Сто дней после детства сценарий читать

В день папиного рождения размещаю первую главу его повести «Сто дней после детства», положившей начало дальнейшему написанию сценария и съемкам одноименного фильма.

СТО ДНЕЙ ПОСЛЕ ДЕТСТВА

ПОВЕСТЬ

Москва 1971

Хоть у меня и не было недостатка в избранных и добрых

друзьях, но мы всегда оставались в меньшинстве по сравнению

с теми, что находили радость в грубых нападках на нас и бесце-

ремонно нас пробуждали от фантастических и самодовольных

грёз, в которые мы так любили погружаться… Так мы убедились,

что надо не размягчаться, предаваясь фантастическим развлече-

ниям, а, напротив, закалять себя для того, чтобы либо сносить

неизбежное зло, либо же вступать с ним в борьбу.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

И только теперь нестерпимо захотелось уехать из города, только теперь он ясно увидел, что нет в городе для него жизни, что вся его жизнь там, в зеленеющих полях, в лесах шумливых, где сам он, словно дерево, заворожено и чутко живет.

Застонала душа, заворочалась, выпрастывая из груди затёкшие крылья, и он не стал ее удерживать, отпустил с богом. Душа рванулась ввысь и тело, покачнувшись от толчка, замерло, как перед смертным мигом. И воспарила душа, улетела свободная, оставляя внизу и позади ненавистные серые камни города. А он только потому и не умер, что надеялся воссоединиться с ней там, за городом.

Каждый год лето для него начиналось по-разному: четвертого, пятого или седьмого июня. Оно не приходило с летними днями, потому что летние дни начинались уже в мае. Не наступало оно и первого июня, как обещали все календари. У Сергея Панина был свой календарь. Начало лета в этом календаре определялось днем отъезда в пионерский лагерь.

Этот день, как две капли воды, походил на первое января. С него начинался отсчет новой жизни. Будто все жизненные нити сходились в этом дне, кто-то дергал за них, и жизнь менялась, обретала новые формы и новые устремления. Это был день неясного ожидания и неожиданного прозрения, день, когда открывалось нечто важное, таившееся в его груди.

В этом году день шестой июня был днем первым. И было утро этого дня, когда Сережа шел со своей матерью к месту сбора. В душе он негодовал на мать за то, что она его провожала. Может быть впервые в жизни он стеснялся матери, стеснялся наклейки на чемодане «ПАНИН CEPEЖA, I ОТРЯД», где перед словом «отряд» на протяжении многих лет, несколько раз зачеркивались цифры и вот уже два года назад установилась единица. Встречные взгляды прохожих приводили Сережу в смущение и он, представляя себя, рослого и несуразного, с пионерским галстуком на шее, злился на мать за балаган, ею устроенный, и одного только сейчас желал – не выйти из себя. Потому и молчал всю дорогу,

Вообще-то он ждал этого дня. Но чего-то не доставало ему в обыкновенном ожидании летней перемены. Он еще не знал чего, он только хотел узнать и верил, что узнает. Сегодня его ожидание достигло той точки, где должно было кончиться. Словно сжималась, сжималась в нем пружина и вот дошла до упора.

Когда он увидел ряды автобусов, сходившихся к ним детей с родителями, ему на мгновение показалось, что вот оно, кончилось. Но сжатая пружина всё также давила изнутри и он догадался, что просто началось лето, а то, что он ждал от первого летнего дня еще не пришло.

Автобусы стояли, одним боком повернутые к солнцу. Солнце только что поднялось между городскими строениями и воздух, еще холодный и влажный, вдруг запах солнцем. Это можно почувствовать только в тот момент, когда первые лучи прорезают ночной воздух, – сухой, нагретый воздух солнцем уже не пахнет. Вымытые бока автобусов стали быстро нагреваться и, если к ним в этот момент прикасались ладонью, как это делал Сережа Панин, то железо также быстро отдавало тепло руке, и рука через мгновение чувствовала ночной холод железа.

Двор галдел, шумел, переливался. А потом голоса стали умолкать, ветерок пробегал по толпе и она утихала. Предчувствие расставания, более тягостное, чем сам момент разъединения, угнетало всех. Когда же огромный двор, весь заполненный народом, казалось совершенно затих, полотно тишины, опустившееся на головы расстающихся, вдруг распорол звонкий и острый звук горна, сопровождавшийся легким треском, как будто трещала материя, из которой тишина была сшита. И сразу в щель ринулись звуки. Все заговорили быстро-быстро, перебивая друг друга, надеясь в последнюю минуту высказать всё, что не успели за целое утро. Все бабушка и мамы разом вспомнили, о чем забыли предупредить своих внуков и сыновей, дочерей и внучек. Но дети были уже не с ними, дети бежали туда, где пел горн, дети строились в шеренги – начиналась пионерская линейка, и хотя они были на виду у родителей и те кричали им вслед, хотя сохранялась еще видимость общения, на самом деле дети уже ушли от них. Они, пока бежали до шеренги, пока, становились по росту, расталкивая друг друга, разом вспомнили все старые знакомства, составили новые и родители, на данном отрезке времени, для них ничего не значили.

Потом каждый отряд шел к своему автобусу, а бабушки и мамы толпились вокруг, наставляли и тормошили детей, а те, дичась родителей, прятались друг за друга, но назойливые руки взрослых тянулись через других, чтобы только дотронуться до своего ребенка, чтобы сунуть ему сумку, авоську ила пакет с провизией, а кто не успел, тот потом подавал в окна автобусов, около которых они сгрудились, чтобы снова тянуть руки и кричать. Больше всего взрослых собралось у автобусов младших отрядов. Но дети, за редким исключением, были к ним безразличны и холодны, хотя по-прежнему улыбались. Дети посёёматривали друг на друга и не хотели больше видеть родителей.

Панин сел около окна и нашел глазами свою мать, которая отошла в сторону и стояла, спокойно сложив руки на сумочке, издалека поглядывая на сына. Слава богу, она не устраивала комедии с прощанием, но лучше б она совсем ушла.

В самом конце автобуса плакала мать черноволосого парнишки в толстых очках.

– Миша! Миша! – причитала она. – Один ты у меня остался, Миша!

А он протягивал к ней из окна руки и успокаивал:

– Ну, ладно, мама. Ладно. Не надо. Прошу тебя, не надо…

«Чего плакать? – удивлялся Панин. – Подумаешь один! Я вот тоже один у матери. А моя мать стоит спокойно и не устаивает истерики».

И чувство, похожее на благодарность, стеснительно зашевелилось в нём.

«Ведь может вести себя хорошо, когда захочет», – подумал Сережа ее словами.

А ведь парня совсем не смущало, что мать его на людях плачет, он не краснел, не оглядывался по сторонам и видимо совсем не думал об окружавших его ребятах. Он искренне успокаивал мать, а не искал себе спокойствия. Сереже с первого взгляда понравилось его лицо с толстым носом и огромными ушами, понравилась и привлекла его полная независимость от толпы. Сам он, оказавшись в толпе, никогда не мог избавиться от чувства, что все на него смотрят, неправильно оценивая его поступки и смеясь над ним. Потому-то его так сильно потянуло к этому парню, и он решил заговорить с ним, как только автобус тронется, и причитания его матери останутся позади.

А пока, сидя у окна, Сережа думал о странном течении жизни, воспоминанием переносясь в разные моменты своего существования в ожидании нынешнего дня. Но в тех моментах он не находил объяснения будничности, которая заполонила первый день лета. Он чувствовал, что объяснение можно найти и там, но не мог найти, потому что ожидание было размеренным и постоянным, и в его плавном течении не всплывшее сразу почти невозможно отыскать. Надо было ждать переката, на котором обнажится то, что он ждет. И тогда Сережа обращался к своим сомнениям, во время которых ожидание вдруг теряло постоянный напор и принимало такие формы, когда Панину казалось, будто оно совсем исчезло, когда он уже не хотел ехать в пионерский лагерь, упрашивая мать оставить его в Москве или взять с собою на юг, ссылаясь на то, что в лагерь берут только до четырнадцати лет, а ему уже скоро пятнадцать. В конце концов матери удавалось уломать его, но соглашался он не потому, что жалел мать. Что-то заставляло его согласиться, что-то такое было в летней жизни, о чём вспоминая, он тут же хотел её. Именно здесь, здесь была разгадка, но он ни на шаг не продвинулся к ней. Он догадывался, что разгадка избавит его от мучительного ожидания (боже, как мучительно ожидать неизвестное!), но единственное, чего ему удалось достичь в своих изысканиях в прошлом, это твердой уверенности, что неопределенность желания, лежащая в основе сегодняшнего дня, предопределяет его будничность. И когда он поймет, чего хочет, тогда этот день станет радостным днем новой жизни.

Он чувствовал, что разгадка рядом, он почти физически ощущал её, и потому терпеливо ждал, ждал того, что заставило его отправиться в лагерь, что заставило сидеть сейчас в отъезжающем автобусе и махать из окна рукой шедшей поодаль матери, ждал того, что было в этом летнем дне, что витало в воздухе и о чём он никак не мог догадаться, несмотря на то, что оно уже присутствовало в нём самом, пока что себя не проявив.

Автобусы, выезжая со двора в переулок, переваливались с бока на бок. Дети отвращали взгляды от улицы и оборачивали их внутрь автобуса, друг к другу, и мигом пропадало, возникшее в минуту расставанья, единство с удалявшимися фигурами родителей, и детские души, как атомы, уходили из старых и составляли новые соединения, в которых им предстояло просуществовать все долгое и короткое лето, и этим соединениям, наметившимся еще тогда, когда они бежали строиться на первую за это лето линейку, за редким исключением, не суждено было измениться,

Автобусы выезжали из переулка на широкую, уже забитую машинами, улицу, и машины расступались перед гортанным звуком пионерского горна, и, повинуясь этому звуку, раздавалась сама улица, и в прорыв устремлялась вереница гордых автобусов, ведомая своим вожаком, легковой машиной со знаменем лагеря.

В широких, запруженных машинами, улицах большого города было знойно. Дымный, горячий воздух не уходил ввысь. Зажатый между стенами огромных домов, между дверцами близко идущих машин, избитый и истерзанный всем этим железом и камнем, истертый сотнями подошв, он стонал и рвался, отыскивая выход, но заблудившись в толпе, он окончательно терял разум и в отчаянии бросался под колеса.

Теперь автобус шел тише. Расставшись с матерью Миша первое время не мог вырваться из того мира, откуда его увозил автобус. Он пытался это сделать. Он печально осматривал затылки, торчащие над сиденьями, лица, мелькающие рядом с ним, но так и не остановившись ни на одном из них, не проникнув с их помощью в этот новый мир, Миша направлял свой взор за окно и там, в хаотичной толпе, терялась его, такая же хаотичная, мысль.

Он созерцал толпу и думал о непонятном течении жизни, о ее хаотичном движении. Он вглядывался в толпу так пристально, что со стороны могло показаться, будто он кого-нибудь ищет, но думал он в этот момент о себе.

Еще месяц назад никто в их семье не мог предположить, что сегодня Миша будет сидеть в этом автобусе, первый раз в жизни отправляясь в пионерский лагерь, что мама будет плакать, провожая его, и что его уже никогда не будет провожать отец. Большое место в его размышлениях занимали вопросы, которые не имели ответа.

«Почему? – вопрошал он себя – Почему я в этой автобусе? Среди незнакомых и совершенно ненужных мне людей. Почему нет больше отца? Почему именно его, а не кого-нибудь другого? Что же всё-таки случилось?»

Он вопрошал себя, почему жизнь, казавшаяся такой незыблемой, вдруг вздрогнула, надломилась и что-то, как сломанный сук, рухнуло вниз, отдирая от дерева души его длинный лоскут коры, под которым открывалась белая, истекающая соком, поверхность. Жизнь перестала быть управляемой. Она потащила за собой Мишу, она волокла и кидала его и лишь иногда ему удавалось вздохнуть свободно и осмотреться куда его несет. А может быть жизнь такою была всегда, только он не замечал этого?

Он вжимался в кресло, утопал в мягком сиденьи, но в то же время, повинуясь странным законам, поднимался всё выше и выше над миром, пока не оказался под самым куполом автобуса, глянув откуда, он увидел всех, но его место было пусто.

«Вот и правильно! Меня здесь и не должно быть», – радовался он, но проходило время, взор неодолимо опускался и тогда он ощущал свое тело на прежнем месте, около окна, в самом конце автобуса, и, слыша глухой, задавленный громадой города, звук пионерского горна, окончательно верил в действительность, в которой должен был теперь существовать.

Но странное дело, от этого ему становилось легче. Уверенность в настоящем исключала другие возможности. Раз так случилось, значит должно было случиться, и ясной становилась неизбежность происшедшего. Но что-то болело и ныло в груди, и с этим трудно было примириться.

Два белых истукана у ворот лагеря ждут прибытия детей. До рези в глазах они всматривались вдаль, честно неся свою службу. Но каждый хотел быть первым и поэтому они искоса наблюдали друг за другом. Они ждали, когда появятся автобусы с детьми, чтобы возвестить об этом гипсовым пионерам, расставленным по всей территории лагеря. Белые скульптуры пионеров, почти обязательные для любого лагеря, в той местности назывались гипсовыми. На самом деле они были цементными, и знали о том, но им нравилось считать себя гипсовыми, потому что гипс, как известно, материал более благородный, чем цемент.

Пионер с барабаном первым заслышал, как натружено ревут, взбираясь на гору, невидимые еще автобусы. Он грациозно взмахнул палочкой, гордясь столь отработанным движением, и немного помедлил, дабы насладиться его совершенством и красотой. Его сметливый собрат с горном, заметив его движение, успел раньше, и рявкнул горн. Гипсовые пионеры по всему лагерю встрепенулись и выпрямились, а когда вслед за горном ударил барабан, встали смирно, и у столовой затрепетало на ветру гипсовое знамя.

