Тот самый мюнхгаузен текст сценария

1. Главная
2. Фильмо-цитаты
3. Тот самый Мюнхгаузен
4. Текст

«Тот самый Мюнхгаузен» — текст

Полный текст фильма «Тот самый Мюнхгаузен»

― Все решение в талии. Как вы думаете, гдемы будем делать талию? На уровне груди.
― Гениально!

― Есть пары, созданные для любви. Мы же были созданы для развода.

― Ваше высочество, сначала намечались торжества. Потом аресты. Потом решили совместить.

Про фильму… (Попал. Утка. С яблоками. Она, кажется, хорошо прожарилась.)

Скорее перейти к цитатам… (Это гораздо больше, чем факт. Так оно и было на самом деле.)

Скачать цытаты с картинками! (Будем бить через дымоход! Pdf — 1,9 Мб)

В двух словах

Подлинная история жизни, любви и смерти знаменитого барона Мюнхгаузена. Который знаменит не тем, что летал на Луну. А тем, что никогда не врет.

Зачем стоит перечитать текст фильма «Тот самый Мюнхгаузен»

— насладиться работой герцога над поднятием верха и опусканием низа;
— баронессой, которая доступно объясняет, чем опасен барон на свободе;
— и бароном, который своим возвращением испортил всем праздник…

А теперь — текст

― Но это еще не все.
― Не все?
― Не все.

Мы выстояли и ударили с фланга. Я повел отряд драгун через трясину.
Но мой конь оступился и мы стали тонуть. Положение было отчаянным.
Нужно было выбирать одно из двух: погибнуть или как-то спастись.

Ну, что же Вы выбрали?
―Угадайте.

Я решил спастись. Но как? Ни веревки, ни шеста, ничего.
И тут меня осенило. Голова! Голова-то всегда под рукой, господа.
Я схватил себя рукой за волосы и рванул, что есть силы.
А рука-то у меня, слава богу, о-го, сильная, а голова, слава богу, мыслящая!
Одним словом я рванул…
И вытянул себя из болота.
Вместе с конем.

― Вы утверждаете, что человек может поднять себя за волосы?
― Обязательно. Мыслящий человек просто обязан время от времени это делать.
― Чушь! Невозможно. А где доказательства?
― Я жив? Вот так.

― Вот вы говорите, охота.
― Я говорю?
― Ну хорошо, не говорите. Думаете.
Год назад, в этих самых краях, представляете, встречаюсь с оленем.
Вскидываю ружье, оказывается — патронов нет.
Ничего нет, кроме вишни. Заряжаю ружье вишневой косточкой,
стреляю, попадаю оленю в лоб. Он убегает.
А этой весной, в этих самых краях, представьте себе,
встречаюсь с моим красавцем оленем,
на голове которого растет роскошное вишневое дерево.

― Как, вишневое дерево?
― Дерево? На голове оленя? Скажите лучше — вишневый сад!
― Если бы вырос сад, я бы сказал — сад.
А поскольку выросло дерево, зачем же мне врать?
Я всегда говорю только правду.
― Правду?

Ой!
Конечно, дергать мы все умеем. Висит ручка, чего не дернуть?
Люди, вон, стараются, вешают.
Нет, а нам дела нет.
Каждый хочет свою силу показать.
Руки у них чешутся.
Возьми спокойно, тихонько потяни.
Нет! Дергать — так уж со всей силы.
В своем доме так дергать не будешь.
А в чужом доме — пожалуйста.
Все, что под руку попадется.
Новый крюк вбить или, скажем,
кольцо переменить — этого от них не добьешься.
А глупые надписи на стенах писать — это мы мастера, это мы умеем.
Ну вот теперь нормально. Можно звонить.

Ой!
Ну вот, другое дело.
Господин пастор, прошу вас.
Господин барон Вас давно ожидает.
Он с утра в кабинете работает.
Заперся и спрашивает:
«Томас, говорит, не приехал еще господин пастор?»
Я говорю: «Нет еще». Он говорит «Ну и слава богу». Очень Вас ждет.

― Послушай, а твой хозяин и есть тот самый Мюнхгаузен?
― Тот самый Мюнхгаузен.
― А это что, его охотничьи трофеи?

― Трофеи. Господин барон пошел как-то раз в лес на охоту. Медведь бросился на него. А поскольку господин барон был без ружья…
― Чего же он был без ружья?
― Я же вам говорю, он пошел на охоту.

― А… Ну, ну.
― Ну вот. И когда медведь бросился на него, господин барон схватил его за передние лапы и держал до тех пор, пока тот не умер.

― А от чего же он умер-то?
― От голода. Медведь, как известно, питается тем, что сосет свою лапу. А поскольку господин барон лишил его этой возможности…

― Понятно. И ты, что, во все это веришь?
― Конечно, господин пастор. Да Вы и сами видели, какой он худой.
― Кто?
― Медведь.
― Какой?
― Которого Вы видели.

― Не возражаете… С дороги чуть-чуть, а?
― В каком это смысле?
― Согреться душой… До еды чуть-чуть… Не возражаете?
― Не возражаю.
― Вам фугу, сонату или, может, что-нибудь покрепче?
― Что-нибудь… Мне.
― На Ваш вкус.

Музыка. И фрау Марта

― Фрау Марта, я не расслышал, который час?
― Часы пробили 3, барон — 2. Стало быть, всего 5.
― Тогда я ставлю жарить утку?
― Да, пора.

― Ты меня заждалась, дорогая? Извини, меня задержал Ньютон.
― Кто это?
― Англичанин. Умнейший человек. Я непременно тебя с ним познакомлю. Однако, 6 часов. Пора ужинать.
― Не путай, Карл. Сейчас 5. Ты выстрелил только 2 раза.
― Да? Но я голоден. Ладно, добавим часок.
― Осечка.
― Черт возьми. Получилось пол-шестого.
Вино льется к счастью. А на счет платья — не огорчайся.

― У нас гости, Карл. Извините нас, бога ради, господин пастор. Мы не заметили вас.
― Угу.
― Рад видеть в своем доме, господин пастор.
― Я тоже рад вас видеть, господин барон. Я приехал по вашей просьбе.
― О… Как это мило с вашей стороны! Как добрались из Ганновера?
― Благодарю вас. Сначала был туман, потом набежали тучи.

— Да, да. Потом я это все разогнал. Но не будем отвлекаться. Мне хочется познакомить вас с моей женой. Это Марта.
― Очень приятно, баронесса.
― К сожалению, она не баронесса. Она просто моя жена. Мы не обвенчаны. Именно поэтому я просил вас ко мне приехать. Вы не согласились бы совершить над нами этот святой обряд?

— Прямо сейчас?
― Нет, нет. Конечно, после ужина.
― Тогда я пойду потороплю Томаса. А ты займи нашего гостя.

― Да, конечно. Вы не хотели бы осмотреть мою библиотеку, пастор?
― А? С удовольствием.
― Прошу.

― Я уже обратил внимание, барон. У вас редкие книги.
― Да, многие с автографами.
― Как это приятно.
― Вот, например, Софокл.
― Кто?
― Софокл. Это его лучшая трагедия «Царь Эдип» с дарственной надписью.
― Кому?
― Ну мне, разумеется.
― А…
― Вот. «Дорогому Карлу от любящего его Софокла на добрую память.»
Вы читаете по-древнегречески?

― Ужин готов! Надеюсь, Вы не скучали здесь, пастор?
― Нет, я показывал господину пастору папирус.
― Тот самый, который тебе подарил Софокл?
― Да, тот самый.

Утка. С яблоками

― Вы попали в прекрасный дом. Здесь весело. Не огорчайтесь. Как-нибудь я вас возьму с собой в древние Афины. Не пожалеете. А сейчас, перед ужином, для тонуса, чуть-чуть. Мне и нашему гостю. Зелень, ветчина, рыба! А где утка, Томас?
― Она еще не дожарилась, господин барон.

― Как!? До сих пор? Никому ничего нельзя поручить. Все приходится делать самому. Томас, посмотри, они летят? А?
― Летят, господин барон! Сейчас пролетят над нашим домом.
― Будем бить через дымоход.
― Приготовились… Пли!

― Ну как?
― Попал. Утка. С яблоками. Она, кажется, хорошо прожарилась.
― Она, кажется, и соусом по дороге облилась.
― Да? Как это мило с ее стороны. Итак, прошу за стол!

― Благодарю Вас, у меня что-то пропал аппетит. К тому же, я спешу. Изложите мне суть вашей просьбы, барон.
― Просьба проста. Я хочу обвенчаться с женщиной, которую люблю. С моей дорогой Мартой. Самой красивой, самой чуткой, самой доверчивой. О господи! Зачем же я вам объясняю, вы же ее сами видите.

― Да, да, конечно. Ну а почему вас все-таки отказывается венчать ваш местный пастор?
― Он говорит, что я женат.
― Женаты?
― Женат.

― Дело в том, что у барона действительно была жена, но она ушла.
― Она сбежала от меня 2 года назад.
― По правде говоря, барон, я бы на ее месте сделал то же самое.
― Вот поэтому я женюсь не на Вас, а на Марте.

― Так. К сожалению, барон, я ничем не смогу вам помочь.
― Почему?
― Потому, что при живой жене Вы не можете жениться вторично.
― Вы говорите, при живой?
― При живой.
― Угу. Вы предлагаете ее убить?
― Господи! Да упаси вас бог, барон!

― Нам казалось, что есть какой-то выход. Карл уже подал герцогу прошение о разводе.
Но герцог не подпишет, пока не получит на это согласие церкви.
― Церковь противится разводам.
― Но вы же разрешаете разводиться королям?
― Ну, королям, в особых случаях… В виде исключения. Когда это нужно, скажем, для продолжения рода.
― Для продолжения рода нужно совсем другое.
― Так. Разрешите, барон, мне откланяться.
― Но вы же видите, из-за этих дурацких условностей страдают 2 хороших человека.
Церковь должна благословлять любовь.
― Законную!
― Всякая любовь законна, если это любовь.
― Это только по-вашему! Позвольте с вами не согласиться.
― Что же Вы посоветуете?
― Нечего тут советовать. Живите как жили. Только по гражданским и церковным законам, вашей женой по-прежнему будет считаться та жена, которая вам уже не жена.
― Бред! Вы, служитель церкви, предлагаете мне жить во лжи?

― Это уже четвертый, Карл.
― Плевать! Позовем пятого, шестого, десятого, двадцатого.
― Двадцатый придет как раз на мои похороны, Карл.
― Давай поговорим о чем-нибудь другом. Стоит ли портить такой прекрасный вечер?
― А разве сейчас вечер?
― Конечно! Смотри, какая луна, звезды! Я иду к тебе, моя дорогая!
Ну! Иду!

― Может быть, тебе не стоило начинать с Софокла? И с уткой в этот раз ты тоже перемудрил.
― Хотелось его развеселить. Мне сказали: умный человек.
― Ну мало ли что про человека болтают.
― Ну не меняться же мне из-за каждого идиота?
― Не насовсем. Карл, на время.
― Притвориться. Стать таким, как все.
― Стань таким, как все, Карл. Я умоляю!
― Как все?
― Что же ты говоришь?
― Как все… Как все. Как все.
Не летать на ядрах. Не охотится на мамонтов, с Шекспиром не переписываться.
― А зачем дразнить гусей, Карл?
― Ужин на столе.
― Нет, милый. Я устала.
― Хорошо, дорогая. Поспи. Я сделаю для тебя ночь.

Ночь!

― Господин барон!
― Ты что орешь ночью?
― А разве ночь?
― Ночь.
― И давно?
― С вечера. Взгляни на часы.
― Ого!
― Что еще?
― Я хотел сказать, утка готова.
― Пусти ее. Пусть летает!

― Кря-кря, кря!
Кря, кря, кря.

― Ага! Видал? О!

― Но-но-но-но! А ну встать, встать! Ну, продолжим. Ну, ну. Ну! Ну что такое? Ты не ушибся, Фео? Ну и хорошо. Ну, ну, возьми себя в руки. Продолжим.

― Нет, все, все! Я не в форме сегодня. Хватит рубить воздух, мама! Нельзя вот так вот сидеть и ждать, потому что в конце концов он обвенчается с этой девкой.

― Мне надоели твои истерики! Возьми себя в руки.
― Что я могу сделать? Что я могу сделать?
― Сейчас вернется бургомистр. Он был в канцелярии у герцога.
― Что могут решить чиновники, мама? Надо самим действовать!

― Господин Рамкопф!

― Ну?
― О, это уже нечто.
― Умница, Генрих!
― Так!

― Господин Рамкопф, Вы друг нашей семьи, Вы очень много делаете для нас. Сделайте еще один шаг!
― Все, что в моих силах.
― Вызовите отца на дуэль.
― Никогда.
― Но почему?
― Ну, во-первых, он меня убьет. А во-вторых…
― И первого достаточно. Успокойся, Фео.

― Я не могу успокоиться, мама! Все мои несчастья из-за него. Мне уже 19 лет, а я всего лишь корнет. И никакой перспективы! Меня даже на маневры не допустили!
― Манёвры.
― На манёвры не допустили. Полковник сказал, что что он вообще отказывается принимать донесения от барона Мюнхгаузена.

― Что? Что это они несут? Ты что, собираешься опять повесить в доме эту мазню?
― Чем она тебе мешает?
― Она меня бесит! Изрубить ее на куски!

— Не сметь. Он утверждает, что это работа РембрАндта.
― Кого?
― РЕмбрандта.
― Эта?
― Эта.
― Чушь собачья, вранье.

— Конечно, вранье. Но аукционеры предлагают за нее 20 тысяч.
― 20? Так продайте.
― Продать — значит признать, что это правда.
― Дуэль! Только дуэль!

― Господин бургомистр.

А вот и бургомистр

― Добрый день, добрый день, господа. О, Баронесса, как вам идет этот костюм амазонки!
Рамкопф, вы, как всегда, очаровательны. Как дела, корнет? Вижу, что хорошо!
― Судя по обилию комплиментов, вы вернулись с плохой новостью?

― Все не так плохо. Правда, судья считает, что к сожалению, еще пока нет достаточных оснований для конфискации поместья барона и передачи его под опеку наследника.
― Нет оснований? Человек разрушил семью, выгнал на улицу жену с ребенком.
― Каким ребенком? Я офицер!
― Выгнал жену с офицером!
― Насколько мне известно, они сами ушли.
― Да, но кто же может жить с таким человеком?

― Фрау Марта может.
― Но-но, это же любовница. Давайте уточним. Имеешь любовницу — на здоровье. Сейчас все имеют любовниц. Но нельзя же допускать, чтобы на них женились. Это аморально.

Дело в том, что герцог удовлетворил прошение барона о разводе.
― Так. Так!
― Не может быть!
― К сожалению.
― Но это факт?
― Нет, это не факт.
― Это не факт?
― Нет, это не факт.
― Это гораздо больше, чем факт. Так оно и было на самом деле.

― Дело в том, что наш обожаемый герцог в последнее время находился в некоторой конфронтации с нашей обожаемой герцогиней.
― И что?
― Ой.
― Ужасный мальчик. Весь в отца.
― Ну, ну. Говорят, она его поймала с какой-то фрейлиной. Это было ужасно! Это было…
― И что?
― Будучи в некотором нервном перевозбуждении, герцог вдруг схватил и подписал несколько прошений о разводе со словами «На волю! Всех на волю!»
― Так. Доигрались. Дуэль. Господин Рамкопф… Вы старый друг нашей семьи, вы очень много делаете для нас.
― Нет, нет, нет, нет, нет.
― Будьте моим секундантом.
― Никогда!
― Но почему?
― Во-первых, он убьет и секунданта.
― Да.
― Убийца!

― Немедленно к герцогу! Сейчас же! Господин бургомистр, прошу вас сопровождать меня.
― Дуэль! Только дуэль! Убийцы!

Приемная герцога

― Это невозможно! Это немыслимо! Это неприемлемо! Ни в коем случае! Его высочество занят важнейшими государственными делами! Он проводит экстренное совещание. Его вообще там нет!

― Меня и центр беспокоит.
― Может стоит все-таки в данном случае поднять верх сверху и понизить низ снизу?

— Так и сделаем. Два ряда вытачек слева, два справа. Все решение в талии. Как вы думаете, где мы будем делать талию? О, на уровне груди.
― Гениально.
― Гениально, как все истинное.
― Именно на уровне груди. Я не разрешу опускать линию талии на бедра. В конце концов, мы — центр Европы. Я не позволю всяким там испанцам диктовать нам условия. Хотите отрезной рукав — пожалуйста. Хотите плиссированную юбку с вытачками? Принимаю и это. Но опускать линию талии не дам.

― Ваше высочество! Ваше высочество! Баронесса Якобина фон Мюнхгаузен.
― Занят.
― Я сказал.
― Я даже сказал, что вас нет. Но она умоляет.
― Черт возьми! Просто совершенно не дают сосредоточиться. Ладно, проси…

― Ваше высочество! Извините, что отрываю от важных государственных дел. Но случилось невероятное!
― Что опять случилось?

― Вы подписали прошение барона Мюнхгаузена о разводе.
― Кто подписал? Я подписал?
Да, я подписал.
― Значит, он может жениться на Марте?
― Почему жениться?
Да, он может жениться.
― Да, но ему нельзя жениться. Сумасшедшим нельзя жениться. Это беззаконно и негуманно.
Я надеюсь, ваше высочество, вы отмените свое решение.

― Почему?
― Потому что барон Мюнхгаузен сумасшедший.
― Как?
― Баронесса, мы понимаем ваш гнев. Но для того, чтобы объявить человека сумасшедшим, необходимы веские доводы.
― Хорошо. Я сейчас познакомлю вас с одним документом. И вам станет ясно, составлен ли он человеком в здравом рассудке, или нет.

Распорядок дня барона Карла Фридриха Иеронима.

― Попрошу своего адвоката зачитать нам его.
― «Распорядок дня». «Распорядок дня барона Карла Фридриха Иеронима фон Мюнхгаузена на 30 мая 1779 года.»

― Любопытно.
― Весьма.

― «Подъем в 6 часов утра.»
― Ненаказуемо.
― Да! То есть нет. То есть я согласен. Вставать в такую рань для людей нашего круга противоестественно.

― Читайте дальше, Генрих.

— «7 часов утра: разгон облаков, установление хорошей погоды.»
― Что, что? Покажите.
― Как назло, сегодня чистое небо. То есть с утра действительно был туман, но потом он улетучился.

— Вы хотите сказать, что это его заслуга?
― Я ничего не хочу сказать, баронесса. Я просто отмечаю, что сегодня великолепный день. Ну, у нас нет никаких оснований утверждать, что он разогнал облака. Но говорить, что он не разогнал облака — это значило бы противоречить тому, что видишь.

― Вы смеетесь надо мной? Продолжайте дальше, Генрих.

― Как это понимать?
― Это значит, что от 8 до 10 утра у него запланирован подвиг. Ну? Что вы скажете, господин бургомистр, о человеке, который ежедневно отправляется на подвиг, точно на службу?

Я сам служу, сударыня. Каждый день к 9 утра я должен идти в мой магистрат. Я не скажу, что это подвиг. Но, вообще, что-то героическое в этом есть.

― Вы что, издеваетесь надо мной?!
― Успокойтесь, баронесса. Я просто стараюсь быть объективным.
― Да к черту вашу объективность!

― Тише, тише, тише. Господа, мы дошли до очень интересного пункта. «16:00 — война с Англией».
― С кем?!
― С Англией.

— Господи, ну чем ему Англия-то не угодила?

― Где она? Где, я вас спрашиваю?
― Кто?
― Англия.
― Одну секунду, ваше высочество. Вот.
― А где мы?
― Мы… Вот.
― Это же рядом! Возмутительно.

― Война это не покер! Ее нельзя объявлять, когда вздумается.
Война это — война.
Приказываю: немедленно отыскать и задержать барона Мюнхгаузена!
В случае сопротивления применять силу!

― Командующего ко мне!
― Слушаюсь.

― ВОЙНА-А-А!

А мы не готовы. Нет, мы не готовы к войне…

― Приказ по армии: всеобщая мобилизация! — Где командующий?
― Я здесь!

― Отозвать всех уволенных в запас. Отменить отпуска. Гвардию построить на центральной площади. Форма одежды — летняя, парадная. Синие мундиры с золотой оторочкой. Рукав вшивной. Лацканы широкие. Талия на 10 см ниже, чем в мирное время.

— Ниже?
― То есть выше.

― А грудь?
― Что, грудь?
― Оставляем на месте?
― Нет, берем с собой.

― Где мой военный мундир?
― Прошу, ваше высочество, прошу.
― Что?! Мне — в этом? В однобортном? Да вы что, не знаете, что в однобортном сейчас уже никто не воюет? Безобразие! Война у порога, а мы не готовы. Нет, мы не готовы к войне.

― Пленных не брать! Господа офицеры! Сверим часы! Сколько сейчас?
― 15:00!
― 15 с четвертью!
― А точнее?
― Плюс 22!

Арест барона

― Всем оставаться на местах!

― Могу я чем-нибудь помочь?
― Сегодняшнюю вечернюю газету.
― Хорошо.

― Барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен. Вас приказано арестовать. В случае сопротивления приказано применить силу.
― Кому?
― Что, кому?

― Кому применить силу в случае сопротивления? Вам или мне?
― Не понял.
― Так, может послать вестового переспросить?
― Это невозможно.

— Правильно. Будем оба выполнять приказ. Логично?
― Э…
― И это хорошо. Одну минуточку. Значит, это делается примерно так. Так! В стороночку, господа. Вы вообще уйдите. И, конечно… И танцы! Трактир все-таки.

Неужели нельзя арестовать одного единственного человека? Конь устал!

― Все в порядке, Ваше высочество. Барон Мюнхгаузен будет арестован с минуты на минуту. Просил передать, чтоб не расходились.

― Нет, ну это уже наглость.
― Ваше высочество, с ним всегда все, как не у всех.
― Ваше высочество, наверное опять начал что-то сочинять.
― А почему? А…

― Так что он там начал сочинять?
― Наверное, что-нибудь насчет охоты.

― Да, да. Это такая история. Да вы знаете, Ваше высочество, пошел он как-то в лес без ружья…
― В каком смысле без ружья?
― Ну в смысле на медведя.
― Не на медведя, а на мамонта. Но стрелял он именно из ружья.

― Из ружья?
― Да. Косточкой от вишни.
― Черешни.
― Стрелял он, во-первых, не черешней, а смородиной, когда они пролетали над его домом.
― Медведи?
― Ну не мамонты же.
― А почему же тогда все это выросло у оленя?
― Ваше высочество, разрешите пойти с самого начала.
― Ни в коем случае! Прекратите сейчас же! Через 20 минут начнется война с Англией.

― Что Англия? Привыкли чуть что: Англия, Англия…
― Хватит болтать! Через 20 минут… Через 20 минут…

Арестованный, оркестр и гвардия

― Это еще что такое?
― Арестованный.
― Почему под оркестр?
― Ваше высочество, сначала намечались торжества. Потом аресты. Потом решили совместить.

― А где наша гвардия? Гвардия где?
― Очевидно, обходит с флангов.
― Кого?
― Всех.

― Господин барон.
― Ваше высочество.
― Ну, как дома? Все ничего? Все здоровы?
― Да, все хорошо, спасибо.

— А… Это правда?
― Что?
― Ну, не знаю, как и сказать… Ну, в общем… Ну, говорят, будто вы, значит… Вы объявили войну Англии?

— Нет.
― Нет?
― Пока еще нет. Война начнется в 4 часа. Если Англия не примет условия ультиматума.
― Ультиматума?
― Я выслал им ультиматум.
― Кому им?

— Английскому королю и членам британского парламента. Я предложил Англии прекратить бессмысленную войну с североамериканскими колонистами и признать их независимость. Срок ультиматума истекает сегодня в 16:00. Если мои условия не будут приняты, я лично начну войну.
― Начнете войну?
― Начну.

― Угу. Где командующий?
― Кхе-кхе.
― A… Ну вот что. Послав ультиматум королю, барон тем самым перешел все границы. Война, это… Вы знаете.
― Я помню, ваше высочество, когда…
― Достаточно. Сдайте шпагу.

— Ваше высочество, ну, не идите против своей совести. Я знаю, вы благородный человек, и в душе тоже против Англии.
― Да, в душе против. Да, она мне не нравится… Да. Но я сижу и помалкиваю. Война это…

Подождите. Одним словом, Вы арестованы, господин барон. Сдавайте шпагу. Я жду! Сдавайте, сдавайте. Совершенно распустились! Кто хочет — объявляет войну, кто не хочет — не объявляет.

― Господин барон, господин барон! Вы просили вечернюю газету! Вот!
― Прошу вас.
― Ага.

― «Тайфун в Сицилии»
― Выше.
― «Куда поехать с семьей в свободное время.»
― Выше.
― Вот.

― Вот. «Сообщения из-за границы: …Англия признала независимость Америки».
― Так! Без десяти четыре. Успели. Их счастье. Честь имею!

― Это немыслимо! Он его отпустил.
― А что он мог сделать?

― Это же чудовищное совпадение! Неужели не ясно? Нет. Это не герцог. Это тряпка!
― Сударыня, что вы от него хотите? Англия сдалась.

― Почему продолжается война? Они что у Вас, газет не читают?
― Вспомнил! Он действительно стрелял в оленя. Но через дымоход.

Развод все ближе

― Браво! Тебе очень идет подвенечный наряд.
― Он идет каждой женщине.
― Тебе особенно!
― Жаль, что его надевают только раз в году. Ты его будешь носить каждый день. Мы каждый день будем венчаться. Хорошая идея?

— Отличная. Только сначала нужно развестись.
― Ты не забыл, что через полчаса начнется бракоразводный процесс?

― Он начался давно. С тех пор, как я тебя увидел. Если бы ты знала, какой подарок я тебе приготовил! Сколько дней в году?
― 365.
― Не торопись с ответом.

Судебное заседание

― Трудно говорить, когда на тебя смотрит столько сочувствующих глаз. Развод отвратителен не только потому, что разлучает супругов, но и потому,
что мужчину при этом называют свободным, а женщину — брошенной.

Нет. Не надо жалеть меня, господа. Не унижайте меня жалостью, пожалейте лучше себя.

Мой муж, господа, опасный человек!
20 лет моей жизни отдано ему!
20 лет я усмиряла его. Я удерживала его в границах семейной жизни.
И тем самым спасала жизнь. Вашу жизнь. Жизнь общества от него!
Но Вы сами разрываете наши узы.
Что ж… Потом вините только себя.
Не страшно. Не страшно, что я брошена. Не страшно.
Страшно, что он свободен!
Подумайте об этом, господа судьи!

― О чем это она?
― Барона кроет.
― И что говорит?
― Ясно чего, подлец, говорит. Псих ненормальный, врун несчастный.
― И чего хочет?
― Ясно чего, чтоб не бросал.
― Логично.

― …Он должен находиться под наблюдением или государства или семьи!
― Я думаю, что семья надежнее!

― Карл, ну почему так поздно?
― А по-моему рано, не все глупости еще сказаны.
― Карл, я тебя умоляю.
― Понял, ни одного лишнего слова.
― Кстати, я сделал удивительное открытие.
― Что, опять?!
― Вы все ахнете! Это перевернет жизнь в нашем городе.
― Барон, я тебя умоляю, просто умоляю, только не сегодня!
― Ответь только на один вопрос: сколько дней в году?
― 365.
― Ладно. Остальное потом.

― Вызывается барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен!
― Я здесь, господин судья.
― Господин барон, что Вы можете сообщить суду по существу дела?
― Смотря что вы считаете существом.
― Как что? Объясните, почему разводитесь?
Как же это: 20 лет все хорошо было и вдруг такая трагедия?
― Извините, господин судья, 20 лет длилась трагедия…
И только теперь должно быть все хорошо.
― Объясните подробнее.

― Объясняю подробнее. Уважаемые судьи, дамы и господа!
Есть пары, созданные для любви. Мы же были созданы для развода.
Наше супружество, как это не странно, началось задолго до нашего рождения.
Род Мюнхгаузен всегда мечтал породниться с родом фон Дуттен.
Поэтому, когда родилась у них девочка, я, в свою очередь, родился не только мальчиком, но и мужем.
Якобина с детства не любила меня и, нужно отдать ей должное, сумела вызвать во мне ответные чувства.
В церкви на вопрос священника, хотим ли мы стать мужем и женой, мы дружно ответили «нет», и нас тут же обвенчали.
После венчания мы уехали с супругой в свадебное путешествие.
Я — в Турцию, она — в Швейцарию, и три года жили там в любви и согласии.

― Я протестую! Вы оскорбляете мою подзащитную!
― Правдой нельзя оскорбить, уважаемый адвокат.
Вообще, мне кажется, Вы несколько ограничены в своем понимании жизни, господин Рамкопф.
Развод — одно из высочайших достижений человечества!
Чтобы влюбиться, достаточно и минуты.
Чтобы развестись, иногда приходится прожить 20 лет вместе.
Это были трудные 20 лет, но я о них не жалею!
В свое время, Сократ как-то мне сказал: женись непременно.
Попадется хорошая жена — станешь счастливым.
Плохая — станешь философом. Не знаю, что лучше.
Во всяком случае, я благодарю тебя, Якобина, за то, что стал таким, каков я есть.
И да здравствует развод, господа!
Он устраняет ложь, которую я так ненавижу.

― Великий боже, сделай так, чтобы все было хорошо.
Помоги нам, господи. Мы так любим друг друга.
И не сердись на Карла, господи.
Он дерзок, он часто готов спорить с тобой, но ведь ты, господи, старше, ты мудрее.
Ты должен уступить. Уступи, господи.
Ты уже столько терпел. Ну потерпи еще немножко.

― Терпение, господа, терпение! Наше заседание подходит к концу.
Тихо! Приступаем к процедуре развода.
Господин барон, госпожа баронесса, прошу подойти ко мне
и ознакомиться с разводными письмами.
Скрепите эти документы своими подписями. Поставьте число.
Господин пастор, прошу вас.
― Именем святой духовной консистории объявляю вас свободными друг от друга.

― Стойте! Остановитесь! Наш суд превращен в постыдный фарс.
Господин судья, прочтите, пожалуйста, еще раз
разводное письмо барона фон Мюнхгаузена.

― Я, барон Карл фон Мюнхгаузен…
― Вы дату читайте!
― 1779 год, 32 мая. Господин барон, вы ошиблись, такого числа не бывает.
― Бывает!
― Если вчера было 31 мая, то сегодня какое?
― 32-е. Этот день — мое открытие. Это мой подарок родному городу.

― Я вам сейчас все объясню!
― Господа, господа!
― Я вам сейчас все объясню.
― Не может этого быть, не может этого быть!
― Браво.

