. Обои закрыты. Там и там надо пробиваться силой. Добром нас никакой дурак не пропустит. А раз такое дело, давай решим: где легче? В Астрахани нас давно поджидают. Там теперь, я думаю, две очереди годовальшиков-стрельцов собралось: новые пришли и старых на нас держут. Тыщ с пять, а то и больше. Нас – тыща с небольшим. Да хворых вон сколь! Это – одно. Терки – там тоже стрельцы…

Степан сидел на камне, несколько в стороне от бочонка. Рядом с ним – кто стоял, кто сидел – есаулы, сотники: Иван Черноярец, Ярослав Михайло, Фрол Минаев, Лазарь Тимофеев и другие. Степан слушал Сукнина безучастно; казалось, мысли его были далеко отсюда. Так казалось – не слушает. Не слушая, он, однако, хорошо все слышал. Неожиданно резко и громко он спросил:

– Как сам-то думаешь, Федор?

– На Терки, батька. Там не сладко, а все легче. Здесь мы все головы покладем без толку, не пройдем. А Терки, даст бог, возьмем, зазимуем… Есть куда приткнуться.

– Тьфу! – взорвался опять сухой жилистый старик Кузьма Хороший, по прозвищу Стырь (руль). – Ты, Федор, вроде и казаком сроду не был! Там не пройдем, здесь не пустют… А где нас шибко-то пускали? Где это нас так прямо со слезами просили: «Идите, казачки, пошарпайте нас!» Подскажи мне такой городишко, я туда без штанов побегу…

– Не путайся, Стырь, – жестко сказал серьезный есаул.

– Ты мне рот не затыкай! – обозлился и Стырь.

– Чего хочешь-то?

– Ничего. А сдается мне, кое-кто тут зря саблюку себе навесил.

– Дак вить это – кому как, Стырь, – ехидно заметил Кондрат, стоявший рядом со стариком. – Доведись до тебя, она те вовсе без надобности: ты своим языком не токмо Астрахань, а и Москву на карачки поставишь. Не обижайся – шибко уж он у тебя длинный. Покажи, а? – Кондрат изобразил на лице серьезное любопытство. – А то болтают, што он у тя не простой, а вроде на ем шерсть…

– Язык – это што! – сказал Стырь и потянул саблю из ножен. – Я лучше тебе вот эту ляльку покажу…

– Хватит! – зыкнул Черноярец, первый есаул. – Кобели. Обои языкастые. Дело говорить, а они тут…

– Но у его все равно длинней, – ввернул напоследок Кондрат и отошел на всякий случай от старика.

– Говори, Федор, – велел Степан. – Говори, чего начал-то.

– К Теркам надо, братцы! Верное дело. Пропадем мы тут. А уж там…

– Добро-то куда там деваем?! – спросили громко.

– Перезимуем, а по весне…

– Не надо! – закричали многие. – Два года дома не были!

– Я уж забыл, как баба пахнет.

– Молоком, как…

Стырь отстегнул саблю и бросил ее на землю.

– Сами вы бабы все тут! – сказал зло и горестно.

– К Яику пошли! – раздавались голоса. – Отымем Яик – с ногаями торговлишку заведем! У нас теперь с татарвой раздора нет.

– Домо-ой!! – орало множество. Шумно стало.

– Да как домой-то?! Ка-ак? Верхом на палочке?!

– Мы войско али – так себе?! Пробьемся! А не пробьемся – сгинем, не велика жаль. Мы первые, што ль?

На
сцене затемнение. На одну из ширм,
подсвеченную с обратной стороны, падает
тень огромного русского богатыря. Ширмы
повернуты к зрителям изображением
деревни.

Звучит
героическая торжественная музыка, шум
битвы, и на сцену из-за ширм выходят
артисты массовки. В руках у них большие
круглые щиты. Артисты исполняют
пластическую зарисовку со щитами,
изображающую бой.

Из-за
ширмы раздается крик: «Сарынь на кичку!».

Артисты
массовки встают таким образом, что
образуют очертания ладьи, в руках у них
щиты, которые обращены наружу, образуя
борта ладьи. Звучит мелодия песни «Из-за
острова на стрежень», артисты массовки
поют. Песню резко обрывают четыре
чиновника, выходя из-за ширм.

ПЕРВЫЙ
ЧИНОВНИК. Решением
руководства Мосфильма отложить на
неопределенный срок работу над картиной
«Степан Разин»!