– Едут! Едут! – пробежало по цепочке гипсовых пионеров.

Тупые носы автобусов вылезали на гору. Потом, тяжело переваливая пыльные крупы, автобусы спускались вниз и два окна на крыше каждого отбрасывали солнечных зайчиков. Машины преодолели небольшой подъем к лагерю и вот уже въезжали в открытые ворота, обдавая пылью и горячим воздухом двух гипсовых истуканов.

Радостная неслышимая музыка гремела по всему лагерю.

В дороге к Панину, поменявшись местами, подсел Андрюшка Бураков. Знали они друг друга давно, но их летняя дружба на зиму не распространялась. Каждое лето они рады бывали встретиться, а расставшись, не сожалели об этом.

Андрей хохотал, поглядывая на девочек, кидал им в спину шарики из конфетных оберток, и Сережа совсем отвлекся от своих мыслей, забыл про парня, с которым хотел познакомиться, и тоже смеялся, толкая Андрея в бок.

Когда автобусы свернули с шоссе на проселочную дорогу и стали переваливаться с боку на бок, вздрагивая, как под ударами волн, ребята оживились – близился конец путешествия, а Сережа с Андреем, обнявшись затянули:

– Из-за о… строва, на стрежень… на простор… речной… волны…

Все подхватили песню, но пропев несколько фраз, сбились. Продолжал один Сережа, но заметив, как шушукаются, оглядываясь на него с передних сидений, девочки, он смутился и замолк тоже, хотя слова песни знал до конца.

Вскоре автобусы миновали лагерные ворота и остановились. Ребята вскочили с мест, и в дверях тут же образовалась пробка. Все спешили, всем после долгой поездки не терпелось выбраться на волю, после тротуаров города выскочить на свободную землю. Резвые ноги, не задерживаясь на ступеньках, слетали прямо на землю, и через минуту автобусы стояли пусты, еще чуть вздрагивая телами от былого напряжения и освобожденно покачиваясь на рессорах.

Панин глянул окрест и места, на одно лишь мгновение, показались ему незнакомыми. Потом он узнал два больших корпуса; мачту, на которой еще не подняли флаг; столовую, с новым лозунгом на фасаде; чуть ближе узнал дерево, кусты; потом охватил взглядом и наконец узнал всю местность. Чувство было такое, будто встретил он незнакомого человека, но насторожился внутренне, за незнакомой внешностью увиделось ему былое, где он существовал когда-то, и под взглядом Панина старое начало проступать на лице незнакомца, как проступает изображение на чистом листе фотографической бумаги, если ее положить в проявитель. И через некоторое время Панин мог, неожиданно для самого себя, крикнуть: «Я вас узнал! Вы – такой-то!», и только после этого выкрика, вдруг действительно осознать, что перед ним такой-то, и сразу вспомнить множество подробностей, связанных с жизнью человека, которого он только что вернул из небытия.

Вот также из небытия возникла эта комариная местность, и оказалось, что она существовала в его жизни не раз, потому что отовсюду: от спален, от столовой, от ближних кустов повеяло знакомым. Воспоминания словно звуки потянулись к нему, словно звуки налетели и закружили. То одна, то другая подробность, перебивая друг друга, стали выскакивать в голове. Но Сережа не дался во власть воспоминаниям, он отрекся от ниx до вечера, когда в тиши и во мраке, можно будет более реально и ясно вспомнить все, что само просилось наружу из недр его памяти и разобраться, как прошлое связано с настоящим. А что прошлое имеет отношение к сегодняшнему дню Панин знал точно.

Сережа вздрогнул, когда его хлопнул, вышедший вслед за ним из автобуса, Андрей Бураков:

– Айда, пройдемся!

И они шевельнули плечами, они подались телами вперед и двинулись по живой земле, которая росла, цвела и вздыхала под ними, и сами они воспринимали себя лишь частью земли, частицей, живущей по тем же законам, и то, что сейчас они шли по ней, наполнило их души счастьем. За эти короткие мгновения они узнали о себе и о мире больше, чем за всю зимнюю жизнь в городе. Знание проникло в них исподволь и, обладая им, они стали намного сильнее и лучше.

Не успели они пройти и трех шагов, как их остановил Виталик Сотников. Он обвил рукой шею Буракова и, плавно изогнувшись всем телом, повис на нем.

– Чего тебе? – удивился Андрей.

Виталик другой рукой обнял Сережу и вздохнул:

– Вот и приехали.

Сережа совсем близко увидел его белые ресницы и бледные родинки на лице. Весь какой-то белесый, Виталик напомнил ему червя, вылезшего на тротуар после дождя, но сохранившего свою былую эластичность, и это заставило Сережу вздрогнуть от мгновенной неприязни.

– Да-а! – с грустью протянул Бураков. – Вот и приехали.

Сережа промолчал, но ему тоже стало немного грустно.

– Давай увековечимся. Вот так, втроем, – предложил находчивый Виталик и похлопал себя по фотоаппарату, висевшему на животе.

– Мы-ысль! – заревел восторженный Бураков. Грусть его, как рукой сняло.

Виталик схватил на лету, устремившегося куда-то, Витьку Полухина и сунул ему фотоаппарат. Потому он снова занял место между Бураковым и Паниным, уцепившись за их шеи. Они замерли.
– Готово! – сказал Витька.

– Еще снимай! – заорал Виталик. – На другой выдержке. Пленки не жаль. Исторический момент!

И Витька еще раз зафиксировал исторический момент.

– Давай держаться вместе, – предложил Виталик и шагнул, чтобы забрать аппарат у Витьки.

– Сними меня, – жалобно попросил Витька. – А?

– Иди, иди. После.

– Правда? – и полетел дальше.

А Виталик, повернувшись к ним, ласково улыбнулся:

– Как хорошо, втроем снялись, так втроем и будем все лето.

– Отлично. И в палате вместе ляжем, – обнял их Бураков.
«Виталик – хороший парень! – подумалось Сереже. – Я мало знал его раньше. Так почему же я отнесся к нему с такой неприязнью?»

И чтобы забыть о том мимолетном, случайном впечатлении, которое произвел на него Виталик, Сережа пожал ему руку, сказав:

– Будем друзьями!

И они, засунув руки в карманы, от чего их походка приобрела свободу и легкость, а плечи заколыхались в такт шагам, пошли среди разноголосицы и шума, среди восторгов и криков упоения, они пошли среди взвизгов и шепота, среди неразберихи и радости, и им нравилось в этой нестройной толпе ощущать рядом плечо друга.

Мимо проехала машина, в которой привезли чемоданы. Сообразительный Виталик толкнул Сережу в бок:

– Бежим, чемоданы первыми получим!

И врезался в толпу малышей, которые возбужденно кричали ему вслед: «Чего толкаешься-та?», но моментально про него забывали, ошалело переключаясь па другое, словно хотели впитать в себя за один лишь день все разноликие впечатления лета. За Виталиком бросились Бураков с Паниным, но Сережа вдруг резко остановился. Не успев еще понять, что было причиной остановки, он почувствовал, что кончилось ожидание, что вот сейчас всё недосказанное скажется; замкнется цепочка, в которой не хватает одного лишь звена, и в этой замкнутости он обретет свободу, в зависимости от чего-то обретет независимость и будет знать наконец, для чего существует.

Он повернулся, и сразу спало напряжение, в котором он пребывал весь сегодняшний день. Словно стала раскручиваться пружина, давившая изнутри; виток за витком освобождало его. Теперь Панин знал, теперь он знал, чего не достает ему в первом летнем дне, отчего он не полон. Этот взгляд всё поставил на место, эти глаза сказали ему обо всем, эти, оголенные чуть выше локтя, руки захлестнулись у него на шее петлей, петлей ласковой и желанной.

Сережа вспомнил, что ему не хватало любви. Любви вечной и нетленной, знаменитой летней любви, которую всю зиму он потаённо хранил в себе, временами и сам не догадываясь о её существовании; любви, которая сопровождала его все лагерные сезоны; любви разной и всегда одинаковой, потому что она была его любовью.

И запели фанфары, хрусталем заиграли на солнце чистые звуки фанфар, и в этих звуках сердце Панина, его вечное сердце услышало то, что хотело услышать. Любовь была в трубном голосе его сердца, и эти фанфары была любовь, серое и голубое небо, и девушка, пионервожатая младшего отряда, она, эта девушка, была его любовь. И здесь никто ничего не смог бы изменить.

– Оля! – окликнула эту девушку педагог младшего отряда Мария Николаевна, которую Сережа хорошо знал по прошлому году. – Оля!

Таинственно и незнакомо прозвучало для него это имя, захотелось прикоснуться к нему губами и глотнуть, словно из чистого родника. Сережа не стал противиться своему желанию и глоток холодной воды заставил его очнуться. Он побежал вслед за товарищами.

Источник

1-й ведущий: Здравствуйте! Вот и лето прошло, и не только лето, но и 25 осенних первых дней!

2-й ведущий: Вот таким приветствием начинался праздник в прошлом году!

1-й ведущий: Но с той разницей, что в этом году мы начинаем этот праздник раньше на целых десять дней. И все, потому что, вы самый уникальный выпуск!

2-й ведущий: Ну и в чем же уникальность этого выпуска?

1-й ведущий: Впервые в истории абитуры, будущие студенты в «поте лица», ксерокопировали результаты ЕГ, и, отправив их по ВУЗам страны, отдыхали практически все лето.

1-й ведущий: Серьезно?

2-й ведущий: Серьезней не бывает. Они были замечены во всех развлекательных центрах города.

1-й ведущий: Не может быть!

2-й ведущий: У нас есть эксклюзивный материал, снят с камеры наблюдения одного ночного клуба. (Загадочно)

Звучит музыка миниатюра «ночной клуб».

На сцену выходят ведущие.

1-й ведущий: нужно сказать, что интернет стал занимать огромное значение в жизни наших абитуриентов.

2-й ведущий: Ну это же так понятно, каждый хотел знать проходной бал, итоги первой волны зачисления, а потом второй, говорят что, в некоторых учебных заведениях была и третья.

1-й ведущий: Министр образования пообещал, что такого больше не будет, нас уже ограничат в выборе учебных заведений.

2-й ведущий: Да ты прав, они уникальный выпуск. (С завистью)

(музыкальный номер Манхеттен)

Выход ведущих

1-й ведущий: А еще выпускников 2009года смело можно вносить в книгу рекордов, встретить их можно было где угодно, лишь только щелкни мышкой, а вот и они в контакте, сайте знакомств, в одноклассниках,

2-й ведущий: Говорят, что они были замечены на сайте «Жди меня», один молодой человек просил откликнуться девушку медалистку, для общения на ближайшие пять лет.

Увлекающейся механизацией и электрификацией сельского хозяйства…

(уходят)

(миниатюра в контакте)

(видео материал)

2-й ведущий: Каждый выпускник оставляет свой особый «след», в школьной жизни.

1-й ведущий: Наши выпускники, скажем так, наследили не «слабо».

2-й ведущий: За годы учебы кем они только не были – юными друзьями милиции, инспекторами дорожного движения, Юнармейцами…

1-й ведущий: Ой, а можно про юнармейцев подробнее.

2-й ведущий: Конечно можно.

(Выступление юнармейского отряда)

1-й ведущий: На сцену приглашаются выпускники юнармейского отряда, которые единодушно были признаны самыми элегантными выпускниками 2009 года

Хузин Роман,
Руднев Сергей
Алексеев Илья
Попов Артем
Шапошников
Лозицких Николай
Ким Кирилл

2 ведущий. И самые очаровательные девушки этого отряда:

Афонина Александра
Траненко Ольга
Дубровская Надежда
Григорьева Наталья
Арышева

(танец)

2-й ведущий: А чем тебе запомнился «Последний звонок» наших выпускников?

1-й ведущий: Много музыки, и прекрасные актерские работы.

2-й ведущий: По единодушному мнению 11-классников в номинации «За лучшую мужскую роль» для награждения на сцену приглашаются…

Данил Кротенко и Павел Балаганский

(вручение)

1-й ведущий: Мы хотели бы вручить сегодня сертификат со званием «Говорящий кивин» выпускнику, который умудрялся на один твой вопрос отвечать всегда тремя своими вопросами!

2-й ведущий: Ой! Об этом я уже слышала и даже видела.

(уходят миниатюра в автобусе).

1-й ведущий: На сцену приглашается Кирилл Ким, человек который умеет, не только быстро говорить, но быстро думать.

(награждение)

2-й ведущий: на сцену приглашается …,

Победившая в номинации «Самая экзотическая специальность»

Вам торжественно присваивается звание «Самых умных»,

Эти люди набрали больше всех балов по русскому английскому языку, информатике. На сцену приглашаются

(награждение)

Этот выпуск был еще примечателен тем, что режиссером последнего звонка был замечательный парень, выпускник нашей школы, студент.

1-й ведущий: Ну что мы все о прошлом, да о прошлом, давайте заглянем в будущее, ну так лет через двадцать.

2-й ведущий: Хорошо! 2029 год в кабинете художественного руководителя Горно-алтайского ТЮЗа Леонида Попова.

(миниатюра)

2-й ведущий: Так получилось, что в этом году наша школа выпустила 9 «а» класс, и сегодня они в такой необычной для себя роли, они выпускники.

1-й ведущий: И пусть вы сегодня учитесь в лицеях и коллежах

2-й ведущий: Посещаете другую школу или техникум.

1-й ведущий: В душе вы всегда останетесь учениками школы №24.

2-й ведущий: Следующий номер нашего праздника мы посвящаем вам.

(Центр)

Финальная песня.