― Тридцать какое?
― 32, Ваше Высочество.
― Куда он его предлагает вставить?
― Вот сюда.
― 29-е, 30-е, 31-е…
― 32-е.
― Здесь же нет места.
― Поэтому суд и счел себя глубоко оскорбленным, ваше высочество. Мы просим отменить решение о разводе.
― 29-е, 30-е, 31-е…
― И так далее.

― Я же умолял тебя! Ну почему нельзя было подождать до завтра?
Ну почему, почему? Я же тебя так просил!
― Да потому что нельзя. Потому, что это сегодня.
Потому, что оно уже наступило. Я открыл новый день.
― Ах, да, да.
― Я тебе сейчас все объясню.
― Не надо, не надо. Я старый, больной человек. У меня слабое сердце, мне врачи запретили волноваться.
― Прежде всего, ты умный человек.
― Я глупый.
― Умный человек.
― Глупый.
― Прошу, ты должен понять.
― Да нет, я глупый, я не хочу ничего понимать.
― Сколько дней в году?
― Не знаю!
― 365.
― Не уверен.
― Правильно. В обыкновенном году 365 дней и 6 часов. Эти 6 часов суммируют и возникает еще один день. То есть, каждый 4-й год становится високосным. Но я задумался, а точно ли в году 365 дней и 6 часов? Оказалось, что и это не так. В обычном году 365 дней, 6 часов и еще 3 секунды. 3! Это вам может подтвердить любой астроном. Достаточно подняться к звездам с хронометром в руках, чтобы проследить за вращением Земли.
Я это делал не раз. Марта Вам может подтвердить.
3 секунды неучтенного времени.
3 секунды почему-то сбрасывают со счета. Почему?

Милая моя, в нашем распоряжении есть лишние секунды, а мы их не учитываем.
За годы эти секунды складываются в минуты, за столетия — в часы. И вот, дорогие мои, за время существования нашего города нам натикало лишний день. 32-е мая!

― Все?
― Все!
― И ты не нашел ничего лучшего, как сказать об этом на суде?
― Ну причем здесь суд? Мне было важно сообщить об этом людям, и я это сделал.
― Ты что, надеялся, что тебе поверят?
― Ну куда ж деться от фактов? Ну не идиоты же мы, чтобы отказываться от лишнего дня в году!
Томас! Томас! Томас! Ты доволен, что у нас появилось 32-е мая?
― Вообще-то не очень, господин барон. 1 июня мне платят жалование.
― Ты не понял.

― Вы рады новому дню?
― Смотря на что падает.
― Если на воскресенье, то это обидно. А если на понедельник… Ну зачем нам два понедельника?
― Убирайтесь!

― А ты, Марта? Ну ты-то понимаешь, что я прав?
― Извини меня, Карл. У меня все перепуталось в голове. Наверное, ты прав. Я плохо разбираюсь в расчетах. Но нас уже не обвенчают. Это я поняла.
Я ухожу. Не сердись, милый. Я устала.

― Я тебя люблю.
Я люблю тебя. Я тебя люблю. Ну что ты?
― Я знаю, милый. Но и ради меня ты не можешь поступиться даже в мелочах.
Помнишь, когда мы встречались с Шекспиром, он сказал:
«Все влюбленные клянутся исполнить больше, чем могут, а не исполняют даже возможного».
― Ну… Это он сказал сгоряча. Не подумав.
― Шекспир?
― Потом добавил: «Препятствия в любви только усиливают ее».
― У нас их чересчур много, этих препятствий. Они мне не по силам.
Господи, почему ты не женился на Жанне Д’Арк? Она ведь была согласна.
― Я знал, что встречу Марту.
― Но я обыкновенная женщина. Не требуй от меня больше, чем я могу.
Я не гожусь для 32 мая.

― Послушайте, дорогой барон, ну нельзя же так испытывать терпение женщины.
Вы можете хотя бы ради нее, ради вашей семьи
признать, что сегодня именно тот день, который указан в календаре?
― Как это можно?
― Ну можно, дорогой, можно!
Вы не лучше других. Да скажу вам откровенно:
меня же тоже многое не устраивает. Я тоже со многим не согласен.
Да, да. В частности. Я не в восторге от нашего календаря.
И не первый год. Но я не позволяю себе срывы!
Для этого тоже нужно уметь выбрать время.

― Но я же сказал правду.
― Да черт с ней, с правдой! Иногда нужно и соврать. Понимаете, соврать.
О господи! Такие очевидные вещи мне приходится объяснять барону Мюнхгаузену.
С вами с ума сойдешь, честное слово.
― Ты тоже так считаешь? Нет, не говори…
Я сам. Сам.
Хорошо. Ладно.
Пусть будет по-Вашему.
Что мне надо сделать?

― Ну что? Так и будем молчать?
― Ну, я уже устал объяснять. Я наивно думал, все-таки лишний день весны…
Еще один заход, еще один восход. Полдень, наконец.
― Нет, нет. Полдень менять не будем.
Хотим мы того, или нет, в мире существует определенный порядок.
Один день сменяет другой. Нельзя нарушать ход времени. Это нехорошо.
― Это недопустимо!
― Люди перестанут различать праздники и будни.
― Самое печальное, дорогой мой, что прихожане не смогут точно знать
когда Рождество, а когда Пасха.
― Возникнет путаница, что надевать: деловой сюртук или нарядный камзол?
― Господин судья, ваше высочество. Барон осознал свою ошибку.
Он, нет, конечно он погорячился. Погорячился. Но он раскаивается.

― Значит, вы готовы признать, что сегодня 1 июня?
― Хоть десятое.
― Не десятое, а первое. И не делайте нам одолжений.
Так какое у нас сегодня июня?
― Первое.
― Громче, пожалуйста, для всех.
― Первое.

― Вот! Видите, как просто.
Барон, вы ведь разумный человек. Я всегда относился к вам с симпатией.
Я уважал ваш образ мыслей. Свободная линия плеча, обуженные панталоны.
Вы могли бы стать примером для нашей молодежи.
Она так нуждается в этом.
И если вы правильно разберетесь в самом себе, я уверен, наш уважаемый пастор…
А, вот он. Не зря остался здесь. Обвенчает вас с вашей избранницей.
Не так ли, святой отец, а?

― Да, но при одном условии: барон должен отречься от всего.
― От всего?
― Да, да. От всех ваших богомерзких фантазий. Вы должны признать, что все это ложь!
Причем я настаиваю, чтобы это было сделано письменно.
― Письменно?
― Да. Письменно врали, письменно и отрекайтесь.
Все должно быть в форме официального документа.
«Я, барон такой-то заявляю, что я обыкновенный человек.»
Я не летал на луну там, не вытягивал себя за волосы из болота, не скакал на ядре.»
― «Не отпускал жаренных уток.»
― «Не выращивал на голове оленя вишневого дерева.»
― Да, да. И так по всем пунктам.
― Да и в семейной жизни, барон, давайте-ка обойдемся без фантазий.
― Да, да, да. Давайте-ка без фантазий. Все то же самое, но без фантазий.
― Хорошо. Я все подпишу.
Раз новый день никому не нужен, пусть будет по-вашему.
― Вот и славно. И не надо так трагично, дорогой мой.
Смотри на все это с присущим вам юмором. С юмором!
В конце концов, Галилей-то у нас тоже отрекался.
― Поэтому я всегда больше любил Джордано Бруно.

― Ну, ну, не усложняй. Барон, втайне ты можешь верить.
― Я не умею в тайне. Я могу только открыто.
― Ну, ну… Ну, дорогой мой.
― «Я, барон Мюнхгаузен, обыкновенный человек». Звучит как начало романса.
«Я не летал на луну». Ну ладно. Не летал.
О… Если бы вы знали, дорогие мои, какая она красивая… Белые горы и красные камни на закате солнца.
Хорошо. Я и на ядре не скакал. В том страшном бою с турками, когда погибла половина моего полка. Они загнали нас в это чертово болото, но мы выстояли! Выстояли и ударили с фланга.
Но тут мой конь оступился и стал тонуть.
Тогда я схватил себя руками за волосы и рванул… Рванул и мы поднялись над осокой.
Я подпишу, подпишу.
Зачем дразнить гусей? Раз лишний день весны никому не нужен. Забудем о нем.
В такой день трудно жить, но легко умирать.
Через пять минут, дорогие мои, барона Мюнхгаузена не станет.

― Ну, барон, дорогой мой, во всем есть и хорошая сторона.
Во всяком случае, город перестанет смеяться над вами.
― Жаль! Я не боялся казаться смешным. Это не каждый может себе позволить.
На прощание у меня есть еще одна идея. Вы все будете смеяться.

― Карл, я умоляю, Карл! Карл! Не надо!
― Карл!
― Барон!
― Я умоляю тебя, Карл!
― Барон, барон!

/* Конец первой серии */

/* Вторая серия — понеслось */

Никто и никогда в этом мире не восполнит ту зияющую пропасть, которая возникла после ухода такого человека. Но наш долг — пытаться возместить эту потерю каждому по мере его сил.

― Итак, господа, я заканчиваю. Три года прошло с того дня, как перестало биться сердце барона Мюнхгаузена. И все три года этот прославленный герой живет в сердцах своих благородных соотечественников. И пусть памятник, который мы устанавливаем в его честь станет символом…
― Символом — вяло.
― Хорошо, пусть станет не только символом.
― Лучше.

― Лучше сказать: «К своему великому сыну».
― Лучше. Пусть он станет источником отваги, смелости, родником живительного оптимизма, который никогда не перестанет бить…
― Лучше сказать струиться.
― Но родник, он бьет.
― Иногда бьет, а иногда струится. В данном случае лучше, чтобы он струился.

― Хорошо.
― Ну это не просто хорошо. Это благородно.
― Да? Вот если бы я умер, он бы обо мне этого не сказал.
Вот интересно, что будут говорить обо мне на моих похоронах?
― Поживем — увидим.

― Ну вот, сегодня уже лучше.

― Который час, Томас?
― Часы пробили 3, барон упал в 2, стало быть, всего час.
― Чего ты болтаешь? Надо складывать 3 плюс 2.
― Это раньше надо было складывать, а теперь лучше вычитать.

― Ваше высочество, Вы, конечно, помните эту историю.
― Помню.
― Наш барон в пылу битвы и не заметил, как очутился на разрубленной пополам лошади.
― На лбу которой потом выросло вишневое дерево?
― Да, только это было в другой истории, у оленя.
― У медведя.
― Подождите. А в этой истории барон ускакал на первой половине лошади и обнаружил это только оказавшись у водопоя.
― Лошадь никак не могла напиться. Она пила, а из нее лилось.
― Она пила, а из нее проливалось. Насквозь.

― А вторая?
― Что вторая?
― Вторая половина что делала?
― Она паслась неподалеку.
― Которой же половине будем ставить памятник?
― Мы думали первой.
― Это будет очень забавный памятник, Ваше высочество.
― Своего рода символ.
― Я бы даже сказал так: шутка.
― Метафора. Когда прозвучит фраза «И пусть она струится в душе каждого истинного германца», из лошади польется вода.

― Прошу вас, господа. Прошу! Прошу осмотреть предлагаемую модель.
Правда, вода здесь льется в масштабе 1:10.
― Смешно.
― Угу.
― Да, да.
― В целом, мне, господа, нравится.
― Очень, очень хорошо.
― Выразительная штуковина.
― Да, хорошо!
― Да!

― Жаль только, что одна половина. А что если не побояться и…
― Ликвидировать. Или приблизить?
― Соединить. Вот… Так даже смешнее.
― Гораздо. И сразу польется вода.
― Откуда же будем лить воду? Из какого места?
― Из Мюнхгаузена, господа, воду лить не будем. Незачем. Он нам дорог просто как Мюнхгаузен. Как Карл Фридрих Иероним. А уж пьет его лошадь или не пьет — это нас не волнует.
― Не в пустыне же.

Господа, как известно, наш незабвенный барон Мюнхгаузен
оставил след в сердце каждого жителя Ганновера.
Не обошел он вниманием и наших пастушек.
Своими воспоминаниями о покойном с нами поделится наша обожаемая маленькая Берта!
Пожелаем ей успеха!

Я была простушкою-пастушкой, я пасла барашков и овец.
Шел барон зеленою опушкой, тот барон назвал меня подружкой.
С ним мечтала под венец…

Я была прелестней Нефертити,
И барон был у меня в плену.
Он шепнул: «Со мною не хотите
Полететь на луну?»
Припев:
Вы поверите едва ли.
Это было как во сне!
Мы с бароном танцевали,
Мы с бароном танцевали.
Танцевали на луне!

Время с той поры остановилось.
И опять барашков я пасу.
Все говорят, что я с луны свалилась,
говорят, что просто мне приснилось
приключение в лесу!
Припев:
Вы поверите едва ли.
Это было как во сне!
Мы с бароном танцевали,
мы с бароном танцевали.
Танцевали на луне!

― Ну, так нельзя, Фео. Будь мужчиной.
― Да, да, конечно. Это нервы.

Прошу за мной. За мной, за мной, господа. Вот сюда.
Господа, здесь вы видите близких друзей незабвенного барона.
Архимед, Ньютон, Шекспир и другие гении.
Прошу! Вдова барона, сын, святой отец.
А теперь прошу всех в спальню.

― Когда я слышу все это и вспоминаю…
Господи, господи, как мы не справедливы были к нему, как жестоки!
― Дорогой мой, кто же мог знать, что все так обернется? Мы были искренни в своих заблуждениях. Время открыло нам глаза.
― Такова судьба всех великих людей: современники их не понимают.

― Современники? Возможно. Но мы-то родственники.
Мне страшно вспомнить: я мечтал о дуэли с отцом! Я хотел убить его!
Мы все убили его. Убийцы!
― Прекрати, Фео. Мне надоели твои истерики. Нельзя вечно казнить себя.
В конце концов, если сейчас, спустя три года после его смерти вся Германия благоговейно произносит имя барона Мюнхгаузена, в этом, прежде всего, заслуга его родных.
Мы издали полное собрание сочинений барона. Завтра в городе открывается памятник!
Ну? Что же еще?

― Ах, если б он был жив. Вот если бы можно было время повернуть вспять… А?
― Нет, ну зачем же, дорогой мой? Этого как раз не надо. Время пусть идет как идет.
― Нет!
― Прекрати! Ну возьми себя в руки!
― Но мама…
― Фео!
― Ну мама…
― Ну возьми себя в руки, мальчик мой.
― Хорошо.
― Мой родной, мой любимый, мой хороший. Что это у нас такое с тобой?
― Не знаю.
― Опять себя тянул за волосы. Но это же глупо.
― И очень больно.
― А вы что, пробовали?
― Упаси бог, баронесса. За что?
― Ого.

― Прошу прощения.
― Что? Что?
― Спокойней!
― Господин барон просил предупредить.
― Они летят?
― Летят, господин барон, летят.
― Мама, они летят!
― Возьми себя в руки, сын!
― Они летят, мама!
― Феофил, вам не надоело?
― Нет, нет, пусть попробует еще разок.
― Фео.
― Нет, мама, бросай!
― Оп!
― Оп!
― Ну кто же так бросает, мама? Еще разок. Сегодня я чувствую вдохновение, господин пастор.
Будем бить через дымоход.
Командуй, Томас!
― Внимание… Пли!
― Надо было подложить туда утку заранее, а потом дернуть за веревочку. Уверен, папа делал именно так.
― Не святотатствуйте!

― Тюльпанчики! По талеру за штуку!
― А гвоздики почем?
― По 2 талера.
― Как это по 2 талера? Они же вялые.
― Вялые? Наш барон, пока был жив, тоже дешево ценился. А завял так стал всем дорог. Вялые.
― Да на, подавись!
― Иди, иди.
― По 2 талера!

― Чем могу служить? Астры, цикламены, гвоздики!
― Нет, лучше фиалки.
― Фиалки? Фиалки. Лесной цветок. У меня оранжерейные растения, оранжерейные. Вот предлагаю настЮрции. По 3 талера за штуку.
― Нет. Мой покойный хозяин любил фиалки.
― Грубый вкус.
― Что, что?
― Ваш хозяин не умел ценить истинную красоту.
― Да кто ты такой, чтобы рассуждать о моем хозяине?

― Господин барон?!
― Не называй меня так. Я Мюллер. Садовник Мюллер. Понятно?
― Понятно, господин Мюллер, господин барон.

Я знал. Я не верил, что вы умерли. Даже когда в газетах сообщили. Не верил. И когда отпевали — не верил. И даже когда закапывали — сомневался. Как я счастлив, господин барон!

― Ну… Не называй меня так. Говорят же тебе, Мюллер.
― Вы для меня всегда господин барон.
― Ну тогда добавляй: «покойный» или «усопший».

― И тогда я пальнул в воздух. Попрощался со своей прошлой безумной жизнью. И стал обыкновенным садовником по фамилии Мюллер.
― Странная фамилия.
― Обыкновенная. В Германии иметь фамилию Мюллер — все равно, что не иметь никакой.
― Все шутите?
― Давно бросил. Врачи запрещают.
― С каких это пор вы стали ходить по врачам?
― Сразу после смерти.

― Говорят, ведь юмор, он полезный. Шутка, мол, жизнь продлевает.
― Не всем. Тем, кто смеется, продлевает. А тому, кто острит — укорачивает. Вот так вот.

― Как фрау Марта?
― Все хорошо. Мальчик родился.
― Ну?
― Да.
― Хороший мальчик?
― 12 килограмм.
― Бегает?
― Зачем? Ходит.
― Болтает?
― Молчит.
― Умный мальчик, далеко пойдет.

― Чем же вы занимаетесь?
― Ничем. Живу. Цветочки выращиваю.
― Красивые?
― Выгодные. По талеру за штуку. А если учесть количество свадеб, юбилеев, премьер! Одни мои похороны дали мне денег больше, чем вся предыдущая жизнь.

― Господин барон, вы здесь, на ночлег?
― Здесь.
― А что скажет фрау Марта?
― А уже сказала. Вот: «Прости, дорогой, но мне все это осточиртело».
«Осточертело». Пишется через «е».

― Ушла? От такого богатства?
― Имея дом, четыре экипажа, ушла от такой жизни пешком и на улицу.
― А Вы?
― А я еще не сошел с ума.

― Простите, что вас побеспокоил. Господин Мюллер.
― Как ты меня назвал?
― Господин Мюллер.

― Простите, господин барон!
Так! Круши!
Вот так!
Давай!

― Вилли, дорогой мой, как вы сюда попали?
― Через дверь, естественно.
― Боже мой, какая проза. Я же вам, кажется, объясняла, что в этом доме существуют определенные традиции.
― Момент! Через окно!

― Ну? Ну, ну, ну… Ты спешишь ко мне?
― Не волнуйся, свои.
― Это безрассудство. Тебя могли увидеть. Кто-нибудь из слуг.
― Ничего страшного. Сочтут за обыкновенное привидение.
― Что тебе надо?
― Поговорить с тобой.

— Я не могу. Ты сошел с ума. Я занята. Завтра годовщина твоей смерти. Ты что, хочешь испортить нам праздник? А!.. Это не честно! Ты обещал… Ой. Сюда идут. Умоляю тебя, Карл, умоляю тебя… Давай поговорим… Давай поговорим в другой раз.
― Хорошо. Сегодня в полночь у памятника.
― У памятника. Кому?
― Мне.

― Я здесь!
― Очень приятно. Прошу.
― Разве вы не умерли?
― Умер.
― Да, да. Призрак, привидение. Ну что ж теперь делать? Бывает.

Да, да, господа, да!
Мой научный трактат окончательно разрушил возражения моих оппонентов!
И свидетельствует о том, каким порой извилистым путем шагает истина во второй половине 18-го столетия. А, иными словами, в наше время, господа!
Перед вами, уже ставшая классической, схема вытягивания самого себя из болота за волосы.
Гениально проделанная в свое время незабвенным бароном. Нынешние схоласты и демагоги еще кое-где и сейчас твердят: «Невозможно!». Трусы и ретрограды!
Я, как близкий человек покойного, как его современник неоднократно наблюдал этот взлет своими собственными глазами.

Я, как ученый теоретик, утверждаю, что главное — это правильно найти точку приложения рычага. Берется голова, берется рука. Небольшое усилие…
― Ровно в полночь у моего памятника. Важный разговор. Быть обязательно.
― Вот и все. Вопросы есть?

― Господин бургомистр! Его высочество герцог опять промазали!
Четвертый раз гоним этого кабанчика мимо его высочества,
а его высочество, извините за выражение, мажет и мажет. Прикажете прогнать в пятый раз?
― Нет. Неудобно. Он его уже запомнил в лицо.
― Кто кого?
― Герцог кабанчика.

― Позор! Королевская охота! Докатились! С одним кабанчиком справиться не можем!
― Прошу прощения, господин бургомистр. Его высочество лесом не доволен.
Темно, сыро, ну и вообще. Вот если бы ему, говорит, подстрелить медведя.
― Где я ему возьму медведя?
― А может мы у цыган займем?
― Делайте что хотите. Но чтоб через полчаса в лесу было сухо, светло, и медведь!

― Сыро, темно, медведей…
С ума можно сойти! Как будто он не знает, что все медведи у нас давно перевелись.
А, кстати, барон, я давно хотел вас спросить, где вы, собственно говоря доставали медведей?
― Уже не помню. По-моему в лесу.
― Нет, это исключено. Они у нас давно не водятся.
― Нам нужно поговорить.
― Нет, ну докатились, а? Докатились! У цыган крадем медведей!
А ведь были, были… Буквально родиной медведей. Теперь и это проблема.
― Вам сейчас не до меня. Ровно в полночь у памятника.
― Правильно.
Карл, Карл, мне без тебя очень одиноко. Мне не с кем ни поговорить, ни посоветоваться.
― По-моему этом медведь.
― Да бог с ним. Не умеем при жизни ценить друзей.
Понимаем их значение только тогда, когда они от нас уходят.
― Тогда я уйду.
― А мы суетимся, мечемся. А зачем это? К чему это? Вот только тебя не доставало.
Пшел! Расплодились.

― Итак, господа. Я пригласил вас, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие.
Черт возьми, отличная фраза для начала пьесы. Надо будет кому-нибудь предложить.

― Карл, если можно, не отвлекайся.
― Итак, дорогие мои!
Три года назад по обоюдному согласию я ушел из этой жизни в мир иной.
Между нами было заключено джентельменское соглашение о том, что
ни я, ни вы меня беспокоить не станем.
Я условия этого соглашения соблюдал честно, чего нельзя сказать про вас.

― Но дорогой барон!
― Оправдания потом.
Пока вы хоронили мое бренное тело, я старался не обращать внимание. Но когда вы стали отпевать мою душу…
― Подождите, подождите. Я ничего не понимаю. О чем идет речь?
― Об этом. «Полное собрание приключений барона Мюнхгаузена».
― Ну и что, что?
― Я не понимаю. Что не нравится-то?
― Кстати, прекрасное издание!
― Это не мои приключения. Это не моя жизнь.
Она приглажена, причесана, напудрена и кастрирована.

― Обыкновенная редакторская правка.
― Дорогая Якобина, ты же меня знаешь.
― Да.
― Когда меня режут, я терплю.
― Знаю.
― Но когда дополняют, становится нестерпимо.

― Но, пойми же наконец, дорогой мой. Ты уже себе не принадлежишь. Ты — миф!
― Кто?
― Миф. Легенда. И народная молва приписывает тебе новые подвиги.
― Народная молва не додумается до такого идиотизма.
― Ну, знаете ли!
― Да, господин Рамкопф. Я требую изъятия этой вздорной книги.

― Теперь о памятнике. Он мне не нравится. Взять хотя бы картину, где я шпагой протыкаю десяток англичан.
― Дорогой, но ты же воевал с Англией?
― Но ты же прекрасно знаешь, что в этой войне не было пролито ни капли крови.
― А я утверждаю, что было! У мне есть очевидцы, у меня есть свидетели.
― Я не шел в атаку с таким зверским лицом, как изображено.
― Да ты никогда не видел себя со стороны.
― И не орал: «Англичане свиньи!» Это гадко. Я люблю англичан. Я дружил с Шекспиром, ты знаешь.
― Да, знаю.
― Короче говоря, я против этого памятника.

― О!
― Карл, дорогой мой.
― Как это против?
― Наверное мы все виноваты перед тобой.
Наверное, действительно допущен ряд неточностей.
Но поверь мне, как старому другу, это произошло от безмерной любви.
― Но мы сейчас ничего не успеем сделать!
― От безмерной любви и уважения.
А баронесса права.
― Завтра, завтра 32-е мая!
― Да!
― А баронесса права. Ты уже себе не принадлежишь. Ты наша гордость. Да. Поэтому и…
― Уже съехались гости!
― Да!
― Поэтому мы воздвигаем этот памятник.
― Ты что, хочешь сорвать нам праздник, а?
― Бог с ними, с неточностями. Через год воздвигнем другой, более достоверный.
― Не, не-не-не-не, нет.
― Я тебя спрашиваю. Ты хочешь сорвать нам праздник?

― Что случилось, а? Ты словно с цепи сорвался.
Я же по лицу вижу, что что-то стряслось. Ну скажи мне, своему старому другу. Что?
― От меня ушла Марта.
― Она с ума сошла. Неблагодарная, дрянь. Кухарка.
Она думает, это просто, быть любовницей такого человека. Мерзавка. Мы ее вернем.
― Это не страшно. Действительно. Мы ее уговорим.

― Нет, вы ее плохо знаете. Чтобы вернуть ее, придется вернуть себя.
― Как это понимать?
― Я решил воскреснуть.
― Нет.
― Карл, Карл…
― Ты этого не сделаешь.
― Ну ты сам понимаешь…
― Нельзя.
― Зачем?
― Праздник…
― Мы все взрослые люди.
― Нет, нет. Ты этого не сделаешь!
― Сделаю. Сделаю.

― Но вы умерли, барон Мюнхгаузен. Вы похоронены. У вас есть могила.
― Придется снести.
― Нет, нет, нет. Могилу мы сносить не будем.
― Пойми, дорогой мой. В этой ситуации я вынужден буду принять экстренные меры.
― Ага. Меня это не остановит. Прощайте, господа. Я искренне сожалею, но…
― Я тоже сожалею, но бургомистр не может позволить всяким самозванцам посягать на святые имена.
― О… Как интересно. А вы за это время очень изменились, господин бургомистр.
― А вы зря этого не сделали.

― Вот факты: выписка из церковной книги, справка о смерти барона, квитанция на гроб.
Казалось бы, доказательств более чем достаточно. Однако, подсудимый продолжает упорствовать!
Воспользовавшись своим внешним сходством с покойным бароном, коварно овладев его походкой,
голосом и даже отпечатками пальцев, подсудимый наивно надеется нас обмануть
и заставить узнать в себе нашего дорогого барона,
которого мы три года назад торжественно проводили!

― Я отлично помню эту панихиду. Я сам его отпевал.
― Мы ждем, подсудимый. Вы отказываетесь отвечать на вопросы суда?
― Прекрасно! Послушаем голоса родных и близких.
Вызывается в качестве свидетельницы баронесса Якобина фон Мюнхгаузен.

― Свидетельница, посмотрите внимательнее на подсудимого. Знаком ли вам этот человек?
― Да.
― Кто это?
― Это садовник Мюллер. Здравствуйте, садовник.
― А откуда вы его знаете?
― Он поставляет цветы на могилу моего покойного мужа.
― Свидетельница, простите за такой нелепый вопрос, но не похож ли подсудимый на покойного барона? Присмотритесь внимательнее.
― Некоторое сходство, возможно, есть. Но очень не значительное.
― Благодарю вас, баронесса.

― Фрау Марта, фрау Марта! Фрау Марта, у нас беда, барон воскрес.
Будут неприятности, фрау Марта.

― Свидетель, можете ли вы, хотя бы отдаленно признать в обвиняемом своего покойного родителя?
― Нет Никогда!
― Так. Достаточно. Прошу избавить ранимую душу юноши от дальнейших расспросов.

― У меня вопрос к моему сыну.
― Протестую! Это не ваш сын, это сын барона Мюнхгаузена!
― Да, да, конечно. Извините. Хотя это звучит парадоксально. Очевидно, в этом есть какое-то непонятное свойство природы. Вино переходит в уксус, а Мюнхгаузен в Феофила.
― Ненавижу. Все. Дуэль! Здесь же стреляться. Через платок..
― Протестую!
― Прекратите, свидетель. Вы не можете стреляться с обвиняемым. Вы — барон, а он — садовник. Сядьте на место.

― Прошу господина бургомистра!
― Извините. Я хотел бы уклониться от этой неприятной обязанности.
― Нет, это невозможно.
― Вы были другом покойного барона. Ваши показания необходимы.
― Господин судья… Ну я же уже не молодой человек!
У меня слабое зрение, совершенно ненадежная память. Я могу ошибиться.
― Вы узнаете в подсудимом барона или нет?
― Не знаю.
― Ну посмотрите внимательнее.
― Э…
― Ну, ну, ну. Ну подойдите, посмотрите.
― У меня слабое зрение. Тут главное…
― А вы на ощупь. На ощупь.
― Честное слово, иногда мне кажется, что он, а иногда — что нет. Ну нет. Ну нет. Как…
Кажется… Ну могу ли я доверять собственному мнению, когда…
Полностью доверяюсь суду. Как решите, так и будет.
― Позор! Позор. И это наш бургомистр!
― Ну что вы, ну что вы, господин бургомистр.
― Извините, господин судья. Извините, баронесса. Извините, подсудимый.
Я на службе. Если решат, что вы — Мюнхгаузен, я паду вам на грудь.
Если решат, что вы — Мюллер, посажу за решетку. Вот и все, что я могу для вас сделать.

― Господин обвинитель, у вас все?
― Все. По-моему достаточно.
― Подсудимый, нет ли у вас свидетелей в вашу защиту?
― К сожалению, нет.
― Есть. Есть!
― Марта! Марта!
― Так, прошу сделать перерыв. Я болен. Вот свидетельство.
― Так, судебное заседание переносится на завтра. Перерыв, перерыв, перерыв!

― Вот.
― Вы хотите участвовать в процессе?
― Я хочу сказать правду!
― Имейте ввиду, фрау Марта. Если он раскается, мы добьемся помилования.
В противном случае, как минимум, десять лет тюрьмы. Десять, фрау Марта!
― Успокойтесь, Генрих. Если человек хочет сказать правду, он имеет на это право.
Мне бы только хотелось знать, какую правду вы имеете в виду?
― Правда одна!
― Правды вообще не бывает. Да. Правда — это то, что в данный момент считается правдой.
Разве этот сытый торговец, этот тихий семьянин — Мюнхгаузен?
Что вы, побойтесь бога. Я восхищаюсь вами.
За три года вам удалось сделать из моего мужа то, что мне не удавалось и за 20 лет.
Браво! Браво.