Массовка
замирает.

ВТОРОЙ
ЧИНОВНИК.
Материал представляется нам
низкохудожественным. Необходима
доработка!

ТРЕТИЙ
ЧИНОВНИК.
Невозможно сразу качественно писать,
снимать и играть! Слишком много у нас
стало Шукшина. (Подходит
к одному из артистов массовки, отнимает
у него из рук копье).

ЧЕТВЕРТЫЙ
ЧИНОВНИК.
Зачем Шукшин пришел в литературу из
кино?
(забирает у другого артиста массовки
шлем и копье).

ТРЕТИЙ
ЧИНОВНИК.
В кино из литературы!

ПЕРВЫЙ
ЧИНОВНИК.
Кому надо то, о чем он пишет и снимает?
Деревня! (Третий
и четвертый чиновники с каждой следующей
фразой ударяют о пол копьями).

ВТОРОЙ
ЧИНОВНИК.
Герои его старомодны!

ЧЕТВЕРТЫЙ
ЧИНОВНИК. Да,
актер он талантливый. Но зачем же он
начинает писать сценарии, да еще сам
ставить их! Шукшин переоценивает себя.

Во
время диалога чиновников вся массовка,
исполнявшая роль войска, вначале
замирает, потом недоуменно переговаривается
шепотом. Чиновники копьями оттесняют
массовку в пространство между ширмами
и закрывают их, поворачивая к зрителям
городской стороной, сами уходят за
ширмы. Из-за ширмы, на которой отражается
тень, выходит Шукшин. С его выходом тень
исчезает. Между ширм высвечивается
береза. Она освещена не полностью, а как
будто окутана дымкой.

ШУКШИН.
Сильный
в этом мире узнает все: позор, и муки,
и суд над собой, и радость врагов.

Шукшин
собирает оставленные артистами массовки
на сцене элементы воинского костюма –
шлемы, стрелы, мечи. Складывает из них
небольшой «курган».

ШУКШИН.
С
рассвета и с новой строки

Начать
бы, как в мае березы.

Но
будут слова нелегки,

И
в сердце оставят занозы.

Ширмы
выезжают вперед, открываются и скрывают
Шукшина, березу и курган. Тут же из
раскрытых ширм выбегают бывшие студенты
ВГИКА – актеры и актрисы. Они одеты в
черное, но у каждого в одежде какая-то
яркая деталь – красный платок или
галстук и т.д. Звучит мелодия твиста,
актеры и актрисы танцуют, в танце
обсуждают последние новости.

ПЕРВАЯ
ДЕВУШКА.
Вы слышали, Шукшин одержим образом
Степана Разина?

ВТОРАЯ
ДЕВУШКА.
Будет снимать фильм «Я пришел дать вам
волю…».

ПАРЕНЬ.
А воля у него, правда, железная, как у
Разина.

ТРЕТЬЯ
ДЕВУШКА.
Сказал, что никто лучше его не сделает
фильм о Стеньке.

Из-за
ширмы выходит Шукшин.

ШУКШИН
(обращаясь
к парню).
Не могли бы вы принять участие в съемках?

ПАРЕНЬ.
А кто написал сценарий?

ШУКШИН.
Я.

ПАРЕНЬ.
А режиссером будете тоже вы?

ШУКШИН.
Тоже я.

ПАРЕНЬ.
А главную роль…

ШУКШИН.
Я. Степан Разин.

ПАРЕНЬ.
И
за меня тогда сыграйте тоже Вы.

Актеры
смеются и в твисте убегают за ширмы.
Одна из актрис, задержавшись у края
ширмы кричит:

АКТРИСА.
Лучше в одной области быть специалистом,
чем разбираться во многих, но быть
дилетантом!

ШУКШИН
(в
одиночестве). Ну
и черт с ними! Вытяну! Не могу оставить!

Между
ширмами в глубине сцены освещается
береза, как будто окутанная дымкой.
Шукшин отходит к ней, садится под дерево.
Из-за ширм выходит Воспитанник. Он
поднимает военный шлем, оставшийся за
ширмами после сцены боя.

ВОСПИТАННИК.
А ведь эта страсть его была не к себе
любимому, а к работе. Отсюда ревность к
делу. Ведь невозможно представить, чтобы
с твоей девушкой гулял один, танцевал
другой, ужинал третий. Ведь ни одна
женщина не захочет без крайней нужды,

чтобы
ребенка для нее зачинала и носила другая.