Выход участников на сцену

1-й ведущий: Ну вот, пожалуй, и все,

2-й ведущий: Подходит к концу наша программа

1-й ведущий: Посвященная 76 уникальному выпуску, легендарной 24 школы города Кемерово.

Все: Удачи вам!

Источник

Как и обещала, выкладываю полную первоначальную версию текста.

В истории были Века Тьмы, Невежества, вражеских нашествий и религиозных войн. Сейчас уже второй век длится Век Страха. Европу – и, шире, Запад, — погубят не понижение рождаемости, не нашествие мусульман и даже не Брейвик. Ее погубит собственный Страх. И, прежде всего, это Страх западных мужчин перед всем и перед вся, иррациональных, неоправданный и неравноценный страх. Позорящий страх. Страх не туда шагнуть, не так взглянуть, не то сказать, не то озвучить. Страх защитить себя, своих детей, свой очаг. Свою Женщину. Тоскливый, сводящий с ума Страх. Полагаю, Запад обречен. У евреев еще остается надежда, но и ее практически нет – страх проникает и к нам, хуже того – мы его с радостью впускаем в себя. Да, приходится вспоминать не любимого мною Булгакова – «нет худшего порока, чем трусость».

Думаю, что и ненависть, ненависть также иррациональная, которую не объяснить даже фактом убийства на Утойе (были, были в истории преступления и куда как круче) проистекает вовсе не от факта возмущения убийством, а от безумной ненависти западных мужчин к Мужчине, способному на Поступок.

Это то, что я посчитала нужным добавить к этому тексту.

Аккурат под Хэллоуин исполнилось ровно 100 дней с того момента, как по-детски сладкий сон Европы был потревожен самым бесцеремонным образом. Детство, в которое временно впала старушка Европа, похоже, наконец-то закончилось. Виновник торжества ныне известен решительно всем, кто слышал в своей жизни слово «Европа». Разбор полетов на тему «как мы дошли до жизни такой» проведен уже многими и неоднократно, есть и неплохие результаты. Куда интереснее другое: чем руководствовался Брейвик? Чего он хотел добиться? Кто он вообще?

Столь популярная версия о его сумасшествии, которую наперегонки выдвигают европейские «властители дум», начиная с его собственного растерянного адвоката, продолжая газетчиками европейских левых (то есть практически всех крупных) СМИ и заканчивая левой профессурой, оккупировавшей университетские кафедры, абсолютно не выдерживает ни малейшей критики. Даже выжившие на Утойе, рассказывая о происшедшем, не говорят о том, что Брейвик получал какое-либо удовольствие от убийства. «Он был спокоен», «он был абсолютно спокоен» – это да. Эмоций не было, он делал это не удовольствия ради. Для Брейвика это был очередной (приятный или нет, это уже другое дело) этап давно задуманной, тщательно продуманной и блестяще исполненной работы.

Предыдущие этапы включали в себя осмысливание катастрофических изменений привычного мира вокруг себя, осознание, формирование и формулирование идеологии, поиск союзников и легальных путей выхода – и разочарование в них, решение о самостоятельных действиях, подготовку материальной базы, подготовку интеллектуальной базы, работа над манифестом — попытка объясниться с миром. Именно тщательный, многолетний и, надо признать, во многих отношениях очень сильный исторический и политологический труд Брейвика и служит ярким доказательством того, насколько ему важны мнение, поддержка и сопереживание других людей. Потратить около десяти лет на послание к миру — это надо было очень любить этот мир. Любить, сострадать ему, сопереживать, не быть равнодушным к его ближайшему и отдаленному будущему.

Можно сколь угодно долго муссировать пикантный слух о том, что Брейвик отложил 2000 евро на элитную проститутку (хотя не совсем понятно, кто из нас имеет вообще право его осуждать или же порицать за это – с каких это пор любой из нас стал образцом морали и добродетели?), но факты говорят несколько о другом. Всю свою взрослую, сознательную жизнь (при его 32 годах это примерно 12-14 лет) Брейвик подчинил осмыслению проблемы и поиску выхода из нее. Я могу только склониться с уважением перед человеком, не просто явно талантливым во многих областях, но и реализовавшем эти таланты.

В области экономической – он создал успешную компанию, обеспечившую его начинания материально. В области интеллектуальной – имея лишь экономическое образование (Торговая школа), самостоятельно приобрести солидное историческое и политологическое образование. Немалый писательский талант (кто сам писал, знает – насколько это трудно, изложить на бумаге или в файле то, что в беседах с друзьями или коллегами само плавно льется с языка). Умение работать с литературой и источниками, находить в них необходимую информацию, умение связываться с нужными специалистами, получать от них желаемую информацию (кто сам пробовал – знает, каково это иногда). При этом избежать соблазна присвоить себе чужие идеи – что бы сейчас ни пытались писать и говорить доброхоты-аналитики о плагиате, Брейвик сразу же, еще во Вступлении к Манифесту написал о том, какая часть написанного принадлежит не ему и по каким причинам он не раскрывает инкогнито многих авторов.

Лично у меня вызывает уважение также его попытки поиска легальных путей решения проблемы – он честно пытался пойти абсолютно законным путем участия в политической жизни своей страны. Причем нельзя сказать, что это пассивный путь – участие в выборах и ничего более. Брейвик выбрал для себя политическую партии, вступил в нее и состоял в ней несколько лет. К сожалению, мне не удалось найти информацию о том, насколько активным и успешным было его участие в партийной жизни. Но могу предполагать, что вышел он из нее скорее не из-за разочарования в деятельности самой партии (ее идеология достаточно близки высказанным им взглядам). Это, скорее, был тот вариант, когда «любовная лодка разбилась о быт» – иными словами, реалии современного европейского общества таковы, что в политической жизни царит самый настоящий тоталитаризм, агрессивное господство одной, «единственно верной» идеологии.

Все остальное беспощадно подавляется. Что толку, что это подавление мягкое и ласковое — оно не оставляет несогласному с официально провозглашенной в Европе доктриной агрессивной политкорректности и навязчивой толерантности ни единого шанса. Да, на Колыму не сошлют, но вот затравить «общественным мнением», измазать грязью некогда доброе имя в нахрапистых левацких СМИ, начисто подорвать финансовое благополучие судебными исками за недостаточную толерантность, скрытый расизм или превышенную самооборону, перекрыть всякую возможность человеку интеллектуальной профессии, особенно гуманитария, для профессиональной самореализации – это сделают.

Что касается компиляции и плагиате в его манифесте – они (их наличие или отсутствие) не играют решительно никакой роли. Дело во влиянии на умы. Наш ТАНАХ – также по сути компиляция. Кто-то будет спорить о его всемирном тысячелетнем, успешно продолжающемся до сего дня, колоссальном влиянии на все человечество? О силе этого послания, кроме его собственно содержания, косвенно также говорит тот факт, с какой скоростью убираются из Интернета не только оригиналы текста на английском, но и любые попытки переводов на другие языки. Развернута целая Интернет-кампания по шельмованию оригинала – множество людей, назвавших себя хакерами, объединились в усилиях по коверканью текста и выкладыванию во Всемирную сеть искаженной информации в попытках ослабить впечатление от книги. Слабых текстов никто не боится – боятся сильных. Аналогия с попытками бороться с влиянием других взглядов, сжигая книги, напрашивается сама собой. Периодически увлекаясь этим на протяжении веков своей истории, человечество, казалось бы, должно было понять бесполезность этой затеи, особенно в век Интернета. Но видимо, соблазн слишком велик. При этом в той же Сети можно найти массу экстремистской, а то и подрывной литературы, но пока еще ни одна группа хакеров не объявляла своей целью планомерную борьбу с ней. А вот Брейвик сподобился. Честь немалая, между нами, я была бы сильно польщена, произведи хоть одна из моих статей подобный эффект.

Что же пытался донести до нас Брейвик? Раз уж обычно толерантное и так приверженное свободе слова норвежское правительство лишило его самого возможности (о которой он так просил) высказаться, давайте попытаемся понять сами. В конце концов, нельзя отрицать, что большую часть работы Андреас Брейвик проделал для нас и за нас, давайте уже и мы хоть что-то сделаем. Причем нам, что приятно, оставлена работа чистенькая, грязную он сделал сам. Нам осталось посидеть и подумать, хорошенько подумать: как такое могло произойти и почему мы это допустили. Предвосхищая одобрение тех читателей, кто, непонятно почему решит, что пишу о конкретном поступке Брейвика и впадаю в общераспространенную сейчас всенародную истерику с «убить гада!», поясню – не впадаю. Так что не торопитесь одобрять – я не из ваших.

И данный конкретный расстрел не считаю особо кровавым деяние на фоне того, что творилось и продолжает творится в Европе и Европой. Помяните мое слово – лет через 50 (а если мозги у европейцев не настолько заплыли жиром, как я думаю, то и через 20) командору Брейвику поставят в центре Осло памятник от благодарных потомков со словами признательности на постаменте, что своим поступком он дал возможность Европе обойтись столь малой кровью – всего каких-то около ста убитых, а иначе шла бы речь о сотнях тысяч, если не о миллионах. Но это если останутся к тому времени в Европе потомки, которые смогут распоряжаться собственной страной и сами решать, кому и за что им ставить памятники. Что не факт, учитывая современное состояние дел в Европе, собственно, и приведшее ее к «феномену Брейвика».

Так вот, возвращаясь к «как» и «прочему допустили». По-моему, Брейвик попросту хотел быть услышанным и считал (он – не без оснований, в отличие от подавляющего большинства тех, кто хочет что-то сказать миру), что сказать ему есть что. Почему допустили – а потому что у него не было ни единого шанса обратиться открыто, вслух, к «городу и миру». Интернет для этого по-своему хорош, но не всегда. Это – источник для поиска того, о чем уже знаешь, того, что целенаправленно ищешь. Времени у Брейвика было в обрез – не секрет, что если исламские опусы чувствуют себя в Сети весьма вольготно, то на литературу правого толка это не распространяется. Форумы и прочие открытые Интернет-площадки для обмена мнениями посещаются не только любителями почитать, обсудить и поспорить, но и полицией.

И внимание к людям, открыто высказавшим правые взгляды, в Европе достаточно пристальное. Способов испортить им жизнь множество. Чего добился бы Брейвик, просто разместив свой манифест в Интернете? Вероятнее всего, кляузы в бдящие органы и, немедленно вслед за тем, судебный иск от любой из множества левых организаций, занимающихся «мониторингом политического климата западного общества». Вот, например, есть такое «Движение против расизма и за дружбу между людьми (MRAP). Французское отделение этой организации подало на Брижит Бардо в суд, который 3 июня 2008 года признал актрису виновной и вынес приговор. Изначально обвинитель требовал, чтобы Бардо не только оштрафовали, но и посадили на два месяца в тюрьму. На это суд не пошел. Однако помимо огромного штрафа 73-летнюю актрису приговорили к уплате компенсаций нескольким антирасистским организациям. Вина актрисы заключалась в публикации книги «Крик в тишине», где обсуждалась проблема засилья мигрантов во Франции.

Причем если пообщаться с любым французом, то он охотно подтвердит, что все, изложенное Бардо относительно поведения мигрантов во Франции, правдиво. Вообще, сейчас, чтобы понять реальное состояние умов в Европе, надо ни в коем случае не читать солидных, толстых и умиротворенных левых газет, ни до обеда, ни после. Ни в коем случае не слушать левацких профессоров-интеллектуалов, долбящих по головам соотечественников и прочих европейцев с упорством, сделавшим бы честь любому уважающему себя дятлу. Общаться надо напрямую, с людьми, прямо на улицах. Если же захотите пообщаться с европейскими учеными-историками или политологами (ибо даже среди них немал процент вменяемых людей, просто они не столь горласты, да и побаиваются) где-нибудь на конференции – не поленитесь, выйдите в коридор, потому что в зале он общаться на эти страшные темы с вами не станет. В зале коллеги. Но в коридоре он расскажет вам много интересного и, что характерно, совершенно неполиткорректного. И речь его будет наполнена возмущением политикой властей, наводнивших его родную страну чужаками, и страхом за будущее свое и своих детей. То же и с любым европейцем с улицы, будь то немец, бельгиец, француз. Но общаться с ним надо в частном порядке, потому что француз боится. И норвежец тоже боится. Думаю, для Брейвика было невыносимо как раз то, что норвежец боится. Как еврею было настолько невыносимо то, что еврей боится, что новые поколения еврейских детей на свободной земле Эрец Исраэль воспитали совершенно безбашенными и не признающими никаких авторитетов вообще – устали бояться сами, и не хотели такого своим детям. Еврейский ребенок сейчас самый смелый из западных детей. Потому что мы прекращали – а европейцы как раз начинали. Бояться показаться несовременными, нелиберальными, нетолерантными, неполиткорректными. Надо сказать, получилось это у Запада блестяще. Сейчас они поголовно измучены нарзаном и политкорректностью, а у нас эта отрава постигла лишь Северный Тель-Авив да несколько (слава Б-гу, что не все) израильских университетов.