― И теперь, когда мы совместными усилиями добились успеха, зачем же начинать все сначала?
― Я люблю его.
― А что она ему дала, ваша любовь? Серую, унылую жизнь?
Теперь скамью подсудимых! Завтра — тюрьму или смерть!
― Имейте в виду, фрау Марта, если судебное расследование зайдет в тупик,
мы будем вынуждены произвести экспертизу.
― Что это значит?
― А это значит, что его бросят в болото или заставят прокатиться на ядре. На настоящем ядре, Фрау Марта!
― Да, да. На настоящем ядре.
― Господи! Неужели вам обязательно нужно убить человека, чтобы понять, что он живой?!
― Хорошо сказано. Очень. Но у нас нет выхода.
И теперь, когда вы знаете все, решайте сами.
И мой вам совет: не торопитесь стать вдовой Мюнхгаузена.
Это место пока занято.

Подсудимый Мюллер, вам разрешено свидание.

― Я согласна вернуться. Я буду терпеть.
― Меня? Никогда.
― Тебе грозит тюрьма.
― Чудесное место. Здесь рядом со мной Овидий, Сервантес. Мы будем перестукиваться.

При свидании положено разговаривать. Разговаривайте.

― Карл, ты не знаешь самого главного. Они придумали какую-то страшную экспертизу!
― Наконец-то! Займемся настоящим делом!
― Нет, Карл. Они хотят убить тебя, понимаешь?
― Что ж… Будем честными до конца.
― Нет, милый. Видно такая уж моя судьба: в самые трудные моменты отступать.
Я буду свидетельствовать, что ты — Мюллер. Я предам тебя.
Я скажу им, что ты — садовник. Я — твоя жена.
Нас обвенчали в сельской церкви. У нас родился мальчик.
― Не делай этого, Марта.

― Господа, господа! Повторяю: закрытый судебный эксперимент.
― Вход только по специальному разрешению!
― Господин Рамкопф!
― Нет, нет, нет. Сегодня ничего не могу сделать. Ничего. В следующий раз.
Сегодня ничего сделать не могу. В следующий раз, пожалуйста.

― Господин пастор, господин пастор!
― Ну?
― Попросите, чтобы меня пропустили! Я ему тут собрал кое-что в дорогу. Все-таки путь то не близкий.
― А ты что, и впрямь думаешь, что он долетит?
― До Луны? Конечно.
― Ее же даже не видно.
― Когда видно, так и дурак долетит. Барон любит, чтоб было потруднее.

― Поразительно.
― Что, ваше высочество?
― Я говорю, поразительно, как наш народ гармонирует с природой.
― О! Я это запомню.
― Вы запишите.

― Якобина…
― Прекрати! Без истерик, умоляю тебя!
― Якобина, уже все готово.
― Оставь меня, мама!
― Туда нельзя, господин барон.
― Я имею право…
― О боже мой!
― Это со мной!
― Не сходи с ума, на нас люди смотрят.
― Хватит! Я всю жизнь не сходил с ума. Мне это надоело.
А вдруг этот садовник долетит и мы опять останемся в дураках?
― Тише.
― Нет, такой случай упускать нельзя. Я полечу вместе с ним!
― Куда?
― Он со мной! Оставьте его!
― Мальчик мой, иди сюда. Иди ко мне!

― Во-первых, вы вдвоем сюда не поместитесь.
― Это исключено.
― Во-вторых, никакого полета не будет вообще!
― Якобина, я же просил. Судебная тайна.
― Хорошо. Сугубо между нами. Все заранее срепетировано. В пушку ему положили сырой порох.
― Зачем сырой порох?
― Ну не убийцы же мы. Он пролетит не больше двух саженей и шлепнется на землю.
Все будет доказано, и он вернется к своим цветочкам.

― Ну, а не будет тут ничего такого ненужного?
― Что вы, Ваше высочество. Все пойдет по плану. После увертюры — допросы.
Потом — последнее слово подсудимого, залпы, общее веселье, танцы.
― Ну что же, во общем-то, задумано у тебя интересно.
― Да, да. Задумано интересно.

― Начинаем, фрау Марта. Прошу вас, точно по тексту.
― Господи, прости нас всех, благослови и постарайся сделать так, чтобы во-первых, все обошлось, а во-вторых…
― Некогда, господин пастор, некогда. Пора начинать.

― Выпускайте фрау Марту!

― Хорошо. Розовое платье на сером фоне смотрится.
Талия немного завышена, но, в целом, неплохо.

― Здравствуйте, фрау Марта. Вы принесли ходатайство о помиловании?
― Принесла.
― Зачитайте.
― Я, Марта, жена садовника Мюллера, прошу вас помиловать моего ненормального мужа.
Разрешите хоть день поставить другой.
― Ни в коем случае, все должно быть точно по тексту.
― Ваше высочество, я припадаю к вашим стопам. Сего года, 1783. Мая 32-го.

― Бесподобно, фрау Марта!
― Вы обещаете, что с ним ничего не случиться?
― Я же объяснил: сырой порох. Он вывалится из ствола и шлепнется здесь же на землю
на землю под общий хохот. Максимум — легкие ушибы.

― Подсудимый, в целях установления вашей личности и во избежание судебной ошибки, вам предлагается при свидетелях повторить известный подвиг барона Мюнхгаузена — полет на Луну. Предупреждаю вас, вы имеете право отказаться.
― Нет. Я согласен.
― Ну… Будем исповедоваться.
― Я это делал всю жизнь, но мне никто не верил.
― Прошу вас, облегчите свою душу.
― Это случилось само собой, пастор. У меня был друг. Он меня предал.
У меня была любимая. Она отреклась. Я улетаю налегке.

― Грубо. Как мы все-таки любим… Всегда бы… Не это главное.
― Да.

― Зачем ты согласилась играть эту комедию?
― Я сделала это ради нашей любви.
― Я перестал в нее верить.

― Ваше высочество, подсудимый благодарит городские власти и одновременно как бы шутит со своей возлюбленной.
― Хорошо. Особенно кружевной воротник и передняя вытачка ему очень к лицу.
И вообще, он похож на покойного.

― Помнишь, когда мы были у Архимеда, он сказал: «Любовь — это Теорема, которую нужно каждый день доказывать.»
Скажи мне что-нибудь на прощание.
― Что? Что?
― Ну скажи что-нибудь на прощание.
― Что сказать?
― Подумай! Всегда найдется что-то важное для такой минуты!
― Я… Я… Я буду ждать тебя.
― Не то!
― Я… Я очень люблю тебя.
― Не то!
― Я буду верна тебе.
― Не надо.

― Они положили сырой порох, Карл! Они хотят помешать тебе, Карл!
― Вот. Спасибо. Спасибо, Марта. Пусть завидуют! У кого есть еще такая женщина?

― Боже мой. Дочь аптекаря — она и есть дочь аптекаря.

― Томас! Ты принес то, что я просил?
― Да, господин барон! Вот он!
― Этот сухой? Проверенный?
― Да уж, рванет так рванет!
― О!

― Прощайте, господа!
Сейчас я улечу и мы вряд ли увидимся. Но когда я вернусь в следующий раз…
Вас уже не будет. Дело в том, что время на небе и на земле летит не одинаково.
Там — мгновения, тут — века. Все относительно.
Впрочем, это долго объяснять.

Господи, как умирать надоело.

Зажечь фитиль!

― Ваше высочество, ситуация критическая. Ваше высочество, я его знаю. Он не остановится.
Сейчас все взлетит на воздух, Ваше высочество!
― И я тоже?
― Я же говорю все!

― Где командующий?
― Командует.

Ваше высочество, я Вас умоляю!
Я Вас умоляю, сейчас же признать его бароном!
Это не страшно, Ваше высочество. Это можно трактовать как гуманность.
Тем более, вы сами говорили: он похож, похож на покойного барона.

― Похож!
― Посмотрите на его глаза, на лицо!
― Да все! Вылитый барон!
― Весь облик барона!
― Похож?
― Похож!
― Похож, ваше высочество!
― Похож!

― А где командующий?

― Я уже ничего не понимаю. Так это он или не он?
― Не можешь потерпеть 2 минуты?

― Вы должны выступить.
― Ваше высочество, я сделаю все, что в моих силах.

― Остановитесь, подсудимый! Ваше высочество, прошу вас.
― Ну, вот что. Наверное, мы тут все были в чем-то не правы.
― Господа! Решением Ганноверского суда в связи с успешным завершением эксперимента…
― Раз уж так все сложилось, так пусть уж идет как идет.
― Приказано, высочайшим повелением приказано… считать подсудимого бароном Мюнхгаузеном!
― Правильно.
― И вот тут некоторые стали позволять себе нашивать накладные карманы
и обуживать рукав. Вот этого мы позволять не будем!

― Виват, господа! Виват! Перед Вами — барон Мюнхгаузен!
― Это он! Карл, я узнаю тебя! Фео, ну что же ты стоишь? Смотри, кто к нам приехал!
― Папа! Папа! Папа!

― Подождите, подождите!
― Карл, я всегда знал! Я знал! Это все так неожиданно!
― Поздравляю от всей души!
― Но с чем?!
― С успешным возвращением с Луны!
― Неправда! В этот раз я не был на Луне!
― Как это не был, когда уже есть решение, что был?

― Неправда!

― Незаметно присоединяйтесь.
― Присоединяйтесь.
― Да, конечно. Когда мой муж летал, я безумно волновалась.
Но могу сказать одно: верила, что он вернется.

― Присоединяйтесь к нам, господин барон, присоединяйтесь.
― Присоединяйтесь.

― Присоединяйтесь к нам, барон, присоединяйтесь.
― Господин барон, присоединяйтесь к нам. Присоединяйтесь, господин барон.
― Куда вы?
― Присоединяйтесь к нам, барон.
― Господин барон, присоединяйтесь.
― Да, господа, да. Это было уже третье путешествие на Луну моего мужа.
Первые два мы совершили с ним вместе. Впрочем, я об этом еще напишу.
Присоединяйтесь, барон. Присоединяйтесь.

― Господи. Если бы вы знали, как вы мне все надоели.
Да поймите же! Барон Мюнхгаузен славен не тем, что летал или не летал.
А тем, что не врет.
Если я обещал, что снова полечу на Луну, я должен это сделать.

― Ты готова, Марта?
― Томас, ступай домой! Готовь ужин! Когда я вернусь, пусть будет шесть часов!
― Шесть вечера или шесть утра?
― Шесть дня.

― Я понял, в чем ваша беда. Вы слишком серьезны.
Умное лицо — это еще не признак ума, господа.
Все глупости на Земле делаются именно с этим выражением лица.

Улыбайтесь, господа!
Улыбайтесь.

И ведь что интересно…

Чему как бы учит нас текст фильма «Тот самый Мюнхгаузен»

Мы и раньше подозревали. Но благодаря фильму узнали это наверняка. Каждый день к 9 утра ходить в магистрат — это… Не скажу, что подвиг. Но, вообще, что-то героическое в этом есть.

И что мыслящий человек просто обязан время от времени поднимать себя за волосы.

Смотрите хорошие фильмы — и будет вам счастье.
И помните: Это гораздо больше, чем факт. Так оно и было на самом деле…

Про фильму… (Попал. Утка. С яблоками. Она, кажется, хорошо прожарилась.)

Скорее перейти к цитатам… (Это гораздо больше, чем факт. Так оно и было на самом деле.)

Скачать цытаты с картинками! (Будем бить через дымоход! Pdf — 1,9 Мб)

Ссылки по теме

Тот самый Мюнхгаузен на Википедии — все ну очень подробно

Тот самый Мюнзгаузен на сайте Кинотеатр.ру

«Самый честный Мюнхгаузен» Мария Ческис / versia.ru

Присмотреть на Озоне:

— DVD Тот самый Мюнхгаузен. Будем бить через дымоход.

— Фильмы Марка Захарова (5 DVD). Попал. Утка. С яблоками. Она, кажется, хорошо прожарилась.

— Григорий Горин. Тот самый Мюнхгаузен и другие киносценарии. Гениально, как все истинное.

— Григорий Горин.
Формула любви. Тот самый Мюнхгаузен. Аудиокнига MP3. 5 часов 17 минут.

— Audio CD Алексей Рыбников. Музыка любви.

Что-нибудь еще? Да, их есть у меня…

Белое солнце пустыни (Не говори никому, не надо…)

Кавказская пленница (Идите, идите. Мы Вас вылечим. Алкоголики — это наш профиль)

Здравствуйте, я ваша тетя (Донна Роза, я старый солдат, и не знаю слов любви…)

Бриллиантовая рука (Ну-с, будем принимать меры. А что делать? Пьянству — бой!)

Кин-Дза-Дза! (Ребят, как же это вы без гравицаппы пепелац выкатываете из гаража?)

Обыкновенное чудо (Тиран-деспот, коварен, капризен, злопамятен…)

Дон Жуан де Марко (Как я мог сломать свой цветок любви к донне Джулии?)

Волшебное кольцо (Это Ульянка — хуже керосину)

Скотт Пек. Непроторенная дорога (То, что вы мне описали, – не любовь, а паразитизм…)

А на посошок?..

— Ты немного пропустил, пока… был капитаном-Сосулькой.

— Мы отстроили планету, и нам нужно недостающее звено. И это твой мозг.

— Так вот вы где, Вас мне и надо. Вы съесть изволили Мою морковь!

Добавлено на сайт: 21.10.2010

Григорий Горин Тот самый Мюнхгаузен (киносценарий)

Часть первая

Сначала был туман. Потом он рассеялся, и стала видна группа охотников в одеждах VIII века. (Впрочем, охотники всегда одевались примерно одинаково.) Их недоуменные взгляды были устремлены на высокого человека с веселыми глазами, в парике, с дымящейся трубкой в зубах. Он только что произнес нечто такое, от чего потрясенные охотники замерли с открытыми ртами. Заметим, что люди часто слушали этого человека с открытыми от удивления ртами, ибо звали рассказчика барон Мюнхгаузен. Полное имя — барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен. Мы застали его в тот момент, когда знаменитый рассказчик наслаждался паузой. Потом его рука неторопливо потянулась к большому блюду с огненно-красной вишней, и, изящно выплюнув косточку, он изрек первую фразу:

— Но это еще не все!

— Не все? — изумился один из охотников.

— Не все, — подтвердил Мюнхгаузен. — Мы выстояли и ударили с фланга. Я повел отряд драгун через трясину, но мой конь оступился и мы стали тонуть. Зеленая мерзкая жижа подступала к самому подбородку. Положение было отчаянным. Надо было выбирать одно из двух: погибнуть или спастись.

— И что же вы выбрали? — спросил один из самых любопытных охотников.

— Я решил спастись! — сказал Мюнхгаузен. Раздался всеобщий вздох облегчения.

— Но как? Ни веревки! Ни шеста! Ничего! И тут меня осенило. — Мюнхгаузен хлопнул себя ладонью по лбу. — Голова! Голова-то всегда под рукой, господа! Я схватил себя за волосы и потянул что есть силы. Рука у меня, слава Богу, сильная, голова, слава Богу, мыслящая… Одним словом, я рванул так, что вытянул себя из болота вместе с конем.

Снова наступило молчание.

— Вы что же… — заморгал глазами один из охотников, — утверждаете, что человек может сам себя поднять за волосы?

— Разумеется, — улыбнулся Мюнхгаузен. — Мыслящий человек просто обязан время от времени это делать.

— Чушь! — воскликнул один из охотников. — Это невозможно! Какие у вас доказательства?

— Я жив, — невозмутимо ответил Мюнхгаузен. — Разве этого недостаточно? Если бы я тогда не поднял себя за волосы, как бы я, по-вашему, выбрался из болота?

Аргумент показался убедительным.

Барон с удовлетворением оглядел потрясенных охотников и продолжал:

— Но если говорить о моих охотничьих приключениях, то самым любопытным я все-таки считаю охоту на оленя. Кстати, именно в этих краях год назад я, представьте себе, сталкиваюсь с прекрасным оленем. Вскидываю ружье — обнаруживаю: патронов нет. Ничего нет под рукой, кроме… вишни. — Он снова взял с блюда горсть ярко-красной вишни. — И тогда я заряжаю ружье вишневой косточкой. Стреляю! Попадаю оленю в лоб. Он убегает. А этой весной, представьте, я встречаю в этих лесах моего красавца оленя, на голове которого растет роскошное вишневое дерево.

— На голове! — снова вздрогнул самый непоседливый охотник. — Дерево?… — Охотник издал смешок и с любопытством посмотрел на остальных.

— Дерево?! На голове у оленя?! — воскликнул другой охотник. — Да сказали бы лучше — вишневый сад! — И захохотал довольный. Его поддержали остальные.

— Если бы вырос сад, я бы сказал — сад, — объяснил Мюнхгаузен. — Но поскольку выросло дерево, зачем мне врать? Я всегда говорю только правду.

— Правду?! — воскликнули остальные охотники и закатились от смеха.

В глазах Мюнхгаузена отразилось молчаливое удовлетворение. Он с удовольствием оглядел хохочущих охотников, которые неожиданно вдруг словно окаменели. Через мгновение они как по команде вскочили на ноги и сгрудились вокруг Мюнхгаузена. Их взгляд был прикован к опушке леса.

Из-за дальних зарослей орешника под плавные звуки торжественной увертюры гордо и величественно ступал царственной походкой красавец олень с белоснежным вишневым деревом на голове.

И тогда поплыли титры по белым цветам распустившегося вишневого дерева и дальним зарослям орешника. Весело, торжественно и немного загадочно.

Густая туманная пелена несла в себе музыку напряжения и таинственных предчувствий. Сразу отметим, что туман довольно частое явление в городе Боденвердере, находящемся неподалеку от города Ганновера в Южной Саксонии. Одним словом, в тех местах, где жил знаменитый барон Мюнхгаузен. В это утро туман был особенно плотным, и в двух шагах ничего не было видно. Так что сначала долго был слышен топот коней, и только потом из тумана появились двое всадников. Один — молодой, лет девятнадцати, в форме корнета — Феофил фон Мюнхгаузен, сын знаменитого барона. Другой — постарше и в штатском — господин Рамкопф, адвокат.

— Здесь развилка дорог, — сказал Феофил, мучительно пытаясь вглядеться в белую пелену. — Пастор может проехать отсюда или отсюда! — Он дважды ткнул пальцем.

— Или отсюда! — Рамкопф показал пальцем в противоположную сторону. — Мы заблудились, Феофил, неужели не понимаете? Надо искать обратную дорогу…

— Никогда! — Феофил побагровел от возмущения, и багровость его лица приятно контрастировала с белизной тумана. — Я не пропущу его в замок отца!

Тут они замерли, ибо до их слуха донесся отдаленный топот копыт и скрип колес.

— Там! — Феофил ткнул пальцем в одну сторону.

— А по-моему, там! — Рамкопф ткнул в другую.

Они некоторое время вертелись на месте, напряженно вглядываясь в плотную туманную пелену, затем стремительно поскакали прочь в противоположные стороны.

Через мгновение по мосту, на котором они только что находились, проехала бричка с пастором.

На покосившихся воротах висел родовой герб барона фон Мюнхгаузена. Обшарпанная стена, примыкавшая к воротам, была исписана многочисленными надписями, в том числе и не очень лицеприятными для барона. Некоторые надписи сопровождались иллюстрациями.

Бричка пастора остановилась напротив ворот. Пастор в нерешительности покрутил головой, ожидая встречи. Затем неторопливо ступил на землю, приблизился к воротам. Поискал ручку звонка. Увидел бронзовый набалдашник, привязанный за цепочку к большому колокольчику над воротами, потянул. Звона не последовало. Пастор рванул сильнее и тут же испуганно отскочил — колокольчик оторвался и грохнулся на землю.

Тотчас откуда-то сбоку появился пожилой человек в стоптанных башмаках со стремянкой. Это был слуга барона — Томас.

— Ну, конечно, — пробормотал Томас, поднимая колокольчик с земли и разговаривая скорее с самим собой, чем с пастором. — Дергать мы все умеем. — Это было началом длинного монолога. — Висит ручка — чего не дернуть! А крюк новый вбить или кольцо заменить — нет! Этого не допросишься… И глупости всякие на стенах писать мы умеем. На это мы мастера… — Он влез на стремянку, повесил колокольчик на место, дернул за цепочку. — Ну вот, теперь нормально. Теперь будет звонить. — Томас спустился, взял стремянку и исчез так же неожиданно, как появился.

Подождав секунду, пастор вновь взялся за набалдашник и нерешительно потянул. На этот раз оторвалась веревка…

— Кто там? — спросил приятный голос из-за стены.

— Пастор Франц Мусс! — ответил гость.

— Прошу вас, господин пастор! — Ворота распахнулись, и перед пастором предстал Томас.

Они шли длинным мрачноватым коридором. Слева и справа взору пастора представали чучела разных животных.

— Послушай, — пастор покосился на Томаса, — твой хозяин и есть тот самый барон Мюнхгаузен?

— Тот самый, — кивнул Томас.

— А это, стало быть, его охотничьи трофеи? — поинтересовался пастор.

— Трофеи! — подтвердил Тома. — Господин барон пошел в лес на охоту и там встретился с этим медведем. Медведь бросился на него, а поскольку господин барон был без ружья…

— Почему без ружья?

— Я же говорю: он шел на охоту… Пастор растерянно поглядел на Томаса:

— А?… Ну-ну…

— И когда медведь бросился на него, — объяснял Томас, — господин барон схватил его за передние лапы и держал до тех пор, пока тот не умер.

— От чего же он умер?

— От голода, — тяжело вздохнул Томас. — Медведь, как известно, питается зимой тем, что сосет свою лапу, а поскольку господин барон лишил его такой возможности…

— Понятно, — кивнул пастор и, оглядевшись по сторонам, спросил: — И ты в это веришь?

— Конечно, господин пастор, — удивился Томас и указал на чучело. — Да вы сами посмотрите, какой он худой!

Открылась дверь, бесшумно вошли три музыканта: виолончель, скрипка, кларнет. Деловито уселись на стульях, посмотрели на Томаса. Тот повернулся к пастору и спросил:

— Не возражаете?… С дороги… Чуть-чуть, а?

— В каком смысле? — не понял пастор.

— Согреться, — пояснил Томас. — Душой… Чуть-чуть… До еды, а? Не возражаете?

— Не возражаю, — сказал пастор.

— Вам фугу, сонату или можно что-нибудь покрепче? — спросил один из музыкантов.

Пастор недоуменно пожал плечами.

— На ваш вкус, — пояснил Томас.

Музыкант понимающе кивнул головой, сделал знак своим коллегам — и полилась щемящая музыка.

Музыкантов неожиданно прервал бой стенных часов. Откуда-то сверху раздалось два выстрела. Пастор вздрогнул. Музыканты вопросительно посмотрели на Томаса, Томас — на музыкантов.

Среди причудливо развешанных гобеленов появилась красивая молодая женщина с приветливой улыбкой.

— Фрау Марта, я не расслышал, который час? — спросил Томас.

— Часы пробили три, — сказала женщина. — Барон сделал два выстрела. Стало быть всего пять.

— Тогда я ставлю жарить утку?

— Да, пора.

Барон Мюнхгаузен появился неожиданно с дымящимся пистолетом. Он прошел мимо коллекции часовых механизмов, весело побуждая их к движению: в песочные досыпал песку, паровому механизму поддал пару, кукушке из ходиков дал крошек хлеба на ладони. Часы радостно затикали, кукушка закуковала…

— Ты меня заждалась, дорогая? — спросил Мюнхгаузен. — Извини! Меня задержал Ньютон.

— Кто это? — спросила Марта.

— Англичанин. Умнейший человек… Я непременно тебя с ним познакомлю. Однако сейчас шесть часов. Пора ужинать.

— Не путай, Карл, — сказала Марта. — Сейчас пять. Ты выстрелил только два раза…

— Ладно, добавим. — Мюнхгаузен не спеша поднял пистолет.

— Карл, не надо, — зажав уши, жалобно произнесла Марта. — Пусть будет пять. У Томаса еще не готов ужин.

— Но я не голоден, — улыбнулся Мюнхгаузен и все-таки нажал на курок, но пистолет дал осечку. — Черт возьми, получилось полшестого!

В ту же секунду Марта заметила пастора и смущенно остановилась на месте.

— У нас гости, Карл!.. Извините, Бога ради, господин пастор, мы не заметили вас…

Пастор вежливо поклонился.

— Рад видеть вас в своем доме, господин пастор! — весело произнес Мюнхгаузен.

— Я тоже… рад вас видеть, барон. Я приехал по вашей просьбе…

— Очень мило с вашей стороны. Как добрались из Ганновера?

— Спасибо. Сначала был ужасный туман, но потом…

— Да, да, вы правы… Потом я его разогнал, — улыбнулся Мюнхгаузен. — Теперь я хочу познакомить вас с женой.

Снова возникла тихая музыка, и Мюнхгаузен взял Марту за руку:

— Это Марта.

— Очень приятно, баронесса, — поклонился пастор.

— К сожалению, она не баронесса. Она просто моя жена. Мы не обвенчаны. Именно поэтому я и просил вас приехать. Вы не согласились бы совершить этот святой обряд?

— Я высоко ценю оказанную мне честь, но разве у вас в городе нет своего священника? — удивился пастор.

— Есть, но он не отказывается нас венчать.

— Почему?

Мюнхгаузен резко отошел в сторону:

— Потому что он… он…

Марта испуганно рванулась к Мюнхгаузену.

— Ни слова больше… прошу тебя… ты обещал. — Она обернулась к пастору с улыбкой: — Мы вам все объясним, святой отец, но позже… Сначала ужин! Я пойду потороплю Томаса, а ты займи гостя, Карл.

— Да, да, конечно! — оживился Мюнхгаузен, увлекая за собой пастора. — Хотите осмотреть мою библиотеку, пастор?

— С удовольствием! Я уже обратил внимание. У вас редкие книги.

— Да! — В глазах Мюнхгаузена мелькнули дерзкие огоньки. — Многие из них с автографами.

— Как приятно.

— Вот, например, Софокл! — Мюнхгаузен быстро снял с полки толстый папирус.

— Кто?

— Софокл. Это лучшая его трагедия: «Царь Эдип». С дарственной надписью.

— Кому? — Пастор вздрогнул и переменился в лице.

— Ну, разумеется, мне.

— Извините меня, барон. — Пастор откашлялся и приготовился к решительному разговору. — Я много наслышан о ваших… о ваших, так сказать, чудачествах… Но позвольте вам все-таки сказать, что этого не может быть!

— Но почему? — огорчился Мюнхгаузен.

— Потому что этого не может быть! Он не мог вам писать!

— Да почему, черт подери?! Вы его путаете с Гомером. Гомер действительно был незрячим, а Софокл прекрасно видел и писал.

— Он не мог вам написать, потому что жил в Древней Греции.

Глаза Мюнхгаузена продолжали смеяться, но сам он принял позу огорченного и глубоко задумавшегося человека:

— Я тоже жил в Древней Греции. Во всяком случае, бывал там неоднократно. У меня в руках документ. — Мюнхгаузен с наивной улыбкой протянул папирус. Пастор открыл рот, но не нашел что сказать.

В дверях появились Томас и Марта.

— Ужин готов! — объявила Марта. — Надеюсь, вы не скучали здесь, пастор?

Пастор вытер платком лоб и тихо пробормотал:

— Господи, куда ж я попал?

— Вы попали в хороший дом, пастор. Здесь весело, — подмигнул Мюнхгаузен. — Не будем ссориться. Я возьму как-нибудь вас с собой в Древние Афины. Не пожалеете! А сейчас, — он обернулся к музыкантам, — перед ужином… для тонуса… Несколько высоких нот мне и нашему гостю! — Он взмахнул рукой, словно дирижер. И зазвучала уже знакомая нам мелодия. Немного грустная, но, видимо, одна из любимых для хозяина дома.

— Зелень, ветчина, рыба! — воскликнул Мюнхгаузен, выкатывая стол на середину комнаты. — А где утка, Томас?

— Она еще не дожарилась, господин барон. Мюнхгаузен изменился в лице:

— Как? До сих пор? — Он закрыл глаз и тяжело опустился в кресло. — Никому ничего нельзя поручить. Все приходится делать самому… — Затем он поглядел на карманные часы, задумался и спросил: — Посмотри, Томас, они летят?

Томас бросился к окну и приставил к глазам подзорную трубу:

— Летят, господин барон!

Мюнхгаузен резко поднялся с места и ловким жестом снял со стены ружье. Музыка оборвалась. Все замерли.

Рамкопф поспешно привязал лошадь к дереву и нырнул в кустарник. Затем осторожно выглянул оттуда и посмотрел в сторону дома.

В окне дома торчала фигура Томаса с подзорной трубой, направленной в небо.

Рамкопф посмотрел вверх.

Высоко под облаками летела стая диких уток.

— Сейчас пролетят над нашим домом! — взволнованно объявил Томас, оторвавшись от подзорной трубы.

Мюнхгаузен бросился к камину, засунул туда ружье, сосредоточился:

— Командуй!

Томас снова прильнул к подзорной трубе:

— Внимание!.. Пли! Мюнхгаузен нажал на курок.

Рамкопф услышал выстрел. Огляделся вокруг. Потом взглянул на небо. Утки скрылись за кронами деревьев.

Мюнхгаузен стремительно отбросил ружье, схватил со стола большое блюдо, засунул его в камин и стал ждать.

Пастор незаметно для других осенил себя крестным знамением.

Марта бросила тревожный взгляд на Томаса.

Но в дымоходе послышался шум, и через мгновение на блюдо упала жареная утка.

— Попал! — гордо произнес Мюнхгаузен, предоставив возможность всем убедиться в его удачном выстреле. — Она хорошо поджарилась!

— Она, кажется, и соусом по дороге облилась, — ехидно заметил пастор.

— Да? — удивился Мюнхгаузен. — Как это мило с ее стороны!.. Итак, прошу за стол!

— Нет, у меня что-то пропал аппетит, — быстро проговорил пастор. — К тому же я спешу… Прошу вас, еще раз изложите мне суть вашей просьбы.

— Просьба проста. — Мюнхгаузен сделал знак музыкантам, и снова возникла наивно-шутливая тема, которая придала ему силы. — Я хочу обвенчаться с женщиной, которую люблю. С моей милой Мартой. С самой красивой, самой чуткой, самой доверчивой… Господи, зачем я объясняю — вы же ее видите!

Пастор сделал над собой усилие и постарался оставаться спокойным:

— Но все-таки почему отказывается венчать ваш местный пастор?

— Он говорит, что я уже женат.

— Женаты?

— Именно! И вот из-за этой ерунды он не хочет соединить нас с Мартой!.. Каково?! Свинство, не правда ли?

Марта, взглянув на пастора, испуганно вмешалась:

— Подожди, Карл! — Она быстро приблизилась к пастору. — Дело в том, что у барона была жена, но она ушла!

— Она сбежала от меня два года назад! — подтвердил Мюнхгаузен.