Из-за
ширм выходят четыре Чиновника. Воспитанник
занимает место на авансцене сбоку, со
стороны наблюдая за происходящим.

ПЕРВЫЙ
ЧИНОВНИК. Рассматривается
заявка Василия Шукшина «Степан Разин»!

Хлопает
в ладоши, из-за ширм выходит Хор и
выстраивается по обе стороны. Шукшин,
услышав, что речь идет о нем, вскакивает
и подходит ближе к Чиновникам.

ПЕРВЫЙ
ЧИНОВНИК. Обратимся
к мнению народа! Что пишут о Шукшине?

Хор
достает из-за спин газеты, разворачивают,
читают.

ХОРИСТ
ПЕРВЫЙ.
Успех Шукшина преждевременный, ничего
нового он не создал.

ШУКШИН.
(вырываясь
в центр между двумя полухориями перед
Чиновниками).
В 1970-м мной опубликовано 10 рассказов!

ХОРИСТ
ВТОРОЙ.
Шукшин еще не писатель. Или не настоящий
писатель.

ШУКШИН.
71-й – 17 рассказов, 72-й — еще десять!

ХОРИСТ
ТРЕТИЙ. Не
в отрезанных бездорожьем селах надо
искать истинные образцы красоты. Свои
образы необходимо добывать в атомных
субмаринах, в автомобильных пробках, в
министерских кабинетах.

ШУКШИН.
Сценарии, статьи, рецензии, повесть
«Калина красная», роман «Я пришел дать
вам волю»!

ХОРИСТ
ЧЕТВЕРТЫЙ.
Он еще слаб как режиссер.

ШУКШИН.
Сыграны роли у Герасимова, Хуциева,
других. Сняты фильмы!

ПЕРВЫЙ
ЧИНОВНИК.
(резко
подходя к Шукшину) Не
слишком ли много для одного человека?

Затемнение
скрывает всех, кроме Шукшина. Звук биения
сердца. Береза освещена.

ШУКШИН.
Вот
думаю, много времени угробил зря. Если
уж нельзя ни дня без строчки, то и по
строчке в день нельзя. Где я пишу? В
гостиницах. В общежитиях. В больницах.

Сцена
медленно освещается. Из-за ширм с двух
сторон выходят два Критика (они же –
ПЕРВЫЙ и ВТОРОЙ ЧИНОВНИКИ). На них
огромные пиджаки, на жестком каркасе,
с широкими плечами, так что голова и
ноги актеров, оставшиеся незакрытыми,
смотрятся очень маленькими по сравнению
с костюмом. В руках у критиков большие
портфели. ХОР выносит большие портреты
русских писателей – Пушкина, Толстого,
Шолохова, с прорезью в холсте на месте
лица, устанавливают портреты и становятся
около них.

КРИТИК
ПЕРВЫЙ.
Пусть история нас рассудит, уверен, она
на нашей стороне. Лев Толстой (обращаясь
к портрету)
писал «Войну и мир» 6 лет. Пушкин создавал
своего «Евгения Онегина» 8 лет.

КРИТИК
ВТОРОЙ.
Шолохов 15 лет трудился над «Тихим Доном»…
И как выглядит на их фоне такое сомнительное
явление, как творчество этого
«многостаночника» Шукшина?

КРИТИК
ПЕРВЫЙ.
Свои анекдоты, которые он называет
рассказами, Шукшин пишет по штуке в
день. Издал два романа, повести, так еще
именует себя актером, снимается в кино,
сам снимает фильмы.

КРИТИК
ВТОРОЙ.
И с такой скоростью он создает образы
героев безкультурных, примитивных,
порочащих русского человека. Это не
творчество, это деревенщина. Не в
захолустье сел надо искать образцы
красоты! Равняться мы должны на наших
великих классиков!

Один
из артистов, стоящих около портретов,
забегает за портрет Пушкина и просовывает
свою голову в прорезь, читает строки из
стихов «Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный…».
Затем тот же артист забегает за портрет
Льва Толстого и произносит за него:
«Совершенным произведением искусства
будет только то, в котором содержание
будет значительно, и выражение его
вполне прекрасно».

КРИТИК
ПЕРВЫЙ.
Чего нельзя сказать о Шукшине.