А кто не боялся все эти годы в Европе? Единицы – Ориана Фаллачи, чья ярость и гордость ярко сияли на фоне общей политкорректной серости. Брижит Бардо, которую многие считали лишь талантливой куколкой, но которая оказалась разумнее множества маститых европейских интеллектуалов и политиков, чего ей не смогли простить. Норвежский политик Гирт Вилдерс, которого боятся слушать в Европе, но с восторгом принимают в Австралии, США и в Израиле. Голландцы: политик Пим Фортейн и режиссер Тео ван Гог, убитые мусульманами в собственной стране. Австрийский политик Йорг Хайдер и французский политик Жан-Мари Ле Пен были публично ошельмованы политическими противниками левого толка и левыми СМИ своих собственных стран после впечатляющих побед на выборах – потому что разве можно было допустить признание того факта, что вся европейская система политкорректности трещит по швам и вроде как нежизнеспособна? А она именно что нежизнеспособна. И оттого, что мертвеца именуют живым, он таковым не становится. Покойника подключили к аппаратам жизнеобеспечения и всеми силами делают вид, что он жив – разговаривают с ним, делают от его имени заявления, ходят к нему в гости – да только он мертв и, отключи его от аппаратов, начнет страшно вонять. Но этот этап лучше пройти как можно скорее, потому что, избавившись, наконец, от трупа политкорректности, Европа вздохнет свободно. Ничего страшного не случится – справилась же Россия со своим разлагающимся социализмом. Ну да, было неприятно. Но сейчас уже лучше. А будет, если не занесет Россию опять куда-нибудь не в ту сторону, еще лучше.

Сейчас Норвежский суд, стоящий на страже основных и неотъемлемых прав граждан своей страны, лишил Брейвика права свободы слова. Причем, невероятно оперативно – 22 июля, под вечер, произошло событие, а уже 25-го июля суд принимает судебное решение сделать слушания по делу Брейвика закрытыми, в том числе и для прессы. Почему? Вероятно, потому, что ему очень даже есть, что сказать. Более того, это что будет очень даже услышано норвежским (и не только) обществом. Еще более того – услышано с вниманием и, не исключено, что с сочувствием. Почему так могло произойти? Почему вдруг убийца совершенно явно будет пользоваться симпатией и поддержкой большинства? Что такого могло произойти с обществом, что стала возможной подобная метаморфоза?

Современное западное государство не просто перестало защищать своих коренных граждан. Случилось нечто более страшное – оно начало защищать его врагов в ущерб самим гражданам. Оно начало унижать своих в угоду пришлым. И этим оно само открыло врата анархии, самосуду, который, увы, в сложившейся в Европе обстановке, суть самооборона. Норвежское, как и остальные европейские государства, потеряло право требовать у Брейвика ответа – более того, совершенно очевидно, что именно он на суде задаст вопросы, на которые у государства не будет ответа. И весь ужас как раз в том, что общество, пусть молчаливо, но на его стороне. И в этой ситуации Брейвик – тот самый последний звонок, после которого европейский локомотив стремительно помчится навстречу тоске и мечте по «сильной руке», которая «наведет порядок». А такие тоска с мечтой всегда, как известно открывают путь к установлению самой разнузданной диктатуры, чуть прикрытой фиговым листочком с надписью «народ просил».

Брейвик суть консервативный экстремист. Это означает, что он готов убивать ради сохранения своего привычного мира. Кто-то назовет это войной во имя культуры. Кто-то – замшелым традиционизмом или как-либо еще. Суть же останется неизменной – человек не готов терять свой привычный мир. Хуже того – он готов его самым решительным образом защищать. Плохо ли это? Возможно, что и плохо. Но если бы наши предки кроманьонцы были толерантны к неандертальцам, то не быть бы нам гомо сапиенсом, а быть бы неандертальцами. Мы бы, конечно, этого так и не узнали и жили бы себе относительно счастливо где-нибудь в пещерках. Но вот так, оглядываясь назад, понимаешь – не хотелось бы.

Брейвик пугающе логичен. Совершенно логично выбрал своими целями здание правительства Норвегии и стойбище мультикультурных сынков, созванных идейно попастись на уютном зеленом островке. При этом добрый пастырь — правящая Норвежская рабочая партия. Он считает политику мультикультурализма подыгрыванием ползучей исламизации и смертельной опасностью для иудео-христианской цивилизации. Мультикультурализм, по его подсчетам, поддерживают 90 % европейских политиков и 95 % журналистов, но настроения большинства европейцев эти цифры не отражают. Они им прямо противоположны. Нельзя не признать, что Брейвик абсолютно прав и, если его подсчеты и включают ошибку, то она не более 3%-й стандартной социологической ошибки.

Честно говоря, обсуждать предпосылки и последствия события куда интереснее и поучительнее, нежели само событие. Тем не менее, о нем можно сказать примерно так: как человека, поступок Брейвика меня ужасает и отвращает. Как историка, этот же поступок восхищает меня своим мужеством и безупречной логикой: уничтожить инкубатор врага – что может быть логичнее?

Источник

№

действие

Музыкальное, видео сопровождение

Свет в зале гаснет, на стене справа от сцены демонстрируется видео клип прощание со школой выпускников. Последний кадр

крупная надпись «Прошло 95 дней»

Видео выпускников.

Звонит телефон, на сцене появляется Анисимова Юлия, она говорит по телефону.

Юля – Ало, Слободчиков, я не поняла, вы, что уже репетируете? Слободчиков, ты знаешь, кто после этого. Я так все классно придумала, а вы…..

(появляется Слободчиков, говорит с ней по телефону)

Миша — Анисимова, ты, что так кричишь, давай встретимся и все обсудим.

(Юля видит Мишу и начинает ему объяснять)

Юля – Знаешь, я так классно все придумала, мы должны начать как у них, ну помнишь, там все такие талантливые, спортсмены и артисты и на гитаре.

Миша – Ну, ну, и крестиком вышивают, только, как ты это себе представляешь?

Юля – Ну примерно вот так!

Звучит музыка «Паром памп, DJ Иван Фрост»

Номер «МЫ таланты»

«Паром памп, ди-джей Иван Фрост»

(на сцене Юля и Миша)

Миша – Я не понял, а почему они с вениками?

Юля – Ты что, Слободчиков, это сейчас самый популярный вид спорта, банно-санный, по нему в этом году первый чемпионат мира проходил.

Миша – А девчонки, почему просто так ходят?

Юля – Они не просто так они, они крутые!

Миша – А Катя, почему в халате?

Юля — Потому что до выступления еще пять дней, она готовится.

Ну что номер берешь?

Миша – Ой, Юля не знаю, надо подумать!

ЮЛЯ — Слободчиков, Блин, я тебя поймаю.

(ребята уходят)

Голос за кадром, « Девяносто шестой день»

Появляется Юля, говорит по телефону

Юля.- Ало, Слободчиков, репетируете? Ой, Миша, Миша я такое придумала, ты закачаешься, я

Миша – Ну что еще?

Юля – Я буду петь!

Миша – нет, Юля, только не это!

Юля- Это Новая песня.

Миша – Юля, только не про волшебника-недоучку

Юля – Это абсолютно новая песня.

Номер «Волшебник-недоучка»

Миша – Ну хорошо, песню мы возьмем.

(входят другие участницы)

Алина О.- Юля, Миша – мы написали письмо выпускникам и обязательно хотим, что бы оно прозвучало.

Номер письмо выпускникам.

Письмо к выпускникам

1. Ученик

Дорогой выпускник, я долго ждала и не хочу молчать, потому что боюсь, что второго шанса, сказать, больше не представиться.

Ведь это ваши «100 дней после детства» и больше вы никогда не будете «Ашками», «Бешками» и «Вешками», вы будите теперь зваться выпускниками 24 школы.

Вы так многому нас научили, например тому — что 10 классе, можно не упираться с уроками, примерно так до декабря, потом три дня поучиться как следует и … расслабиться снова до мая.

2.ученик

Зато теперь мы знаем, что значит учиться в 11 – м классе, когда каждый родитель считает делом чести нанять для тебя не менее 12 репетиторов.

1.ученик

Дорогие выпускники, вы помогли мне поверить в себя. Просмотрев диск вашего последнего звонка, я поняла, что совершенно не важно, что я не умею петь, танцевать, жонглировать, крутить обруч и красиво говорить, важно, что бы ты стояла в шестом, а лучше девятом ряду на сцене, голова с бантиками хорошо видна, а это главное.

Свет на сцене гаснет на экране «Прошло 100 дней»

На сцене суета, поправляются декорации, из кулисы в кулису проносятся костюмы и так далее.

Все стихает, на сцене Юля она кричит: «Быстрее гости на церемонию уже прибыли, они на красной дорожке»

Музыка

Демонстрируется Видео

видео «Вход выпускников в школу»

Исполняется танец «Латина»

Звучат фанфары на сцену выходят ведущие праздничной церемонии.

Миша — Добрый вечер уважаемее выпускники!

Катя — Добрый вечер педагоги и гости нашего праздника.

Мы начинаем торжественную церемонию вручения премии

«Лазанья 2012».

Миша — Интересно посмотреть, как выглядит наш школьный Оскар?

Катя — это секрет, но мы можем показать того кто его придумал!

(по сцене провозится демонстрационный столик, что на нем таз из школьной столовой закрыт полотенцем )

Миша – Я, разве против , но это же выглядит не очень торжественно

Катя — что ж поделать, не всегда на первый взгляд все выглядит так уж феерично. Например, как вот на последнем звонке, в начале кажется ах, а если приглядеться….

Фанфары Трек№

Музыка?

Номер «Танец роль последнего плана»

Миша – давайте посмотрим, как танцует первая линия

Катя – и самое интересное, как же танцует последняя линия

Трек №

Ведущие:

Миша — На сцену приглашаются Лихачев Сергей, Умрихин Роман,

Перков Павел,

(выходят)

Катя — Они становятся победителями в номинации «Самое грациозное исполнение роли последнего плана» в многосерийном фильме «Последний звонок»

(уходят)

Миша- Катя, а как ты думаешь кто самый узнаваемый из наших выпускников?

Катя – «Элементарно Ватцен» — тот, кого узнает каждый, только ему присущим жестам, мимике, походке, не веришь, а давайте проведем эксперимент.

Миша — Какой еще эксперимент?

Катя – Сыграем в игру «Крокодил», и кого узнают без труда тот, и будет удостоен звания «Самого запоминающегося выпускника». Передаем слово нашему коллеге Федору Горб.

Музыка на награждение?

Игра «Крокодил»

Пародии на выпускников.

Под музыку появляется группа девушек номер на Анкудинову Софью (исполняет песню с подтанцовкой)
Номер на Марабян Лилит (говорит по телефону и подпиливает ногти, в фонограмме звучит, «да Леша, какой Леша.»
КукинКлаб:
Номер Виктории Великановой и Данила Чернова
Ломаевы и Жеребцов.
Александра Бибо

Миша – и так, на сцену приглашаются победители номинации «Самые узнаваемые выпускники»

Катя-

Анкудинова Софья

Марабян Лиля

Александр Бибо

Чурляева Ольга

Кукуева Юлия

Тюлегенова Мария

Виктория Великанова

Данила Чернов

Максим Ломаев

Александр Ломаев и Жеребцов Михаил

Миша — А вообще жаль, что с вашим уходом, мы потеряли лучший юнармейский отряд

Катя– Мы, может и потеряли, а вузы то приобрели. Да, это был отрядом, в котором было не два парня-юнармейца.

Миша – Но они так и не научили меня маршировать.

Номер «Дрилл» — фонограмма Юнармейцы

фонограмма Юнармейцы

Миша — Номинацией «Лучшие юнармейцы 2012» награждаются

Катя-

Вьюшкова Екатерина

Наумова Кристина

Слесаревский Никита

Бабич Дмитрий

Куртов Денис

Васильева Дарья

Ильичева Анна

И командир юнармейского отряда – Булгакова Юлия

…

Миша – А вы знаете, что с вашим уходом Матрёнин теперь ведущий игрок баскетбольной команды.

Катя — А мне жаль, что они ушли , они были такими дружными.

Номер «Баскетбольная команда»

Видео.

Миша – Номинацией «Самая прикольная баскетбольная команда» награждаются

Катя –

Марков Егор

Шарабуряк Евгений

Агеев Александр

Зайцева Ирина

Камышов Илья,

Борисов Евгений

И капитан команды Касаткин Павел

(Уходят)

Миша:- А так же сегодня мы хотели бы наградить самую активную спортсменку вашего выпуска Ирину Зайцеву.

Катя — Мы приглашаем ее на сцену.

Катя – надо отметить, что этот выпуск был президентский

Миша — у нас каждый выпуск теперь президентский

Катя – Но, президент этого выпуска, по сравнению с нашим, был выдержанным, спокойным и с народом общался нормально.

Миша : Кать мы с тобой потом поговорим

Катя: А на сцену приглашается Филипп Золотарев , он награждается «Президентской Лазаньей»

видео

Миша: Что мы можем сказать о следующем номинанте

Катя: О, майн гот. Мы не будем говорить, мы будем смотреть.

Видео.

Миша: На сцену приглашается Денис Эльзенбах

Катя: Он награждается номинацией « Самый необычный выпускник года»

Катя – Вы уже, наверное, устали от наших слов, давайте же поиграем

Миша – Для следующего номера нам понадобится 5 парней

(Миша спускается в зал)

Миша – Я уже приглядел, кого бы можно было пригласить на сцену. Михаил Жеребцов, Максим Ломаев, Сергей Киселёв, Евгений Шарабуряк, Александр Бибо. Под ваши аплодисменты мы приветствуем наших участников.

(Участники поднялись на сцену)

Миша – Сейчас нам нужно выбрать самую романтичную пару. Итак, всё готово, Маэстро, музыку…

(Девчонки уводят парней за кулисы, на сцене остаются Сергей Киселёв и Шарабуряк)

Номер «Лучшая пара»

Музыка

Миша – самой романтичной паре , которая сидела за одной партой в течение двух лет. С небольшими перерывами на русский язык и литературу.

Катя: — Вручается «Золотая лазанья»

(вручение)

Миша – Статистика просмотров нашей группы в «Контакте»

говорит о том, что самой популярной рубрикой до сих пор остается «ПрожекторДжигурдилка».

Катя: А самыми популярными ведущими являются-

Алексей Стеценко и Сергей Киселев.

Миша:- Мы приглашаем их на сцену .