— По правде сказать, я бы тоже это сделал, — сказал пастор.

— Поэтому я и женюсь не на вас, а на Марте, — заметил Мюнхгаузен.

Пастор поклонился.

— К сожалению, барон, я вам ничем не смогу помочь!

— Почему?

— При живой жене вы не можете жениться вторично.

— Вы говорите «при живой»? — задумался Мюнхгаузен.

— При живой, — подтвердил пастор.

— Вы предлагаете ее убить?

— Упаси Бог! — испугался пастор. — Сударыня, вы более благоразумный человек. Объясните барону, что его просьба невыполнима.

— Нам казалось, что есть какой-то выход… — Марта с трудом сдерживала слезы. — Карл уже подал прошение герцогу о разводе. Но герцог не подпишет его, пока не получит на это согласие церкви.

— Церковь противится разводам! — невозмутимо отчеканил пастор.

— Вы же разрешаете разводиться королям! — крикнул Мюнхгаузен.

— В виде исключения. В особых случаях… Когда это нужно, скажем, для продолжения рода…

— Для продолжения рода нужно совсем другое!

— Разрешите мне откланяться! — пастор решительно двинулся к выходу.

Мюнхгаузен посмотрел на Марту, увидел ее молящий взгляд, бросился вслед за пастором.

— Вы же видите — из-за этих дурацких условностей страдают два хороших человека, — говорил он быстро, шагая рядом. — Церковь должна благословлять любовь.

— Законную!

— Всякая любовь законна, если это любовь!

— Позвольте с этим не согласиться!

Они уже вышли из дома и стояли возле брички.

— Что же вы мне посоветуете? — спросил Мюнхгаузен.

— Что ж тут советовать?… Живите, как жили. Но по людским и церковным законам вашей женой будет по-прежнему считаться та женщина, которая вам уже не жена.

— Бред! — искренне возмутился Мюнхгаузен. — Вы, служитель церкви, предлагаете мне жить во лжи?

— Странно, что вас это пугает, — пастор вскарабкался в бричку. — По-моему, ложь — ваша стихия!

— Я всегда говорю только правду! — Мюнхгаузен невозмутимо уселся рядом с пастором.

Лошадь помчала рысью.

— Хватит валять дурака! Вы погрязли во вранье, вы купаетесь в нем, как в луже… — пастора мучила одышка, и он яростно погонял лошадь. — Это грех!

— Вы думаете?

— Я читал вашу книжку!

— И что же?

— Что за чушь вы там насочиняли!

— Я читал вашу — она не лучше.

— Какую?

— Библию.

— О Боже! — Пастор натянул вожжи. Бричка встала как вкопанная.

— Там, знаете, тоже много сомнительных вещей… Сотворение Евы из ребра… Или возьмем всю историю с Ноевым ковчегом.

— Не сметь! — заорал пастор и спрыгнул на землю. — Эти чудеса сотворил Бог!

— А чем же я-то хуже! — Мюнхгаузен выпрыгнул из брички и уже стоял рядом с пастором. — Бог, как известно, создал человека по своему образу и подобию!

— Не всех! — Пастор стукнул кулаком по бричке.

— Вижу! — Барон тоже стукнул кулаком по бричке. — Создавая вас, он, очевидно, отвлекся от первоисточника!

То ли от этих слов, то ли от стука лошади заржали и рванулись вперед с пустой бричкой. Пастор побежал за ними.

— Вы… Вы… чудовище! — кричал пастор, на бегу оглядываясь. — Проклинаю вас! И ничему не верю! Слышите? Ничему! Все — ложь! И ваши книги, и ваши утки, все — обман! Ничего этого не было!

Мюнхгаузен грустно улыбнулся и пошел в обратную сторону.

Из дверей дома вышли обеспокоенные музыканты.

Мюнхгаузен сделал им знак рукой, и возникла музыка.

Марта стояла в открытом окне второго этажа. Лицо ее было печально, по щекам текли слезы.

Дирижируя оркестром, Мюнхгаузен попытался ее успокоить:

— Это глупо. Дарить слезы каждому пастору слишком расточительно.

— Это уже четвертый, Карл…

— Плевать! Позовем пятого, шестого, десятого… двадцатого…

— Двадцатый придет как раз на мои похороны, — улыбнулась Марта сквозь слезы.

— Перестань! — поморщился Мюнхгаузен. — Стоит ли портить такой вечер. Смотри, какая луна! И я иду к тебе, дорогая!..

Рамкопф прижался к стволу дерева и осторожно выглянул оттуда.

Марта на мгновение исчезла, а затем выбросила из окна веревочную лестницу. Лестница упала к ногам Мюнхгаузена. И он ловко полез вверх под соответствующее музыкальное сопровождение.

Потом они уселись на подоконнике, свесив ноги, и Марта сказала:

— Мне больно, когда люди шепчутся за моей спиной, когда тычут пальцем: «Вон идет содержанка этого сумасшедшего барона…» А вчера наш священник заявил, что больше не пустит меня в церковь.

— Давай поговорим лучше о чем-нибудь другом, — предложил Мюнхгаузен, вздыхая. — Смотри, какой прекрасный вечер! — Он указал на голубое небо и солнце, которое стояло в зените.

— Сейчас вечер? — спросила Марта, вытирая слезы.

— Разумеется, — улыбнулся Мюнхгаузен. — Поздний вечер.

Он прыгнул в комнату. Зажег свечи, и появившийся в доме оркестр заиграл вечернюю мелодию.

— Прости меня, Карл, я знаю, что ты не любишь чужих советов… — Марта неуверенно приблизилась к нему. — Но, может быть, ты что-то делаешь не так?! А! — Он повернулся к ней, и они внимательно посмотрели друг другу в глаза. — Может, этот разговор с пастором надо было вести как-то иначе? Без Софокла…

— Ну, думал развлечь, — попытался объяснить барон. — Говорили, пастор — умный человек…

— Мало ли что про человека болтают, — вздохнула Марта.

— Не меняться же мне из-за каждого идиота?!

— Не насовсем!.. — тихо произнесла Марта и потянулась к нему губами. — На время. Притвориться! — Она закрыла глаза, их губы соединились. — Стань таким, как все… — Марта целовала его руки. — Стань таким, как все, Карл… Я умоляю…

Он открыл глаза и огляделся вокруг:

— Как все?! Что ты говоришь?

Он попятился в глубь комнаты. Приблизился к музыкантам, внимательно разглядывая их лица.

— Как все… Не двигать время?

— Нет, — с улыбкой подтвердил скрипач.

— Не жить в прошлом и будущем?

— Конечно, — весело кивнул второй музыкант.

— Не летать на ядрах, не охотиться на мамонтов? Не переписываться с Шекспиром?

— Ни в коем случае, — закрыл глаза третий.

— Нет! — крикнул Мюнхгаузен, и музыканты перестали играть. — Я еще не сошел с ума, чтобы от всего этого отказываться!

Марта бросилась к нему. Попыталась обнять:

— Но ради меня, Карл… ради меня…

— Именно ради тебя! — тихо сказал он, отстраняясь. — Если я стану таким, как все, ты меня разлюбишь. И хватит об этом. Ужин на столе.

— Нет, милый, что-то не хочется… Я устала. — Она медленно пошла к двери.

— Хорошо, дорогая, — задумчиво сказал он, глядя ей вслед. — Поспи. Сейчас я сделаю ночь. — Он посмотрел на неподвижных музыкантов и громко крикнул им: — Ночь!

Они спохватились и поспешно бросились прочь из комнаты, снимая на ходу сюртуки, взбивая подушки, укладываясь в постели…

Рука Мюнхгаузена перевела стрелки часов на двенадцать. Появился довольный Томас с подносом:

— Господин барон!

Мюнхгаузен резко обернулся и гневно произнес:

— Что ты орешь ночью?

— Разве уже ночь? — изумился Томас.

— Ночь.

— И давно?

— С вечера. Посмотри на часы.

— Ого!

— Что еще?

Томас перешел на зловещий шепот:

— Я хотел сказать: утка готова.

— Отпусти ее. Пусть летает.

Мюнхгаузен устало прислонился к стене и закрыл глаза.

Томас с некоторым сомнением повертел зажаренную утку в руках и швырнул ее в открытое окно…

Наблюдающий за домом Рамкопф от неожиданности едва не свалился с дерева.

Из окна дома, хлопая крыльями, вылетела дикая утка и скрылась за развесистыми кронами деревьев.

Рамкопф выскочил из кустов и подбежал к дому барона. Окно по-прежнему было распахнуто, и из него по стене спускалась веревочная лестница.

Рамкопф огляделся и быстро полез по лестнице вверх. Убедившись, что его никто не видит, перебрался в дом. Озираясь и пробираясь на цыпочках, он сделал несколько осторожных движений. Взгляд его упал на секретер. Перед ним лежал лист бумаги, на котором было что-то начертано. Рамкопф быстро схватил бумагу, спрятал в нагрудный карман. Послышались чьи-то шаги. Он вздрогнул. Метнулся к окну. Перемахнул через подоконник.

Через несколько мгновений он уже был в седле и мчался галопом в сторону леса…

— Нельзя!.. Нельзя так сидеть и ждать! Ведь в конце концов он обвенчается с этой девкой! — кричал Феофил Мюнхгаузен, с пафосом заламывая руки.

— Успокойся, Фео! — Баронесса ринулась через гостиную к двери. — Что можно сделать? Сегодня должен приехать бургомистр. Он был в канцелярии герцога…

— Что могут решить чиновники, мама! — взвизгнул Феофил и бросился вдогонку. — Надо действовать самим!

Баронесса стремительно вышла из гостиной. У балюстрады ее встретил лакей:

— Господин Рамкопф.

Генрих Рамкопф стоял внизу у парадной лестницы. По его взгляду баронесса поняла, что есть важная новость.

Они бросились навстречу друг другу.

Рамкопф вынул из нагрудного кармана лист и протянул баронессе. Она быстро пробежала его глазами. Потом взглянула на Рамкопфа:

— Браво, Генрих! Это ценная улика.

Он поцеловал ей руку. Приблизился к ее губам. И тотчас сверху закричал Феофил:

— Господин Рамкопф, вы друг нашей семьи, вы много делаете для нас. Сделайте еще один шаг!

— Все, что в моих силах! — любезно отозвался Рамкопф. Феофил сбежал вниз по лестнице:

— Вызовите отца на дуэль!

— Ни в коем случае! — побледнел Рамкопф.

— Но почему?

— Во-первых, он меня убьет, — начал объяснять Рамкопф. — Во-вторых…

— И первого достаточно, — перебила его баронесса. — Успокойся, Фео!

— Я не могу успокоиться, мама! — Феофил заметался по дому, сжимая кулаки. — Все мои несчастья из-за него! Мне уже девятнадцать, а я всего лишь корнет, и никакой перспективы… Даже на маневры меня не допустили. Полковник заявил, что он отказывается принимать донесения от барона Мюнхгаузена. — Он остановился перед портретом Мюнхгаузена. — Почему ты держишь в доме эту мазню?

— Чем она тебе мешает? — в свою очередь вспылила баронесса.

— Она меня бесит! — взвизгнул Феофил и схватил шпагу. — Изрубить ее на куски!

— Не смей! — баронесса бросилась к сыну. — Он утверждает, что это работа Рембрандта.

— Чушь собачья! Вранье!

— Конечно, вранье! — согласилась баронесса. — Но аукционеры предлагают за нее двадцать тысяч.

— Так продайте, — посоветовал Рамкопф.

— Продать — значит признать, что это правда. В дверях появился лакей:

— Господин бургомистр.

— Наконец-то! — облегченно вздохнула баронесса. Бургомистр был явно растерян.

— Добрый день, господа! — Он приложился к ручке баронессы. — Вы, как всегда, очаровательны. Рамкопф, вы чудесно выглядите. Как дела, корнет? Вижу, что хорошо.

— Судя по обилию комплиментов, вы вернулись с плохой новостью, — прервала его баронесса.

Бургомистр пожал плечами:

— Судья считает, что, к сожалению, пока нет достаточных оснований для конфискации поместья барона и передачи его под опеку наследника.

— Нет оснований! — возмутился Рамкопф. — Человек разрушил семью, выгнал жену с ребенком.

— Каким ребенком?! — возмутился Феофил. — Я — офицер.

— Выгнал жену с офицером! — продолжал с пафосом Рамкопф.

— Насколько я знаю, они сами ушли, — возразил бургомистр.

— Да! — подтвердила баронесса. — Но кто может жить с таким человеком?

— Видите, фрау Марта — может.

— Но ведь она — любовница! — воскликнул Рамкопф. — Господа, давайте уточним! Имеешь любовницу — на здоровье! Все имеют любовниц. Но нельзя же допускать, чтобы на них женились. Это аморально!

— Господин бургомистр, я прошу вас меня сопровождать! — решительно воскликнула баронесса. — Я немедленно отправляюсь к его величеству герцогу Георгу вместе с моим адвокатом, — она взглянула на Рамкопфа.

Баронесса рванулась к выходу, за ней все остальные.

— Немедленно заложить лошадей!

— Карета готова! — крикнул кучер. Бургомистр догнал ее возле открытого экипажа:

— Умоляю вас, баронесса, я не хотел огорчать вас сразу.

— Что?

— Его величество герцог удовлетворил прошение барона о разводе.

Наступила секундная пауза.

— Не может быть…

Побледневшую баронессу поддержал подоспевший Рамкопф.

— К сожалению, это факт, — вздохнул бургомистр. — Это даже больше, чем факт, — так оно и было на самом деле. Последнее время наш обожаемый герцог находится в некоторой конфронтации с нашей обожаемой герцогиней. Будучи в некотором нервном перевозбуждении, герцог вдруг схватил и подписал несколько прошений о разводе со словами: «На волю! Всех — на волю!» Теперь, если духовная консистория утвердит это решение, барон может жениться во второй раз!

— Так! Доигрались! — взвизгнул Феофил и обнажил шпагу. — Ну нет! Дуэль! Только дуэль!..

— Немедленно к герцогу! — придя в себя, воскликнула баронесса и бросилась в экипаж.

— Успокойтесь, баронесса — последовал за ней бургомистр. — Надо все хорошенько обдумать…

— Я уже все обдумала. — Экипаж покатился к воротам. Рамкопф прыгнул в него на ходу. — Раз он хочет жениться — мы посадим его в сумасшедший дом!

— Дуэль! — закричал Феофил и взмахнул шпагой. — Господин барон, я убью вас! — Он нанес несколько ударов по предметам, которые появились на его пути, и сделал ряд эффектных фехтовальных выпадов. — Кровь! Пусть прольется кровь!..

Замелькала анфилада комнат. Перед стремительно шагающей баронессой засуетился, забегал, задергался юркий, маленький секретарь герцога:

— Это невозможно! Это немыслимо! Это неприемлемо!.. — торопливо произносил он, то забегая вперед и расставляя руки, то отставая от проворно шагающих баронессы, бургомистра и Рамкопфа.

— Ни в коем случае! — Секретарь уперся спиной в массивные двери кабинета. — Его величество занят важнейшими государственными делами. Он проводит экстренное совещание. Его вообще нет на месте!!

Умные глаза герцога отражали напряженную работу мысли.

— Ваше величество, — послышался волевой женский голос, — может быть, все дело в нашем левом крыле?

— Да, пожалуй…

Герцог понял свою ошибку и горько усмехнулся. К нему приблизилась Первая фрейлина.

— Может быть, нам стоит урезать верха и укрепить центр? — тихо предложила она.

— Так и сделаем, — задумчиво сощурился герцог. — Опустим правую бретельку и чуть заузим лиф. — С этими словами он склонился над швейной машинкой и быстро прострочил нужную линию. — Два ряда выточек слева, два — справа! — с азартом произнес он, неистово крутя машинку. — Все решение в талии! Как вы думаете, где мы будем делать талию? На уровне груди! — Герцог подскочил к манекену и показал, как это будет выглядеть.

— Гениально! — ахнула фрейлина. — Гениально, как все истинное.

— Именно на уровне груди! — воскликнул герцог, делая необходимые замеры портновским сантиметром. — Я не разрешу опускать талию на бедра. В конце концов, мы — центр Европы, и я не позволю всяким там испанцам диктовать нам условия. Хотите отрезной рукав, пожалуйста! Хотите плиссированную юбку с выточками, принимаю и это! Но опускать линию талии не дам!

— Я с вами абсолютно согласна, — поклонилась фрейлина. Открылась дверь кабинета и заглянул бледный от волнения секретарь:

— Ваше величество, баронесса Якобина фон Мюнхгаузен умоляет принять ее по срочному делу!

— Я занят! — недовольно крикнул герцог.

— Я сказал, — оправдывался секретарь. — Я даже сказал, что вас нет, но она умоляет…

— Черт подери, — недовольно пробурчал герцог, — просто совершенно не дают сосредоточиться!.. Ладно, проси!

Обернувшись к фрейлине, он с сожалением развел руками. Фрейлина быстро двинулась во внутренние комнаты, захватив с собой манекен. Герцог ловким и привычным движением опрокинул швейную машинку. Он ушла в глубь образовавшейся плоскости большого письменного стола, на котором была закреплена стратегическая карта Европы. Герцог взял в руки красный карандаш и принял позу озабоченного полководца.

— Ваше величество! — Баронесса, бургомистр и Рамкопф быстро вошли и склонились в почтительном поклоне. — Бога ради, извините, что отвлекаю вас от государственных проблем! — Баронесса приблизилась к герцогу. — Но случилось невероятное. Вы подписали прошение барона Мюнхгаузена о разводе…

— Я подписал? — удивился герцог и посмотрел на секретаря. Тот молча кивнул. — Да! Подписал! — строго сказал герцог.

— Значит, он может жениться на Марте? — негодуя произнесла баронесса.

— Почему жениться? — удивился герцог и посмотрел на секретаря. Тот молча кивнул. — Да, он может жениться! — строго сказал герцог.

— Но он не имеет права жениться! — поспешно объяснила баронесса. — Сумасшедшим нельзя жениться! Это противозаконно! И я надеюсь, что ваше величество отменит свое решение.

— Почему?

— Потому что барон Мюнхгаузен сумасшедший.

— Баронесса, я понимаю ваш гнев, — улыбнулся герцог, украдкой измеряя сантиметром длину ее рукава. — Но что я могу сделать? Объявить человека сумасшедшим довольно трудно. Надо иметь веские доводы.

— Хорошо! — воскликнула баронесса. — Сейчас я познакомлю вас с одним документом, и вам станет ясно, составлен ли он человеком в здравом рассудке или нет. Эта бумажка случайно попала мне в руки. Прочтите, господин Рамкопф.

— «Распорядок дня барона Карла Фридриха Иеронима фон Мюнхгаузена на 30 мая 1776 года», — прочел Рамкопф.

— Любопытно, — оживился герцог.

— Весьма, — согласился Рамкопф. — «Подъем — шесть часов утра».

Все переглянулись. Герцог задумался:

— Ненаказуемо.

— Нет, — подтвердил бургомистр и добавил: — То есть я согласен, вставать в такую рань для людей нашего круга противоестественно.

— Читайте дальше, Генрих! — перебила баронесса.

— «Семь часов утра — разгон тумана, установление хорошей погоды…»

Герцог молча отправился к окну и посмотрел на небо:

— Как назло, сегодня чистое небо.

— Да, — быстро согласился подошедший бургомистр. — С утра действительно был туман, но потом он улетучился.

— Вы хотите, сказать, господин бургомистр, что это его заслуга? — воскликнула баронесса.

— Я ничего не хочу сказать, баронесса, — пожал плечами бургомистр. — Я просто отмечаю, что сегодня — великолепный день, хотя с утра был туман. У нас нет никаких оснований утверждать, что он его разогнал, но и говорить, что он не разгонял тумана, значит, противоречить тому, что видишь.

— Вы смеетесь надо мной? — взвизгнула баронесса. — Читайте дальше, Генрих.

— «С восьми утра до десяти — подвиг», — зачитал Рамкопф.

— Как это понимать? — удивился герцог.

— Это значит, — произнесла баронесса, пылая от возмущения, — что с восьми до десяти утра у него запланирован подвиг… Что вы скажете, господин бургомистр, о человеке, который ежедневно отправляется на подвиг, точно на службу?

Бургомистр показался озадаченным:

— Я сам служу, сударыня. Каждый день к девяти мне надо идти в магистрат. Не скажу, что это подвиг, но вообще что-то героическое в этом есть…

— Господа, мы дошли до интересного пункта… — объявил Рамкопф. — «В шестнадцать ноль-ноль — война с Англией».

Наступила пауза.

Бургомистр растерянно произнес:

— Господи, чем ему Англия-то не угодила?

Герцог вытянул шею й, многозначительно подняв брови, двинулся к столу.

— Один человек объявляет войну целому государству! — взнервляя обстановку, выкрикнула баронесса. — И это нормально?!

— Нет, — строго оглядел присутствующих герцог. — Это уже нечто.

— Да, это можно рассматривать как нарушение общественного порядка, — сказал бургомистр.

— Где она? — строго сказал герцог, пристально вглядываясь в карту. — Где, я вас спрашиваю?

— Кто?

— Англия!

— Секунду, ваше величество… — секретарь пробежал глазами карту. — Вот!

— А где мы? — спросил герцог.

— А мы — вот!

Герцог выхватил сантиметр, измерил расстояние:

— Это же рядом! Возмутительно! Нет, это не шуточки! Война есть война! — закричал он, обращаясь к советнику. — Передайте приказ: срочно разыскать и задержать барона Мюнхгаузена. В случае сопротивления — применять силу! Командующего ко мне!

— Слушаюсь! — рявкнул тот.

В дверях звякнул шпорами командующий.

— Приказ по армии: всеобщая мобилизация! Отозвать всех уволенных в запас! Отменить отпуска! Гвардию построить на центральной площади. Форма одежды — летняя, парадная: синие мундиры с золотой оторочкой, рукав вшивной, лацканы широкие, талия на десять сантиметров выше, чем в мирное время!

— Будет исполнено! — командующий отдал честь и бросился вон из кабинета.

Баронесса подлетела к Рамкопфу:

— Генрих, как адвокат скажите, что его ждет?

— Честно говоря, даже не знаю… — растерянно пробормотал Рамкопф. — В кодексе не предусмотрен такой случай.

— Двадцать лет тюрьмы! — закричала баронесса. — Ваше величество, я требую двадцать лет! Столько, сколько я была за ним замужем!

— Война есть война! — все более воодушевляясь, прокричал герцог. — Господин бургомистр! Закрыть все входы и выходы из города! Перекрыть все городские ворота и мосты!

— Слушаюсь!

Бургомистр вместе с баронессой и Рамкопфом бросились к выходу. Герцог, впав в ажиотацию, продолжал кричать им вслед:

— Война есть война! Где мой военный мундир?!

— Сейчас, ваше величество, сейчас! — Секретарь вынес на вешалке сверкающий пуговицами мундир полководца. — Прошу вас!

— Что?! — побагровел герцог. — Мне… в этом? В однобортном? Да вы что?! Не знаете, что сейчас в однобортном никто уже не воюет? Безобразие!.. Война у порога, а мы не готовы! — Он резким движением перевернул стол, уселся за швейную машинку и начал лихорадочно перешивать мундир.

Горнист издал пронзительно-тревожный сигнал. Солдаты на ходу разбирали ружья. Грянул духовой оркестр. Командующий поднял коня на дыбы и обнажил шпагу. Конная гвардия, поднимая пыль, поскакала по улицам города.

Взрыв хохота потряс трактир.

— Но это не все! — объявил Мюнхгаузен, подняв указательный палец. — Дальше самое трудное, господа! Темно, холодно, и ни одной спички, чтоб разжечь костер. Что делать? Замерзнуть? Никогда!.. Голова-то всегда под рукой, не так ли? Со всей силой я ударил себя кулаком в лоб, из глаз тут же посыпались искры. Несколько из них упало в костер, и костер разгорелся!..

За окном трактира послышался звук боевой трубы.

С соседнего столика к Мюнхгаузену наклонился Томас:

— Господин барон, по-моему, это по вашу душу.

В дверях трактира появилась группа гвардейцев. Послышалась грозная команда:

— Всем оставаться на местах! Мюнхгаузен открыл крышку карманных часов:

— Половина четвертого. Срок моего ультиматума истекает через тридцать минут.

— Я могу чем-нибудь помочь? — поинтересовался Томас.

— Барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен! — громко произнес приблизившийся офицер. — Приказано вас арестовать! В случае сопротивления приказано применить силу.

— Кому? — вежливо спросил Мюнхгаузен.

— Что «кому»? — не понял офицер.

— Кому применить силу в случае сопротивления, вам или мне?

Офицер задумался. По его лицу было видно, что это занятие для него не из легких.

— Не знаю, — наконец честно признался он.

— Может, послать вестового и переспросить? — посоветовал барон.

— Нет! — принял решение офицер и обнажил шпагу.

— Отлично! — Мюнхгаузен ответил тем же. — Будем оба выполнять приказ. Логично? — После чего он ловким движением, как и положено в подобных случаях, опрокинул стол. — Музыка не повредит?

— Что?! — изумился офицер.

— Несколько аккордов… Для бодрости! — Мюнхгаузен сделал знак музыкантам.

Музыканты дружно заиграли проникновенную мелодию. Мюнхгаузен совершил бросок, последовал молниеносный обмен ударами, и противники замерли в напряженных позах.

— Нет, господа, не то, — обернулся Мюнхгаузен к музыкантам. — Здесь пианиссимо… Вы согласны? — спросил он офицера.

— В каком смысле? — опять не понял тот.

— Это место играется тоньше и задушевнее. Подержите, пожалуйста. — Он протянул шпагу офицеру. — Я сейчас покажу. — Передав оружие офицеру, он принял скрипку у музыканта и заиграл. — Мое любимое место! — Он кивнул головой посетителям трактира, и хор поддержал слова второго куплета.

Чистая, щемящая душу мелодия понеслась из открытых окон трактира. Второй вооруженный отряд гвардейцев обнаружил у трактира плотную толпу слушателей.

Мюнхгаузен был в ударе. Многие плакали. Играл мастер.

На центральной площади у ратуши герцог Георг в военном мундире сидел на белом коне в окружении советников.

— Сколько можно ждать? — нервничал герцог, поглядывая на часы. — Неужели так трудно арестовать одного-единственного человека?!

— Ваше величество, — попросту объяснил один из военных советников, — с ним ведь все не так просто. С ним всегда морока. Небось опять задурил всем головы…

— Он что же, по-вашему, начал им что-то рассказывать?

— Наверное, — кивнул главный военный советник, — что-нибудь насчет охоты…

— На кого? — заинтересовались другие советники.

— На мамонта, кажется… Он стрелял ему в лоб, а у того выросло на голове вишневое дерево.

— У кого выросло? — спросил младший офицер.

— У медведя.

— А стрелял в мамонта?

— Вы только не путайте! — В споре приняли участие почти все присутствующие. — Он выстрелил в медведя косточкой от черешни. Это всем известно.

— Нет, нет… Стрелял он, во-первых, не черешней, а смородиной.

— Правильно, когда тот пролетал над его домом.

— Медведь?

— Ну не мамонт же… Их там была целая стая.

— Прекратить! — закричал герцог. — Через двадцать минут начнется война с Англией!

— Англия тоже, ваше величество, хороша, — заметил кто-то из ближайшего окружения. — Привыкли все — Англия, Англия…

В дальнем конце площади появился Мюнхгаузен.

— Почему он с оркестром? Где моя гвардия? — заинтересовался герцог.

— Ваше величество, — начал неуверенно главнокомандующий, — ситуация сложная… Сначала намечались торжества… Потом аресты… Потом решили совместить…

— А где гвардия?

— Очевидно, обходит с тыла…

— Кого?!!

— Всех, — подумав, завершил отчет, главнокомандующий. Мюнхгаузен приблизился к герцогу. Тотчас подтянулись любопытные граждане.

— Добрый день, господа! Я от души приветствую вас, ваше величество! Здравствуй, Якобина! Господин бургомистр, мое почтение!

Герцог, не удержавшись от любопытства, слез с лошади и подошел к Мюнхгаузену. Наступила пауза. Мюнхгаузен улыбнулся:

— Вы позвали меня помолчать?

— Видите ли, дорогой мой, мне тут сообщили довольно странное известие… — как-то несмело начал герцог. — И вот господин бургомистр это подтвердит…

— Действительно, — согласился бургомистр.

— Даже не знаю, как и сказать… — замялся герцог. — Ну… будто бы вы… объявили войну… Англии.

— Пока еще нет, — быстро ответил Мюнхгаузен и достал часы. — Война начнется в четыре часа, если Англия не выполнит условий ультиматума.

— Ультиматума? — вздрогнул герцог.

— Да. Я потребовал от британского короля и парламента прекратить бессмысленную войну с североамериканскими колонистами и признать их независимость. Срок ультиматума истекает сегодня в шестнадцать ноль-ноль. Если мои условия не будут приняты, я начну войну.

— Интересно, как это будет выглядеть? — удивился бургомистр. — Вы станете палить по ним отсюда из ружья или пойдете врукопашную?

— Методы ведения кампании — военная тайна! — учтиво заметил Мюнхгаузен. — Я не могу ее разглашать, тем более в присутствии штатских.

— Так! — строго произнес герцог. — Господин барон, я думаю, нет смысла продолжать этот бессмысленный разговор. Послав ультиматум королю, вы тем самым перешли все границы! — И неожиданно заорал: — Война — это не покер! Ее нельзя объявлять, когда вздумается! Сдайте шпагу, господин барон!

— Ваше величество, — спокойно сказал Мюнхгаузен, — не идите против своей совести. Я ведь знаю, вы — благородный человек и в душе тоже против Англии!

— Да, против! — крикнул герцог. — Да, они мне не нравятся! Ну и что? Я сижу и помалкиваю! Одним словом, вы арестованы, барон! Сдайте шпагу!!

В следующее мгновение Феофил обнажил свою шпагу и бросился вперед:

— Господин барон, я вызываю вас на дуэль!

— Уберите мальчика! — попросил герцог.

Феофила мгновенно и небрежно оттащили под руки двое офицеров.

— Я жду, — сказал герцог.

Мюнхгаузен взялся за шпагу и медленно стал вытягивать ее из ножен, внимательно глядя на герцога.

Послышался топот бегущего человека. Расталкивая всех, тяжело дыша, появился Томас:

— Господин барон, вы просили вечернюю газету! Вот! Экстренное сообщение. Англия признала независимость Америки.

Удивленная свита спешилась и, оживленно переговариваясь, столпилась над раскрытой газетой. Мюнхгаузен взглянул на часы:

— Без четверти четыре! Успели!.. Их счастье!.. — шпага послушно легла в ножны. — Честь имею! — Улыбнувшись, Мюнхгаузен повернулся и пошел прочь под звуки знакомой и любимой им мелодии.