КРИТИКИ
(по
очереди произносят реплики, ударяя при
этом портфелем о пол).

—
Порок должен быть наказ!

—
Добродетель должна торжествовать!

—
Конец должен быть счастливым!

—
Герой должен быть культурным!

—
Конфликт только остросоциальный!

КРИТИК
ПЕРВЫЙ.
Запретить! Прекратить это творчество
Актера N в фильме режиссера N по сценарию
N, продюсер — N, производство студии N.

КРИТИК
ВТОРОЙ.
Пусть знает свое место!

КРИТИК
ПЕРВЫЙ.
А какое у него место?

КРИТИК
ВТОРОЙ. Надо
определить. Итак, есть искусство высокое,
благородное.

Из-за
ширм двое артистов выносят куб, со
стоящей на нем фигурой, закрытой полотном.
Они сдергивают полотно – под ним –
девушка, в виде «античной статуи».

КРИТИК
ВТОРОЙ.
А есть искусство наше, русское, народное.

Из-за
другой ширмы под веселую русскую плясовую
выбегает пара танцоров – юноша и девушка
– одетые в русские народные костюмы и
исполняют несколько движений народного
танца, в финальной точке замирают.

КРИТИК
ВТОРОЙ.
Собственно, ни к той стороне, ни к этой
Шукшин не относится.

КРИТИК
ПЕРВЫЙ.
Пишет о деревне, значит «деревенщик»!

Один
из хористов, держащих портреты, подносит
критикам пустую картинную рамку. КРИТИКИ
«заключают» Шукшина в эту раму и уходят.

Хорист,
стоящий около портретов, заходит за
портрет Шолохова и говорит за него:

ХОРИСТ.
Макарыч,
кончай в трех санях ездить, пересаживайся
в один, быстрее пойдут.

Уходя,
критики кнопками пришпиливают к стволу
березы листы бумаги, на которых крупно
написано «Протокол заседания», «Приказ».
Шукшин срывает с себя рамку, бросает ее
на пол. Звучит биение сердца, сцена
освещается красным, береза в таком
освещении превращается в сердце.

ШУКШИН.
(подходит
к березе, срывает с нее приказы).
Нет, не зря Степан Тимофеевич так люто
ненавидел бумаги. Там, на Волге, надо
орать, рубить головы, брать города,
проливать кровь… Здесь, в Москве, надо
умело и вовремя поспешить с бумагами,
— и поднимется сила, которая выйдет и
согнет силу тех, на Волге… Ничто так не
страшно было на Руси, как госпожа Бумага.
Одних она делала сильными, других —
слабыми, беспомощными.

Из-за
ширм с разных сторон выходят два
Чиновника. Стоя по обеим краям ширмы
они объявляют:

ПЕРВЫЙ
ЧИНОВНИК.
Закрыть производство картины «Степан
Разин». Ничего, кроме насилия не будет,
судя по сценарию.

ВТОРОЙ
ЧИНОВНИК.
Картина требует десяти миллионов рублей.
Если студия приступит к съемкам трех
картин о Разине, то большинству режиссеров
Мосфильма придется остаться без работы.

Ритм
звука сердца убыстряется. Чиновники
проходят в пространство между ширм к
березе, каждый из них отламывает по
ветке и бросает на пол. Шукшин медленно
сползает по ширме вниз.

ПЕРВЫЙ
ЧИНОВНИК.
(издевательским
голосом)
На пульсе сто ударов, и сердце не унять.

ВТОРОЙ
ЧИНОВНИК.
Что в жизни все недаром уже успел понять?

Чиновники
уходят.

ШУКШИН.
(сидя
на полу у ширмы). На
пульсе сто ударов и сердце не унять…

Шукшин
замирает, уткнувшись головой в колени.
Из-за ширмы выходит Мать Шукшина, в
глубине сцены проходит к березе.

МАРИЯ
СЕРГЕЕВНА.
(поет).
Из-за
острова на стрежень

На
простор речной волны

Выплывают
расписные

Стеньки
Разина челны.

Ничего
не пожалею,

Буйну
голову отдам,

Раздается
голос властный

по
окрестным берегам.

Звук
сердца замирает. Шукшин поднимается и
произносит:

Мы
сваливать не вправе

Вину
свою на жизнь.

Кто
едет, тот и правит,

Поехал,
так держись!

Затемнение.