(Выходит).

Катя — Следующий номер мы посвящаем всем кто работая над этой рубрикой.

На выход «кайфуем…»

Номер Песня «Про любовь»

Миша: Пришло время советов.

Катя: Миш, а тебе не кажется ли, что это не совсем правильно, когда школьники дают советы уже студентам.

Миша: Это же, как всегда необычные советы.

Катя: Ну да-а , называется, посмотри советы и сделай наоборот

Полезные советы

Все участники выходят на сцену

1 частник: А если серьезно, вы нас многому научили:

2 участник: Относиться к жизни с юмором.

3 участник: Учиться на отлично – это престижно.

4 участник: Вы помогли нам понять, что время скоротечно.

5 участник: Сегодня мы осознали, что мы учимся в нашей любимой школе последний год.

6 участник: И ровно через год мы так же как и вы наполним этот зал в качестве гостей.

Миша и Катя: Когда придет наше время.

Звучит музыка

Финальная песня

100 дней пролетело так стремительно,

Вспомни класс свой удивительный

Это ваш дом, ваша Родина

И в ней вы не посторонние

Время идет, движется стремительно

И для Вас важны все события

Вы исследователи и романтики

Скоро вам покорятся все галактики.

Припев:

Школьную дружбу ты сохрани,

Сколько бы дней не пройдет

В школу любимую ты заходи

Школа всегда вас ждет.

Студенты теперь вы конечно

Семинары и лекции

Весь день напролет,

А вечером то же

Вы тоже хотите

Сидеть в интернете

Танцевать до рассвета,

Фрукты, коктейли

Отдыхать в Куршавели

Мерить модели

Решать теоремы

Но выбери время,

100 дней пролетели

И время придет

И школа вас ждет

И школа вас ждет.

Фонограмма «Непоседы»

Новое время

Источник

Ночь…
За окном шумят вётлы. Их стволы нависают над рекой, причудливо огибающей пионерский лагерь. Бывает, ночью у Дмитрия Лопухина во сне судорожно замрет сердце, и что-то неизвестное чудится ему в этом шуме, что-то пугает, но к утру, когда светлеют небеса, когда на заре вступает первая настойчивая птица, шум этот уже не вызывает смятения, слышится сквозь него невнятное лепетание воды на перекатах, а когда восходит солнце, тогда из шума воды, листвы и ветра за окном рождается музыка — Лопухину, спящему, кажется, будто она возникает в нем самом, будто она, эта музыка, приподнимает его в воздух и он парит, словно птица, свободно отдаваясь полету, и ночь вокруг него тает и сизой дымкой сворачивается в сырых зарослях крапивы, дягиля, каких-то белых, дурманно пахнущих цветов у самой реки…
Появляются стены палаты и окно с будильником и букетиком нежных полевых цветов в стеклянной банке, который неизвестно кто меняет почти каждое утро.
Рвется на волю, хлопает на ветру белая занавеска.
За окном шумят столетние вётлы, тонко поет горн…
По утрам бывшее имение графа Курепина, в котором теперь помещался пионерский лагерь, наполняло детскими голосами.
— Внимание… — разнесся по всему лагерю голос из хрипловатого громкоговорителя. — Внимание! Говорит радиоузел пионерского лагеря «Лесной остров». Сегодня в десять часов по лагерю проводятся поотрядные пионерские cборы…
В маленькой дощатой радиобудке сидели радист, хлипкий мальчик в очках, и вожатый Сережа.
И здесь перед ними стоял букетик полевых цветов в банке.
— Явка всех пионеров строго обязательна. Спасибо внимание, —сказал радист в микрофон и щелкнул выключателем. — Ну как? — повернулся он к вожатому и поправил свои очки у переносицы, где они были скреплены изоляционной лентой.
— Хорошо, — сказал Сережа и пожал плечами.
— Извините, только дикция у меня плохая.
— Почему? Не нахожу, — Сережа опять пожал плечами и улыбнулся мальчику. Дикция у него действительно была плохая.
— А вот и наши, пожалуйста. — кивнул головой по направлению к танцверанде маленький радист. — Первый отряд.
На танцверанде собрался весь первый отряд. Кто бродил между небрежно расставленных скамеек, кто сидел на эстраде, где стояло пианино, а двое ребят катались вокруг веранды на неизвестно откуда взятом велосипеде
— А вы наш вожатый? — поинтересовался радист.
— Вообще-то, да. Хотя, понимаешь, это не совсем моя прямая профессия. Я, видишь ли, по профессии скульптор, а вовсе не педагог. И оттого я вас, честно говоря, боюсь.
— Ну, это вы зря. Пообживемся, пооботремся, и все будет нормально, — успокоил радист.
— Надеюсь, — вздохнул вожатый. — Слушай, а ты вообще тут всех знаешь?
— Ну откуда же всех! — удивился радист. — Правда,
кого-то знаю по прошлому сезону, кого-то по школе, а многие новички.
— Ну, а ты мог бы, ну… — вожатый замялся. — Ну вот
расскажи про кого знаешь. Ну просто, кто есть кто.
— Кто есть кто? — переспросил радист. — Пожалуйста. — И совсем как вожатый, пожал плечами.

Кто есть кто? Первый день
— Только у меня зрение слабое, — извинился радист, — и я, по обыкновению, биноклем пользуюсь.
Он достал откуда-то снизу большой бинокль и посмотрел в него на танцплощадку, где все еще продолжалась кутерьма.
— Биноклем… —усмехнулся Сережа. — Очень мило.
— Так, — сказал радист, настраивая бинокль по глазам. — С кого бы начать. Ну вот… — В его поле зрения попала светловолосая девочка, игравшая на пианино. — К примеру, у рояля — Загремухина.
Девочка, словно почувствовав взгляд, обернулась, конечно же, не поняла, кто на нее смотрит, поскольку радиобудка была далеко.
— Семь классов музыкального образования, а больше всего на свете любит «Собачий вальс». Слышите? — повернулся он к Сереже.
Веселый «Собачий вальс» доносился и сюда.
— Слышу.
— А это ее наперсница, — перевел бинокль в сторону радист.
— Наперсница? — переспросил Сережа и глянул на радиста.
— Ну да, наперсница. Вон, — указал он биноклем, — Та, что книгу читает.
Девочка в венке из полевых цветов меланхолично ела грушу, листая книгу на французском языке.
— «Письма любви», — перевел про себя заглавие Сережа.
— Ерголина Ленка, — продолжал радист. — Чрезвычайно образованная девица. Читает на трех языках, и ничего ей не нравится.
— Почему? — удивился вожатый.
— Бог ее знает. Акселерация.
— А-а!
Ерголина закрыла книгу и медленно двинулась к пианино. Она положила книгу и села рядом с Загремухиной. Теперь они играли в четыре руки.
— А «Собачий вальс» тоже любит, — злорадно сказал радист. — Тут они молодцы, виртуозы! О-о! — Радист поймал кого-то в бинокль. — Лопухин. Духарной малый!
— Какой? — не сразу расслышал вожатый.
— Духарной.
Лопухин, четырнадцатилетний подросток, украсив себя листьями, как папуас, скакал посреди танцевальной площадки. В руках у него были палка и камень. Он бормотал что-то себе под нос, иногда выкрикивая нечто нечленораздельное.
Рядом, скрестив руки на груди, стоял парень в соломенной шляпе с тоненькой голубой ленточкой по тулье.
Девочки у пианино, продолжая играть, оглянулись на Лопухина.
— Ты все такой же идиот, — печально сказала Ерголина. — Сколько тебя знаю — не меняешься.
— От такой и слышу, — обиделся Митя Лопухин и прекратил свой нелепый танец.
— Очень остроумно! — Ерголина отвернулась к пианино.
— Как могу! — выкрикнул Лопухин.
— Брось, Лопух — сказал парень в шляпе, не меняя своей олимпийски спокойной позы. — Не связывайся ты с ней!
— А рядом — Фуриков, — пояснил радист вожатому Сереже. — В шляпе. Видите?
— Вижу.
— Черный гений.
— Почему?
— Да так. Разрешите? — Радист забрал у вожатого бинокль, который дал ему за минуту до этого. — А это — Лебедев Саша. Жуткий авантюрист.
По танцверанде шел белобрысый маленький мальчик в сером пиджачке, который был ему чуть велик, в таких же брючках и коричневых сандалиях в дырочку. Он подбрасывал и ловил свою кепку.
— А со стороны он похож на ангела, — удивился вожатый.
— Он и есть ангел, — сказал радист, поправив очки. — Ангел-авантюрист.
— А сидит кто? — спросил вожатый про парня, к которому подошел Лебедев.
— Лунев. Он у нас самый старый. Безукоризненный ум. А Саша Лебедев — золотой человек.
— Понятно, — сказал Сережа и отчего-то тяжко вздохнул.
Лопухин сидел на ограде танцверанды и, поплевывая на платок, стирал с лица намалеванные усы и бородку. Рядом полулежал Фуриков.
К ним подсел вожатый Сережа.
— Лопухин, тебе сколько лет? — спросил он.
— Четырнадцать. А что? — удивился Лопухин.
— Ничего. — сказал Сережа, а потом добавил: — «Я рожден с душою пылкой, я люблю с друзьями быть, а подчас и за бутылкой быстро время проводить».
— Это вы к чему? — поинтересовался Лопухин.
— Это не я. Это Лермонтов Михаил Юрьевич. Ты знаешь, в пору сочинения этих виршей ему как раз стукнуло четырнадцать. И вообще, при некоторой доле развязности его запросто можно было кликать Мишкой. Впрочем, тогда называли Мишель. Тоже достаточно пошло. Верно?
— Я не знаю, — сказал сбитый с толку Митя Лопухин.
— Чего ж замечательного в этих стишках? Про бутылку какую-то… Я тоже так могу. Ну а Фуриков уж наверняка.
— Чего-о? — оглянулся Фуриков, услышав свою фамилию.
— Ничего, — ответил Лопухин. И Фуриков успокоился.
— Вполне возможно, — сказал Сережа.
Загремухина, сидя у пианино, видимо, слышала разговор.
— Смешно, — сказала она, посмотрев на Лопухина и дернула плечом.
— Или вот, — вспомнил Сережа, продолжая прерванный разговор. — «В коляску сел. Дорогой скучной, закрывшись в плащ, он поскакал, а колокольчик однозвучный звенел, звенел и пропадал…» Правда, ему уже пятнадцать. Koлоссальная разница? Верно?
— Я не нахожу, — сказал Лопухин и, плюнув на платок, продолжил свой туалет.
— Это печально, — вздохнул Сережа.

Эстрада на танцверанде была выполнена в традиционной форме раковины. Внутри раковины стояли стол, два стула. На столе поблескивал графин с водой. На одном из стульев сидел Сережа. Ксения Львовна, воспитательница пepвого отряда, стояла рядом и стучала карандашиком по графику.
Ребята спешно рассаживались по скамейкам.
Ксения Львовна была сухая, красивая еще женщина, в длинной юбке и игривой кофточке. На соломенной шляпке с плоскими полями, которую она носила, не снимая, был прикреплен букетик синеньких искусственных цветов. В общем, она походила на англичанку.
— Ну как, уселись? — спросила Ксения Львовна. Можно начинать?
— Можно, — ответил кто-то.
— Здравствуйте, дети, — сказала Ксения Львовна.
— Здравствуйте, — вяло откликнулись ей несколько голосов.
— А теперь поорганизованней! Здравствуйте, дети!
— Здравствуйте, — хором отозвались ребята.
— Очень хорошо, — сказала Ксения Львовна и обратилась к Фурикову. — Мальчик, сними, пожалуйста, шляпу, у тебя в ней дурацкий вид. А откуда эта шляпа?
Фуриков снял шляпу и неохотно объяснил:
— Шляпа? Отцовская. Он ее в Сочи купил. Для отдыха. А без шляпы разве лучше?
— Значительно лучше, — сказала Ксения Львовна. — Итак, для начала мы с вами должны выбрать председателя совета отряда. Я слушаю предложения.
Отряд дружно молчал. Стало слышно, как поют птички.
— Ну, будем молчать или будем говорить? — спросила Ксения Львовна срывающимся голосом и поджала губы.
Все молчали.
Вдруг поднялась одна рука:
— Можно я скажу?
Встала высокая рыжая девочка с короткой стрижкой.
— Говори, девочка, — поддержала ее Ксения Львовна. — Как твоя фамилия?
— Заликова, — ответила та.
— Очень хорошо. Говори, Заликова…
— Товарищи, — громко начала Заликова, — нечего скрывать, что все мы друг друга знаем пока мало. Но по школе я хотела бы предложить Глеба Лунева. — И Заликова посмотрела на него.
Лунев сидел рядом с Ерголиной, которая так и не сняла венка.
— Заликова, — сказал Лунев, — кто тебя за язык тянет?
— Ну чего? — не поняла Заликова. — Bo-пepвых, Глеб хороший товарищ, а самое главное — это то, что он в этих делах имеет большой опыт. Тут он, можно сказать, собаку съел.
— А как звали собаку? — спросил Лопухин с места. Он сидел рядом с Лебедевым.
— А как тебя зовут, мальчик? — поинтересовалась Ксения Львовна.
— Лопухин.
— Еще одна реплика с места, Лопухин, и ты пойдешь гулять в лес, — предупредила Ксения Львовна.
— Пардон, — сказал за Лопухина Саша Лебедев.
— И еще, ребята… он… ну, представительный, что ли, — продолжала Заликова, поглядывая на Глеба Лунева. — Так сказать, лицо отряда…
— Красивое лицо отряда, — вставил Фуриков.
— И спина отряда, и плечи отряда, и зубы отряда… — перечислил Лопухин.
— Лопухин, на все время собрания я лишаю тебя слова, — возмутилась Ксения Львовна. — Что же касается предложения Заликовой, то оно хорошее. Но кандидатуру Глеба Лунева давайте мы с вами прибережем для другого поста, более значительного. Я думаю, что Глеб Лунев вполне может потянуть дружину.
— Простите, Ксения Львовна, — вежливо перебил Глеб и встал, — я, конечно, благодарен вам, Ксения Львовна, за доверие, и тебе, Заликова, за хорошие слова, и тебе, Лопухин, за дружбу, но, Ксения Львовна, я, между прочим, на отдыхе и снова корячиться на дружине ну честное слово, не ногу. Я очень за зиму устал.
Глеб сел.
Помолчали. Опять прорвались птички со своим невинным щебетом.
— Он прав, — вдруг сказал Фуриков. — Он тоже человек, не лошадь. Ему тоже отдых нужен.
— Ну, на отряде-то, Глеб, я думаю, ты не перетрудишься? — обиженно спросила Ксения Львовна.
— Ладно, — сказал Глеб. — На отряде не перетружусь.
— Голосуем.
Все подняли руки.
— Единогласно. Похлопаем, — сказала Ксения Львовна. И все похлопали.