Маленький оркестр вдохновенно играл посередине большой площади.

— Немыслимо! — прошептал Рамкопф, глядя на безмолвно застывшего герцога.

— Он его отпустил! — простонала баронесса.

— Что он мог сделать? — вздохнул бургомистр.

— Это не герцог, это тряпка, — прошептала баронесса. Бургомистр поднял брови:

— Сударыня, ну что вы от него хотите? Англия сдалась По противоположной стороне площади на высокой скорости с оглушительным топотом промчался кавалерийский отряд и завернул в переулок. Раздались выстрелы.

— Почему еще продолжается война? — упавшим голосом спросил герцог. — Они что у вас, газет не читают?!

Музыканты заиграли торжественный свадебный марш. Открылась дверь спальной комнаты, и вошла Марта в белом подвенечном платье. Медленно и величественно. К ее ногам полетели красные гвоздики.

— Браво! — произнес Мюнхгаузен откуда-то сверху, разбрасывая цветы. — Тебе очень идет подвенечный наряд.

— Он идет каждой женщине, — ответила Марта.

— Тебе особенно!

— Я мечтала о нем целый год, — сказала Марта. — Жаль, его надевают всего раз в жизни.

— Ты будешь ходить в нем каждый день! — сказал барон. — И мы будем каждый день венчаться! Хорошая идея?

— Отличная! — сказала Марта. — Но сначала надо развестись. Ты не забыл, дорогой, что через полчаса начнется бракоразводный процесс?

— Он начался давно, — улыбнулся барон. — С тех пор, как я увидел тебя!.. Ах, любимая, какой подарок я тебе приготовил!

Он неожиданно замер. Жестом прервал музыкантов и попятился назад, в свой кабинет. Резко обернулся и оглядел длинные столбцы цифр и замысловатых геометрических построений.

— Да, — прошептал Мюнхгаузен. — Сегодня или никогда! Он услышал голос Марты:

— Карл, я хочу знать, что ты придумал!

— Тсс! — Мюнхгаузен поднял палец к губам. — Не торопись… Пусть это будет для тебя сюрпризом.

Она подошла сзади и обняла его. Тихо возникла тема их шутливого танца.

— Карл, это не повредит нам? Может, обойдемся без сюрприза? В такой день…

— Именно в такой день!.. Посмотри на их лица, — Мюнхгаузен указал на ряд портретов. Из золоченых рамок на Мюнхгаузена и Марту смотрели ученые мужи и блестящие мыслители древности.

— По-моему, они улыбаются нам, — прошептал Мюнхгаузен. — От тебя я держу свое открытие в тайне, но им я уже рассказал…

Некоторые лица, изображенные на портретах этой домашней галереи, слегка посветлели…

Галерея живых современников Мюнхгаузена, восседающих в первых рядах зала для судебных заседаний, выглядела гораздо торжественнее и монументальнее.

Судья говорил с пафосом:

— Господа, процесс, на котором мы присутствуем, можно смело назвать необычным, ибо в каждом городе Германии люди женятся, но не в каждом им разрешают развестись. Именно поэтому первое слово благодарности мы приносим его величеству герцогу, чья всемилостивейшая подпись позволила нам стать свидетелями этого праздника свободы и демократии!

Он ударил молоточком в медный гонг, раздались аплодисменты.

К зданию ганноверского суда подкатила карета, из которой проворно выбрался Мюнхгаузен, завершая на ходу длительный диалог с Мартой.

— Нет, нет, на ходу этого все равно не объяснишь… — поспешно говорил Мюнхгаузен. — Если я тебе скажу, что в году триста шестьдесят пять дней, ты не станешь спорить, верно?

— Пойми, дорогой, если это касается нас.

— Это касается всех. Земля вращается вокруг солнца по эллиптической орбите, с этим ты не станешь спорить?

— Нет!

— Все остальное так же просто… — он бросился к центральному входу. Марта осталась в карете.

На трибуне стояла баронесса.

— Трудно говорить, когда на тебя смотрят столько сочувствующих глаз. По традиции мужчину после развода объявляют свободным, а женщину брошенной… Не жалейте меня, господа! Подумайте о себе! Много лет я держала этого человека в семейных узах и тем самым спасала от него общество. Теперь вы сами рубите это сдерживающее средство. Что ж… — она усмехнулась и закончила с пафосом: — Мне жалко вас! Не страшно, что я брошена, страшно, что он СВОБОДЕН!

Толстые разодетые горожане из первых рядов отдувались и вытирали слезы кружевными платочками.

Мюнхгаузен с трудом протиснулся в переполненный зал и остановился в дверях.

— О чем это она? — спросил он у стоящего рядом горожанина.

— Как — о чем? — горожанин даже не повернул головы. — Барона кроет.

— Что ж она говорит? — поинтересовался барон.

— Ясно что: подлец, мол, говорит. Псих ненормальный!

— И чего хочет? — вновь полюбопытствовал барон.

— Ясно чего: чтоб не бросал.

— Логично, — заметил Мюнхгаузен и стал пробираться через переполненный зал.

— Почему так поздно, Карл? — спросил встревоженный бургомистр, усаживая его рядом с собой.

— По-моему, рано. Еще не все глупости сказаны. Бургомистр поморщился:

— Только умоляю тебя!..

— Понял! Ни одного лишнего слова!

— Это главное, — согласился бургомистр.

— Главное в другом, — тихо шепнул Мюнхгаузен. — Я сделал удивительное открытие.

— Опять?! — вздрогнул бургомистр.

— Все вы ахнете. Это перевернет жизнь в нашем городе.

— Умоляю, барон, — встревожился бургомистр, — только не сегодня.

— Ответьте мне на один вопрос: сколько дней в году?

— Триста шестьдесят пять…

— Ладно, — отмахнулся Мюнхгаузен. — Остальное потом.

— Вызывается барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен! — провозгласил судья, и, сопровождаемый любопытными взглядами публики, барон легко взбежал на возвышение.

— Я здесь, господин судья!

— Барон, что бы вы могли сообщить суду по существу дела?

— Смотря что вы имеете в виду.

— Как — что? — недовольно проворчал судья. — Объясните, почему разводитесь? Как это так: двадцать лет было все хорошо и вдруг — такая трагедия.

— Извините, господин судья, — с улыбкой сказал Мюнхгаузен. — Существо дела выглядит не так: двадцать лет длилась трагедия, и только теперь должно быть все хорошо. Объясню подробней: дело в том, что нас поженили еще до нашего рождения. Род Мюнхгаузенов всегда мечтал породниться с родом фон Дуттен. Нас познакомили с Якобиной еще в колыбели, причем она мне сразу не понравилась, о чем я и заявил со всей прямотой, как только научился разговаривать. К сожалению, к моему мнению не прислушались, а едва мы достигли совершеннолетия, нас силой отвезли в церковь. В церкви на вопрос священника, хочу ли я взять в жены Якобину фон Дуттен, я честно сказал: «Нет!» И нас тут же обвенчали…

Слушавший речь барона пастор попытался что-то возразить, но судья остановил его жестом.

— После венчания, — продолжал Мюнхгаузен, — мы с супругой уехали в свадебное путешествие: я — в Турцию, она — в Швейцарию, и три года жили там в любви и согласии. Затем, уже находясь в Германии, я был приглашен на бал-маскарад, где танцевал с одной очаровательной особой в маске испанки. Воспылав чувством к незнакомке, я увлек ее в беседку, обольстил, после чего она сняла маску и я увидел, что это — моя законная жена. Таким образом, если я и изменял когда-нибудь в супружестве, то только самому себе. Обнаружив ошибку, я хотел тут же подать на развод, но выяснилось, что в результате моей измены у нас должен кто-то родиться. Как порядочный человек, я не мог бросить жену, пока ребенок не достигнет совершеннолетия. Я вернулся в полк, прошел с ним полмира, участвовал в трех войнах, где был тяжело ранен в голову. Вероятно, в связи с этим возникла нелепая мысль, что я смогу прожить остаток дней в кругу семьи. Я вернулся домой, провел три дня, общаясь с женой и сыном, после чего немедленно направился к аптекарю купить яду. И тут свершилось чудо. Я увидел Марту. Самую чудную, самую доверчивую, самую честную, самую… Господи, зачем я вам это говорю, вы же все ее знаете…

Марта выбралась из кареты и бросилась бежать. У ступенек собора она опустилась на колени, с мольбой посмотрела на распятие:

— Великий Боже, сделай так, чтоб все было хорошо. Помоги нам, Господи! Мы так любим друг друга… И не сердись на Карла, Господи! Он тут что-то опять придумал, Господи! Он дерзок, он часто готов спорить с тобой, но ведь ты, Господи, старше, ты мудрее, ты должен уступить… Уступи, Господи! Ты уже столько терпел. Ну потерпи еще немного!..

— Итак, господа, — провозгласил судья, — наше заседание подходит к концу… Соединить супругов не удалось, да и тщетно было на это надеяться. Если за двадцать лет столь уважаемые люди не могли найти путь к примирению, глупо было бы верить, что это произойдет в последнюю минуту. Что ж, начнем процедуру развода. Господин барон, госпожа баронесса, прошу подойти ко мне и ознакомиться с разводными письмами…

Барон и баронесса подошли к столу, взяли в руки подготовленные документы, стали читать вслух:

— «Я Карл фон Мюнхгаузен, будучи в здравом рассудке и ясной памяти, добровольно разрываю брачные узы с Якобиной фон Мюнхгаузен и объявляю ее свободной».

— «Я, Якобина фон Мюнхгаузен, урожденная фон Дуттен, будучи в здравом рассудке и ясной памяти, добровольно разрываю брачные узы с Карлом фон Мюнхгаузеном и объявляю его свободным».

— Скрепите эти документы своими подписями! Поставьте число! — скомандовал судья. — Теперь передайте эти письма друг другу!

Не скрывая неприязни, баронесса протянула Мюнхгаузену свое письмо, взяла у него такой же лист и передал его своему адвокату Рамкопфу.

Пастор поднялся со своего места и провозгласил:

— Именем святой духовной консистории объявляю вас свободными…

Он начал торжественно поднимать руку, и вдруг раздался истошный вопль Рамкопфа: — Остановитесь! Пастор замер с протянутой рукой.

— Остановитесь! — кричал Рамкопф, размахивая листом бумаги. — Наш суд превращен в постыдный фарс! Господин судья, прочтите внимательно письмо барона Мюнхгаузена…

Судья взял письмо:

— «Я, Карл фон Мюнхгаузен…»

— Дату! Читайте дату!

— «Тысяча семьсот семьдесят шестой год, тридцать второе мая…»

В зале раздался шум, недоуменные возгласы.

— Барон, — сказал судья, — вы ошиблись… такого числа не бывает.

— Бывает! — сказал Мюнхгаузен и торжествующе посмотрел в зал.

— Но если вчера было тридцать первое мая, то сегодня какое?

— Тридцать второе! — провозгласил ликующий Мюнхгаузен.

Шум в зале суда усилился, часть публики вскочила со своих мест.

— Господа! — воскликнул Мюнхгаузен. — Сейчас я вам все объясню… Этот день — мое открытие! Мой подарок родному городу!

— Фигляр! — закричала баронесса. — Сумасшедший! Зал засвистел, затопал ногами.

— Да подождите! — умолял публику барон. — Позвольте я вам объясню… Это правда… Существует такой день! Вернее, он должен существовать! Это необходимо!..

— Что вы натворили, Карл? — Бургомистр в отчаянии всплеснул руками.

— Я не шучу, — искренне сказал барон, но его голос потонул в общем шуме.

— Будь проклят, исчадье ада! — крикнул пастор. — Будь проклят каждый, кто прикоснется к тебе!

— Суд оскорблен! — кричал судья и бил молоточком в гонг. — Решение о разводе отменяется! Заседание закрывается!

Публика шумно поднялась с мест. Кто-то смеялся, кто-то улюлюкал, кто-то кричал что-то, указывая в сторону Мюнхгаузена.

— Ведь я умолял вас! — бургомистр обхватил голову руками. — Почему нельзя было подождать хотя бы до завтра!

— Потому что каждый лишний час дорог… Я вам сейчас все объясню. — Мюнхгаузен попытался овладеть вниманием бургомистра, схватил его под руку, но тот в отчаянии затряс головой:

— Я старый больной человек. У меня слабое сердце. Мне врачи запретили волнения.

Взглянув еще раз на распятие, Марта услышала все нарастающий шум голосов. Она испуганно обернулась, попятилась и бросилась бежать.

Бургомистр в изнеможении сидел в углу кабинета, обхватив голову руками.

— Вы — умный человек, вы должны понять, — говорил Мюнхгаузен, стоя перед бургомистром.

— Я глупый… Я не хочу этого знать…

— Сколько дней в году? Триста шестьдесят пять! Точно?… Нет, не точно, — Мюнхгаузен ласково погладил бургомистра, пытаясь его ободрить. — В обыкновенном году триста шестьдесят пять дней и шесть часов. Эти шесть часов суммируют, и возникает еще один день, то есть каждый четвертый год становится високосным! Но казалось, что и этого недостаточно. В обычном году — триста шестьдесят пять дней, шесть часов и еще… еще… три СЕКУНДЫ! Это подтвердит вам любой астроном. Надо лишь взлететь к звездам с хронометром в руках и проследить за вращением Земли. Три секунды неучтенного времени! Три секунды, которые сбрасывают почему-то со счета!.. Почему? — он стремительно обернулся к двери. Перед ним стояла Марта.

Не замечая ее дорожного наряда, он бросился к ней, восторженно обнял за плечи. — Милая! Все дело в том, что в нашем распоряжении есть лишние секунды, но мы их не учитываем! Но ведь за годы эти секунды складываются в минуты, за столетия — в часы… И вот, дорогие мои, оказалось, что за время существования нашего города нам натикало лишний день. Тридцать второе мая!

— Все? — устало спросил бургомистр.

— Все! — сказал счастливый барон.

— И вы ничего умней не придумали, как сообщить об этом на суде?

— При чем тут суд? — удивился барон. — Мне важно было сообщить об этом людям, и я это сделал. — Только теперь он заметил, что за спиной Марты стоял испуганный Томас, за Томасом — растерянные музыканты.

— Вы надеялись, вам поверят? — Бургомистр поднялся со своего места.

— Ну а куда ж деться от фактов? Ну не идиоты же мы, чтоб отказываться от лишнего дня в жизни? — Мюнхгаузен подошел к Томасу. — Томас, ты доволен, что у нас появилось тридцать второе мая?

— Вообще-то… — замялся Томас, — не очень, господин барон, первого июня мне платят жалованье…

— Ты не понял, — недовольно поморщился барон. — Появился лишний день, глупый. А вы рады новому дню? — обратился он к музыкантам.

— Смотря на что он падает, — ответил за всех скрипач. — Если на выходной, то обидно, а если, скажем, на понедельник, то зачем нам два понедельника?…

— Убирайтесь! — гневно крикнул барон. Томас и музыканты поспешно удалились.

— Вы напрасно сердитесь, — усмехнулся бургомистр. — Люди не любят новшеств… Есть порядок… Скажу вам по секрету, я тоже не очень доволен нашим календарем. Но я не позволяю себе срывов! Время для срывов не пришло…

— А ты, Марта? — барон грустно посмотрел на жену. — Ты-то понимаешь, что я прав?

— Извини меня, Карл, — Марта отвела взгляд. — У меня все перепуталось в голове… Наверное, ты прав. Я плохо разбираюсь в расчетах… Но нас уже не обвенчают. Это я поняла. И я ухожу. Не сердись, милый… Я устала…

Музыканты заиграли в отдалении тему их томно-шутливого танца.

— Я люблю тебя, — растерянно и тихо сказал Мюнхгаузен.

— Я знаю, милый, — вздохнула Марта. — Но ради меня ты не хочешь поступиться даже в мелочах… Помнишь, когда мы встречались с Шекспиром, он сказал: «Все влюбленные клянутся исполнить больше, чем могут, а не исполняют даже возможного…»

— Но потом добавил: «Препятствия любви только усиливают ее».

— У нас их чересчур много, этих препятствий, — улыбнулась Марта сквозь слезы. — Они мне не по силам… Господи ну почему ты не женился на Жанне д’Арк? Она ведь была согласна… А я — обыкновенная женщина. Я не гожусь для тридцать второго мая.

— Послушайте, — вмешался бургомистр, — дорогой барон, нельзя так испытывать терпение женщины. Ради нее, ради вашей семьи вы можете признать, что сегодня тот день, который в календаре?

— Как же это можно? Ведь я говорю правду!

— Да черт с ней, с правдой, — закричал бургомистр. — Иногда необходимо соврать… Господи, и такие очевидные вещи приходится объяснять барону Мюнхгаузену. С ума сойдешь с вами!

— Ты тоже так считаешь? — спросил барон Марту.

Та пожала плечами, хотела что-то сказать, барон остановил:

— Нет. Не говори! Я сам пойму!

Она не ответила. Он подошел к ней, заглянул в глаза.

— Хорошо! — вздохнул барон. — Ладно. Пусть будет по-вашему. Что мне надо сделать, бургомистр?

За столом сидел печальный и озабоченный герцог Георг. Рядом с ним — пастор Франц Мусс и группа ближайших советников.

Мюнхгаузен, как провинившийся ученик стоял в центре кабинета. У двери расположился бургомистр, который изо всех сил пытался выглядеть спокойным.

— Да, — сочувственно вздохнул герцог. — Да! Да! Да! В мире существует определенный порядок. Один день сменяет другой, за понедельником наступает вторник… Нельзя менять ход времени! Это недопустимо! Люди не будут различать праздники и будни! Возникает путаница, что надевать: деловой сюртук или нарядный камзол!

— Самое страшное, — вмешался пастор, — прихожане не смогут точно знать, когда Рождество, а когда Пасха.

— Ваше величество, — осторожно вмешался бургомистр, — барон осознал свою ошибку. Он погорячился и теперь раскаивается…

— Значит, вы готовы признать, что сегодня первое июня? — спросил герцог.

— Хоть десятое! — устало сказал Мюнхгаузен.

— Не десятое, а первое! — возмутился пастор. — И не делайте нам одолжения!

— Барон, ведь вы разумный человек, — примирительно сказал герцог. — Я всегда относился к вам с симпатией…

— Всегда! — кивнул пастор.

— Вы правильно и со вкусом одеты: свободная линия плеча, зауженные панталоны… Вы могли бы стать примером для молодежи. И если вы встанете на верный путь, я уверен, наш уважаемый пастор обвенчает вас с вашей избранницей! Не так ли, святой отец?

— Да, — сказал пастор. — Но при одном условии: барон должен отказаться от всего…

— От «всего»? — вздрогнул Мюнхгаузен.

— От всех ваших богомерзких фантазий! — сухо пояснил пастор. — Вы должны публично признать, что все это — ложь! Причем я требую, чтобы это было сделано письменно!

— Письменно?

— Да. Письменно врали, письменно отрекайтесь.

— Мне не написать второй книги, — вздохнул Мюнхгаузен. — Я и на эту истратил целую жизнь…

— Никто от вас книги и не требует, — сказал герцог. — Все должно быть сделано в форме официального документа: «Я, барон Мюнхгаузен, заявляю, что я обыкновенный человек, я не летал на Луну, не вытягивал себя за волосы из болота, не скакал на ядре…»

— «…Не отпускал жареных уток, — подхватил пастор, достав книгу барона и листая ее, — не выращивал на голове оленя вишневого дерева…» И так далее. По всем пунктам!

Мюнхгаузен безучастно поглядел в окно.

— Хорошо! — устало вздохнул он. — Я все подпишу… Раз новый день никому не нужен, пусть будет по-вашему…

— Ну вот и славно, — довольный герцог поднялся с места и похлопал барона по плечу. — И не надо так трагично, дорогой мой. Смотрите на все это с присущим вам юмором. В конце концов, и Галилей отрекался!

— Поэтому я всегда больше любил Джордано Бруно! — с улыбкой ответил Мюнхгаузен.

Марта на цыпочках пересекла гостиную и, улыбнувшись музыкантам, торжественно взмахнула рукой.

Музыканты тихо заиграли.

В одной из дверей показалась встревоженная физиономия бургомистра. С верхней галереи смотрел вниз озадаченный Томас.

Марта успокоила их взглядом. Приблизилась к кабинету Мюнхгаузена и осторожно заглянула в дверь.

Возле пылающего камина барон Мюнхгаузен сжигал свои рукописи, рисунки, замысловатые схемы… Потом в его руках появилась книга.

Он перевел взгляд на приоткрытую дверь.

Бургомистр, Марта и Томас стояли на пороге и смотрели на него с напряженным вниманием.

Бургомистр сделал успокаивающий жест и прошептал:

— Но помните, что втайне вы можете верить! Втайне…

— Я не умею втайне, — вздохнул барон. — Я могу только открыто.

Он начал листать книгу.

— Ну-ну, мой друг, — бургомистр сделал шаг вперед, с трудом подыскивая нужные слова, — во всем есть хорошая сторона. Во всяком случае, город перестанет смеяться над вами.

— Да! — Мюнхгаузен отступал в темный угол кабинета, словно готовясь к прыжку. — Я не боялся казаться смешным…

Это не каждый может себе позволить. — Он ринулся прочь мимо растерянных друзей, удивленных музыкантов. Марта первая бросилась следом.

— Карл! Не надо! Я умоляю!.. Замелькали предметы, захлопали двери…

Марта, бургомистр, Томас заглядывали во все углы, смотрели в окна, пока не раздался выстрел. Они замерли на месте, не понимая, где именно это случилось.

Наступила продолжительная пауза.

Томас перевел взгляд на музыкантов, тихо прошептал:

— Я не понял… Это который час?!

Музыканты поспешно схватили инструменты и, весело смеясь, заиграли стремительную и отчаянную тему барона Мюнхгаузена.

По лицам улыбающихся музыкантов поплыли финальные титры.

Конец первой части

Часть вторая

Написанный на холсте глаз смотрел на мир с сожалением.

— Итак, господа, я заканчиваю, — прозвучал голос Генриха Рамкопфа. — Три года прошло с того дня, как перестало биться сердце барона Мюнхгаузена!

Написанный на холсте глаз являлся составной частью известного портрета барона Мюнхгаузена. Известный портрет барона висел в изголовье большой деревянной кровати, на которой полусидели, прикрывшись общим одеялом, баронесса Якобина фон Мюнхгаузен и Генрих Рамкопф. Перед Рамкопфом лежала дощечка с чернильницей и большим гусиным пером. Генрих вдохновенно, с выражением бесконечной скорби зачитывал только что написанные строчки:

— «И все три года этот прославленный герой живет в сердцах своих благодарных соотечественников. Пусть же этот памятник, который мы устанавливаем в его честь, станет символом беззаветной любви города к своему гражданину…»

— Нет, — поморщилась баронесса, — «станет символом» — как-то вяло.

— Хорошо, — согласился Генрих, — пусть «станет не только символом».

— Лучше.

— Так! — Генрих взялся за перо. — «Не только символом беззаветной любви города к своему гражданину…»

— Лучше: «…к своему великому сыну».

— Лучше, — согласился Генрих и тотчас продолжил: — «Пусть он будет источником отваги, смелости и родником живительного оптимизма, который никогда не перестанет»… Может быть, «напоминать»?…

— Лучше «струиться».

— Лучше! «Струиться в душе каждого истинного германца!» Как?

— Хорошо!

Генрих выскочил из-под одеяла и прошелся по комнате.

— Не высокопарно?

— Нет, Генрих, — с большим внутренним волнением сказала баронесса, — этого требует торжественность момента.

Одеваясь на ходу, Генрих поспешно выбежал из спальни…

Распахнулась дверь кабинета. Не обращая внимания на протесты чиновников, ожидающих в приемной, Генрих бросился к письменному столу, из-за которого поднялся бургомистр.

Чиновники в приемной повскакивали со своих мест и, негодуя, попытались воспрепятствовать визиту Генриха, но были оттеснены обратно к дверям решительным секретарем бургомистра.

— «И все три года этот прославленный герой, — зачитывал Генрих, все более воодушевляясь, — живет в сердцах своих благодарных соотечественников!»

— Да, да, да, — взволнованно кивал бургомистр, расхаживая вокруг Генриха, — мое сердце принадлежит ему. Он постоянно со мной…

С этими словами бургомистр перевел взгляд на картину, висящую на стене. Картина изображала задушевную беседу двух неразлучных друзей — барона Мюнхгаузена и бургомистра.

— Не могу забыть его юмора, Генрих! Не все понимали его, а я всегда смеялся, — сказал бургомистр и заплакал. — Я думаю, он одобрил бы наш проект.

С этими словами бургомистр сдернул полотно с макета, и взору Генриха открылась передняя часть лошади, на которой восседал Мюнхгаузен. Голова лошади была опущена, как и положено при водопое.

— Ты помнишь эту историю? — спросил довольный бургомистр. — Он оказался на разрубленной лошади, первая половина которой не могла утолить жажду, в то время как вторая половина мирно паслась неподалеку. На всякий случай мы изготовим и вторую половину. Можно установить ее на другой площади.

— Да, да, я вспоминаю, — улыбнулся Генрих, — забавная шутка!

— Нет, Генрих, — метафора! — поправил бургомистр. — Когда прозвучит фраза «пусть же он струится в душе каждого истинного германца», из лошади польется вода…

Из скульптуры брызнула струя воды.

— В окружении советников герцог поднялся с места:

— Так! — на лице герцога появились следы творческого вдохновения. — В целом, господа, мне нравится!

— Да! Хорошо! — тотчас поддержали герцога советники. Его величество приблизился к скульптуре.

— Выразительная штуковина! — сощурясь произнес он. — Жаль только, что одна половина…

Советники понимающе вздохнули, искренне сожалея.

— А куда, собственно, девалась вторая? — заинтересовался герцог.

— Согласно известному рассказу барона, она мирно паслась неподалеку, — быстро пояснил бургомистр.

— А что если все-таки как-то хотя бы… приблизить?

Среди помощников и адъютантов возникло ложное движение, завершившееся быстрым появлением второй половины, которую внесли в кабинет и поставили неподалеку от передней половины.

— Уже точнее, — обрадовался герцог.

— Да! — согласились советники. — Гораздо точнее. Уже.

— Но поскольку скульптура барона состоит у нас из двух половин, впечатление от барона все-таки раздваивается, — горестно вздохнул герцог.

— В том-то и дело! — сокрушенно произнес один из советников.

— Неудобно. Человек многое сделал и для Ганновера и для всей Германии, — продолжал размышлять герцог. — Чего нам, собственно, бояться?

— Не надо бояться! — сказал один из самых смелых советников.

— Но ведь в этом, так сказать, весь смысл изваяния, — попробовал возразить бургомистр. — В этом вся соль! Это смешно…

— Кто же с этим спорит? Но именно поэтому не хотелось бы рассматривать заднюю часть барона отдельно от передней, — сказал герцог и сделал жест, характерный для человека ищущего и глубоко творческого. — Что если… а?

— Соединить их воедино! — предложил самый молодой советник.

— Кто такой? — тихо спросил герцог, бросив быстрый взгляд на советников.

— Прикажете отметить?

— Нет, пока просто понаблюдайте!

Секретарь сделал пометку в блокноте, в то время как задняя часть скульптуры была благополучно сомкнута с передней. Среди советников возникло тревожное ожидание.

— А?! — сказал герцог. — Так даже смешнее. Бургомистр, потрясенный случившимся, приблизился к скульптуре и почувствовал себя неуверенно:

— Откуда же тогда будем лить воду? — тихо спросил он. — Из какого места?

Среди присутствующих воцарилось молчание. Многие искренне озадачились.

Герцог внимательно оглядел скульптуру и пришел к заключению:

— Из Мюнхгаузена воду лить не будем. Незачем. Он нам дорог просто как Мюнхгаузен, как Карл Фридрих Иероним, а пьет его лошадь или не пьет — это нас не волнует!

Герцога поддержал гул одобрительных голосов и аплодисменты.

— Но в одном я решительно не согласен с проектом, — резко произнес герцог, приблизившись к бургомистру. — Почему у барона зауженный рукав и плечо реглан? Нет, нет, двойная петля на кушаке. — Он показал, какая именно и где. — Здесь тройная оборка, и все! Никаких возражений! Все!

Присутствующие дружно устремились к дверям.

Грянули дружные аплодисменты посетителей трактира. На маленькой эстраде, где выступали музыканты, скрипач сделал шаг вперед:

— А сейчас, по просьбе уважаемой публики… Гвоздь сезона! Песня «С вишневой косточкой во лбу»!

Трактир содрогнулся от восторженного рева. Перед оркестром появилась певица — любимица Ганновера. И зажигательная песня полетела по улицам города.

Заплаканная физиономия Феофила не вынесла летящего над городом припева: «С вишневой косточкой во лбу я брожу, по улицам Ганновера и жду, когда у меня на голове вырастет вишневое дерево».

Такие или приблизительно такие слова ворвались в раскрытое настежь окно и повергли Феофила в горечь воспоминаний. Он громко всхлипнул.

— Так нельзя, Фео! Будь мужчиной! — прикрикнула баронесса, входя в гостиную.

На ней был траурный наряд. Рядом — Рамкопф в черном сюртуке. Позади — хмурый Томас.

В центре просторной гостиной красовался пышно сервированный стол.

— Да, да, конечно, извините меня. — Феофил мужественно боролся со слезами. — Нервы! Когда я слышу о нем, то вспоминаю… Господи, Господи! Как мы были несправедливы к нему, как жестоки…

— Дорогой мой, — торжественно изрек Генрих, — кто же знал, что так все обернется? Мы были искренни в своих заблуждениях. Время открыло нам глаза!

Баронесса многозначительно вздохнула:

— Такова судьба всех великих людей: современники их не понимают.

— Современники — возможно! — воскликнул Феофил. — Но мы-то родственники! Страшно вспомнить: я мечтал о дуэли с отцом. Я хотел убить его! И убил…

— Прекрати, Фео! — снова прикрикнула баронесса. — Мне надоели твои истерики!

Феофил посмотрел на мать затуманенным взором и гневно процитировал:

— «Еще и башмаков не износила, в которых гроб отца сопровождала в слезах, как Ниобея!»

— Ой, ой, ой, — затыкая уши, застонала баронесса, — что за пошлость, Фео!

— Это не пошлость, мама, это монолог Гамлета! Я тоже переписываюсь с Шекспиром!

— Ну и как? — заинтересовался Генрих.

— Уже отправил ему письмо.

— А он?

— Пока не отвечает.

— Ты совершенно теряешь голову, Фео! — Баронесса с трудом сдерживала негодование. — Допустим, мы тоже виноваты, допустим! Но нельзя же теперь всю жизнь казнить себя!

— Прошу прощения, — произнес Томас, приблизившись к баронессе. — Господин барон просил предупредить его…

Феофил пришел в состояние крайнего возбуждения:

— Они летят?!