Большие белые камни известняка лежали в траве, как стадо отдыхающих животных.

Белый камень
Лагерный мерин Цезарь, запряженный в телегу, отдыхал неподалеку.
Мужская часть первого отряда во главе с Сережей стояла посреди поля. Было жарко, где-то высоко в небе пел одинокий жаворонок.
— Вот, Сергей Борисович, — сказал Лебедев. — Это остатки курепинских каменоломен.
— А кто такой Курепин? — поинтересовался вожатый.
— Граф, — уважительно пояснил Лебедев. — Это все его бывшее — и парк, и река, и усадьба…
— Ясно, — осмотрелся Сережа.
— Может быть, вот этот возьмем, — предложил Лебедев, и ткнул пальцем в светлый камень, лежавший в траве почти рядом.
— Нет, этот нельзя, — покачал головой Сережа.
— Почему? — удивился Лебедев.
— Потому что, Лебедев, боги дремлют в глубине мраморных плит! — весело ответил Сережа. — Это сказал не я. Это сказал один замечательный мужик — скульптор Микеланджело.
— А-а! — протянул разомлевший на жаре Фуриков.
— Бе-е! Дай договорить, — оборвал его Сережа.
— Извините.
— Вообще, каждый камень имеет свою душу, — продолжал Сережа.
— Душу? — переспросил радист в очках.
— Да, душу. Каждый камень в себе несет что-то. И каждый — разное. Камни, как люди…
— Люди? — удивился Фуриков.
— Ну да. Ну… бывают твердые люди?
— Бывают, — ответил Фуриков.
— Это гранит. Понимаете? Бывают светлые и мягкие — это мрамор.
— Точно, мрамор, — подтвердил Фуриков.
— А бывают воздушные, понимаете? — Сережа гляну Лебедева, который, наклонив голову, его внимательно слушал. — Это известняк.
— Ну а я, к примеру, какой камень? — спросил Лебедев.
— Ты?! Ты, Лебедев, пока булыжник, хотя похож на гальку. Однако и в тебе дремлет душа.
— А чего это она все дремлет? — спросил Лебедев серьезно, но все рассмеялись, и тогда сам Лебедев тоже к ним присоединился.

Всей гурьбой тащили за веревку, раскачивая вросший в землю камень.
— Раз, два, оп-па! — командовал Сережа.
Наконец камень подался.

Потом Цезарь неторопливо перебирал ногами, Сережа вел его по уздцы. На телеге, обняв большой камень, сидел Лебедев и тараторил без умолку:
— Оп-па, оп-па, вот тебе и оп-па! Ничего себе — камушек. А вы говорили: галька, булыжник, а это целая тонна.
— А зачем вам этот камень? — спросил Фуриков Сережу.
— Да я у вас тут поработать хочу.
— Хотите совет? — встрял Лебедев.
— Давай.
— Изобразите Фурикова, в шляпе или без, и у вас получится, можно сказать, надгробный монумент.
Все дружно рассмеялись.
Было жарко, над полем летали стрекозы и где-то высоко в небе все заливался одинокий жаворонок.

Митя нырнул в воду. Тело обожгло холодом.
Он открыл глаза и увидел тонкие свои белые руки. Цепь призрачных пузырьков срывалась с пальцев, стремительно проносилась мимо, исчезая в зеленоватой воде.
Потом дыхание кончилось.
Митя вынырнул среди купающихся ребят. На плече его болталась случайно вырванная лилия.
— Сатир! — радостно крикнул ему Лунев, громко хлопнув себя по голой груди, потом счастливо рассмеялся.

Обхватив голову руками, Митя ничком лежал на раскаленном песке. Этим летом он загорал впервые.
Рядом в длинных черных трусах возлежал маленький радист.

Солнечный удар
Митя лежал долго, почти не шевелясь, а солнце жгло нестерпимо.
Неподалеку, на купальне, царило безудержное веселье. Пение, свист и рев долетали сюда. Фуриков и Лунев танцевали на мокрых мостках танго. Фуриков был в трусах, но, как всегда, при шляпе. Публика была счастлива. Играли на губах, присвистывали, били ритм пятками о доски.
Митя прикрыл глаза, потом открыл их снова — в воздухе висело знойное марево, очертания предметов вдали расплывались.
А там, на купальне, все веселились.
Фуриков с Луневым всё танцевали.
Вдруг кто-то из них поскользнулся — и оба упали в воду.
Лебедев бросил им надутый черный баллон, молодая докторша в белом халате — спасательный круг.
Всем было весело.
Намокшая шляпа с голубой лентой плавала на успокаивающейся воде…
Митя закрыл глаза. Он все лежал неподвижно под жарким, одуряющим солнцем.
Еще раньше, когда тело было мокрым, к его спине, к голеням прилип песок, теперь же Митя давно высох, песок так и лежал на нем, не ссыпаясь.
Докторша объявила в рупор:
— Ребята! Поднимайтесь, собирайте вещи. Купанье окончено. Обед! Обед!.. На обед!
— Лопухин, ты похож на руину! — услышал Митя веселый голос Глеба Лунева. — Вставай, пошли обедать. Слышь, Лопухин, пошли.
— Сейчас, — пробормотал Митя, но с места не сдвинулся.
Глеб прошел мимо, зацепился рукой за сук ивы, свисающий над песчаной отмелью, подпрыгнул и исчез в кустах.
Мимо, на ходу надевая штаны, пробежал маленький радист.
Митя еще долго слышал хруст под подошвами их башмаков, который все удалялся, удалялся и, наконец, пропал совсем.
Тело сильно жгло солнцем, раскаленное темя ныло, но глаз открывать не хотелось, хотелось почему-то спать. Митя совсем одурел под солнцем.
Наконец Митя перевернулся, чувствуя, как ссыпается с него раскаленный песок, потом медленно встал.
Все ушли обедать. Вода в заводи успокоилась. Купальня была теперь пуста. Она вся лежала в тени большого дерева, отсюда, из жары, казалась прохладной. Ивы на том берегу касались ветвями воды. Они походили на легкие зеленые обблака, не имеющие веса и лиственной плоти.
Какая-то тоненькая девочка в прилипшем к мокрому телу сарафане полоскала с мостков ноги. В воде медленно расходились круги.
Чуть покачивались на воде плоские мокрые листы купальниц.
И девочка, и купальницы, и дерево, и вода — все показалось вдруг Мите невыразимо прекрасным. Такой красивой картинки не доводилось ему еще видеть никогда в жизни, даже музыка вдруг почудилась ему.
— Чего это я, дурак, — сказал Лопухин сам себе. — Это же просто Ерголина.
И вдруг всплыла другая картинка. Он вспомнил, как она в венке из полевых цветов читает книгу, изредка поднимая голову и о чем-то, видимо, раздумывая.
— А-а-а. Это жара! — догадался он.
Девочка у стеклянной двери купальни поправляла волосы, скинув острые локти вверх, она закалывала волосы сзади, а черный квадрат стекла двери отражал ее лицо.
— Это Ерголина, — подумал вслух он. — Я же ее тысячу лет знаю.
Музыка играла громко.
Митя видел Ерголину, будто была она совсем близко. И музыка и это чудное лицо — все вызывало в Мите сильное и безотчетное волнение, которого раньше испытать ему не приходилось.
Тело горело, и раскаленное темя все ныло под прямыми жаркими лучами полуденного солнца.
Картинка вдруг расплылась, стала туманной…
Митя покачнулся и некрасиво упал на песок.

Митино лицо медленно проявилось на белом полотне подушки. Веки вздрогнули, приоткрылись. Спекшиеся его губы были плотно сжаты.
На лбу лежала повязка, и тонкая струйка ледяной воды медленно стекала от виска к подбородку, по шее и скатывалась в ложбинку между ключицами.
В небольшой комнате медпункта царил полумрак. В этом маленьком зале курепинского особняка стены были расписаны зеленоватыми фресками. На стенах, поверх росписи, висели медицинские плакаты.
Докторша склонилась над Митей и легонько пошлепала его по щеке. Медленно он стал осознавать, где находится, а то ему все еще казалось, будто он лежит под горячим солнцем на песке.
Он, как был у пруда в одних трусах, лежал на длинной кушетке и горячим своим телом ощущал холодок клеенки.
— Ну вот и хорошо, — сказала докторша, увидев, что он пришел в себя. — Вот и прекрасно. Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо, — сказал Лопухин и проводил взглядом докторшу, которая села за стол и стала что-то писать.
— Правильно, — подняла глаза на него докторша. — А отчего бы тебе чувствовать себя плохо? Верно?! Можешь сесть, если хочешь.
Митя сел. Кушетка стояла у стены. На стене были нарисованы какие-то деревья, коровы на лугу и пастух с дудкой, но краски полуобсыпались. Босые ноги ощущали чисто вымытые доски пола, тоже, как и кушетка, прохладные.
— Тебе сколько лет? — спросила докторша.
— Четырнадцать.
— Фантастика. Встань-ка сюда.
Лопухин подошел к стойке с цифрами и делениями.
— Что?! — спросил он.
— То, что со всеми вами происходит. Ты выглядишь на шестнадцать. Так… — сказала она, приподнимаясь цыпочках, пытаясь рассмотреть цифру над его головой. — Ну-ка, присядь, за тобой не видно.
— Сколько? — поинтересовался Лопухин
— Сто семьдесят пять.
— Много? Мало?
— Много, — сказала докторша и опять села что-то писать. — Но это не имеет ровно никакого значения.
— Почему?
— Потому что у всех у вас это одна только видимость.
— Что — видимость? — спросил Лопухин и присел рядом.
— Плечи теленка, сердце ребенка. Впрочем, это тоже видимость. Головой не ушибался?
— Нет еще, — сказал Митя.
— Хорошо. — Докторша опять записала в карточку.
— А что это со мной было? — поинтересовался Митя.
— Ничего страшного. Просто солнечный удар. Организм слабенький, городской. Вот и перегрелся.
— Это все?
— Все.
Докторша протянула Лопухину пачку таблеток.
— Это что? — удивился он.
— Кальций. Ты его попей, он укрепляет.
— Ладно, — согласился Митя.
— Теперь ступай в палату и полежи. Вечером зайди.
— Хорошо, — опять согласился Лопухин.
— И еще я попрошу, чтобы тебе давали два вторых. А? — окинув его взглядом, сказала докторша.
— Ладно. Спасибо, — вяло поблагодарил Митя.
— А вообще, ты голову сверху кепкой прикрывай, в жару хорошо помогает, — посоветовала докторша.
— Хорошо.
Докторша мыла руки под краном.
— И ничего не бойся, Лопухин, — напутствовала она. — С точки зрения медицины это совершенно не опасно.
— До свиданья, — сказал Лопухин, выходя из изолятора.
— До свиданья. Лопухин, — кивнула ему докторша.

Застегивая рубашку, Лопухин ступил в маленький темный коридорчик, в конце которого ярко горел квадрат стекла входной двери.
В стекле, будто в раме картины, был виден кусок сада. Вернее, малая часть его: куст жасмина, росший перед дверью, да голубевший над ним кусочек неба. Солнце скрылось, на листву легли мягкие тени.
У куста стояла та самая девочка.
— Что ж такое? — подумал вслух Лопухин. — Солнца нет, а это Ерголина.
Девочка стояла у куста, машинально перебирая в руках листья
— Это просто Ерголина, я же ее тысячу лет знаю, — опять подумал он привычно вслух и вдруг почувствовал, как волнение возвращается к нему, а вместе с волнением возвращается и музыка.
Он потоптался в нерешительности в коридоре, потом открыл дверь вышел наружу, на крыльцо. Прислонился к косяку двери Лена Ерголина стояла совсем рядом. Они молча смотрели друг на друга.
— Лопухин, милый, — ласково сказала она и шагнула к нему.
Теперь она оказалась совсем близко, так близко, что Митя почувствовал воздух, движимый ее дыханием. Кровь отчаянно колотилась в висках.
— Как же ты меня напугал, — вздохнула она. — Я гляжу, кругом пусто, а ты лежишь. А вокруг никого, только листья шумят. Я подумала, что ты умер, Митя. Тебе и сейчас нехорошо. Да? — спросила Лена с участием и, подвинувшись к нему еще чуть-чуть, тыльной стороной ладони дотронулась до его щеки.
— Господи, да ты весь горишь! — удивилась девочка, но руки не отняла. — Тебя, верно, зря выпустили?..
— Нет, — ответил он тихо.
Куст жасмина был недвижим за ее спиной.
По-прежнему солнца не было.