— Летят, господин барон! — подтвердил Томас. — Сейчас будут как раз над нашим домом.

— Опять? — усмехнулся Генрих. — Феофил, вам не надоело?

— Пусть попробует еще раз! — по-матерински нежно произнесла баронесса.

— Да, мама! — Феофил рванулся в сторону и снял со стены ружье. — Еще разок! Сегодня я чувствую вдохновение… Командуй, Томас!

Феофил сунул ружье в камин, на его лбу выступил пот.

Томас с подзорной трубой занял место у окна:

— Минуточку, господин барон… приготовились…

На лицах присутствующих отразилось возрастающее напряжение.

Никем не замеченный, в дверях появился пастор Франц Мусс.

— Пли! — закричал Томас.

Грянул выстрел. Наступила тишина. Феофил засунул голову в очаг и стал смотреть в дымоход.

Через секунду он с остервенением повторил выстрел и полез вверх по дымоходу.

Баронесса поморщилась.

— Томас, когда молодой барон вернется, помойте его пемзой. Боже, как я измучилась с ним, — дрожащим голосом произнесла она и вынула носовой платок. — Сегодня утром я случайно увидела, как он стоял на стуле и тянул себя за волосы… Это так глупо!

— И очень больно, — добавил Генрих, поправляя волосы.

— Вы тоже пробовали?

— Господин пастор Франц Мусс! — неожиданно объявил Томас.

Стоящий в дверях пастор поклонился:

— О, — всплеснула руками баронесса, — какой приятный сюрприз! Я уже отчаялась увидеть вас! Прошу!

Баронесса сделала гостеприимный жест. Все прошли к столу. Сели. Наступило неловкое молчание.

— Как добрались? — улыбнулась хозяйка.

— Скверно, — ответил пастор. — Дождь, туман… Вся ганноверская дорога размыта.

— Да-а, — задумчиво протянул Генрих, — после смерти барона льют такие дожди…

— Не вижу никакой связи между этими двумя явлениями, — недовольно произнес пастор.

— Я тоже, — поспешно согласилась баронесса. — Не говори ерунды, Генрих.

— А что тут такого? — удивился Рамкопф. — Все говорят, что с его уходом климат изменился.

Пастор отложил обеденный прибор:

— Глупое суеверие.

— Абсолютно с вами согласна, пастор. — Баронесса бросила недовольный взгляд на Генриха. — Вообще мне не хотелось бы, чтобы наша беседа начиналась так напряженно… Но раз уж вы приехали к нам, несмотря на вашу занятость, давайте поговорим откровенно. Не буду вам рассказывать, какие сложные отношения были у нас с мужем. Однако время идет, обиды и чудачества забываются. Остается светлая память и всеобщая любовь сограждан, которую вы не сможете отрицать.

— Я и не отрицаю, — ответил пастор. — Я не одобряю ее.

— Почему? — спросил Генрих.

— Популярность барона растет, — улыбнулась баронесса, — а оппозиция церкви идет только ей же во вред. Разумно ли это? Не правильней ли проявить милосердие и снять негласное проклятие?

— Это невозможно! — пастор вышел из-за стола. — Церковь не может признать истинными так называемые подвиги барона. Они — результат фантазии и непомерного самомнения. Простой смертный не может совершить ничего похожего. Стало быть, барон либо хвастун и враль, либо… святой?

— А почему бы и нет? — Баронесса решительно приблизилась к пастору, и в глазах ее заиграли дерзкие огоньки.

Пастор открыл рот и, не найдя подходящих слов, сперва молча поклонился, потом быстро двинулся к выходу. Баронесса догнала его и некоторое время шла рядом:

— Избави Бог, я не утверждаю, что барон был святым. Было бы нескромно говорить так про собственного мужа. Но согласитесь, что некоторая сверхъестественная сила ему сопутствовала. Иначе как объяснить такое везение во всем?

На лице пастора возникла саркастическая улыбка:

— От дьявола!

— Не будем делать поспешных выводов, — ласково предложила баронесса. — Вы знаете, пастор, что господин Рамкопф готовится защищать научный трактат о творчестве моего покойного мужа. Так вот, представьте, изучая его литературное наследие, он вдруг наткнулся на редкий экземпляр Библии…

Генрих мгновенно приблизился к баронессе и передал ей книгу. Баронесса протянула ее пастору.

— Что же в Библии? — недоверчиво произнес пастор, заложив руки за спину.

— А вы посмотрите… — опустив глаза, скромно попросила баронесса и протянула Библию, раскрыв ее на титульном листе. На уголке листа вилась надпись на иврите: «Дорогому Карлу от любящего его»…

Побледнев, пастор надел очки.

— «…от любящего его Матфея»?! — Он в ужасе отпрянул от Библии. — Неслыханное кощунство!

— Возможно, — кивнула баронесса. — Хотя подпись святого Матфея достаточно разборчива.

— Мерзкая фальшивка! — Пастор почувствовал, что задыхается.

— Вероятно, так, — вздохнула баронесса. — Но мы обязаны передать эту реликвию на экспертизу. Вы знаете, что в духовной консистории у вас достаточно противников. Дело наверняка передадут в Церковный совет. Начнутся долгие споры…

— Которые еще неизвестно чем кончатся, — вставил Генрих.

— Вот именно, — согласилась баронесса, открывая маленький пузырек и капая в рюмку лекарство. — Представьте: победят ваши противники, что тогда? Барон причисляется к лику святых, а его недоброжелатели с позором изгоняются. Поймите, дорогой мой, речь идет о вашей духовной карьере!

Пастор дрожащей рукой опрокинул рюмку с лекарством.

— Боже мой, — прошептал он, — за что такие испытания? Что вы от меня хотите?

— Милосердия! — почти пропела баронесса. — Чуть-чуть милосердия… О, если бы сам пастор Франц Мусс принял участие в торжественной литургии и прочитал проповедь на открытии памятника…

— Нет! Никогда! — у пастора подкосились ноги, и он почувствовал, что теряет сознание. — Я не могу… я не готов!..

— А я вам дам свой конспект! — воскликнул Рамкопф.

— Обойдусь! — оттолкнул Рамкопфа пастор.

— Разумеется, — согласилась баронесса. — Вы сами найдете нужные слова. А можно и под музыку. — Она сделал знак музыкантам. Музыканты запели: «С вишневой косточкой во лбу!»

— И тут вступает орган, — напирал на пастора Рамкопф. — И за ним сразу детский хор…

— И вы, пастор Франц Мусс, стоите на амвоне с Библией в руках, на которой оставил подпись сам святой Матфей! — продолжала натиск баронесса, засовывая Библию пастору под мышку. — Как это величественно!

Ударили колокола Ганновера, раскачиваясь в такт церковному песнопению, в котором легко угадывалась все та же мелодия. У городских торговых рядов царило предпраздничное оживление.

Особенно бойко раскупались цветы…

В небольшой цветочной лавочке согбенная спина хозяина мелькала перед лицами покупателей.

— Тюльпанчики, господа, тюльпанчики! — звучал скрипучий голос хозяина. — Всего по талеру за штучку!

— Как это «по талеру»? — возмутилась покупательница. — Еще вчера они шли по полталера.

— Вчера — это вчера, — скрипел хозяин, — а сегодня — праздник! Годовщина со дня смерти нашего славного барона, упокой, Боже, его душу.

— Гвоздики почем? — спросила покупательница.

— По два талера.

— Да вы что? — возмутилась покупательница, брезгливо разглядывая гвоздики. — Они ж вялые!

— Вялые! — кивнул хозяин. — Наш барон, пока был жив, тоже дешево ценился, а завял — стал всем дорог.

— На, подавись! — покупательница швырнула монеты, схватила цветы и вышла. Хозяин суетливо стал подбирать рассыпавшиеся деньги.

Открылась дверь. В лавку вошел Томас с корзинкой. Огляделся.

— Чем могу служить? — спина хозяина приняла форму вопросительного знака. — Астры? Левкои? Гвоздики?

— Мне бы фиалки! — сказал Томас.

— Фи! — поднял плечи хозяин. — Дикий лесной цветок. У меня в лавке культурные растения. Оранжерейные! Вот рекомендую каллы… Всего по три талера!

— Нет! — вздохнул Томас. — Мой покойный хозяин любил фиалки!

— Грубый вкус, — отозвался хозяин и замер на месте.

— Что-что?

— Ваш хозяин не умел ценить истинную красоту…

— Да кто вы такой, чтобы рассуждать о моем хозяине? — Томас приблизился вплотную к владельцу цветочной лавки, и его пристальный негодующий взгляд позволил нам наконец рассмотреть лицо этого человека.

С едва заметной печальной улыбкой на Томаса взирал не кто иной, как несколько подобревший и отчасти постаревший барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен.

В первую секунду Томас от неожиданности даже не шелохнулся. Во вторую секунду корзина выпала из рук Томаса, и он осторожно, чтобы отдалить момент возможного потрясения, повернулся к двери и двинулся на цыпочках. Потом силы оставили его и он, резко обернувшись, пошатнулся.

— «С вишневой косточкой во лбу, — громко пропели за окнами цветочной лавки, — я хожу по улицам Ганновера и жду, когда у меня на голове вырастет вишневое дерево!»

Слезы выступили на глазах Томаса, он рванулся к Мюнхгаузену.

— Здравствуйте, господин барон!

— Тссс!.. — зашипел Мюнхгаузен. — Не называй меня так. Я — Миллер. Садовник Миллер. Понятно?

— Понятно, — кивнул Томас. — Здравствуйте, господин Миллер, господин барон.

Он бросился в объятия бывшему хозяину, и слезы выступили на его глазах.

— Я знал! Я верил! Не могло быть, чтобы мы не встретились…

— Конечно, конечно, — Мюнхгаузен высвободился из его объятий и поспешно закрыл лавку на ключ.

— Я знал, я не верил, что вы умерли, — причитал Томас. — И когда в газетах сообщили, не верил… И когда отпевали, не верил, и когда хоронили — сомневался. Ах, как я счастлив, господин барон!

— Умоляю, не называй меня так, — замахал руками Мюнхгаузен. — Говорят же тебе — Миллер.

— Для меня вы всегда — барон Мюнхгаузен.

— Тогда добавляй «покойный» или «усопший», как тебе удобней.

Новая группа уличных музыкантов подхватила песню. Чуть протяжнее, чуть печальнее. Вечерние тени упали на землю.

В опустевшем трактире они сидели вдвоем за дальним столиком. Перед ними стояла бутыль вина и блюдо с жареной уткой.

— И тогда я пальнул в воздух, — закончил свой рассказ Мюнхгаузен, — попрощался со своей прошлой безумной жизнью и стал обыкновенным садовником по фамилии Миллер.

— Откуда такая фамилия? — удивился Томас.

— Самая обыкновенная. В Германии иметь фамилию Миллер — все равно что не иметь никакой.

Томас улыбнулся:

— Вы шутите?

— Давно бросил. Врачи запрещают.

— С каких это пор вы стали ходить по врачам?

— Сразу после смерти, — объяснил Мюнхгаузен.

— И не шутите?

— Нет.

Томас огорчился:

— А говорят, ведь юмор — он полезный. Шутка, мол, жизнь продлевает…

— Не всем, — перебил барон. — Тем, кто смеется, тем продлевает, а тому, кто острит, — укорачивает.

Томас кивнул:

— И чего делаете?

— Ничего. Живу. Ращу цветочки.

— Красивые?

— Выгодные. По талеру за штуку. А если учесть количество свадеб, юбилеев, премьер… Да одни мои похороны дали мне больше денег, чем вся предыдущая жизнь.

— А по виду не скажешь, — усмехнулся Томас. — Одеты вы скромно.

— Не хочу бросаться в глаза, — подмигнул барон. — Зачем мне разговоры: простой садовник, а живет лучше барона. Вот я хожу в холстине… Зато белье! — Он рванул рубаху на груди. — Батист с золотым шитьем! Можешь потрогать. Томас с восхищением покачал головой:

— А как фрау Марта?

— Все хорошо, — он принялся жевать мясо, — то есть, значит, все тихо. У нас сыночек родился.

— Ну? — Да!

— Хороший мальчик? — оживился Томас.

— Двенадцать килограмм.

— Бегает?

— Зачем? Ходит.

— Болтает?

— Молчит.

— Умный мальчик. Далеко пойдет.

— Знаешь что, — сказал Мюнхгаузен, — едем ко мне. Покажу дом… Для Марты это будет сюрприз…

Свет от канделябра расцветил тысячами огней хрустальные вазы, засветились ажурной голубизной фарфоровые сервизы и украшенные позолотой статуэтки.

Мюнхгаузен вел Томаса по залу, уставленному антикварной мебелью.

— Мебель павловская… из России, — хвастал захмелевший барон. — Это саксонский фарфор… Это китайский… А вон там — индийский… Только руками ничего не трогай. Это там… в том доме все было шаляй-валяй, а здесь порядок!

— Извините, конечно, господин, Миллер, — Томас печально посмотрел на Мюнхгаузена. — А не скучно?

— Что? — не понял барон.

— Не скучно вам здесь?

— Почему? — пожал плечами барон. — У меня музыка есть… — он подошел к огромной шарманке, взялся за ручку. — Музыкантов я прогнал. Ящик надежней! Все ноты правильно берет и в нужной тональности…

Он закрутил ручку, раздалось невнятное бренчание, которое доставило Мюнхгаузену видимое удовольствие.

— Марта, Марта! — громко позвал он. — Иди к нам!

В дверях появился испуганный мажордом в расшитой золотом ливрее.

Его взгляд насторожил Мюнхгаузена. Он бросил шарманку:

— Где Марта?

Мажордом не ответил, отвел испуганный взгляд. Побежали быстрые тени. Мюнхгаузен с горящим канделябром вошел в огромную темную комнату.

Повсюду были следы торопливых сборов. В распахнутом шкафу все платья висели на своих местах. Но на огромном зеркале губной помадой было начертано: «Прости, дорогой, но мне все осточертело. Больше так жить не могу. Прощай. Марта».

Мюнхгаузен приблизился к зеркалу. В его тусклых глазах вдруг появился какой-то странный лихорадочный блеск.

В комнату вошел Томас, изумленно уставился на фарфоровые вазы, стоявшие на подставках.

— И это саксонский? — спросил он, указывая на одну из ваз.

— Нет, — ответил барон. — Это дневнеиндийский.

— Да как же вы их различаете?

— По звону! — объяснил Мюнхгаузен и с силой запустил вазу в зеркало. Осколки разлетелись в разные стороны. — Слышишь? А это — саксонский! — Взял вторую вазу и с силой шарахнул ее об стену.

— Точно! Саксонский, — удовлетворенно кивнул Томас.

Мажордом выскочил в коридор и замер от ужаса. Вслед ему донесся новый удар и звон разбитой посуды.

— Китайский, — заключил мажордом.

Баронесса прошла через гостиную к огромной картине, изображающей героического Мюнхгаузена на вздыбленном коне, и поправила стоящие возле картины цветы.

С кресла поднялся ожидающий ее молодой офицер и ринулся к ней с букетом в руках.

— Как вы сюда попали, Вилли? — спросила баронесса с улыбкой.

— Через дверь, естественно, — поклонился офицер.

— Какая проза! — поморщилась баронесса. — Я же вам, кажется объясняла… Существуют определенные традиции.

— Момент! — Офицер тотчас бросился прочь из дома.

Баронесса прошла в свой будуар и выбросила через окно веревочную лестницу.

Сверху было видно, как по ней стал быстро взбираться мужчина.

Баронесса приняла несколько рискованную, но эффектную позу.

— Ты спешишь ко мне?

— Да! — раздался голос за окном, и на подоконник влез Мюнхгаузен.

Баронесса вскрикнула, инстинктивно запахнула пеньюар.

— Не волнуйся, свои! — Мюнхгаузен спрыгнул в комнату.

— Карл! — ужаснулась баронесса. — Какое безрассудство!.. Тебя могли увидеть… Кто-нибудь из прислуги.

— Ничего страшного! — подмигнул ей Мюнхгаузен. — Сочтут за обыкновенное привидение.

— Что тебе надо?

— Поговорить с тобой.

— Сегодня? Мюнхгаузен кивнул.

— Ты сошел с ума! — Баронесса нервно заметалась по комнате. — Я занята. Завтра годовщина твоей смерти. Ты хочешь испортить нам праздник? Это нечестно. Ты обещал… Сюда идут! Боже милостивый, умоляю тебя, поговорим в другой раз…

— Хорошо. Сегодня в полночь у памятника.

— У памятника кому?

— Мне! — Барон направился к окну. В окне появилась физиономия офицера.

— Я здесь, — радостно сообщил он.

— Очень приятно, — вежливо сказал Мюнхгаузен. — Прошу! Офицер спрыгнул с подоконника, барон занял его место и быстро начал спускаться по веревочной лестнице.

Несколько мгновений офицер оставался неподвижным, затем бросился к окну:

— Ой! Разве вы не умерли?

— Умер, — спокойно отозвался барон.

— Слава Богу, — офицер вытер вспотевший лоб. — Я чуть было не испугался!

Рамкопф с победоносным видом оглядел студенческую аудиторию:

— Таким образом, господа, мой научный трактат разрушает последние возражения моих оппонентов и свидетельствует о том, каким порой извилистым путем шагает истина во второй половине восемнадцатого столетия, иными словами, в наше время. — Он откашлялся и подошел к огромной схеме — плакату, на котором был изображен барон Мюнхгаузен, утопающий вместе с конем в болоте. — Перед нами уже ставшая классической схема вытягивания самого себя из болота за волосы, гениально проделанная в свое время незабвенным бароном! Нынешние схоласты и демагоги и сегодня еще кое-где твердят: не-воз-мож-но! — Рамкопф усмехнулся. — Как близкий человек покойного, я неоднократно видел этот взлет своими собственными глазами… Как ученый и теоретик утверждаю: главное — правильный вектор приложения рычага! Берется голова, — Рамкопф указал на схему, — берется рука…

Неожиданно из-за схемы появилась чья-то рука и взяла его за шиворот.

— После чего рука подтягивает туловище вверх, — объяснил Рамкопф.

Появившаяся рука подняла Рамкопфа и утащила за схему. Здесь он нос к носу встретился с Мюнхгаузеном.

— Ровно в полночь! — прошептал барон. — У моего памятника. Важный разговор. Быть обязательно. — И он разжал ладонь.

Рамкопф шлепнулся на пол на глазах изумленной аудитории. Студенты вскочили со своих мест.

— Вот и все, — сказал Рамкопф, вставая с пола. — Видите, как просто. Есть вопросы?

В ответ раздался гром аплодисментов.

Кабанчик бежал по лесу, сопровождаемый далеким улюлюканьем охотников и лаем собак. Неожиданно на него накинули сеть, и кабанчик беспомощно забарахтался в веревках, которые держали егеря.

На лесную поляну верхом на лошади выскочил бургомистр, недовольно посмотрел на кабанчика и егерей.

— Господин бургомистр, — быстро доложил старший. — Его величество герцог опять промахнулись. Четвертый раз гоним этого кабанчика мимо его величества, а его величество, извините за выражение, мажет и мажет.

— Прикажете прогнать в пятый раз? — спросил другой егерь.

— Нет, — сказал бургомистр. — Неудобно… он уже запомнил его в лицо.

— Кто кого?

— Герцог кабанчика! — строго пояснил бургомистр. — Позор! И это — королевская охота! Докатились! С одним кабанчиком справиться не можем…

— Осмелюсь доложить, господин бургомистр, — заметил старший, — его величество вообще в этот раз лесом недоволен. Вот если бы, говорит, подстрелить медведя!

— Где я ему возьму медведя? — в отчаянии воскликнул бургомистр.

— Разве у цыган одолжить? — предложил кто-то из егерей.

— Одалживайте! — крикнул бургомистр и спрыгнул с лошади. — Через полчаса медведь должен быть в лесу! Все!

Егеря бросились к лошадям.

Бургомистр, тяжело вздохнув, уселся в тени развесистого дуба.

Тотчас чья-то заботливая рука протянула ему флягу. Бургомистр охотно принял ее и сделал несколько глотков:

— С ума можно сойти!

Он вернул флягу ее владельцу. Им оказался сидящий под тем же дубом барон Мюнхгаузен.

— Кстати, барон, давно хотел вас спросить, где вы, собственно, доставали медведей?

— Уже не помню, — пожал плечами Мюнхгаузен. — По-моему, прямо в лесу и доставал.

— Абсолютно исключено, — отмахнулся бургомистр. — У нас они не водятся.

— И тем не менее нам надо поговорить.

— Докатились! — возмутился бургомистр.

— Сейчас вам не до меня. Буду ждать вас ровно в полночь у памятника.

— У цыган одалживаем медведей!

— Прошу вас. Очень важно.

— А ведь были буквально родиной медведей, — продолжал бургомистр. — А теперь и это — проблема.

Позади беседующих появился медведь, который с любопытством обнюхал обоих.

— Итак, до встречи! — улыбнулся Мюнхгаузен и, похлопав бургомистра по плечу, быстро пошел прочь.

Бургомистр задумчиво посмотрел на появившуюся перед ним морду медведя.

— Не надо, барон, — сказал он с недовольной гримасой. — Мне сейчас не до шуток. Оставьте это для другого раза. Нельзя же каждый раз, ей-богу, любое дело превращать в розыгрыш!

Часы на городской башне пробили ровно полночь.

Огромное белое полотнище, закрывающее памятник, глухо трепетало под порывами ветра.

В глубине темного пространства остановилась карета. Через секунду рядом с ней застыла вторая. Еще через мгновение появился третий экипаж.

Одновременно раскрылись дверцы, и на мостовую сошли Якобина фон Мюнхгаузен, бургомистр и Генрих Рамкопф.

Они торопливо приблизились к памятнику и недоуменно огляделись по сторонам.

Некоторое время слышалось только завывание ветра, потом прозвучал звук английского рожка.

Все трое ринулись на звуки знакомой мелодии, откинули край материи и заглянули под белое полотнище. В глубине образовавшегося пространства, уютно развалившись в кресле возле самого постамента, сидел барон Мюнхгаузен.

— Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить пренеприятное известие, — приветливо произнес он и улыбнулся. — Черт возьми, отличная фраза для начала пьесы… Надо будет кому-нибудь предложить…

— Карл, если можно, не отвлекайтесь. — Баронесса вошла под навес вместе с бургомистром и Генрихом.

Мюнхгаузен сделал обнадеживающий жест и решительно поднялся с кресла:

— Итак, дорогие мои, три года назад по обоюдному согласию я ушел из этой жизни в мир иной и между нами было заключено джентльменское соглашение о том, что ни я вас, ни вы меня беспокоить не станем. Я условия этого соглашения соблюдал честно, чего нельзя сказать про вас…

— Но, Карл… — попробовал вмешаться Рамкопф.

— Оправдания потом! — резко перебил его Мюнхгаузен. — Пока вы хоронили мое бренное тело, я старался не обращать внимания, но когда вы стали отпевать мою душу…

— Я не понимаю, о чем речь? — удивился бургомистр.

— Об этом! — Мюнхгаузен поднял вверх книгу. — «Полное собрание приключений барона Мюнхгаузена».

— Что ж вам не нравится? — изумился Рамкопф. — Прекрасное издание!

— Это не мои приключения, это не моя жизнь, — резко возразил Мюнхгаузен. — Она приглажена, причесана, напудрена и кастрирована.

— Не согласен, — обиделся Рамкопф. — Обыкновенная редакторская правка.

— Когда меня режут, я терплю, но когда дополняют — становится нестерпимо. Какая-то дурацкая экспедиция на Борнео, затем чудовищная война в Австралии…

— Да поймите, наконец, что вы уже себе не принадлежите. — В голосе Рамкопфа зазвучали проникновенные нотки. — Вы — миф, легенда! И народная молва приписывает вам новые подвиги.

— Народная молва не додумается до такого идиотизма.

— Ну знаете ли…

— Да, господин Рамкопф! — повысил голос Мюнхгаузен. — Я требую изъятия этой вздорной книги… Теперь о памятнике. Он мне не нравится.

Мюнхгаузен приблизился к пьедесталу и оглядел барельефы.

— Извини, мы с тобой не посоветовались, — злобно усмехнулась баронесса.

— И напрасно! — Мюнхгаузен сделал над собой усилие и спокойно продолжал: — Скульптура еще ничего, но барельефы омерзительны. Взять хотя бы картину, где я шпагой протыкаю десяток англичан…

— Но, дорогой, — улыбнулся бургомистр, — вы же воевали с Англией?!

— Вы знаете, что в этой войне не было пролито ни капли крови.

— А я утверждаю, что было! — воскликнул Рамкопф. — У меня есть очевидцы.

— Я никогда не шел с таким зверским лицом в атаку, как изображено, — спокойно объяснил Мюнхгаузен, — и не орал: «Англичане — свиньи». Это гадко. Я люблю англичан, я дружил с Шекспиром… Короче, я запрещаю ставить этот памятник.

— Послушайте, Карл! — ласково вмешался бургомистр. — Наверное, мы все виноваты перед вами. — Он взглядом остановил негодующий порыв баронессы. — Наверное, допущен ряд неточностей. Но поверьте мне, вашему старому другу, это произошло от безмерной любви и уважения. Рамкопф прав: вы уже себе не принадлежите. Вы — наша гордость, на вашем примере мы растим молодежь. Поэтому мы и возводим этот памятник. Бог с ними, с неточностями… Через год воздвигнем другой, более достоверный.

— Нет! — покачал головой Мюнхгаузен.

— Сейчас мы просто не успеем переделать! — вспыхнула баронесса. — Съехались гости. Завтра — тридцать второе мая!

— Именно поэтому памятник не годится!

— Что за спешка? — Бургомистр подошел вплотную к Мюнхгаузену и внимательно посмотрел ему в глаза. — Вы словно с цепи сорвались… Какие-нибудь неприятности с торговлей? Что-нибудь случилось? Ну, откройтесь мне как другу.

— От меня ушла Марта, — тихо произнес Мюнхгаузен.

— Это не страшно. Мы ее уговорим! — уверенно произнес бургомистр.

— Нет, — усмехнулся Мюнхгаузен. — Вы ее плохо знаете. Чтобы вернуть ее, придется вернуть себя.

— Как это понимать? — удивился Рамкопф.

— Я решил воскреснуть.

— Вы этого не сделаете, Карл! — решительно произнес бургомистр.

— Сделаю, — печально вздохнул Мюнхгаузен.

— Вы умерли, барон Мюнхгаузен, — взволнованно объяснил Рамкопф. — Вы похоронены, у вас есть могила.

— Придется снести! — Настроение Мюнхгаузена изменилось. Он резко поднялся на ноги…

— Как бургомистр я буду вынужден принять экстренные меры!

— Это меня не остановит. — Мюнхгаузен двинулся к краю полотнища, задержался на мгновение, обернулся к бургомистру: — Прощайте, господа, я искренне сожалею, но…

— И я сожалею, — тяжело вздохнул бургомистр и опустил глаза.

Мюнхгаузен отбросил полотнище и вышел на площадь. Впереди стояли плотные ряды вооруженных гвардейцев. Он огляделся вокруг — площадь была оцеплена со всех сторон.

На лице его возникла печальная улыбка, и он с сожалением посмотрел на бургомистра. Бургомистру было мучительно тяжело.

— Я должен был это сделать, — тихо объяснил он. — Бургомистр не может позволить самозванцам посягать на святые имена. Мне не хотелось бы, чтобы это сделали наши солдаты. — Он раскрыл маленький саквояж и, смущаясь, достал наручники. — Они грубый народ. Наденьте их сами… пожалуйста…

— Вы очень изменились, господин бургомистр, — улыбнулся Мюнхгаузен.

— А вы зря этого не сделали! — ответил бургомистр с тяжелым вздохом.

Перед зданием суда шумела толпа.

Карета под усиленной охраной остановилась у ворот. Из нее вывели Мюнхгаузена в наручниках. Гвардейцы с трудом сдерживали натиск любопытствующих горожан.

— Какой самозванец?

— Мюнхгаузен.

— А выдает себя за кого?

— За Мюнхгаузена же и выдает.

Судья зазвонил в колокольчик, требуя тишины:

— Начинаем второй день судебного заседания по делу садовника Миллера. Слово представителю обвинения. Прошу вас, господин Рамкопф.

— Уважаемый суд, — взволнованно произнес Рамкопф, — могу смело сказать, что за процессом, который происходит в нашем городе, с затаенным дыханием следит вся Европа. Популярность покойного барона Мюнхгаузена столь велика, что, естественно, появилось немало мошенников, стремящихся погреться в лучах его славы…

Мюнхгаузен оглядел присутствующих в зале, нашел глазами Томаса, едва заметно подмигнул ему, потом покосился на охранявших его гвардейцев.

— Один из них сидит передо мной на скамье подсудимых, — продолжал Рамкопф. — Воспользовавшись своим внешним сходством с покойным бароном, овладев его походкой, голосом и отпечатками пальцев, подсудимый коварно надеется, что будет признан тем, кем не является на самом деле. Прошу уважаемый суд ознакомиться с вещественными доказательствами, отвергающими притязания подсудимого. — Рамкопф положил на стол судьи несколько документов. — Справка о смерти барона, выписка из церковной книги, квитанция на гроб…

— Считает ли подсудимый эти документы убедительным доказательством его вины? — спросил судья.

— Нет, — ответил Мюнхгаузен.

— Прекрасно, — воскликнул Рамкопф. — Послушаем голоса родных и близких… Вызываю в качестве свидетельницы баронессу Якобину фон Мюнхгаузен!

Судья поднялся с места:

— Баронесса, прошу вас подойти сюда!

Баронесса появилась в зале суда, сопровождаемая гулом возрастающего интереса.

— Поклянитесь на Святом писании говорить только правду.

— Клянусь! — торжественно произнесла баронесса.

— Свидетельница, посмотрите внимательно на подсудимого, — предложил Рамкопф. — Знаком ли вам этот человек?

— Да.

— Кто он?

— Садовник Миллер.

— Откуда вы его знаете?

— Он поставляет цветы на могилу моего супруга. Рамкопф сделал многозначительный жест:

— Простите за такой нелепый вопрос: а не похож ли он на покойного барона? Присмотритесь повнимательней…

Мюнхгаузен подмигнул баронессе. Баронесса снисходительно улыбнулась:

— Некоторое сходство есть, но очень незначительное. Карл был выше ростом, шире в плечах… другой взгляд, короче усы…

— Благодарю вас, — поклонился Рамкопф. — У меня больше нет вопросов.

Судья обернулся к Мюнхгаузену:

— Подсудимый, вы хотите задать вопрос свидетельнице?

— Да, господин судья, — весело кивнул Мюнхгаузен и поднялся. — Простите, сударыня, как вас зовут?

— Не понимаю, — фыркнула баронесса.

— Меня интересует ваше имя!