Спускался вечер. В безветрии сгущались тени. В небе проступил прозрачный серпик молодого месяца, зажглась первая звезда.
Перед эстрадой-раковиной, которую окружали большие, чернильно-синие сейчас кроны старых вётел, было натянуто белое полотно, от нижних концов его тянулись вниз две веревки. «На растяжках» сидели Фуриков и Лебедев.
Бледный экран едва шевелился от слабого движения воздуха, мерцал в вечерней мгле. Вдруг он вспыхнул, ярко осветившись.

Улыбка в сумерках
На полотне — а светлый месяц был выше — проступили черты прекрасной девушки, спокойно сложившей руки перед собой. За ее спиной текла река. Берега были низкими, пологими, в воде же рождались водоросли, прорастали во влаге и цвели. У реки стояло одинокое дерево, за деревом открывались просторы. Казалось, отсюда виден был весь божий мир.
Первый отряд расположился на танцверанде. Лица были едва различимы в сгущающемся сумраке вечера.
Сережа сидел у столика, на котором был установлен диапроектор. Из объектива бил яркий луч, в нем невесомо кружилась вечерняя мошкара. Митя Лопухин сидел неподалеку от Сережи. Молча глядел на чуть колеблющуюся тряпицу, на девушку, которая в соседстве живых деревьев вдруг стала казаться живой.
Она улыбалась.
— Это кто? — спросила какая-то девочка из темноты.
— Ты что? С Луны свалилась? — ответил ей мальчишечий голос. — Это Джоконда.
— Мировой шедевр, — добавил кто-то.
— Эту картинку, Сергей Борисович, мы знаем, — заглянув на экран сбоку, сказал Фуриков.
Несколько человек засмеялись.
— Хорошо, — сказал Сережа. — Ну, а кто расскажет, что видит?
Все внимательно посмотрели на экран.
— Давайте я расскажу, — подняла руку Заликова.
— Пожалуйста, — согласился Сережа.
— Это девушка, которая сидит у реки, — начала было Заликова и смолкла.
— Все? — спросил Сережа.
— Все, — ответила Заликова.
— А вы, Сергей Борисович, чего видите? — поинтересовался Саша Лебедев.
— Ну, хватит туману напускать, — взорвался маленький рыжий мальчик. — Сергей Борисович видит то же, что и Заликова, а Заликова видит Фурикова.
— А Фуриков ничего не видит, — закончил сам Фуриков. — Хотя ему тоже очень хотелось бы поглядеть. И Джоконда снисходительно улыбнулась вместе со всеми.
— В общем-то, Заликова во многом права… — издалека начал Сережа, и ребята затихли. — Это действительно девушка, итальянская девушка, которая, правда, отдыхает у реки. И вот уж скоро пять столетий она улыбается так. И самые лучшие на этой земле люди вот уж скоро пять столетий жарко спорят, доказывая про ее улыбку каждый свое.
Джоконда улыбалась, и казалось, она их слышит, отчего становилось немного не по себе.
— Бывает, что на доказательство уходит целая жизнь, вся судьба, но… так и умираешь… испускаешь дух в бессилии доказать что-то окончательное. Тогда… твои дети принимаются за все сызнова. Оттого улыбку Джоконды окрестили таинственной. — Сережа, мучаясь, подбирал слова. — Тайна ее улыбки сродни тайне самой природы.
— A в чем тут тайна? — спросила девочка. — Ну, улыбается себе человек и улыбается. Может, у нее настроение хорошее.
— Может быть. Вполне свободно, — сказал Сережа, глядя на экран.
— У меня мама так иногда улыбается, — сказал Лебедев. — Только очень редко.
Все сидели и молча смотрели на Джоконду.
А Джоконда чуть шевелилась в теплом воздухе ночи и улыбалась им, и всем казалось, что все теперь всегда будет хорошо и что залогом тому эта улыбка в сумерках.
— Понимаете, — сказал вдруг Сережа, нарушив молчание, — однажды — это случается обыкновенно внезапно — ты вот так вдруг увидишь и реку, и деревья, и девушку, то, как она улыбается. Кажется, что ты и раньше все это видел тысячу раз, но в этот раз вдруг остолбенел, внезапно пораженный, как невообразимо прекрасна и эта девушка, и эти деревья, и эта река. И то, как она улыбается. Это обыкновенно означает, что тебя настигла любовь, — закончил Сережа, и слова его прозвучали в полнейшей тишине. Джоконда, глядя на него, сочувственно улыбнулась. Лопухин вдруг почувствовал непреодолимое желание обернуться, и он это сделал.
Через неясные фигуры товарищей он увидел прекрасное лицо Лены Ерголиной, обращенное вверх, к экрану. Рядом с ней, чуть подавшись вперед, сидел Глеб Лунев.
— Тебе чего, Лопух? — тихо спросил Глеб.
Лена тоже глянула на него.
— Ничего, — сказал Лопухин и отвернулся. В глазах у него потемнело.
Джоконда все улыбалась и, казалось, все видела и все поняла.
Звенели цикады в чутких сумерках.
По небосводу густо рассыпались звезды.

Лопухин стоял у глухого деревянного забора и что-то вырезал на нем ножом. Мимо проходил радист с большим овальным портретом Лермонтова. Радист остановился, наблюдая за Лопухиным.
— Послушай, — наконец сказал он. — Это ты чего написал?
— Где? — невинно спросил Митя.
— Да вот, — показал радист.
— A-а! Это… Это я еще не дописал.
— А чего хотел написать?
— Написать-то… — Лопухин вздохнул. — Ерголина — дура!
— Понятно.
— Это ты чего несешь? — в свою очередь поинтересовался Митя.
— Это? — переспросил радист, указав на портрет.
— Это.
— Лермонтов. Михаил Юрьевич. Как живой. Нравится?
Они оба внимательно посмотрели на портрет.
— Ксения Львовна его велела к нам в палату принести, — объяснил радист. — Говорит, что из уважения к Сереже.
— Почему?
— Я не знаю, — пожал пленами радист.
Они еще раз внимательно посмотрели на портрет.
— Слушай, а он на тебя похож, — вдруг обнаружил радист и даже раскрыл рот от удивления.
— Ну чего ты болтаешь! — сказал Митя.
— Да ничего я не болтаю, — настаивал радист.
— Ты что, серьезно?
— Серьезно, — захлебываясь от восторга, сказал радист. — Или ты на него, или он на тебя, но похоже. А ну-ка, встань сюда, голову поверни, — командовал радист.
— Да! Грандиозно! — закричал он. — Еще бы усы подрисовать.
И они рассмеялись.

Александров А., Соловьев С. Сто дней после детства. Киносценарий. М.: Искусство, 1976.

Источник

«СТО ДНЕЙ ПОСЛЕ ДЕТСТВА»
СССР. 1975. 94 минуты.
Режиссёр Сергей Соловьёв

Авторы сценария Александр Александров, Сергей Соловьёв
Оператор Леонид Калашников
Художник Александр Борисов
Композитор Исаак Шварц
В ролях: Борис Токарев, Татьяна Друбич, Ирина Малышева, Юрий Агилин, Сергей Шакуров, Нина Меньшикова, Арина Алейникова, Андрей Звягин, Юрий Сорокин, Татьяна Юринова, Сергей Хлебников
Премии: приз за режиссуру на МКФ в Западном Берлине, главная премия (поровну с фильмом «Когда наступает сентябрь») и приз за операторскую работу на ВКФ во Фрунзе в 1976 году, премия Ленинского комсомола в 1976 году, Государственная премия СССР в 1977 году
Посещаемость — 7,4 млн. зрителей при тираже 778 копий
Оценка — 8,5 (из 10)

Подростковая романтическая драма

Может показаться странным, что Сергей Соловьёв, чьи предыдущие ленты были экранизациями классики, вдруг обратился к современности, причём к «сложным простым» проблемам четырнадцатилетних подростков. На самом же деле, существует тесная связь фильма «Сто дней после детства» с прежними работами. Соловьёв — из тех режиссёров, кто в своём творчестве остается удивительно цельным, несмотря на крайние различия в проблематике и жанре собственных произведений. В сущности, это есть признак истинного художника.
В картине «Сто дней после детства» вновь соседствуют психология и поэзия: психология отрочества, вступления в жизнь и первой любви; поэзия детства, неизведанного чувства, самой природы и вещного мира (не случайно, что действие происходит в бывшем доме графа Курепина). Психология и поэзия не противопоставлены — они дополняют друг друга.
Митя Лопухин — эмоциональная, нервная натура. За лето он проходит путь от обыкновенного остроумного мальчишки до юноши, который тонко чувствует окружающий мир и способен на высокое, одухотворённое чувство, в то же время болезненно реагирует на то, что кажется ему потрясениями в судьбе. Отрочество — время дисгармонии, отчаянной попытки обретения согласия с собой, ощущения себя как личности. В душе Мити тоже случается свой перелом, метаморфоза, что позволяет ему перейти в иное духовное качество, шагнуть на следующую ступень развития. Любовь меняет человека, делает его лучше, благороднее, духовно богаче. Любовь — словно озарение, и заставляет по-новому увидеть мир, постичь его красоту и найти смысл своей жизни.
Авторы с удивительной поэтичностью, даже патетичностью рассказывают о ребятах из пионерского лагеря, прощающихся в это лето со своим детством. Может, поэтому в ленте присутствуют грусть и печаль. Но впереди — новая жизнь, в которую подростки входят после последнего лета детства, определившего для них многое. Мир природы воплощён на экране неотрывно от образов ребят. Камера Леонида Калашникова словно увидела мир их глазами: таким, как он останется в их памяти на всю жизнь. Фильм не просто красив. Поэтичность мира — это метафора детства. Пробуждение души начинается с постижения поэзии и красоты природы, а также искусства. Подросток Митя Лопухин не только приобщается к этой красоте, но будто причащается ей (чем не возраст конфирмации?!). Происходит расширение сферы духовного: душа включает в себя окружающий мир. Стремление к бесконечному поднимает человека по ступеням духовного развития. Путь роста личности — это путь от наблюдений детства к постижению отрочества, а затем к нравственным выводам юности. Именно такой путь проходит за сто дней Митя Лопухин.
Когда в рамках одного произведения меняется взрослый — это событие, а у детей — рядовой случай. Они растут буквально на глазах. Тем не менее, нельзя умалять значение тех изменений, которые произошли в душе Мити. Он отличается от других ребят: одни из них уже окончательно сформировались, другие ещё находятся в стадии становления, а третьи пока остаются детьми. Каждый имеет особый характер. Но они всё равно проигрывают по сравнению с Митей Лопухиным. Он интересен, прежде всего, своим мятущимся, неуспокоенным, нервным, рефлектирующим характером.
Авторы не боятся усложнять образ мыслей своего юного героя. Они всерьёз говорят даже о самых наивных поступках Мити, потому что за его иногда «неадекватным поведением» стоит попытка разрешить сложнейшие проблемы человеческой жизни, что удаётся в этом возрасте не каждому. Но Александр Александров и Сергей Соловьёв следуют не правде возраста, а правде характера. Поэтому Митя Лопухин оказывается способным не только на «философское мудрствование», но и на философскую мудрость.
Александр Липков в своей статье «Пробуждение души» очень точно отметил одну особенность фильма «Сто дней после детства»: это — «опрокинутое в сегодняшний день воспоминание… о своём детстве, о своей самой первой любви, о том, что не забывается». Отсюда авторская, глубоко личная интонация повествования, хотя рассказ ведётся от третьего лица. Но осмысливая детство с дистанции времени («сто дней после…» — не обязательно именно сто дней), создатели ленты исследуют, в первую очередь, процесс рождения личности. Потому что детство — исток человеческой жизни. Обращение к этой поре — попытка ответить на вопрос: «Кто я?.. Откуда?.. Зачем я здесь?..».
Пробуждение души — лейтмотив картины. Всё строится вокруг этого. Перед нами «анима-центристская» система. Повествование напоминает лирическое стихотворение. Каждая часть — прообраз целого. Всё со всем сопоставляется и рифмуется. Пролог созвучен с эпилогом, как слова «падать» и «память». Лента подразделяется на 14 главок или новелл, которые также рифмуются друг с другом. А фильм в целом — как стихотворение с аллитерацией: звучание кадров — словно звучание согласных.

В первой новелле «Кто есть кто» новый воспитатель, скульптор Сергей Борисович, и мальчик в очках рассматривают в бинокль ребят, собравшихся на танцплощадке. Это приближение отдалённого — Серёжа хочет ближе узнать своих воспитанников. Но требуется, наверно, микроскоп, чтобы проникнуть в их души, кроме того, предугадать то, что заложено в подростках, существует ещё в возможности. Искусство — как раз необходимое увеличительное стекло. Но задуманный спектакль по «Маскараду» Лермонтова — это и есть поначалу обычный маскарад. Каждый из ребят пробует надеть костюм того или иного героя. Важно — найти свой образ, максимально тебя выражающий. Однако на роли выбирают лишь по видимому соответствию, а по внутренним качествам исполнители и персонажи не совпадают. Глеб Лунёв не понимает, почему Арбенин любит Нину. Мите Лопухину неинтересно играть князя Звездича, эгоиста, презирающего людей. Соня Загремухина говорит о баронессе Штраль: «Кошмарная все же женщина!».
Однако искусство — это лакмусовая бумажка или, говоря по-школьному, промокашка, уничтожающая кляксы. Искусство способно облагораживать человека и позволяет ему воспитывать в себе личность. Но чтобы постигнуть искусство, нужно ответное усилие, желание этого постижения. Серёжа читает Мите два стихотворения — одно принадлежит 14-летнему Мишелю Лермонтову, второе написано уже 15-летним поэтом. Но Лопухин пока не чувствует разницы между строчками «…а подчас и за бутылкой быстро время проводить» и «…а колокольчик однозвучный звенел, звенел и пропадал». Ему недоступна прелесть истинной поэзии об одиночестве и печали романтического героя, в котором видится сам столь изменившийся автор. Пропасть отделяет Мишеля от Лермонтова — такая же пропасть между Митей и поэтом, на которого, как считает мальчик в очках, он здорово похож (кстати, у них и инициалы одни и те же). Внутренне они несопоставимы. Но всё зависит от самого Мити: сможет ли он дорасти до того, чтобы заметить эту разницу, понять 15-летнего Лермонтова, верно произнести лермонтовские стихи? Сто дней между детством и юностью могут превратиться в целую вечность.
В Мите Лопухине еще дремлет душа, как в каждом камне. Он должен пробудить её, а искусство поможет разбудить в человеке личность. Таков иносказательный смысл следующей новеллы «Белый камень». Детство — начало человеческой личности. Быть может, интереснее знать, как родилась личность, а не как она совершенствовалась. Человек заново открывает мир, смотрит на всё изумлёнными глазами. Подросток впервые влюбляется в девочку, которую видел тысячу раз и в то же время как будто не видел. Происходит преображение. Приотворяется дверь в иной мир. Кончается детство.