— Протестую! — тотчас возразил Рамкопф.

— Почему? Это тайна? — удивился Мюнхгаузен. Баронесса покосилась на Рамкопфа, потом на судью:

— Мое имя, сударь, Якобина фон Мюнхгаузен.

— А как вы можете доказать, что вы та, за кого себя выдаете? — быстро спросил Мюнхгаузен.

— Протестую! — Рамкопф рванулся к судейскому столу.

— Отвожу ваш протест, обвинитель, — сказал судья и обернулся к заволновавшимся членам суда. — Подождите, это интересно…

— Я спрашиваю, — громко повторил Мюнхгаузен, — чем вы можете доказать, что вы баронесса Якобина фон Мюнхгаузен, супруга знаменитого барона?

— По-моему, это излишне доказывать. — Баронесса старалась оставаться спокойной.

— Отнюдь! — воскликнул Мюнхгаузен. — Я иду тем же логическим путем, что и наш уважаемый суд. Документы ничего не доказывают, они могут быть присвоены, свидетели могут ошибаться — вы очень похожи на настоящую баронессу.

— Что значит «похожа»? — возмутилась баронесса. — Я есть я!

— Это надо доказать! — Мюнхгаузен жестом призвал присутствующих в зале соблюдать тишину. — Если взять известные портреты баронессы, то свидетельница на них мало похожа. Та баронесса и моложе и красивей. Если взять платья баронессы, то свидетельница в них просто не влезет!

— Влезу! — не выдержала баронесса. В зале поднялся невообразимый шум. Испуганный Томас попятился к выходу.

— Неслыханно! Я протестую! — срывающимся голосом кричал Рамкопф.

Судья зазвонил в колокольчик:

— Протест принимается. Вы свободны, баронесса.

— Я протестую! — не уступал Мюнхгаузен. — До тех пор, пока не установлена личность свидетельницы, вы не должны называть ее баронессой…

— Успокойтесь, подсудимый! — Судья поднялся с места. — Лишаю вас слова!..

Томас с силой барабанил в дверь аптеки.

— Фрау Марта! Фрау Марта! У нас беда! Барон воскрес! В окне аптеки появилось испуганное лицо Марты…

Зал суда взревел с удвоенной силой.

— Господин барон, вы узнаете подсудимого? — громко вопрошал Рамкопф.

Феофил с презрением взглянул на Мюнхгаузена.

— Нет!

— Можете ли вы хоть отдаленно признать в нем своего покойного родителя?

— Никогда!

— Достаточно, — тотчас прервал его Рамкопф. — Я прошу суд избавить ранимую душу юноши от дальнейших расспросов.

— Почему же? — Мюнхгаузен поднялся с места. — Я бы тоже хотел кое о чем спросить.

— Подсудимый, — вмешался судья, — если вы еще раз собираетесь поставить под сомнение личность свидетеля…

— Нет-нет, — покачал головой Мюнхгаузен, — к сожалению, это действительно мой сын.

— Протестую! — немедленно воскликнул Рамкопф.

— Извините — сын барона!.. — поправился Мюнхгаузен. — Хотя это звучит так же парадоксально. Но, очевидно, в этом есть какое-то непонятное свойство природы: вино переходит в уксус, Мюнхгаузен — в Феофила.

— Ненавижу! — закричал Феофил. — Дуэль! Немедленно! Стреляться!

— Прекратить! — Судья зазвонил в колокольчик. — Свидетель, вы свободны!

К Феофилу быстро подошла баронесса и демонстративно прижала его к груди, как нежная мать.

Зал дружно отреагировал на материнскую любовь.

— Прошу господина бургомистра! — объявил Рамкопф.

Бургомистр беспокойно огляделся по сторонам. Поднялся с кислой улыбкой:

— Извините, я бы хотел уклониться от этой неприятной обязанности.

— Это невозможно, — сказал судья. — Вы были другом покойного барона, ваши показания необходимы.

— Господин судья, — взмолился бургомистр, — я старый человек. У меня слабые глаза и совершенно ненадежная память. Я могу ошибиться…

Судья поднялся со своего места:

— Но вы узнаете в подсудимом барона или нет?

— Не знаю, — огорчился бургомистр. — Честное слово… Иногда мне кажется, что это он, иногда — нет… Полностью доверяю суду. Как решите, так и будет!

Зал тревожно загудел.

— Какой позор! — воскликнула баронесса. — И это — наш бургомистр!

— Извините, баронесса, — развел руками бургомистр. — Извините, подсудимый… Я на службе. Если решат, что вы Мюнхгаузен, я паду вам на грудь, если Миллер — посажу за решетку. Вот все, что я могу для вас сделать…

— Садитесь, свидетель, — сказал судья. — Господин обвинитель, у вас все?

— По-моему, достаточно.

— Подсудимый, — обратился судья к Мюнхгаузену, — нет ли у вас свидетелей в вашу защиту?

Мюнхгаузен оглядел суд и печально пожал плечами.

— Есть! — раздался чей-то уверенный голос.

Все присутствующие в зале обернулись. Марта стояла в дверях.

— Есть, — спокойно повторила она. Мюнхгаузен рванулся к ней:

— Марта?!

Конвойный тотчас схватили его за руки. Зал отчаянно зашумел.

— Прошу отложить судебное разбирательство, — закричал Рамкопф. — Мне плохо…

— Врача! — крикнула баронесса.

— Судебное заседание переносится на завтра, — громко объявил судья.

Люди повскакивали со своих мест. Одни устремились к выходу, другие к судьям.

Гвардейцы оттеснили Мюнхгаузена за дверь, расположенную сзади скамьи подсудимых.

Замелькали лица любопытных. Марта быстро ринулась прочь по коридору. Ее окружил водоворот вопросов, вздохов, воплей и причитаний. Она ускорила шаг. Вылетев из здания суда, Марта бросилась к карете, Томас помог ей, открыл дверцу и тотчас отлетел в сторону, получив сильную оплеуху.

Карета рванулась с места.

Баронесса откинула вуаль. Она сидела напротив Марты:

— Вы хотите участвовать в этом процессе?

— Я хочу сказать правду, — ответила Марта.

Сидящий рядом с кучером Рамкопф указал ему направление, затем проворно полез на крышу кареты. Свесился вниз, заглянув в окно экипажа. Постучал по стеклу:

— Имейте в виду, если он раскается, мы добьемся помилования. Иначе как минимум десять лет тюрьмы. — Он показал на пальцах. — Десять!..

— Успокойся, Генрих, — сказала баронесса и задвинула занавеску на окне кареты. — Если человек хочет сказать правду, он имеет на это право. — Она внимательно посмотрела на Марту с едва заметной улыбкой. — Мне бы только хотелось знать, какую правду вы имеете в виду.

Марта выдержала ее взгляд:

— Правда одна.

— Правды вообще не бывает, — снова улыбнулась баронесса. — Правда — это то, что в данный момент считается правдой… Вы скажете суду, что он — Мюнхгаузен. Но разве это так? Этот сытый торговец, этот тихий семьянин — Мюнхгаузен? Побойтесь Бога! Нет, я не осуждаю вас, фрау Марта, наоборот, восхищаюсь. За три года вам удалось сделать из моего мужа то, что мне не удалось и за двадцать. Но теперь, когда мы совместными усилиями добились успеха, зачем начинать все сначала?

— Я люблю его, — сказала Марта.

— И поэтому ушли из дома?

Марта посочувствовала своей собеседнице:

— У каждого своя логика, сударыня. Вы понимаете, что можно выйти замуж не любя. Но чтобы уйти любя, этого вам не понять!

Баронесса искренне оскорбилась:

— А что она ему дала, ваша любовь? Серую жизнь, скамью подсудимых… А завтра — тюрьму или… смерть.

Рамкопф перебрался на другую сторону, и его физиономия появилась в противоположном окне экипажа.

— Имейте в виду, фрау Марта, — прокричал он, — если судебное расследование зайдет в тупик, мы будем вынуждены произвести экспертизу!

— Успокойтесь, Генрих. — Баронесса задвинула занавеску.

— Что это значит? — насторожилась Марта.

— Его бросят в болото или заставят прокатиться на ядре, — объяснила баронесса. — На настоящем ядре, фрау Марта!

— Господи!.. На глазах Марты появились слезы. — Неужели вам обязательно надо убить человека, чтобы понять, что он живой?

— У нас нет выхода, — вздохнула баронесса. — А теперь, когда вы знаете все, решайте… И мой вам совет — не торопитесь стать вдовой Мюнхгаузена. Это место пока занято.

Дверь тюремной камеры с лязгом распахнулась.

— Подсудимый Миллер, — объявил появившийся фельдфебель, — вам разрешено свидание.

Мюнхгаузен стремительно ринулся из камеры. В комнате для свиданий за решеткой стояла Марта. Они осторожно приблизились друг к другу и не произнесли ни слова.

— Можно разговаривать, — объяснил фельдфебель. — Говорите.

Они молча смотрели друг на друга. Потом где-то вдалеке зазвучала их мелодия.

Музыка становилась громче. Мелодия обретала силу и размах.

— Я согласна вернуться… я буду терпеть… — пропели ее глаза, но губы не произнесли ни звука.

— Меня? — кисло усмехнулся Мюнхгаузен, не говоря ни слова. Он отрицательно покачал головой.

— Разговаривайте! — крикнул фельдфебель.

— Никогда! — она услышала его голос, но он молчал.

— Тебе грозит тюрьма! — Теперь услышал он и обрадованно кивнул: — Чудесное место! Здесь рядом со мной Овидий и Сервантес. Мы будем перестукиваться.

— При свидании положено разговаривать! — прикрикнул фельдфебель. — Приказываю разговаривать!

— Карл, ты не знаешь самого главного, — Марта попыталась улыбнуться, но это оказалось выше ее сил. — Они придумали какую-то страшную экспертизу. Они хотят убить тебя. Понимаешь?

Он кивнул, он понял.

— Что же, — ободрил Марту его взгляд. — Будем честными до конца.

Она отрицательно покачала головой.

— Нет, милый, — пропели ее глаза. — На это я не соглашусь. — Видно, уж такая моя судьба — в самый трудный момент отступать.

— Последний раз предупреждаю, — крикнул фельдфебель, — если не заговорите, свидание будет прекращено! Говорить!!!

— Я буду свидетельствовать, что ты — Миллер. — Она испуганно и неподвижно смотрела на Мюнхгаузена. Мелодия шутливого танца придавала ей силы. — Я предам тебя!

Он впился лицом в железные прутья и с мольбой посмотрел на нее:

— Не делай этого, Марта!

Она чуть отступила назад, и взгляд ее принял твердую обреченность принятого решения:

— Ты — Миллер, садовник, я — твоя жена Марта, нас обвенчали в сельской церкви, у нас родился мальчик.

К измученному фельдфебелю приблизился офицер:

— Ну что они там? Разговаривают?

— Так точно, — сообщил фельдфебель. — Но как-то не по-нашему… Молча.

Жерло огромной пушки медленно поднималось ввысь. Пушка стояла возле крепостной стены, и вокруг нее суетились солдаты.

У крепостных ворот царил нездоровый ажиотаж. Визгливая дама пыталась пройти в крепость без пропуска.

— Я по приглашению баронессы Якобины фон Мюнхгаузен! — возбужденно объяснял солидный господин в цилиндре.

Караульный офицер пытался воспрепятствовать стихийному наплыву публики:

— Господа, господа, повторяю, это закрытый судебный эксперимент!.. Только по специальному разрешению!.. Попрошу соблюдать порядок! Господа!..

Томас подбежал к крепостной стене с лестницей. Оглядевшись по сторонам, быстро полез вверх с большим мешком за плечами. У смотровой бойницы наткнулся на солдата.

— Скоро начнут? — спросил он как ни в чем не бывало.

— Скоро, — буркнул солдат.

— Какой калибр?

— Тридцать дюймов.

— Нормально, — Томас, оглядевшись, указал на узелок. — Вот собрал ему кое-что в дорогу…

— Какая дорога? — усмехнулся солдат. — Как он до нее доберется, когда облака на небе и Луны не видно?

Томас с видом знатока посмотрел на небо.

— Когда видно, и дурак долетит, — объяснил он. — Барон любит, чтобы задача была не адекватна своему решению.

— Ясное дело, — согласился солдат.

В ворота крепости въехал экипаж. Из него с шумом вылетел Феофил, за Феофилом — баронесса:

— Фео, успокойся! Умоляю!

— Оставьте меня! — Феофил ринулся к пушке и был встречен испуганным фельдфебелем:

— Туда нельзя, господин барон!

— Пропустите! Я имею право!

— Фео, не сходи с ума! — крикнула баронесса.

— Хватит! — взвизгнул Феофил. — Я всю жизнь не сходил с ума. Мне это надоело! А вдруг он долетит, и мы снова в дураках? Нет. Такой случай упустить нельзя. Я полечу вместе с ним!

Феофила подхватил Рамкопф и увлек к наскоро сколоченным трибунам со скамейками для зрителей. Зрители уже шумно занимали места. Повсюду царило праздничное оживление.

— Не будьте идиотом! — Рамкопф попытался усмирить разбушевавшегося Феофила. — Во-первых, вы вдвоем не поместитесь… Во-вторых… — он понизил голос, — никакого полета не будет.

— Что это значит? — изумился Феофил.

— Это судебная тайна, — быстро пояснил Рамкопф. — Сугубо между нами. Все заранее срепетировано. Мы положили сырой порох.

— Зачем?

— Не убийцы же мы, в самом деле… Барон пролетит не больше двух саженей и шлепнется на землю. Таким образом, мы спасем его! Смотрите, это герцог! Можно начинать!

В крепости появился герцог со свитой и, приветствуемый бургомистром и всеми присутствующими, проследовал в отведенную для него ложу.

— Все идет по плану, ваше величество, — докладывал на ходу бургомистр. — После увертюры — допрос свидетельницы и подсудимого, затем производим залп и объявляем танцы.

— Господи, прости всех нас и благослови, — пастор осенил себя крестным знамением.

— Господа! Прошу занять места и соблюдать полное спокойствие! — судья занял место в судейской ложе. Его встретили вежливыми аплодисментами.

Рамкопф сделал ответственный кивок головой. Дирижер взмахнул палочкой. Зазвучала торжественная и плавная увертюра.

— Выпускайте фрау Марту, — тихо шепнул Рамкопф судебному секретарю.

Секретарь быстро переместился вдоль огражденного пространства.

Из крепостных ворот медленно и скорбно явилась Марта.

Некоторые зрители приставили к глазам лорнеты и бинокли.

Герцог удовлетворенно кивнул, откинувшись на спинку кресла.

— Хорошо, — заметил он склонившимся советникам. — Розовое платье на сером фоне. Смотрится. Талия немного завышена, но в целом неплохо.

— Здравствуйте, фрау Марта, — торжественно произнес Рамкопф. — Вы принесли ходатайство о помиловании?

— Принесла, — Марта протянула бумагу.

— Зачитайте! — зазывно и бодро предложил Рамкопф. Дирижер эффектным жестом добился задушевного пианиссимо.

Герцог удовлетворенно переглянулся с советниками и кивком головы одобрил бургомистра.

Из-за дальней колонны выглянул Мюнхгаузен, готовясь к выходу в сопровождении эскорта гвардейцев.

— …И я, Марта Миллер, прошу вас помиловать моего ненормального мужа, — отрешенно закончила Марта. — Ваше величество, я припадаю к вашим стопам. Сего тысяча семьсот семьдесят девятого года, мая тридцать… тридцать… — Она перевела взгляд на Рамкопфа и шепотом попросила: — Разрешите хоть поставить другой день.

— Ни в коем случае, — затряс головой Рамкопф.

— Тридцать второго мая! — объявила Марта. Раздались дружные аплодисменты.

Рамкопф подал Марте руку и отвел ее за руку.

— Фрау Марта, бесподобно, — тихо шепнул он.

— Но вы обещаете, что с ним ничего не случится? — быстро спросила Марта.

Рамкопф с укоризной развел руками.

— Я же объяснил. Сырой порох. Он вывалится из ствола и шлепнется здесь же при всех под общий хохот.

Они обернулись на барабанную дробь. Мюнхгаузен уже стоял перед судейской ложей без камзола, в белой рубашке, со связанными руками.

— Подсудимый, — торжественно зачитывал судья, — объявляю вам решение ганноверского суда: «В целях установления вашей личности и во избежание судебной ошибки суд предлагает вам повторить при свидетелях известный подвиг барона Мюнхгаузена — полететь на Луну». Предупреждаю вас: вы имеете право отказаться.

— Нет, я согласен, — твердо сказал Мюнхгаузен. К нему приблизился пастор:

— Не хотите исповедаться?

— Нет! Я это делал всю жизнь, но мне никто не верил. Рамкопф взглянул в свои записи и не нашел этой реплики.

— Прошу вас, облегчите свою душу, — громко и торжественно предложил пастор.

— Это случилось само собой, пастор! — Мюнхгаузен медленно оглядел собравшихся. — У меня был друг — он меня предал, у меня была любимая — она отреклась. Я улетаю налегке…

— А вот это уже зря, — недовольно поморщился герцог. — Это, по-моему, лишнее. Ни к чему… Грубо.

— Да, да, — поспешно кивнул бургомистр, — я просил этого. не говорить. Но с ним договориться невозможно…

— Зачем ты согласилась играть эту комедию, Марта? — грустно спросил Мюнхгаузен.

Дирижер, искусно варьируя нюансами оркестрового звучания, попытался слиться с произносимым текстом.

— Я это сделала ради нашей любви, — тихо произнесла Марта, приблизившись к Мюнхгаузену.

— Я перестал в нее верить, — печально улыбнулся он и посмотрел вокруг. — Помнишь, когда мы были у Архимеда, он сказал: «Любовь — это теорема, которую надо каждый день доказывать»!

— А почему не слышно? Я не понимаю, о чем они там говорят? — Герцог с недовольным видом обернулся к бургомистру.

Бургомистр заглянул в листочек.

— Подсудимый благодарит городские власти и одновременно как бы шутит со своей возлюбленной.

— Хорошо, — кивнул герцог. — Особенно жабо и передняя выточка. Ему очень к лицу.

Мюнхгаузен подошел к пушке и обернулся:

— Скажи мне что-нибудь на прощанье! Марта попятилась от него:

— Что?

— Подумай. Всегда найдется что-то важное для такой минуты…

— Я буду ждать тебя. — Она говорила с трудом и продолжала отступать. Губы ее пересохли. Дыхание участилось. Рамкопф с беспокойством вглядывался в ее лицо.

— Нет-нет, не то… — Мюнхгаузен в отчаянии ударил кулаком по стволу пушки.

— Я очень люблю тебя! — Марта отошла в противоположный конец огражденного пространства.

Дирижер с удивлением обернулся. Оркестр прекратил играть.

— Карл… я…

Рамкопф делал ей отчаянные знаки.

— Не то! — гневно крикнул Мюнхгаузен.

— Я… — Марта попыталась что-то сказать и вдруг закричала что есть силы: — Карл! Они положили сырой порох!

Наступила мертвая тишина.

И вдруг трое музыкантов, отделившись от свободного оркестра, заиграли наивную тему их старого шутливо-томного танца.

Мюнхгаузен ощутил себя счастливым человеком:

— Спасибо, Марта!

— Мерзавка! Убийца! — закричала баронесса, вскочив со своего места.

Рамкопф бросился со всех ног к судье. Волнение охватило зрителей. Мюнхгаузен ликовал.

— Пусть завидуют! — И закричал еще громче: — У кого еще есть такая женщина? Томас, ты принес то, что я просил?

— Да, господин барон! — крикнул Томас с городской стены. — Вот этот сухой, проверенный!

Он швырнул бочонок с порохом. Мюнхгаузен ловко поймал его. Передал артиллерийскому офицеру.

— Прощайте, господа! — гордо и весело произнес Мюнхгаузен. И трио музыкантов вдохновенно вышло на самую проникновенную часть мелодии. — Сейчас я улечу. И мы вряд ли увидимся. Когда я вернусь, вас уже не будет. На земле и на небе время летит неодинаково. Там — мгновение, здесь — века. Впрочем, долго объяснять…

Бургомистр быстро отвел герцога в глубь ложи:

— Так. Положение серьезное, ваше величество, сейчас он рванет так, что не только пушка, крепость может не выдержать…

— Предлагаете построить новую крепость? — спросил герцог.

— Ваше величество, — заволновался бургомистр, — я хорошо знаю этого человека. Сейчас будет такое, что мы все взлетим на воздух!

— Что, и я тоже? — удивился герцог.

— Я и говорю — все.

— Зажечь фитиль! — скомандовал Мюнхгаузен.

К пушке приблизился солдат с зажженным фитилем.

— А потом она его разлюбит? — спросил зритель в цилиндре.

— Если вы знаете дальше, так не рассказывайте, — недовольно ответила сидящая рядом дама.

В ложе герцога возникла паника. Туда прибежал судебный секретарь и тотчас убежал назад. Феофил обернулся к матери:

— Я уже ничего не понимаю. Так это он или не он? Ударила барабанная дробь.

— Остановитесь, барон! — громко произнес судья, получив в руки депешу от секретаря. — Высочайшим повелением, в связи с благополучным завершением судебного эксперимента, приказано считать подсудимого бароном Карлом Фридрихом Иеронимом фон Мюнхгаузеном!

Раздались аплодисменты и приветственные возгласы. Рамкопф стукнул себя по лбу:

— Господи, как мы сами-то не догадались!

Баронесса рванулась из ложи, мучительно вглядываясь в лицо Мюнхгаузена:

— Это он! Карл, я узнаю тебя! Фео! Что ты стоишь? Разве не видишь? Это твой отец!

— Па-па! — хрипло закричал Феофил с глазами, полными слез, и бросился на шею Мюнхгаузену.

Дирижер взмахнул палочкой. Грянул стремительный праздничный галоп.

Кто-то кого-то целовал, кто-то кричал что-то восторженное. Марту оттеснили какие-то громогласные ликующие горожане.

Мюнхгаузен потерял ее в этой взбесившейся толпе жителей Ганновера, хотел что-то сказать, но ему не дали. Рамкопф подхватил его под руку:

— Поздравляю вас, барон!

Мюнхгаузен взглянул себе под ноги: на земле судорожно отбивал земные поклоны пастор:

— Господи, спасибо! Ты совершил чудо! Господи, спасибо…

Нахлынувшая толпа закружила его, и он попал в руки бургомистра, который его неожиданно и крепко поцеловал:

— Я знал. Знал… но это так неожиданно. Поздравляю от всей души!..

— Но с чем? — изумился Мюнхгаузен.

— Как «с чем»?! С успешным возвращением с Луны. Мюнхгаузен огляделся по сторонам, ища сочувствия:

— Но я не был на Луне.

— Как это не был, когда уже есть решение, что был, — с укором произнес бургомистр. — Мы все свидетели.

— Это неправда! — закричал что есть силы Мюнхгаузен. — Неправда-а-а!..

Воцарилось глубокое и тягостное молчание. Все замерло. Мюнхгаузен смотрел перед собой, не зная, что еще сказать людям. Он почувствовал, что остался один.

Впереди стоял большой банкетный стол, за которым сидел добрый герцог и улыбался. Бесшумно скользили вышколенные официанты. Некоторые ему улыбались из-за стола, другие накладывали кушанья в тарелки.

— Присоединяйтесь, барон… Присоединяйтесь! — подмигнул ему бургомистр.

Рамкопф помахал ладошкой.

— Да, конечно, — вежливо улыбалась баронесса. — Когда мой муж улетал, я безумно волновалась, но могу сказать одно: верила, что прилетит.

Герцог встал с кресла и поднял бокал. Все затихли.

— Присоединяйтесь, господин Мюнхгаузен, — тихо и проникновенно произнес он. — Прошу! Присоединяйтесь!

Все дружно подняли бокалы.

— Господа, — спокойно и задумчиво произнес Мюнхгаузен. — Вы мне все очень надоели. — Воцарилась мертвая пауза. Он не тронулся с места. Он остался стоять там, где стоял, напротив герцога. — Поймите же, Мюнхгаузен славен не тем, что летал или не летал, а тем что не врет. Я не был на Луне. Я только туда направляюсь. Конечно, это не просто. На это уйдет целая жизнь, но что делать… придется. — Он попятился к пушке и взял из рук артиллериста горящий фитиль.

Раздался общий тревожный вздох, все поднялись со своих мест, звякнули тарелки.

Мюнхгаузен передал горящий фитиль Марте:

— Ты готова?

— Да, — прошептала она.

Он потрепал по плечу стоящего рядом Томаса:

— Ступай домой, Томас, готовь ужин. Когда я вернусь, пусть будет шесть часов.

— Шесть вечера или шесть утра? — заинтересовался Томас.

— Шесть дня, — улыбнулся Мюнхгаузен.

Потом он подошел к лестнице, приставленной к жерлу пушки, взглянул вверх и сказал, обернувшись к замершим людям:

— Я понял, в чем ваша беда. Вы слишком серьезны. Серьезное лицо — еще не признак ума, господа. Все глупости на земле делаются именно с этим выражением. Вы улыбайтесь, господа, улыбайтесь! — Он подмигнул своему музыкальному трио, раздались звуки его вечной темы.

Потом он не спеша, с видом знатока, поплевал на руки, взялся за лестницу и полез вверх, ловко, не торопясь, легко и целеустремленно. Музыка летела рядом с ним, она дарила ему уверенность и отвагу. За первыми метрами подъема побежали новые, еще и еще, без всякой надежды на окончание. Но он был весел, и это занятие нравилось ему. И когда на фоне его движения возникли финальные титры, он не прекратил своего подъема.

Даже после надписи «Конец фильма» он весело и отчаянно лез вверх.

Оглавление

.

Часть первая

Часть вторая

Реклама на сайте

«Тот самый Мюнхгаузен (b) » — сценарий Григория Горина (b) для сатирического фильма (b) режиссёра Марка Захарова (b) 1979 года. Написан на основе пьесы автора «Самый правдивый» 1976 года по мотивам произведений Р. Э. Распе. Впервые опубликован в 1980.

Цитаты

Часть первая

Томас. Господин барон пошёл в лес на охоту и там встретился с этим медведем. Медведь бросился на него, а поскольку господин барон был без ружья… Пастор. Почему без ружья? Томас. Я же говорю: он шёл на охоту… Пастор (растерянно). А? Ну, ну…

Томас. Фрау Марта, я не расслышал, который час? Марта. Часы пробили три, барон — два… Стало быть, всего пять.

Мюнхгаузен (смотрит на часы.) Не правда ли, пастор, поразительно медленная машина? Как она умудряется отсчитывать столетия, просто не понимаю…

Мюнхгаузен. А где утка, Томас? Томас. Она ещё не дожарилась, господин барон. Мюнхгаузен (возмущённо). До сих пор?! Да что ж такое?.. Никому ничего нельзя поручить. Все приходится делать самому… (Снимает со стены ружьё.) Посмотри, Томас, они летят? Томас (заглянув в окно). Летят, господин барон. Как раз над нашим домом стая. Мюнхгаузен. Командуй! (Хватает со стола блюдо, подбегает к камину, засовывает туда ружьё.) Томас. Внимание! Пли! Мюнхгаузен стреляет. Слышен шум падающей птицы. Он подставляет блюдо и вытаскивает из камина жареную утку. Мюнхгаузен (отщипнув кусочек). О!.. Вкусно… Она хорошо прожарилась, пастор. Пастор (иронично). Вижу, барон… Она, кажется, и соусом по дороге облилась… Мюнхгаузен. Да?.. Как это мило с её стороны…

Мюнхгаузен. [Жена] сбежала от меня два года назад. Пастор. По правде сказать, я бы тоже это сделал. Мюнхгаузен. Поэтому я и женюсь не на вас, а на Марте. Пастор. К сожалению, барон, я вам ничем не смогу помочь! Мюнхгаузен. Почему? Пастор. При живой жене вы не можете жениться вторично. Мюнхгаузен (изумлённо). Вы предлагаете её убить?! Пастор. Упаси бог! <…> Церковь противится разводам! Мюнхгаузен. Вы же разрешаете разводиться королям? Пастор. В виде исключения. В особых случаях… Когда это нужно, скажем, для продолжения рода… Мюнхгаузен. Для продолжения рода нужно совсем другое! <…> Вы не можете не понимать, что из-за этих дурацких условностей страдают два хороших человека. Церковь должна благословлять любовь! Пастор. Законную! Мюнхгаузен. Всякая любовь (b) законна, если это — любовь! Пастор. Позвольте с этим не согласиться! Марта (Пастору). Что ж вы нам посоветуете? Пастор. Что я могу посоветовать, сударыня?.. Живите как живёте, но по людским и церковным законам женой барона будет считаться та жена, которой нет! Мюнхгаузен. Бред какой-то!.. Итак, вы, служитель церкви, предлагаете нам жить во лжи?! Пастор (усмехнувшись). Странно, что вас это пугает… Мне казалось, ложь — ваша стихия! Мюнхгаузен. Я всегда говорю только правду… Пастор (в гневе). Перестаньте, барон!.. Хватит валять дурака! Вы погрязли во вранье, вы купаетесь в нём как в луже… Это — грех!.. Я читал на досуге вашу книжку… О боже! Что за чушь вы там насочиняли! Мюнхгаузен. Я читал вашу — она не лучше. Пастор. Какую? Мюнхгаузен. Библию. Там тоже много сомнительных вещей… Сотворение Евы из ребра… Ноев ковчег… Пастор. Эти чудеса сотворил бог!!! Мюнхгаузен. А чем я хуже? Бог, как известно, создал человека по своему образу и подобию. Пастор. Не всех!!! Мюнхгаузен. Вижу. Создавая вас, он, очевидно, отвлёкся от первоисточника.

Марта. Прости меня, Карл, я знаю, ты не любишь чужих советов… Но может быть, ты что-то делаешь не так?! А? Может, этот разговор с пастором надо было вести как-то иначе? Мюнхгаузен. Ну, не меняться же мне из-за каждого идиота?! Марта. Не насовсем!.. На время! Притвориться! Стать таким, как все… Мюнхгаузен. Как все?! Что ты говоришь?.. Как все… Не двигать время, не жить в прошлом и будущем, не летать на ядрах, не охотиться на мамонтов?.. Да никогда! Что я — ненормальный? Марта. Но ради меня… Мюнхгаузен. Именно ради тебя! Если я стану таким, как все, ты же меня разлюбишь! Марта (неуверенно). Не знаю…

Томас. Я хотел сказать: утка готова. Мюнхгаузен. Отпусти её! Пусть летает!.. Томас. Слушаюсь! (Подходит к окну, выбрасывает утку.) Слышно хлопанье крыльев.