Солнечный удар — аналог смерти. Умирает «духарной малый». Солнечный удар — аналог нового рождения. Митя Лопухин приподнимается с песка, открывает глаза — и начинает звучать музыка. Словно ангел явился — но не в виде горящего куста, а в качестве жары, солнечного удара, поразившей его (получается, что в прямом смысле слова) девочки у купальни. Почему так произошло? Ответ может дать только искусство.
Пробуждающаяся душа Мити открывает в улыбке Джоконды улыбку Лены Ерголиной, вернее, всё наоборот (новелла «Улыбка в сумерках»). При помощи искусства он осознаёт, что пришла любовь — и всё стало прекрасным. Митя пока не понимает, что полюбил именно Лену. Он просто чувствует непреодолимое желание обернуться и вновь увидеть её, будто удостовериться в её реальности. Это самая чистая, созерцательная любовь. Через неё Митя Лопухин познает самого себя. Это происходит теперь каждый день, что всё дальше и дальше уносит его от детства. Сто дней — это переход из детства в юность.
Поначалу любовь Мити заключается в традиционную форму. Он ещё как бы смущается незнакомого чувства — не столько перед другими, сколько перед самим собой. Если раньше у него не было центра, смысла жизни, то отныне — это Лена. Вся красота мироздания вытекает из её красоты. Мир воспринимается как её отражение. Но Лена Ерголина становится и своеобразным alter ego Мити Лопухина. Митя обретает своё «я», а его любовь есть форма самоутверждения. Она эгоцентрична, но не эгоистична, так как является для него самопожертвованием, кроме того, проявлением гордости духа.
Те, кто считает любовь Мити «пионерской», неправы. Она — другая. Точнее, сначала такая же, как и все остальные увлечения в этом подростковом возрасте. Только более гордая — из-за обострённого одиночества Лопухина. Потому закономерно его обращение к произведениям Лермонтова, воспевавшим дух гордости в её идеальном варианте. А гордость — черта личности. Но приобщение к искусству начинается со слепого подражания. Подражание само по себе не так уж плохо: оно удовлетворяет стремление человека к идеальному, способствует его познанию самого себя. Но это происходит позже. А вначале — наивное следование своему герою, вплоть до мелочей.
Об этом — следующая новелла «Мизантроп». Название говорит само за себя. Мизантропия Мити Лопухина имеет в своей основе подражание Вернеру из лермонтовского романа «Герой нашего времени». Но Митя придумывает для оправдания того, что заключил свою ногу в гипс, собственный образ — осенняя птица-подранок. Это можно счесть за позу. Однако в какой-то степени он искренен, выдавая себя за «раненую птицу». Мизантропия является выражением отчуждённости. В то же время это — очередная маска: показного презрения к людям, иронии и позёрства. Теперь Лопухин этим хочет привлечь к себе внимание, хотя вновь поступает бессознательно. Исключительность его тонкой и ранимой души отчаянно сопротивляется, бунтует против нелюбви и находит выход в ещё большем одиночестве. Именно новая маска Мити даёт основание Серёже поручить ему роль Звездича, а ведь Лопухин — полноправный Арбенин.
Узнав же значение слова «мизантроп», он откажется от того, чтобы по-прежнему изображать жалкого и несчастного. Жалость ему не нужна. Митя понимает, что любит Лену, и не может изменить этой любви. Ему легче, чем Лунёву, догадаться, что Арбенин «жутко любит, до смерти», поэтому проще произнести тихим, дрожащим от волнения голосом слова, обращённые к Нине из «Маскарада». Но дело не в том, что Лопухин талантлив или что он постиг тайну лермонтовского героя.

Неправы те, кто считает, что отроческие страсти в картине «Сто дней после детства» облегчены и олитературены, что авторы пытаются спрятаться за культурными ассоциациями от острых и сложных проблем, волнующих подростков. Нужно видеть во взаимоотношениях героев не навязчивые реминисценции, допустим, из творчества Лермонтова, а то, что заставляет ребят обращаться к произведениям искусства. «Маскарад» не ради маскарада. Хотя авторы несколько иронизируют над этим «маленьким театром». Но подобным же образом добродушно смеются над воспитанниками из пионерского лагеря, над Ксений Львовной, совершенно не знающей, как и что ей надо воспитывать в них. Необходимо на самом деле «воспитание чувств», в чём без помощи искусства не обойтись. Каждый из ребят ищет объяснение своего характера, самого себя, других людей и мира вокруг. Искусство — это шпаргалка в руках ученика, которую не замечает учитель. А учитель — это жизнь.
Лопухин может сыграть Арбенина потому, что сам любит. Но искусство, как и любовь, даёт возможность лишь внутреннего самоутверждения. А Митя хочет быть Арбениным и внешне. Новеллу «Маскарад. Акт второй» заключает поразительная по своему лиризму и пронзительности звучания сцена: в предвечернем тумане, на поляне, в высокой траве Соня Загремухина учит Митю Лопухина танцевать, напевая в такт звучащей в ней мелодии. Она счастлива, а он даже не догадывается о причине этого счастья.
Митя всего лишь хочет быть во всём лучше Глеба. Для этого ему нужна и физическая закалка (новелла «Бессонница. Середина лета»). Вынужденная бессонница Лопухина рифмуется с бессонницей Печорина перед дуэлью. Текст из «Героя нашего времени» звучит иронически. Бессонницу Мити можно воспринимать как его дуэль с самим собой, вернее, со своей маской, когда уже есть желание открыть лицо. Но это и поединок со всеми, кто не верит, что он — личность, и кто, кроме Сони, считает его «тюфяком». Это дуэль ради самого себя и своей любви.
Всё это подтверждается в трёх следующих новеллах «Компот из вишен», «Подвижные игры на свежем воздухе» и «Неожиданный ливень. Август». Но порой герой просто не знает, что нужно делать в тот или иной момент. Безмятежное детство, когда ничего не нужно было решать, прошло. Теперь каждый день ставит перед Митей Лопухиным сложнейшие вопросы, на которые он сам должен дать ответы. Судьба Мити, счастье или несчастье зависят от него самого. Сможет ли выстоять, преодолеть противоречия? Его личность ещё в состоянии становления. Герой может стать кем угодно, пока не стал кем-то. Митя «пробует» разные характеры, различные маски. Он ищет себя. Поиск же чреват заблуждениями. Путь к истине не является прямым. Кроме того, чтобы постичь истину, человек должен пройти через собственные ошибки и пережить их.
А потом будет спектакль. Лопухин произнесёт слова роли Арбенина («Тебя любить — за то ль, что целый ад ты в грудь мне бросила?..») спокойно, не выдавая происходящего внутри него. И будут аплодисменты. Что же дальше? Митя теперь может говорить от имени самого себя. Он имеет право сказать Лене о любви. Он доказал, каков сам и каков Глеб. А Лена должна выбрать. «…я хотел бы сказать тебе обо всём именно здесь, пока лето не кончилось…». Без этого письма невозможно вступление героя в новую жизнь. История требует завершения, «потому что всё на свете кончается». Закончатся и сто дней — Митю ждёт юность.

Лена приходит к Мите — и уходит, как уходит лето, детство, любовь, как проходят сто дней. Лена — словно и есть сто дней после детства. Вот ещё почему Митя должен сказать ей о любви именно на том месте, где он влюбился, и в то лето, когда влюбился. Лена Ерголина выбирает Глеба Лунёва. Митя Лопухин остаётся один. Он встречает рассвет, мучительно переживая первую в своей жизни драму. Митя не может больше жить со своей любовью. Она умирает. А с нею — как будто и он сам.
Через весь фильм проходит мотив сна. Сон — аналог смерти. В прологе мы видим спящего героя. Окно открыто, и занавески колышутся под ветром. За окном — прекрасный и удивительный мир. Но Митя ещё спит. Это — метафора его спящей души. Вынужденная бессонница — попытка преодолеть сон. Митя закаляет себя — а это и есть процесс его пробуждения. И всё-таки он не спит отнюдь не целую ночь. А вот в новелле «Воспитание чувств» сидит до рассвета. Рассвет в начале ленты и в финале — вроде бы один и тот же. Но герой — другой. Встреча рассвета оказывается аналогом нового рождения. Митя Лопухин прошёл через испытание чувств. Умер, как и умерла его любовь. И вновь родился.
И это рождение связано также с появлением Сони. Она — как новое озарение. Но Митя встречает Соню резко: «Не надо меня жалеть». Как раньше красота Лены и любовь к ней представляла для него красоту всего мира, так теперь её отказ означает крах и враждебность действительности. Митя сам отчуждает себя, не допуская вмешательства в своё одиночество. Эгоистичность любви проявляется в том, что он просто не предполагает, что может любить не только сам, но и другие, что могут любить не одну лишь Лену, но и его. Герой всё ещё не верит в самого себя.
А Соня любит Митю чисто по-женски: незаметно, смиренно, не выдавая своего чувства, самоотверженно, преданно, искренне. Ей ничего не надо, кроме того, как всегда быть в нужный момент рядом с ним и ощущать себя счастливой, если он попросит о чём-нибудь. Возможно, сопоставление покажется формальным и необоснованным, но эта Соня в какой-то степени ассоциируется с Соней Достоевского, Соней Чехова. Они — как три сестры. Всех объединяет покорность своему уделу, прощение, чистая вера в лучшее будущее, гордая и нежная любовь. У Сони Загремухиной — настоящая любовь, хотя в ней ещё много детской наивности и непосредственности. Правда, такие чистые натуры счастливо сохраняют свою детскость на всю жизнь. Они — как ангелы. Каждая любовь для них — будто первая. Впрочем, женщина в любви — всегда ребёнок, смотрящий изумлёнными глазами. И когда Соня неожиданно для себя признаётся в любви Мите Лопухину, она от ужаса раскрывшейся тайны закрывает лицо маленькими ладошками и вскрикивает сквозь плач: «Ой, мамочка!». А он, пытаясь успокоить, будет сокрушенно повторять: «Я же не знал… Я же не знал».
Признание Сони перевёртывает все представления Мити. Раньше ему был нужен кто-то — теперь он нужен кому-то. Светлая любовь Сони возвращает его к жизни, помогает перерасти утраченную любовь. Лена Ерголина — это лето, которое нужно просто запомнить и носить с собой всю жизнь. Она — пробуждение чувств. А Соня — воспитание этих чувств. Это состояние «после ста дней после детства». Они двое, сидящие на рассвете у пустынного пляжа, ещё ничего не знают, что с ними будет. Вся жизнь впереди. Позади же — детство, которое промелькнуло по небу летней зарницей, падающей звездой.

В конце ленты «Сто дней после детства» бумажный змей запускается в синее небо, как в глубокий колодец. «Что за образ нашей судьбы — далёкая высота, лёгкое подергивание шнура, натянутый шнур, невидимый, длинный, — и страх, что оборвётся». Ребята следят за змеем. Прошло сто дней после детства. И оно само — словно бумажный змей. Всю жизнь необходимо видеть его в небе — как путеводную звезду, как меру человеческого бытия. Важно не потерять связь с детством. А так боязно, что тонкая нить порвётся.
Кроме того, бумажный змей и весь финал, пронизанный радостью и светом – это образ открытия. Он рифмуется с открытым окном из пролога. Образ открытия суть образ мечты. Она нам кажется достигнутой. И всё время оказывается похожей на убегающий горизонт. Впереди — новое, пока не открытое. Что ждёт ребят, они на самом деле не знают, но души полны смятенных предчувствий. Что наша жизнь, как ни езда в незнаемое, как ни полёт бумажного змея?! Если его отпустить — улетит. Что же тогда искать в небе?! Так и мечта. Что будет вести нас по жизни?! Жизнь останется без мечты, а мечта — без жизни.
Запуск бумажного змея — это прощание с детством. А потом будет мир после юности. Открытие мира бесконечно, ибо это открытие духом человеческих тайн. Открыть — значит, увидеть то, что не видят другие. Поэт тоже начинается с открытия, с удивления перед миром, с метафоры. Поэт — как ребёнок, играющий в образы. А каждый ли из ребят сможет смотреть на мир через зеркало детства?! Будет ли их жизнь озарена детством?!
Финал фильма «Сто дней после детства» незавершён, открыт в бесконечность. Картина выходит в жизнь, чтобы замкнуться в восприятии зрителя. Здесь необходим элемент предположения: на основе ста дней Мити Лопухина интуитивно видеть всю его жизнь, словно видеть днём звезду в колодце. Но кто-то на это не способен. Фильм вызывает чувства у того, кто хочет откликнуться на чувства.

1975

Источник