Феофил. И наконец, этот! (Подходит к последней картине, срывает вуаль с портрета смотрит улыбающийся Мюнхгаузен, поднимающий себя за волосы из болота.) Почему ты не выкинешь эту мазню? Баронесса. Чем она тебе мешает? Феофил. Она меня бесит! (Хватается за шпагу.) Изрубить бы её на куски! Баронесса (испуганно). Не смей!.. Он утверждает, что это — работа Рембрандта (b) . Феофил. Чушь собачья! Баронесса. Разумеется!.. Но аукционеры предлагают за неё десять тысяч. Рамкопф. Так продайте. Баронесса. Продать — значит признать, что это правда.

Рамкопф. Все имеют любовниц (b) . Но нельзя же допускать, чтобы на них женились. Это аморально!

Бургомистр. Баронесса, понимаю ваш гнев, но что я могу сделать? Объявить человека сумасшедшим довольно трудно. Надо иметь веские доводы. Рамкопф. Хорошо! Сейчас я вам прочту один документ, и вы честно скажете, составлен ли он человеком в здравом рассудке или нет? (Достаёт из кармана бумагу.) Это я стащил в доме барона… <…> (Читает.) «Распорядок Дня барона Карла Фридриха Иеронима фон Мюнхгаузена на тридцатое мая тысяча семьсот семьдесят шестого года… <…> Подъём — шесть часов утра!» (Многозначительный взгляд в сторону Бургомистра.) Бургомистр. Ненаказуемо! Рамкопф. Ну, знаете ли… Бургомистр. Нет, я согласен, вставать в такую рань для людей нашего круга противоестественно, но… Баронесса. Читайте дальше, Генрих! Рамкопф (читает). «Семь часов утра — разгон облаков, установление хорошей погоды…» Что вы на это скажете? Бургомистр. Дайте-ка… (Берёт бумагу.) Действительно — «разгон облаков»… (Взглянув в окно.) И как назло, сегодня чистое небо… Феофил. Вы хотите сказать, что это его заслуга? Бургомистр. Я ничего не хочу сказать, Феофил! Я просто отмечаю, что сегодня — великолепный день. У меня нет никаких оснований утверждать, что он разогнал облака, но и говорить, что он НЕ разогнал облака, значит противоречить тому, что видишь. Баронесса. Вы смеётесь над нами? Бургомистр. Что вы, баронесса?! Я всецело на вашей стороне. Просто мне кажется, что такая экспроприация барона вряд ли удастся… Человек с его послужным списком, его заслугами перед отечеством… Не думаю, чтоб герцог на это согласился!.. <…> Рамкопф (читает). «С восьми до десяти — ПОДВИГ»!.. Бургомистр. Как это понимать? Баронесса. Это значит, что с восьми до десяти утра у него запланирован подвиг… Что вы скажете о человеке, который ежедневно отправляется на подвиг, точно на службу?! Бургомистр. Я сам служу, сударыня. Каждый день к девяти мне надо идти в магистрат… Не скажу, что это подвиг, но вообще что-то героическое в этом есть… Баронесса. Хватит! Вы издеваетесь! Бургомистр. Отнюдь. Я просто хочу объективно разобраться. <…> Рамкопф. Посмотрим, что вы на это скажете, господин бургомистр… (Читает.) «В шестнадцать ноль-ноль — ВОЙНА С АНГЛИЕЙ»!.. Бургомистр (печально). Господи, чем ему Англия-то не угодила?.. <…> Это уже — нечто!.. Это, пожалуй, можно рассматривать как нарушение общественного порядка. <…> Это я вас позвал, дорогой Карл… Мне тут сообщили довольно странное известие… Даже не знаю, как и сказать. Ну… будто бы вы… объявили войну… Англии… Мюнхгаузен (достав часы). Пока ещё нет. Война начнётся в четыре часа, если Англия не выполнит условий ультиматума. <…> Неделю тому назад я им выслал ультиматум! Бургомистр (нервно). Кому «им»? Выражайтесь понятней! Мюнхгаузен. Королю Георгу и парламенту. Я потребовал от них прекратить бессмысленную войну с североамериканскими колонистами и признать их независимость. Срок ультиматума истекает сегодня в шестнадцать ноль-ноль. Если мои условия не будут приняты, я начну войну! Рамкопф. Интересно, как это будет выглядеть? Вы станете палить по ним отсюда из ружья или пойдёте врукопашную? Мюнхгаузен. Методы ведения кампании — военная тайна! Я не могу её разглашать, тем более в присутствии штатских! Бургомистр (решительно). Так!.. Господин барон, я думаю, нет смысла продолжать этот бесплодный разговор. Послав ультиматум, вы тем самым перешли всяческие границы! (Кричит.) Война — это не покер! Её нельзя объявлять когда вздумается! Вы арестованы, господин барон!.. <…> Мюнхгаузен. Господин бургомистр, не делайте глупостей. Я знаю, вы достойный человек, в душе вы тоже против Англии… Бургомистр. Это никого не касается! Мюнхгаузен. Моя война тоже касается только Англии и меня. <…> Вбегает Томас. Томас. Господин барон, вы просили вечернюю газету! Мюнхгаузен. Ну-ка? (Берёт газету, просматривает, молча протягивает Бургомистру.) Тот смотрит в газету. Феофил. Что там ещё? Бургомистр (упавшим голосом). Англия признала независимость Америки. Мюнхгаузен (взглянув на часы). Без десяти четыре!.. Успели!.. Их счастье! (Всем.) Честь имею! (Уходит в сопровождении Томаса.) Рамкопф. Немыслимо! Баронесса (Бургомистру). Вы его отпустили? Бургомистр. Что ж я мог?.. Рамкопф. Но ведь это чудовищное совпадение! Баронесса. Вы не бургомистр, вы — тряпка! Бургомистр. Сударыня, ну что вы от меня хотите? Англия сдалась…

Мюнхгаузен. Наше замужество, как это ни странно, началось задолго до нашего рождения: род Мюнхгаузена давно мечтал породниться с родом фон Дуттен, поэтому, когда у них родилась девочка, то я, в свою очередь, родился уже не только мальчиком, но и мужем. Нас познакомили ещё в колыбели, и моя супруга мне сразу не понравилась, о чём я и заявил, как только научился разговаривать. К сожалению, к моим словам не прислушались, и, едва мы достигли совершеннолетия, нас отвезли в церковь. В церкви на вопрос священника, готов ли я взять в жены Якобину фон Дуттен, я честно ответил: «Нет!» И нас тут же обвенчали. После венчания мы уехали в свадебное путешествие: я — в Турцию, она — в Швейцарию, и три года жили там в любви и согласии. Затем, уже находясь в Германии, я был приглашен ландграфом Бранденбургским на бал-маскарад, где танцевал с одной очаровательной особой в маске испанки. Там же я увлек её в беседку, обольстил, после чего она сняла маску, и я увидел, что это моя собственная жена. Таким образом, если я изменил, то прежде всего себе. Обнаружив ошибку, я тут же хотел подать на развод, но выяснилось, что у нас должен кто-то родиться. Как порядочный человек, я не мог бросить жену, пока ребёнок не достиг совершеннолетия. Я вернулся служить в полк, совершил несколько кругосветных путешествий, участвовал в трёх войнах, где был ранен в голову. Вероятно, в связи с этим возникла нелепая мысль, что я смогу прожить остаток дней в кругу семьи. Я вернулся домой, провёл три дня, общаясь с супругой и сыном, после чего немедленно направился к аптекарю купить яду. И тут — свершилось чудо! Я увидел Марту… Самую чудную, самую честную, самую прекрасную… <…> Жизнь приобрела смысл! Я влюбился в первый и, наверное, последний раз в жизни, и я счастлив! Надеюсь, что Якобина всё поймёт и, в конце концов, порадуется вместе со мной… И да здравствует развод (b) , господа! Он разрушает ложь, которую я так ненавижу!!

Феофил. Уважаемый суд! Я буду по-военному краток. Вы хотите знать моё мнение? Вот оно! (Достал пистолет, направил его на Мюнхгаузена.) Все испуганно вскочили. Феофил нажал курок, раздался сухой щелчок. Не волнуйтесь, господа! Я не вложил сюда пули… Я зарядил свой пистолет горечью и презрением…

Томас (обращаясь к портрету). Великий вы человек, барон Мюнхгаузен, а всё-таки и на вас пыль ложится. <…> Вы можете побеждать целые армии, а против пыли — ни-ни… Против неё ни ядра, ни картечь… Только Томас с тряпкой. И не протри он ваши подвиги, кто их увидит?

Мюнхгаузен. Послушайте же наконец! Марта! Томас!.. Бургомистр! Я открыл новый день. Это одно из самых великих открытий, а может, самое-самое… Я шёл к нему через годы раздумий, наблюдений… И вот оно пришло — тридцать второе! <…> В году триста шестьдесят пять дней и шесть часов. Эти часы складывают, и тогда каждый четвёртый год становится високосным… Но я задумался: а точно ли в году триста шестьдесят пять дней шесть часов?! Оказалось, нет! В нормальном году триста шестьдесят пять дней шесть часов и ещё три секунды… <…> Итак — три секунды неучтённого времени. За годы эти секунды складываются в минуты, за столетия — в часы. Короче, дорогие мои, за время существования нашего города нам натикало лишний день! Тридцать второе мая! <…> Ну не идиоты же мы, чтобы отказываться от лишнего дня в жизни?! Томас, ты рад, что у нас появилось тридцать второе? Томас. Вообще-то не очень, господин барон!.. Первого мне платят жалованье…

Марта. Помнишь, когда мы встретились с Шекспиром (b) , он сказал: все влюблённые клянутся исполнить больше, чем могут, а не исполняют даже возможного… Мюнхгаузен. Это он сказал сгоряча. <…> Марта. <…> Господи, ну почему ты не женился на Жанне д’Арк (b) ? Ведь она была согласна… <…> Я мечтаю, чтоб был хоть один день, когда ничего не происходит. Мюнхгаузен. Это ужасно!

Мюнхгаузен (задумавшись). Я всё напишу, господин бургомистр!.. Как вы говорите: «Я, барон Мюнхгаузен, обыкновенный человек…» Звучит как начало романса… Ничего страшного. Бургомистр. Ну конечно, дорогой мой… Что тут особенного? И Галилей (b) отрекался! Мюнхгаузен. Поэтому я больше люблю Бруно (b) … Но не стоит сравнивать, там всё было значительней и страшнее… Я хорошо помню это пламя… Здесь всё проще… «Я, барон Мюнхгаузен, обыкновенный человек, я не летал на Луну…» Ах, какая она красивая, бургомистр, если б вы только видели… Белые горы и красные камни на заходе солнца… <…> Раз тридцать второе мая никому не нужно, пусть будет так… В такой день трудно жить, но легко умирать…

Часть вторая

Феофил. Ну почему мне так не везёт?! Почему?! Ведь я прекрасный стрелок! Рамкопф. Слушайте, Фео, а почему бы просто не засунуть туда жареную утку, а потом дёрнуть её за верёвочку?.. Барон наверняка так и делал! Феофил (вспыхнув). Не святотатствуйте, господин Рамкопф! Баронесса. <…> Успокойся, Фео! Рано или поздно ты попадёшь.

Баронесса. Вы знаете, пастор, что мы с Генрихом тщательно исследовали всё литературное наследие покойного барона. И вот, представьте, нам вдруг встречается эта Библия… (Протягивает Пастору толстую книгу.) Пастор. Что в ней? Баронесса. А вы посмотрите… Там, в углу, надпись на иврите… Да, да, не ужасайтесь: «Дорогому Карлу от любящего его…» Пастор (в ужасе отшвырнул книгу). Чур меня! Кощунство! Неслыханное кощунство. Баронесса. Возможно… Хотя подпись святого Матфея достаточно разборчива. Пастор. Мерзкая фальшивка! Баронесса (успокаивая его). Вероятно… Но как нам быть? Мы обязаны передать такую реликвию на экспертизу. Вы знаете, что в духовной консистории у вас достаточно противников. Дело передадут в Высший церковный совет… Начнутся долгие споры… Рамкопф. Которые ещё неизвестно чем кончатся… Баронесса. Вот именно! Представьте: победят ваши противники, что тогда? Барон причисляется к лику святых, а его недоброжелатели с позором изгоняются… Поймите, дорогой пастор, речь идёт о вашей духовной карьере! Мы вас безмерно любим и уважаем… И меньше всего хотим, чтоб барон вновь посмеялся над вами… Рамкопф. С иконостаса!..

Томас. Слышал, у вас сын родился? Мюнхгаузен. Да. Уже два года. Томас. Бегает вовсю? Мюнхгаузен. Ходит… Томас. Болтает?.. Мюнхгаузен. Молчит. Томас. Умный мальчик, далеко пойдёт…

Баронесса. Сегодня — годовщина, полно дел… Вечером мы открываем тебе памятник! Мюнхгаузен. Знаю, читал… Но перед этим надо встретиться! <…> Баронесса. Карл, а нельзя ли перенести?.. (Осеклась). Карл, зачем ты приехал?.. Ты хочешь испортить нам праздник? Это нечестно! Ты обещал…

Роща за городом. На одном из деревьев, прячась за ветками, сидит Фельдфебель. <…> Мюнхгаузен. Э-эй! Фельдфебель (вторя ему). Э-эй! Мюнхгаузен. Господин бургоми-и-истр! Фельдфебель (вторит). Господин бургоми-и-истр! Мюнхгаузен (поднял голову, заметил Фельдфебеля). Ты что, с ума сошел? Тот испуганно молчит. <…> Мюнхгаузен. Я — садовник Миллер. Фельдфебель. Фу, чёрт возьми… А я напугался, думал — кто-то из гостей. Ты что тут делаешь? Мюнхгаузен. Гуляю. Фельдфебель. Запрещено! Здесь место охоты его величества герцога. Мюнхгаузен. Так ты его дразнишь? Фельдфебель. Чего?.. (С достоинством.) Я — эхо! Мюнхгаузен. Понятно… Глотку сорвёшь. Фельдфебель. Выдержит. Она у меня луженая… У меня дед служил эхом ещё при ландграфе Гессенском. Мюнхгаузен. Ах, так?.. Наследственный промысел?.. Ну-ну.

Бургомистр. Как всегда, шутите? Мюнхгаузен. Давно бросил. Врачи запрещают… Бургомистр. А говорят, юмор — полезен… Продлевает жизнь. С каких это пор вы стали ходить по врачам? Мюнхгаузен. Сразу после смерти. При жизни было абсолютно некогда поболеть, но теперь… Они нашли у меня подагру, катар верхних и нижних путей и мигрень. У вас бывает мигрень (b) ? Бургомистр. Слава богу, нет. Мюнхгаузен. Заведите! Всякий современный человек должен иметь мигрень… Прекрасная тема для беседы! Бургомистр. Заведу!.. А сейчас ужасно хочется выпить… Надо же отметить встречу… Здесь, где-то возле берёзы, должен быть родник. (Ищет.) А! Вот он!.. Под камнем!.. (Достаёт спрятанные бокалы, наполняет их.) Рекомендую! Настоящее бургундское… Мюнхгаузен. Благодарю! <…> Марта растит сына, я развожу розы. Бургомистр. Прекрасный цветок! Мюнхгаузен. Главное — выгодный!.. Сегодня он идёт по талеру за штуку… А если учесть количество свадеб, юбилеев, премьер, то на нём можно неплохо заработать… Вы знаете, только мои похороны дали мне чистых две тысячи… <…> Но не думайте, что это просто… Цветок капризный, много возни… Однако есть секрет… Все зависит от правильной поливки… Я вам сейчас расскажу… <…> Бургомистр. Разумеется. Я весь — внимание! Может быть, ещё выпьем? Мюнхгаузен. С наслаждением! Родник не иссякнет? Бургомистр. Плевать! Пророем другой… (Наливает.) Оба пьют. Мюнхгаузен. …Третья педеля — три поливки. И после — обратно в горшочки. Тут уж никаких поливок — неделю цветок не должен пить! Бургомистр. Кошмар!.. У меня началась мигрень! Мюнхгаузен. Наконец-то!.. Поговорим о мигрени…

Рамкопф. Что ж вам не нравится? Прекрасное издание! Мюнхгаузен. Это не мои приключения, это не моя жизнь. Она приглажена, причёсана, напудрена и кастрирована! Рамкопф. Не согласен! Обыкновенная редакторская правка! Мюнхгаузен (не слушая). Но и с этим я бы смирился! Однако в этой книге приключений вдвое больше, чем я совершил на самом деле. Когда меня режут, я терплю, но когда дополняют — становится нестерпимо!

Рамкопф. Уважаемый суд! <…> Популярность покойного барона Мюнхгаузена столь велика, что, естественно, появилось немало мошенников, стремящихся погреться в лучах его славы. Один из них сидит передо мной на скамье подсудимых. Воспользовавшись своим внешним сходством с покойным бароном, овладев его походкой, голосом и даже отпечатками пальцев, подсудимый коварно надеется, что будет признан тем, кем не является на самом деле. Уже вчера мною приводились неопровержимые факты, отвергающие эти притязания: справка о смерти барона, выписка из церковной книги, квитанция на гроб! Всё это подсудимый считает неубедительным…

Мюнхгаузен. Но очевидно, в этом есть какое-то непонятное свойство природы: вино переходит в уксус, Мюнхгаузен — в Феофила… <…> С детства он был отгорожен матерью от губительной дружбы с отцом и, будучи послушным мальчиком, не искал этой дружбы. Может ли теперь он узнать или не узнать меня? Его память об отце не больше, чем память табуретки о дубовой роще…

Бургомистр. Извините, баронесса… Извините, подсудимый… Я — на службе. Если решат, что вы Мюнхгаузен, я упаду вам на грудь, если Миллер посажу за решётку. Вот всё, что я могу для вас сделать…

Марта. У каждого своя логика, сударыня. Вы понимаете, что можно выйти замуж не любя. Но чтобы уйти любя — вам понять не дано! Баронесса (вспыхнув). А что она ему дала, ваша любовь? Серую жизнь, теперь — скамью подсудимых… А завтра — тюрьму или… смерть! Марта. Смерть? Рамкопф. Имейте в виду, фрау Марта, если судебное расследование зайдёт в тупик, мы будем вынуждены пойти на крайнюю меру. Мы проведем экспертизу! Бросим его в болото или заставим прокатиться на ядре… На настоящем ядре, Фрау Марта! Марта (печально). Господи! Неужели вам обязательно надо убить человека, чтобы понять, что он — живой?.. <…> Баронесса (Марте). И мой вам совет — не торопитесь стать вдовой Мюнхгаузена. Это место пока занято.

Марта. Карл, милый мой, родной, хороший… Мюнхгаузен. Марта, поздравь! Я оживаю… Марта. Прости меня. Мюнхгаузен. За что? Все было сделано великолепно. Я просыпаюсь, в доме никого нет, только записка: «Прости, дорогой, но мне все осточертело!» Лучшее любовное послание за всю мою жизнь. Марта. Если хочешь, давай вернемся… Я согласна терпеть. Мюнхгаузен. Меня?! «Две поливки, три поливки…» Опять жить этой растительной жизнью? Никогда! Марта. Тебе грозит тюрьма. Мюнхгаузен. Чудное место! Там Овидий (b) и Сервантес (b) , мы будем перестукиваться… <…> Они подходят к клавесину. Марта и Мюнхгаузен садятся за клавесин, начинают тихо играть в четыре руки. Это какая-то странная, печальная мелодия. Фельдфебель изумлённо наблюдает за ними. Вбегает Рамкопф. Рамкопф. Что это? Зачем? Фельдфебель. Не могу знать! Они как-то не по-нашему разговаривают.

Фельдфебель. Как он доберётся?.. Облака… Луны не видно. Томас. Когда видно, и дурак долетит. Барон любит, чтоб потруднее.

Пастор. Вы не хотите исповедаться? Мюнхгаузен. Нет! Я это делал всю жизнь, мне никто не верил. Пастор. Прошу вас, облегчите свою душу… Мюнхгаузен. Это случилось само собой, пастор! У меня был друг — он меня предал, у меня была любимая — она отреклась. Я улетаю налегке…

Мюнхгаузен. Помнишь, когда мы были у Архимеда (b) , он сказал: «Любовь — это теорема, которую надо каждый день доказывать!» Скажи мне что-нибудь на прощанье! Марта. Что? Мюнхгаузен. Подумай. Всегда найдётся что-то важное для такой минуты… Марта. Я буду ждать тебя… Мюнхгаузен. Нет, нет, не то… Марта. Я очень люблю тебя! Мюнхгаузен. Не то! Марта (кричит). Карл! Они положили сырой порох! Баронесса. Мерзавка! Убийца! Пастор. Что вы наделали, Марта! Мюнхгаузен (повысив голос). Отстаньте от неё!.. Молодец, Марта!.. Пусть завидуют!.. У кого ещё есть такая женщина?!

Мюнхгаузен. Прощайте, господа! Сейчас я улечу, вам недолго осталось ждать. Мы вряд ли увидимся. Когда я вернусь, вас уже не будет. Дело в том, что на небе и на земле время летит не одинаково. Там — мгновенье, здесь проходят века. Всё относительно. Впрочем, это долго объяснять… Прощайте! (Направляется к пушке.) Чёрт возьми, как надоело умирать…

Мюнхгаузен. Господи, как вы мне надоели!.. Поймите же, что Мюнхгаузен славен не тем, что летал или не летал, а тем, что не врет. Я не был на Луне. Я только туда направляюсь. А раз вы помешали мне улететь, придётся идти пешком. Вот по этой лунной дорожке. Это труднее! На это уйдёт целая жизнь, но придётся… Марта, ты готова? Марта. Конечно, Карл. Мюнхгаузен. Пошли. (Берёт её за руку.) А ты, Томас, ступай домой и готовь ужин. Когда мы вернемся, пусть будет шесть часов. Томас. Шесть вечера или шесть утра, господин барон? Мюнхгаузен. Шесть дня. Томас. Слушаюсь. Мюнхгаузен (оборачивается). Я понял, в чём ваша беда. Вы слишком серьёзны. Серьёзное лицо (b) — ещё не признак ума (b) , господа. Все глупости (b) на Земле делаются именно с этим выражением. Вы улыбайтесь, господа, улыбайтесь! (Уходит с Мартой всё выше и выше по лунной дорожке.) — конец

О сценарии

	Григорий Горин доказал, что Мюнхгаузен, этот великий генератор сумасшедших идей, есть творческая личность, работающая в экстремальных условиях. Весёлые придумки Мюнхгаузена оказались серьёзными сочинениями, а сам хвастливый болтун обернулся подлинным художником.
	— Марк Захаров, «Контакты на разных уровнях (b) », 2000

	… Горин вплотную приблизился к поразительному единению космогонических величин с игрой загадочного и безмерного человеческого подсознания. Здесь выдумка соседствует с прозрением.[1]
	— Марк Захаров, «Он один имел право советовать и критиковать»

	Конечно, горинский «Мюнхгаузен» — прежде всего рассказ о нас и нашей жизни той поры. Хотя теперь очевидно, что в ней угаданы вневременные движения человеческой природы.[1]
	— Олег Янковский (b) , «Это счастье, что у „Ленкома“ был свой драматург»

Примечания

1. 1 2 Григорий Горин. Воспоминания современников / Сост. Л. Горина, Ю. Кушак. — М.: Эксмо, 2001.

Григорий Горин

Тот самый Мюнхгаузен

(киносценарий)

Часть первая

Сначала был туман. Потом он рассеялся, и стала видна группа охотников в одеждах VIII века. (Впрочем, охотники всегда одевались примерно одинаково.) Их недоуменные взгляды были устремлены на высокого человека с веселыми глазами, в парике, с дымящейся трубкой в зубах. Он только что произнес нечто такое, от чего потрясенные охотники замерли с открытыми ртами. Заметим, что люди часто слушали этого человека с открытыми от удивления ртами, ибо звали рассказчика барон Мюнхгаузен. Полное имя — барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен. Мы застали его в тот момент, когда знаменитый рассказчик наслаждался паузой. Потом его рука неторопливо потянулась к большому блюду с огненно-красной вишней, и, изящно выплюнув косточку, он изрек первую фразу:

— Но это еще не все!

— Не все? — изумился один из охотников.

— Не все, — подтвердил Мюнхгаузен. — Мы выстояли и ударили с фланга. Я повел отряд драгун через трясину, но мой конь оступился и мы стали тонуть. Зеленая мерзкая жижа подступала к самому подбородку. Положение было отчаянным. Надо было выбирать одно из двух: погибнуть или спастись.

— И что же вы выбрали? — спросил один из самых любопытных охотников.

— Я решил спастись! — сказал Мюнхгаузен. Раздался всеобщий вздох облегчения.

— Но как? Ни веревки! Ни шеста! Ничего! И тут меня осенило. — Мюнхгаузен хлопнул себя ладонью по лбу. — Голова! Голова-то всегда под рукой, господа! Я схватил себя за волосы и потянул что есть силы. Рука у меня, слава Богу, сильная, голова, слава Богу, мыслящая… Одним словом, я рванул так, что вытянул себя из болота вместе с конем.

Снова наступило молчание.

— Вы что же… — заморгал глазами один из охотников, — утверждаете, что человек может сам себя поднять за волосы?

— Разумеется, — улыбнулся Мюнхгаузен. — Мыслящий человек просто обязан время от времени это делать.

— Чушь! — воскликнул один из охотников. — Это невозможно! Какие у вас доказательства?

— Я жив, — невозмутимо ответил Мюнхгаузен. — Разве этого недостаточно? Если бы я тогда не поднял себя за волосы, как бы я, по-вашему, выбрался из болота?

Аргумент показался убедительным.

Барон с удовлетворением оглядел потрясенных охотников и продолжал:

— Но если говорить о моих охотничьих приключениях, то самым любопытным я все-таки считаю охоту на оленя. Кстати, именно в этих краях год назад я, представьте себе, сталкиваюсь с прекрасным оленем. Вскидываю ружье — обнаруживаю: патронов нет. Ничего нет под рукой, кроме… вишни. — Он снова взял с блюда горсть ярко-красной вишни. — И тогда я заряжаю ружье вишневой косточкой. Стреляю! Попадаю оленю в лоб. Он убегает. А этой весной, представьте, я встречаю в этих лесах моего красавца оленя, на голове которого растет роскошное вишневое дерево.

— На голове! — снова вздрогнул самый непоседливый охотник. — Дерево?… — Охотник издал смешок и с любопытством посмотрел на остальных.

— Дерево?! На голове у оленя?! — воскликнул другой охотник. — Да сказали бы лучше — вишневый сад! — И захохотал довольный. Его поддержали остальные.

— Если бы вырос сад, я бы сказал — сад, — объяснил Мюнхгаузен. — Но поскольку выросло дерево, зачем мне врать? Я всегда говорю только правду.

— Правду?! — воскликнули остальные охотники и закатились от смеха.

В глазах Мюнхгаузена отразилось молчаливое удовлетворение. Он с удовольствием оглядел хохочущих охотников, которые неожиданно вдруг словно окаменели. Через мгновение они как по команде вскочили на ноги и сгрудились вокруг Мюнхгаузена. Их взгляд был прикован к опушке леса.

Из-за дальних зарослей орешника под плавные звуки торжественной увертюры гордо и величественно ступал царственной походкой красавец олень с белоснежным вишневым деревом на голове.

И тогда поплыли титры по белым цветам распустившегося вишневого дерева и дальним зарослям орешника. Весело, торжественно и немного загадочно.

Густая туманная пелена несла в себе музыку напряжения и таинственных предчувствий. Сразу отметим, что туман довольно частое явление в городе Боденвердере, находящемся неподалеку от города Ганновера в Южной Саксонии. Одним словом, в тех местах, где жил знаменитый барон Мюнхгаузен. В это утро туман был особенно плотным, и в двух шагах ничего не было видно. Так что сначала долго был слышен топот коней, и только потом из тумана появились двое всадников. Один — молодой, лет девятнадцати, в форме корнета — Феофил фон Мюнхгаузен, сын знаменитого барона. Другой — постарше и в штатском — господин Рамкопф, адвокат.

— Здесь развилка дорог, — сказал Феофил, мучительно пытаясь вглядеться в белую пелену. — Пастор может проехать отсюда или отсюда! — Он дважды ткнул пальцем.

— Или отсюда! — Рамкопф показал пальцем в противоположную сторону. — Мы заблудились, Феофил, неужели не понимаете? Надо искать обратную дорогу…

— Никогда! — Феофил побагровел от возмущения, и багровость его лица приятно контрастировала с белизной тумана. — Я не пропущу его в замок отца!

Тут они замерли, ибо до их слуха донесся отдаленный топот копыт и скрип колес.

— Там! — Феофил ткнул пальцем в одну сторону.

— А по-моему, там! — Рамкопф ткнул в другую.

Они некоторое время вертелись на месте, напряженно вглядываясь в плотную туманную пелену, затем стремительно поскакали прочь в противоположные стороны.

Через мгновение по мосту, на котором они только что находились, проехала бричка с пастором.

На покосившихся воротах висел родовой герб барона фон Мюнхгаузена. Обшарпанная стена, примыкавшая к воротам, была исписана многочисленными надписями, в том числе и не очень лицеприятными для барона. Некоторые надписи сопровождались иллюстрациями.

Бричка пастора остановилась напротив ворот. Пастор в нерешительности покрутил головой, ожидая встречи. Затем неторопливо ступил на землю, приблизился к воротам. Поискал ручку звонка. Увидел бронзовый набалдашник, привязанный за цепочку к большому колокольчику над воротами, потянул. Звона не последовало. Пастор рванул сильнее и тут же испуганно отскочил — колокольчик оторвался и грохнулся на землю.

Тотчас откуда-то сбоку появился пожилой человек в стоптанных башмаках со стремянкой. Это был слуга барона — Томас.

— Ну, конечно, — пробормотал Томас, поднимая колокольчик с земли и разговаривая скорее с самим собой, чем с пастором. — Дергать мы все умеем. — Это было началом длинного монолога. — Висит ручка — чего не дернуть! А крюк новый вбить или кольцо заменить — нет! Этого не допросишься… И глупости всякие на стенах писать мы умеем. На это мы мастера… — Он влез на стремянку, повесил колокольчик на место, дернул за цепочку. — Ну вот, теперь нормально. Теперь будет звонить. — Томас спустился, взял стремянку и исчез так же неожиданно, как появился.

Подождав секунду, пастор вновь взялся за набалдашник и нерешительно потянул. На этот раз оторвалась веревка…

— Кто там? — спросил приятный голос из-за стены.

— Пастор Франц Мусс! — ответил гость.

— Прошу вас, господин пастор! — Ворота распахнулись, и перед пастором предстал Томас.

Они шли длинным мрачноватым коридором. Слева и справа взору пастора представали чучела разных животных.

— Послушай, — пастор покосился на Томаса, — твой хозяин и есть тот самый барон Мюнхгаузен?

— Тот самый, — кивнул Томас.

— А это, стало быть, его охотничьи трофеи? — поинтересовался пастор.